Прометей-Столбов: о ебанный жалкий народ глупых людей, я для вас скомуниздил у богов спички, а вы смотрите на это, как последние мудаки, отвяжите меня, твари неблагодарные!
Народ: Пошел на хуй, сам виноват, мудила, воруешь, так не надо попадаться.
Зевс-Богуш (сверху): эй, Орел, на хуй, ты там бля хули спишь? Клевать печень надо этому толстому Прометею…
И тогда Летягин превзошел сам себя.
Он изобразил такую пантомиму, такого орла, что все с нар от смеха попадали. Даже прикованный Столбов-Прометей ржал, заходясь от хохота.
Летягин сидел на краю верхнего этажа нар на корточках, приподняв плечи, как если бы это были опущенные крылья. Он моргал, как моргают птицы и резко по птичьи вертел головой – то влево, то вправо.
Потом он курлыкнул, как журавель, поднял руки-крылья и спрыгнул на пол, изображая начало полета…
Потом полетал, полетал – побегал по бараку…
И вдруг с гортанным криком бросился на Столбова, зубами ухватив его как раз за то место живота, где вроде бы как была или должна была быть прометеева печень.
Публика ревела от восторга.
– Курлы! – торжествуя возопил Орёл-Летягин. Оторвавшись от Вадикова живота.
– Ну что? Будешь еще спички у нас пиздить? – свесившись с Олимпа спросил Зевс-Богуш.
– Пошли вы все на хуй! – закричал Вадик-Прометей, – и глупый неблагодарный, не достойный спичек народ, и боги Олимпа, жалкие пьяницы, и орел… Пошел на хуй, мерзкая птица!
Неужели за эту пьесу боги могли обидеться и послали ему теперь рак печени?
Неужели?
Столбов задумался.
Все может быть.
Ответ на все вопросы будет только там – на той стороне реки Стикса..
После крематория. ….
Летягин не переставал удивляться пронырливости и осведомленности Добкина.
Как?
Откуда он мог узнать, что некто Минаев, прилетевший в Краснокаменск позавчера вечером, это представитель будущего вероятного генподрядчика на строительство нового транспортного тоннеля?
Уж Димку то Минаева Летягин знал как облупленного.
Не то чтобы они дружили в институте, но в хороших товарищеских отношениях были всегда.
Летягин слышал от друзей, что уехав в Америку, Минаев там продолжил заниматься тем же, чем занимался в институте на кафедре моделирования грунтовых сред, фундаментов и подземных сооружений. Слышал, что вроде как бы даже Минаев там в Америке свою собственную лабораторию организовал и брал заказы на научные и инженерные исследования от широкого ряда строительных фирм и фирмочек.
Но чтобы самому представлять какую-то большую строительную компанию, способную выиграть тендер на освоение почти половины миллиарда долларов, такого за Минаевым вроде как не водилось…
Однако, чего на белом свете не бывает!
– А где он остановился? – спросил Летягин.
– А вроде как в Уральском Савое, у него ж квартиры в Краснокаменске не осталось, мать он похоронил, а сестра его в Крыму живет, – резво ответил информированный Добкин.
– Попробовать что ли позвонить ему? – задумчиво пробормотал Летягин.
– Думаю, что это дохлый номер, – сказал Добкин, – Антонов на все переговоры гриф секретности повесил, журналистов к Минаеву на выстрел не подпустят.
– Но я то ведь однокашник его, – возразил было Летягин – А вас тем более не подпустят, – хмыкнул Добкин, – тем более после того случая на юбилее Богуша.
Летягин покраснел.
Ему было неприятно, что этот Добкин в курсе его конфликта с начальником Гошиной безопасности.
– Надо Умную Машу к нему запустить, – цокнув языком, сказал Добкин, – она все вмиг разузнает, умная девочка.
– Хорошо, – кивнул Летягин, – я не возражаю, посылай. ….
Вова Игнатьев после ухода Маши запил.
Думал про себя, что вот такой вот он удалой парень. Такой вот он мужчина – хоть куда…
А тем не менее, не смог девчонку удержать, и более того, не смог ей замену найти.
И не смог ей найти замену, потому что влюбился.
Потому что всем сердцем к Машке присох, оказывается.
Запил Вова круто. По-десантному.
Все в прорабской бил, колотил и крушил.
Таджики ближе чем на тридцать метров вообще боялись к синему вагончику подходить.
Только Мэлс Шевлохов – только бригадир и осмеливался входить к невнятно рычавшему, совершенно одичавшему прорабу.
Игнатьев четверо суток безвылазно сидел в своей прорабской на строительстве сорок четвертого дома, выпил две коробки "черноголовки", переломал кучу мебели, набил морду трем сдуру забредшим на стройку и имевшим глупость заглянуть в синий вагончик ротозеям… А потом катался пьяный на своём корейском джипе по району Сиреневой Тишани, думая, авось увидит свою Машку с каким-нибудь уродом, тогда берегись! Задавит и удавит обоих…
Не встретил, слава Богу.
Зато лишился прав и машину его отогнали на штрафную стоянку.
После этого Володя вроде бы как угомонился.
Уехал к себе на холостяцкую квартиру, два дня похмелялся пивком, потом сходил в баню, пива после бани больше не пил и на утро после шестидневного запоя, гладко выбритый и в белой самостоятельно выглаженной рубашке отправился на работу.
Сперва наведался к участковому.
К капитану Магомеду Алиеву.
Нашел его в кафе "Лейла".
– Ну что, прораб, – хитро поглядывая на приятеля своими черными глазами, спросил участковый, – голова не болит? А то садись, я Азизе скажу, пусть подаст тебе рюмку коньяка.
– Нет, больше не пью, – проведя ребром ладони по горлу, – сказал Игнатьев, – скажи мне лучше, там я не очень сильно чудил, не зашиб никого?
– Не зашиб то не зашиб, а права у тебя отобрали, – по прежнему, хитро улыбаясь, сказал Магомед.
– Я вот как раз пришел к тебе, чтоб ты мне помог с правами, надо их как-то назад получить, у тебя же есть связи.
– Тебе повезло, – щелкнув пальцами и оборачиваясь к барменше Азизе, и показывая ей чтоб принесла им два кофе, сказал участковый, – тебе повезло, начальник ГАИ на моём участке на моей земле живет, в тридцать четвертом доме, в девятиэтажке, так что готовь деньги, прораб.
– Сколько надо? – отрешенно спросил Володя.
– Ты цены знаешь, – развел руками Магомед, – кабы на месте с патрульным разбирался, это бы одна цена была, а теперь это уже цена другая, надо протоколы изымать, компьютер чистить, да и мой интерес тоже надо соблюсти.
– Сколько? – твердо спросил Игнатьев.
– Тысяча, – прекратив улыбаться сказал Магомед, – и не тяни с этим, потом еще дороже будет.
Тянуть Игнатьев не стал.
Без машины прорабы на стройке – труба.
Да и за Машкой последить – как же без машины?
С Богушом было небольшое неприятное объяснение.
– Ты что себе позволяешь, Игнатьев? – грозно глядя на своего прораба спросил Игорь Александрович, – на целую неделю у меня начальник участка из арбайт-процесса выбывает, это что за хрень такая?
Игнатьев попереминался с ноги на ногу в кабинете грозного начальника своего, помямлил что-то нечленораздельное, будто не двухметровый десантник, а какой-нибудь задроченный хиляк.
Унижало еще то обстоятельство, что в кабинете у Богуша сидели еще какие-то хмыри и глумливо улыбались, поглядывая на то, как их кореш – Богуш делает выволочку своему подчиненному.
Двоих из эхтих хмырей Игнатьев знал, первый, что немного постарше, это какой-то бонза из городского правительства, он частенько на сдачу домов заезжал. И пару раз даже с самим губернатором.
Второго, Игнатьев тоже видел не раз, забыл как его зовут, вроде это начальник проектировщиков, по чьим проектом дома строили.
А вот третьего, по пижонски разодетого, что совсем развязно сидел, положив ноги на журнальный столик, Игнатьев видел впервые.
– Тоже мне, спектакль бесплатный устроили, – бурчал себе под нос Игнатьев, выходя из кабинета, – что я им, клоун что ли?
Однако, кажись пронесло на этот раз. Богуш, вроде добрый сидел, не стал с должности снимать и в младшие прорабы переводить, как раньше бывало.
Выйдя на улицу, и садясь в свой выкупленный у Ментов джип, Игнатьев подумал, что по такой удачливой развязке, может ему теперь и с Машкой повезет – свяжется-завяжется снова? И решил, что вечером купит букет и поедет ее покараулит. …
– Ну как вам этот клоун? – обведя друзей веселым взглядом, спросил Богуш, – хорош? Неделю пил на своем участке, а участком сопливый мастер с таджикским бригадиром руководили.
И обращаясь к Минаеву, что сидел в углу на диване, положив ноги на стеклянную столешницу журнального столика, так что задравшиеся брючины открыли его ярко-оранжевые носки, спросил, – у вас в Америке прорабы могут на неделю уйти в запой и пить прямо на рабочем месте?
– Не идеализируй Америку, Гоша, – улыбнулся Минаев, – в Америке все может быть, там же иностранцы иммигранты со всего света живут и работают. А прорабами и мастерами на стройке, что не считается у нас там престижной работой, как раз часто работают и мексиканцы, и индейцы, и афроамериканцы, и русские, и поляки…
Минаев налил себе воды, пригубил и продолжил, – кстати, о поляках, поляки водку кушают почище твоих русских, я тебе скажу. У меня заказ недавно был от строительной фирмы Бэник и Бэник. Так вот, оба этих Бэника – поляки. Один из них алкаш законченный, которого уже три раза врачи кодировали, раскодировали, а другой приближается к этой завершительной стадии, а ты говоришь…
– А я ничего и не говорю, – улыбнулся Богуш, – я рад узнать от тебя, что Америка, оказывается, страна с вполне человеческим лицом. А то у нас ведь раньше как говорили? Если мужик не пьет, значит он или больной, или стукач.
Антонов поднялся со своего места, прошелся по кабинету, разминая ноги, даже присел пару раз.
– Мужики, пора нам определиться, давайте приблизимся, наконец, а то мне завтра Кучаеву докладывать надо, и потом сроки тендера, не забывайте, москвичи нам долго тянуть не дадут.
– Да, – подтвердил Богуш, глядя на Минаева, – давай, Дима, давай скажи нам, реально тебе в срок два месяца предоставить Антоше всю необходимую документацию ?
Когда товарищи его заговорили о сроках, Вадим Столбов внутренне содрогнулся. Вот Богуш говорит о двух месяцах, а Антонов о трех месяцах на подготовку тендера. А знают ли они, что Вадиму осталось меньше года?
Не знают…
А ему надо успеть.
Надо.
– Может мне тебе в помощь туда кого-то послать? – спросил Богуш Минаева, – у меня юрист с английским языком есть.
– Это ты кого имеешь ввиду? – спросил встрепенувшийся Столбов, – не дочку мою, случайно?
– А и ее пора к делу приобщать, – согласился Богуш, – пусть смолоду к большим делам приобщается, меня мой папаша Александр Александрович сразу со студенческой скамьи в самое горнило бросил.
– Вы лучше деньгами помогите, ребята, на подкуп нашего продажного американского чиновничества тоже деньги понадобятся, – сказал Минаев, – надо же оформить на меня строительную фирму со стажем и с хорошей кредитной биографией.
– Денег скинемся с ребятами, дадим, – сказал Антонов, – ты только в два месяца уложись и все документы к сроку на тендер подай.
– На тебя с надеждой смотрит вся наша страна, – разведя руки и широко улыбаясь, сказал Богуш.
– Вадик нам покуда всю смету проекта в укрупненных расценках обсчитает, техническое задание, обоснование и технологию в общих чертах распишет, чтобы твои инженеры там в Америке грамотно заявку на тендер смогли оформить, – поглядев на Столбова, сказал Антонов, – на проектирование ведь тоже отдельный тендер, и вы об этом не забывайте. Проектных денег там тоже не три копейки, а немного побольше. …
До Летягина – главным редактором газеты был Александр Иванович Иванов. Он и сейчас работал в редакции, но уже не главным редактором, а кем-то вроде помощника по общим вопросам. Так как в позапрошлом году все отмечали его шестидяситилетие, на котором многие напились как школьники, впервые дорвавшиеся до спиртного, всем сотрудникам теперь было сподручно сосчитать, что Иванову катит шестьдесят два. Сухой и подтянутый, он по старой обкомовской привычке никогда не вылезал из темных костюмов но при этом не упускал возможности щегольнуть перед товарищами по работе и галстуками самых стильных расцветок, которыми из таможенного конфиската исправно снабжал его старший сын Анатолий. В журналистику Иванов попал тридцать лет тому назад после окончания высшей партийной школы, и главным достоинством Иванова всегда была его репутация.
– Нынешняя эта твоя молодежь, – махая рукой вслед только что вышедшему из кабинета Добкину, говорил Иванов, – нынешняя эта твоя молодежь такого и понятия не имеет, как репутация, а раньше…
Летягину было даже как-то жалко глядеть на этого еще не загнувшегося старика.
– О чем он? О какой он репутации говорит? – внутренне недоумевал Летягин, – это уже неадекватность какая-то профессиональная, потому что нынче ни о какой химере репутации никто и знать не знает, нынче два новых показателя, это рейтинг и харизма.
Оба молча задумались.
Каждый о своем.
Летягин думал о том, что с одной стороны было бы здорово встряхнуть этот городок разоблачительной сенсацией, а с другой стороны, всякая сенсация имела для главного редактора характер бомбы, при которой он погибал первым, как тот самый шахид-самоубийца. Вон, опубликовал безобидный материал Маши Бордовских о бесправном положении таджикских рабочих, и схлопотал ботинком между ног. Это про таджика опубликовал. Безобидную статейку.
А что будет, если напечатать о воровстве федеральных денег на строительстве тоннеля, как это предложил теперь Добкин? Где потом искать Летягина? На дне Каменки с ногами зацементированными в тазу с бетоном?
И может и прав Гоша Богуш, что Летягин изменил их строительному братству?
Может он и прав?
Зачем пошел на журфак?
А редкий студиоз журфака, едва освоив жанр заметки для стенной газеты, в мечтах не видел себя потом если не обладателем пулитцеровской премии, то уж такой акулой пера, чьих публикаций некоторые, ждут со страхом, а некоторые, ждут с трепетным волнением и восторгом. Однако со временем, окунувшись в рутину редакционных будней, Летягин понял, что умельцев писать банальности, в газетах хватает и без него. Но осознав это, на очередную перемену профессии уже не решился.
И злило его, что слоняются по редакциям толпы неприкаянных писак в вечных своих кожаных жилетках с бесчисленными карманчиками неизвестного назначения, и курят свои дешевые сигаретки, и без конца хлещут свой черный кофе, как если бы от этого происходило у них какое нибудь плодотворное оживление мозговой активности , и слоняясь, обсуждают своих более удачливых коллег, называя их "сторожами поляны".
Сторожами поляны, называли они тех более удачливых, чьи банальности, по воле редакционного начальства с каких то времен из разряда убогих перекочевывали вдруг в разряд почти что гениальных. С некоторыми такая метаморфоза приключалась после проведенной с главным редактором ночи а то и целого отпуска, если начальник был не дурак поволочиться за хорошенькой корреспонденткой, у других это происходило после звонка редактору влиятельного лица, у третьих просто после распития вульгарной водочной бутылки… Но так или иначе, принадлежность к ордену сторожей поляны, автоматически возводила любую абракадабру вышедшую из под нетрезвого пера в разряд выдающихся произведений журналистики.
Летягин же дорос до кресла главного редактора по совокупности.
Приходилось и водку с нужными людьми пить – "печенью работать", – как любил он шутить, а то иной раз приходилось и жополизательскую заказуху написать.
Так что…
Сидели теперь в тесненьком кабинетике два редактора.
Иванов и Летягин, и думали каждый о своем.
Один о прошлом, другой о будущем…
А Иванов, кстати думал о том, что с удовольствием бы запустил свои лапы под лифчик ответственному секретарю Иринке Дробыш.
– И чего этот Летягин теряется? – недоумевал Иванов, – мне бы его годы молодые, ябы не постеснялся свое положение главного употребить!
Иринка Дробыш закончила школу с золотой медалью. Случилось это в маленьком уральском городке, где кроме большого металлургического завода, на котором работало все взрослое городское население, да кроме танцевальной площадки в городском парке культуры, где каждую субботу выбивалось не менее полусотни желтых прокуренных зубов, выпивалось не менее ста пятидесяти бутылок самого скверного портвейна, проламывалось не менее двух крайне глупых голов, и где потом в загаженных кустах девчонки тщетно мечтали быть понасилованными своими до синевы пьяными земляками, никаких цивильных развлечений более не было. Поэтому панически боясь застрять в своем до смерти любимом городе, едва получив аттестат, Иринка бежала на вокзал покупать билет до областного города, каким являлся Краснокаменск. Поступила в пед на русский и литературу. Но идти в школу – посчитала "западло"… Вот и работала теперь в "Вечерке", смущая старого Иванова, индуцируяв нем совсем не старческие вожделения. И работала, и подругу свою Машку Бордовских теперь вот пристроила сюда. И нравилось ей здесь, не взирая даже присутствие тут некоторых отвратительных личностей, вроде Добкина.
А Добкин тем не менее начальством ценился, потому что писал бойко. Он почти закончил местный строительный институт, но инженером работать не захотел, предпочтя сидению в конторе или на стройке более вольготную жизнь журналиста.Иринка Дробыш как то сказала по пьянке, что если Добкину хорошо заплатить, то он запросто напишет материал, разоблачающий родного отца. Узнав об этом, Добкин не стал объясняться с Иринкой, так как был трусоват, за нее кое-кто мог ему и в морду дать..
На нее он отныне смотрел не как на женщину, а как на коллегу, у которой можно перехватить сотню до получки. В курилке, когда там собирались одни мужики, он как то сказал, что у него у него на нее не встанет, потому что у нее рожа какая то провинциальная Впрочем, это не помешало Добкину распустить слух, что когда Иванову справляли "шестьдесят" , Иринка Дробыш якобы соблазнила юбиляра прямо на полу. Добкин цыкал зубом и клялся, что якобы сам видел, как разомлевшего от водки Иванова, Дробыш разложила прямо на ковре и верхом так "оттрахала" его, что тому было впору вызывать кардиологическую реанимационную. В это никто не верил, но без огня дыма не бывает…
После обеда Летягин собрал у себя Добкина и Бордовских.
– Маша, что у тебя есть по Валиду Валидовичу?
Добкин не сдержался и брызгая слюнями громко заржал – с Инвалидом Инвалидовичем у Маши все отлично получилось, не такой уж он и инвалид оказался, да, Машка?
Маша не спрашивая разрешения, достала из сумочки сигареты и закурила – - – Надо написать авантажный материальчик, пока не шибко разоблачительный, самый предварительный покуда, про расследование крушения, – сказал Летягин, – мол ходят слухи, мол люди на базаре сплетничают..
– Во, во, у нее получится, одобряюще хохотнул Добкин Маша молча пускала ноздрями дым, казалось не слыша о чем говорят..
– А ты, -обращаясь к Добкину, сказал Летягин, напиши про тендер, про американца про этого, про Минаева.
– Это можно,- нагло улыбаясь ответил Добкин, только к Минаеву надо Машутку сперва запустить…
– Напишешь грамотно про тендер, напишешь с самоцензурой, я тебя заведующим экономическим отделом поставлю, – сказал Летягин, – Сан Саныч на пенсию скоро уйдет, а Паштетов у нас как-то не вытягивает.
– С самоцензурой? – под нос себе почти неслышно переспросил Добкин, – я вам с такой самоцензурой напишу, что вы все потом обосретесь…
Вообще, основным конкурентом Добкина был в газете Саша Паштетов.
Саша Паштетов происходил из очень интеллигентной семьи. Он почти закончил филфак, но так как на четвертом курсе шесть раз попадал в вытрезвитель, ректорат был к нему неумолим. В армию Саша не попал из за слабого здоровья.
Летягин любил Паштетова и за талант и за то "что не еврей", и многое прощал ему .
С Иринкой Дробыш у Паштетова было какое то подобие романа. Устав ждать когда он предложит ей пожениться, она сама раза четыре предлагала Паштетову пойти подать в ЗАГС. Но каждый раз он не приходил на регистрацию по разным уважительным причинам.
А вот "сторожем экономической поляны" работал в газете старый пердун Сан Саныч Бухих. Он ни хрена не слышал, плохо видел и херово соображал. И Добкин спал и видел во сне как он Сан Саныча подсидит.
Выйдя от Летягина, Добкин зашел в кафетерий, взял там рюмку загадочного напитка , который буфетчица Ася настойчиво выдавала за азербайджанский коньяк, взял еще бутерброд со шпротой и так как ему был нужен собеседник, а выбирать было не из кого, подсел к ни хера не соображающему Сан Санычу Бухих, который с открытыми глазами спал сидя за столиком притворяясь, будто читает американский экономический журнал.
Для зачину разговора Добкин первым делом громко кашлянул, от чего Сан Саныч проснулся и с испугу принялся приносить извинения на всех известных ему иностранных языках.
– А что, Сан Саныч, скажите ка мне, что по вашему значит самоцензура, спросил Добкин нагло улыбаясь.
– Мнэ-э-э,Самоцензура, это молодой человек что то навроде инстинкта самосохранения – Ну а коли инстинкты ослаблены? спросил Добкин, пальцем гоняя по столу непослушно сбежавшую с бутерброда шпротину – А коли ослаблены, Сан Саныч задумавшись пошамкал губами Коли ослаблены, съедят… Я вот сорок пять лет в газете работаю. и точно знаю , нельзя без нее, без самоцензуры Добкин пальцами закинул в рот беглянку – шпротину и потрепав Сан Саныча по щеке сказал – А я всех вас вот здесь вот держать буду, поняли? – и показал Сан-Санычу вытянутый сжатый кулак.
ГЛАВА 8
Игнатьев поехал караулить свою любовь.
Машу Бордовских.
Для начала побрился, попрыскал на румяные щеки любимым Машиным одеколоном Экс-Эсс, выгладил рубашку.
Раньше, бывало, рубашки гладила Маша, а он подкатывался к ней сзади, запускал лапы и тоже гладил, но по другим местам.
Она такая сексуальная была – его Машка.
Особенно, когда ходила по квартире не стесняясь, по домашнему.
В черных колготках без тапочек, да в черном лифчике с кружавчиками по верхнему обрезу.
На стоянке перед домом обнаружилась первая неприятность.
Какой то кретин, маневрируя среди тесно поставленных машин, задел его новенький "Сата Фе" и пластмассовый бампер справа сзади треснул и выглядел теперь крайне отвратительно.
Игнатьев сокрушенно оглядел повреждение, потрогал треснувшую пластмассу рукой, повздыхал. Оглядел на всякий случай двор, нет ли мальчишек или дворника, спросить, не видали ли чего?
В растерянности подумал, – может вызвать страхового комиссара, машина то новая, за этот бампер ему как минимум тысяч пять полагается теперь.
Уже было потянулся к мобильному телефону, но потом подумал о том, сколько времени он сейчас потеряет. Покуда приедет комиссар, покуда оформят они протокол – вечер точно пропадет. А потом за этими пятью тысячами наездишься ещё! Так сразу то их и не дадут.
Игнатьев в сердцах плюнул, сел за руль и выехал со двора.
По дороге вспомнил байку, рассказанную ему главным инженером их треста Мухиным – большим кстати брехуном. Дело было лет десять тому назад, когда страховки у нас еще не так были распространены. Так вот этот Мухин впервые в жизни съездил заграницу, причем не в Турцию какую-нибудь или Финляндию, а сразу в цивилизованную европейскую страну, чуть ли не в Швейцарию или Австрию. Ну, и приехав, во всем стал изображать из себя европейца. А по приезде случилось вдруг так, что выезжал он из своего гаража и неловко задел чью-то плохо припаркованную "шестёрочку" Жигули. Задел, вышел – никого нет. Можно было бы и уехать, ан нет!
Мухин же теперь европеец. Надо все делать как в Европах в таких случаях поступают. Достал из бумажника свою визитку и воткнул шестерке этой под дворник, мол пускай хозяин, придя за машиной, найдет визитку, позвонит Мухину, а тот, как честный человек отказываться от своего долга не станет, назначат они встречу и по европейски разберутся.
Проходят три дня – никто не звонит.
Вдруг, звонок на четвертый день.
– Вы оставляли визитку на машине номер такой-то?
Мухин не отказывается, – я оставлял, а что?
– Может денег дадите? – спрашивают на той стороне.
– Готов дать, – в тревоге, что задерут сумму ущерба, отвечает Мухин, – надо только определиться, сколько.
И тут Мухина как сладким током прошибло, назначили ему смехотворную цену, в десять раз меньшую, чем он предполагал.
Подивился, поехал. Отдал пришедшему на встречу и выглядевшему очень потрепанным дядьке денег, на которые можно было едва купить бутылку хорошего коньяку. Забрал у него визитку.
На сердце было легко – он Мухин – европеец и никому ничего не должен, совесть его чиста.
И тут как-то ставит он свою машину в гараж и слышит ругань каких-то мужиков у въезда.
Один другому кричит, – на хрена я этим в будке денег плачу, чтобы они за моей машиной приглядывали? На той неделе какой-то хер моржовый мне мою "шестерку" так задел, так уделал, мама не горюй. И никто ничего не видал – не слыхал!
Когда Мухин выходил из гаража, тот мужик и его спросил, – а вы не видели, кто мою "шестерку" задел?
– Нет, не видел, – ответил Мухин и пошел домой.
Не Европа мы еще.
Нет, не Европа.
Это там случись ДТП не дожидаясь полицейских можно обменяться визитными карточками и разойтись, а мы еще пока до этого не доросли.
Народ: Пошел на хуй, сам виноват, мудила, воруешь, так не надо попадаться.
Зевс-Богуш (сверху): эй, Орел, на хуй, ты там бля хули спишь? Клевать печень надо этому толстому Прометею…
И тогда Летягин превзошел сам себя.
Он изобразил такую пантомиму, такого орла, что все с нар от смеха попадали. Даже прикованный Столбов-Прометей ржал, заходясь от хохота.
Летягин сидел на краю верхнего этажа нар на корточках, приподняв плечи, как если бы это были опущенные крылья. Он моргал, как моргают птицы и резко по птичьи вертел головой – то влево, то вправо.
Потом он курлыкнул, как журавель, поднял руки-крылья и спрыгнул на пол, изображая начало полета…
Потом полетал, полетал – побегал по бараку…
И вдруг с гортанным криком бросился на Столбова, зубами ухватив его как раз за то место живота, где вроде бы как была или должна была быть прометеева печень.
Публика ревела от восторга.
– Курлы! – торжествуя возопил Орёл-Летягин. Оторвавшись от Вадикова живота.
– Ну что? Будешь еще спички у нас пиздить? – свесившись с Олимпа спросил Зевс-Богуш.
– Пошли вы все на хуй! – закричал Вадик-Прометей, – и глупый неблагодарный, не достойный спичек народ, и боги Олимпа, жалкие пьяницы, и орел… Пошел на хуй, мерзкая птица!
Неужели за эту пьесу боги могли обидеться и послали ему теперь рак печени?
Неужели?
Столбов задумался.
Все может быть.
Ответ на все вопросы будет только там – на той стороне реки Стикса..
После крематория. ….
Летягин не переставал удивляться пронырливости и осведомленности Добкина.
Как?
Откуда он мог узнать, что некто Минаев, прилетевший в Краснокаменск позавчера вечером, это представитель будущего вероятного генподрядчика на строительство нового транспортного тоннеля?
Уж Димку то Минаева Летягин знал как облупленного.
Не то чтобы они дружили в институте, но в хороших товарищеских отношениях были всегда.
Летягин слышал от друзей, что уехав в Америку, Минаев там продолжил заниматься тем же, чем занимался в институте на кафедре моделирования грунтовых сред, фундаментов и подземных сооружений. Слышал, что вроде как бы даже Минаев там в Америке свою собственную лабораторию организовал и брал заказы на научные и инженерные исследования от широкого ряда строительных фирм и фирмочек.
Но чтобы самому представлять какую-то большую строительную компанию, способную выиграть тендер на освоение почти половины миллиарда долларов, такого за Минаевым вроде как не водилось…
Однако, чего на белом свете не бывает!
– А где он остановился? – спросил Летягин.
– А вроде как в Уральском Савое, у него ж квартиры в Краснокаменске не осталось, мать он похоронил, а сестра его в Крыму живет, – резво ответил информированный Добкин.
– Попробовать что ли позвонить ему? – задумчиво пробормотал Летягин.
– Думаю, что это дохлый номер, – сказал Добкин, – Антонов на все переговоры гриф секретности повесил, журналистов к Минаеву на выстрел не подпустят.
– Но я то ведь однокашник его, – возразил было Летягин – А вас тем более не подпустят, – хмыкнул Добкин, – тем более после того случая на юбилее Богуша.
Летягин покраснел.
Ему было неприятно, что этот Добкин в курсе его конфликта с начальником Гошиной безопасности.
– Надо Умную Машу к нему запустить, – цокнув языком, сказал Добкин, – она все вмиг разузнает, умная девочка.
– Хорошо, – кивнул Летягин, – я не возражаю, посылай. ….
Вова Игнатьев после ухода Маши запил.
Думал про себя, что вот такой вот он удалой парень. Такой вот он мужчина – хоть куда…
А тем не менее, не смог девчонку удержать, и более того, не смог ей замену найти.
И не смог ей найти замену, потому что влюбился.
Потому что всем сердцем к Машке присох, оказывается.
Запил Вова круто. По-десантному.
Все в прорабской бил, колотил и крушил.
Таджики ближе чем на тридцать метров вообще боялись к синему вагончику подходить.
Только Мэлс Шевлохов – только бригадир и осмеливался входить к невнятно рычавшему, совершенно одичавшему прорабу.
Игнатьев четверо суток безвылазно сидел в своей прорабской на строительстве сорок четвертого дома, выпил две коробки "черноголовки", переломал кучу мебели, набил морду трем сдуру забредшим на стройку и имевшим глупость заглянуть в синий вагончик ротозеям… А потом катался пьяный на своём корейском джипе по району Сиреневой Тишани, думая, авось увидит свою Машку с каким-нибудь уродом, тогда берегись! Задавит и удавит обоих…
Не встретил, слава Богу.
Зато лишился прав и машину его отогнали на штрафную стоянку.
После этого Володя вроде бы как угомонился.
Уехал к себе на холостяцкую квартиру, два дня похмелялся пивком, потом сходил в баню, пива после бани больше не пил и на утро после шестидневного запоя, гладко выбритый и в белой самостоятельно выглаженной рубашке отправился на работу.
Сперва наведался к участковому.
К капитану Магомеду Алиеву.
Нашел его в кафе "Лейла".
– Ну что, прораб, – хитро поглядывая на приятеля своими черными глазами, спросил участковый, – голова не болит? А то садись, я Азизе скажу, пусть подаст тебе рюмку коньяка.
– Нет, больше не пью, – проведя ребром ладони по горлу, – сказал Игнатьев, – скажи мне лучше, там я не очень сильно чудил, не зашиб никого?
– Не зашиб то не зашиб, а права у тебя отобрали, – по прежнему, хитро улыбаясь, сказал Магомед.
– Я вот как раз пришел к тебе, чтоб ты мне помог с правами, надо их как-то назад получить, у тебя же есть связи.
– Тебе повезло, – щелкнув пальцами и оборачиваясь к барменше Азизе, и показывая ей чтоб принесла им два кофе, сказал участковый, – тебе повезло, начальник ГАИ на моём участке на моей земле живет, в тридцать четвертом доме, в девятиэтажке, так что готовь деньги, прораб.
– Сколько надо? – отрешенно спросил Володя.
– Ты цены знаешь, – развел руками Магомед, – кабы на месте с патрульным разбирался, это бы одна цена была, а теперь это уже цена другая, надо протоколы изымать, компьютер чистить, да и мой интерес тоже надо соблюсти.
– Сколько? – твердо спросил Игнатьев.
– Тысяча, – прекратив улыбаться сказал Магомед, – и не тяни с этим, потом еще дороже будет.
Тянуть Игнатьев не стал.
Без машины прорабы на стройке – труба.
Да и за Машкой последить – как же без машины?
С Богушом было небольшое неприятное объяснение.
– Ты что себе позволяешь, Игнатьев? – грозно глядя на своего прораба спросил Игорь Александрович, – на целую неделю у меня начальник участка из арбайт-процесса выбывает, это что за хрень такая?
Игнатьев попереминался с ноги на ногу в кабинете грозного начальника своего, помямлил что-то нечленораздельное, будто не двухметровый десантник, а какой-нибудь задроченный хиляк.
Унижало еще то обстоятельство, что в кабинете у Богуша сидели еще какие-то хмыри и глумливо улыбались, поглядывая на то, как их кореш – Богуш делает выволочку своему подчиненному.
Двоих из эхтих хмырей Игнатьев знал, первый, что немного постарше, это какой-то бонза из городского правительства, он частенько на сдачу домов заезжал. И пару раз даже с самим губернатором.
Второго, Игнатьев тоже видел не раз, забыл как его зовут, вроде это начальник проектировщиков, по чьим проектом дома строили.
А вот третьего, по пижонски разодетого, что совсем развязно сидел, положив ноги на журнальный столик, Игнатьев видел впервые.
– Тоже мне, спектакль бесплатный устроили, – бурчал себе под нос Игнатьев, выходя из кабинета, – что я им, клоун что ли?
Однако, кажись пронесло на этот раз. Богуш, вроде добрый сидел, не стал с должности снимать и в младшие прорабы переводить, как раньше бывало.
Выйдя на улицу, и садясь в свой выкупленный у Ментов джип, Игнатьев подумал, что по такой удачливой развязке, может ему теперь и с Машкой повезет – свяжется-завяжется снова? И решил, что вечером купит букет и поедет ее покараулит. …
– Ну как вам этот клоун? – обведя друзей веселым взглядом, спросил Богуш, – хорош? Неделю пил на своем участке, а участком сопливый мастер с таджикским бригадиром руководили.
И обращаясь к Минаеву, что сидел в углу на диване, положив ноги на стеклянную столешницу журнального столика, так что задравшиеся брючины открыли его ярко-оранжевые носки, спросил, – у вас в Америке прорабы могут на неделю уйти в запой и пить прямо на рабочем месте?
– Не идеализируй Америку, Гоша, – улыбнулся Минаев, – в Америке все может быть, там же иностранцы иммигранты со всего света живут и работают. А прорабами и мастерами на стройке, что не считается у нас там престижной работой, как раз часто работают и мексиканцы, и индейцы, и афроамериканцы, и русские, и поляки…
Минаев налил себе воды, пригубил и продолжил, – кстати, о поляках, поляки водку кушают почище твоих русских, я тебе скажу. У меня заказ недавно был от строительной фирмы Бэник и Бэник. Так вот, оба этих Бэника – поляки. Один из них алкаш законченный, которого уже три раза врачи кодировали, раскодировали, а другой приближается к этой завершительной стадии, а ты говоришь…
– А я ничего и не говорю, – улыбнулся Богуш, – я рад узнать от тебя, что Америка, оказывается, страна с вполне человеческим лицом. А то у нас ведь раньше как говорили? Если мужик не пьет, значит он или больной, или стукач.
Антонов поднялся со своего места, прошелся по кабинету, разминая ноги, даже присел пару раз.
– Мужики, пора нам определиться, давайте приблизимся, наконец, а то мне завтра Кучаеву докладывать надо, и потом сроки тендера, не забывайте, москвичи нам долго тянуть не дадут.
– Да, – подтвердил Богуш, глядя на Минаева, – давай, Дима, давай скажи нам, реально тебе в срок два месяца предоставить Антоше всю необходимую документацию ?
Когда товарищи его заговорили о сроках, Вадим Столбов внутренне содрогнулся. Вот Богуш говорит о двух месяцах, а Антонов о трех месяцах на подготовку тендера. А знают ли они, что Вадиму осталось меньше года?
Не знают…
А ему надо успеть.
Надо.
– Может мне тебе в помощь туда кого-то послать? – спросил Богуш Минаева, – у меня юрист с английским языком есть.
– Это ты кого имеешь ввиду? – спросил встрепенувшийся Столбов, – не дочку мою, случайно?
– А и ее пора к делу приобщать, – согласился Богуш, – пусть смолоду к большим делам приобщается, меня мой папаша Александр Александрович сразу со студенческой скамьи в самое горнило бросил.
– Вы лучше деньгами помогите, ребята, на подкуп нашего продажного американского чиновничества тоже деньги понадобятся, – сказал Минаев, – надо же оформить на меня строительную фирму со стажем и с хорошей кредитной биографией.
– Денег скинемся с ребятами, дадим, – сказал Антонов, – ты только в два месяца уложись и все документы к сроку на тендер подай.
– На тебя с надеждой смотрит вся наша страна, – разведя руки и широко улыбаясь, сказал Богуш.
– Вадик нам покуда всю смету проекта в укрупненных расценках обсчитает, техническое задание, обоснование и технологию в общих чертах распишет, чтобы твои инженеры там в Америке грамотно заявку на тендер смогли оформить, – поглядев на Столбова, сказал Антонов, – на проектирование ведь тоже отдельный тендер, и вы об этом не забывайте. Проектных денег там тоже не три копейки, а немного побольше. …
До Летягина – главным редактором газеты был Александр Иванович Иванов. Он и сейчас работал в редакции, но уже не главным редактором, а кем-то вроде помощника по общим вопросам. Так как в позапрошлом году все отмечали его шестидяситилетие, на котором многие напились как школьники, впервые дорвавшиеся до спиртного, всем сотрудникам теперь было сподручно сосчитать, что Иванову катит шестьдесят два. Сухой и подтянутый, он по старой обкомовской привычке никогда не вылезал из темных костюмов но при этом не упускал возможности щегольнуть перед товарищами по работе и галстуками самых стильных расцветок, которыми из таможенного конфиската исправно снабжал его старший сын Анатолий. В журналистику Иванов попал тридцать лет тому назад после окончания высшей партийной школы, и главным достоинством Иванова всегда была его репутация.
– Нынешняя эта твоя молодежь, – махая рукой вслед только что вышедшему из кабинета Добкину, говорил Иванов, – нынешняя эта твоя молодежь такого и понятия не имеет, как репутация, а раньше…
Летягину было даже как-то жалко глядеть на этого еще не загнувшегося старика.
– О чем он? О какой он репутации говорит? – внутренне недоумевал Летягин, – это уже неадекватность какая-то профессиональная, потому что нынче ни о какой химере репутации никто и знать не знает, нынче два новых показателя, это рейтинг и харизма.
Оба молча задумались.
Каждый о своем.
Летягин думал о том, что с одной стороны было бы здорово встряхнуть этот городок разоблачительной сенсацией, а с другой стороны, всякая сенсация имела для главного редактора характер бомбы, при которой он погибал первым, как тот самый шахид-самоубийца. Вон, опубликовал безобидный материал Маши Бордовских о бесправном положении таджикских рабочих, и схлопотал ботинком между ног. Это про таджика опубликовал. Безобидную статейку.
А что будет, если напечатать о воровстве федеральных денег на строительстве тоннеля, как это предложил теперь Добкин? Где потом искать Летягина? На дне Каменки с ногами зацементированными в тазу с бетоном?
И может и прав Гоша Богуш, что Летягин изменил их строительному братству?
Может он и прав?
Зачем пошел на журфак?
А редкий студиоз журфака, едва освоив жанр заметки для стенной газеты, в мечтах не видел себя потом если не обладателем пулитцеровской премии, то уж такой акулой пера, чьих публикаций некоторые, ждут со страхом, а некоторые, ждут с трепетным волнением и восторгом. Однако со временем, окунувшись в рутину редакционных будней, Летягин понял, что умельцев писать банальности, в газетах хватает и без него. Но осознав это, на очередную перемену профессии уже не решился.
И злило его, что слоняются по редакциям толпы неприкаянных писак в вечных своих кожаных жилетках с бесчисленными карманчиками неизвестного назначения, и курят свои дешевые сигаретки, и без конца хлещут свой черный кофе, как если бы от этого происходило у них какое нибудь плодотворное оживление мозговой активности , и слоняясь, обсуждают своих более удачливых коллег, называя их "сторожами поляны".
Сторожами поляны, называли они тех более удачливых, чьи банальности, по воле редакционного начальства с каких то времен из разряда убогих перекочевывали вдруг в разряд почти что гениальных. С некоторыми такая метаморфоза приключалась после проведенной с главным редактором ночи а то и целого отпуска, если начальник был не дурак поволочиться за хорошенькой корреспонденткой, у других это происходило после звонка редактору влиятельного лица, у третьих просто после распития вульгарной водочной бутылки… Но так или иначе, принадлежность к ордену сторожей поляны, автоматически возводила любую абракадабру вышедшую из под нетрезвого пера в разряд выдающихся произведений журналистики.
Летягин же дорос до кресла главного редактора по совокупности.
Приходилось и водку с нужными людьми пить – "печенью работать", – как любил он шутить, а то иной раз приходилось и жополизательскую заказуху написать.
Так что…
Сидели теперь в тесненьком кабинетике два редактора.
Иванов и Летягин, и думали каждый о своем.
Один о прошлом, другой о будущем…
А Иванов, кстати думал о том, что с удовольствием бы запустил свои лапы под лифчик ответственному секретарю Иринке Дробыш.
– И чего этот Летягин теряется? – недоумевал Иванов, – мне бы его годы молодые, ябы не постеснялся свое положение главного употребить!
Иринка Дробыш закончила школу с золотой медалью. Случилось это в маленьком уральском городке, где кроме большого металлургического завода, на котором работало все взрослое городское население, да кроме танцевальной площадки в городском парке культуры, где каждую субботу выбивалось не менее полусотни желтых прокуренных зубов, выпивалось не менее ста пятидесяти бутылок самого скверного портвейна, проламывалось не менее двух крайне глупых голов, и где потом в загаженных кустах девчонки тщетно мечтали быть понасилованными своими до синевы пьяными земляками, никаких цивильных развлечений более не было. Поэтому панически боясь застрять в своем до смерти любимом городе, едва получив аттестат, Иринка бежала на вокзал покупать билет до областного города, каким являлся Краснокаменск. Поступила в пед на русский и литературу. Но идти в школу – посчитала "западло"… Вот и работала теперь в "Вечерке", смущая старого Иванова, индуцируяв нем совсем не старческие вожделения. И работала, и подругу свою Машку Бордовских теперь вот пристроила сюда. И нравилось ей здесь, не взирая даже присутствие тут некоторых отвратительных личностей, вроде Добкина.
А Добкин тем не менее начальством ценился, потому что писал бойко. Он почти закончил местный строительный институт, но инженером работать не захотел, предпочтя сидению в конторе или на стройке более вольготную жизнь журналиста.Иринка Дробыш как то сказала по пьянке, что если Добкину хорошо заплатить, то он запросто напишет материал, разоблачающий родного отца. Узнав об этом, Добкин не стал объясняться с Иринкой, так как был трусоват, за нее кое-кто мог ему и в морду дать..
На нее он отныне смотрел не как на женщину, а как на коллегу, у которой можно перехватить сотню до получки. В курилке, когда там собирались одни мужики, он как то сказал, что у него у него на нее не встанет, потому что у нее рожа какая то провинциальная Впрочем, это не помешало Добкину распустить слух, что когда Иванову справляли "шестьдесят" , Иринка Дробыш якобы соблазнила юбиляра прямо на полу. Добкин цыкал зубом и клялся, что якобы сам видел, как разомлевшего от водки Иванова, Дробыш разложила прямо на ковре и верхом так "оттрахала" его, что тому было впору вызывать кардиологическую реанимационную. В это никто не верил, но без огня дыма не бывает…
После обеда Летягин собрал у себя Добкина и Бордовских.
– Маша, что у тебя есть по Валиду Валидовичу?
Добкин не сдержался и брызгая слюнями громко заржал – с Инвалидом Инвалидовичем у Маши все отлично получилось, не такой уж он и инвалид оказался, да, Машка?
Маша не спрашивая разрешения, достала из сумочки сигареты и закурила – - – Надо написать авантажный материальчик, пока не шибко разоблачительный, самый предварительный покуда, про расследование крушения, – сказал Летягин, – мол ходят слухи, мол люди на базаре сплетничают..
– Во, во, у нее получится, одобряюще хохотнул Добкин Маша молча пускала ноздрями дым, казалось не слыша о чем говорят..
– А ты, -обращаясь к Добкину, сказал Летягин, напиши про тендер, про американца про этого, про Минаева.
– Это можно,- нагло улыбаясь ответил Добкин, только к Минаеву надо Машутку сперва запустить…
– Напишешь грамотно про тендер, напишешь с самоцензурой, я тебя заведующим экономическим отделом поставлю, – сказал Летягин, – Сан Саныч на пенсию скоро уйдет, а Паштетов у нас как-то не вытягивает.
– С самоцензурой? – под нос себе почти неслышно переспросил Добкин, – я вам с такой самоцензурой напишу, что вы все потом обосретесь…
Вообще, основным конкурентом Добкина был в газете Саша Паштетов.
Саша Паштетов происходил из очень интеллигентной семьи. Он почти закончил филфак, но так как на четвертом курсе шесть раз попадал в вытрезвитель, ректорат был к нему неумолим. В армию Саша не попал из за слабого здоровья.
Летягин любил Паштетова и за талант и за то "что не еврей", и многое прощал ему .
С Иринкой Дробыш у Паштетова было какое то подобие романа. Устав ждать когда он предложит ей пожениться, она сама раза четыре предлагала Паштетову пойти подать в ЗАГС. Но каждый раз он не приходил на регистрацию по разным уважительным причинам.
А вот "сторожем экономической поляны" работал в газете старый пердун Сан Саныч Бухих. Он ни хрена не слышал, плохо видел и херово соображал. И Добкин спал и видел во сне как он Сан Саныча подсидит.
Выйдя от Летягина, Добкин зашел в кафетерий, взял там рюмку загадочного напитка , который буфетчица Ася настойчиво выдавала за азербайджанский коньяк, взял еще бутерброд со шпротой и так как ему был нужен собеседник, а выбирать было не из кого, подсел к ни хера не соображающему Сан Санычу Бухих, который с открытыми глазами спал сидя за столиком притворяясь, будто читает американский экономический журнал.
Для зачину разговора Добкин первым делом громко кашлянул, от чего Сан Саныч проснулся и с испугу принялся приносить извинения на всех известных ему иностранных языках.
– А что, Сан Саныч, скажите ка мне, что по вашему значит самоцензура, спросил Добкин нагло улыбаясь.
– Мнэ-э-э,Самоцензура, это молодой человек что то навроде инстинкта самосохранения – Ну а коли инстинкты ослаблены? спросил Добкин, пальцем гоняя по столу непослушно сбежавшую с бутерброда шпротину – А коли ослаблены, Сан Саныч задумавшись пошамкал губами Коли ослаблены, съедят… Я вот сорок пять лет в газете работаю. и точно знаю , нельзя без нее, без самоцензуры Добкин пальцами закинул в рот беглянку – шпротину и потрепав Сан Саныча по щеке сказал – А я всех вас вот здесь вот держать буду, поняли? – и показал Сан-Санычу вытянутый сжатый кулак.
ГЛАВА 8
Игнатьев поехал караулить свою любовь.
Машу Бордовских.
Для начала побрился, попрыскал на румяные щеки любимым Машиным одеколоном Экс-Эсс, выгладил рубашку.
Раньше, бывало, рубашки гладила Маша, а он подкатывался к ней сзади, запускал лапы и тоже гладил, но по другим местам.
Она такая сексуальная была – его Машка.
Особенно, когда ходила по квартире не стесняясь, по домашнему.
В черных колготках без тапочек, да в черном лифчике с кружавчиками по верхнему обрезу.
На стоянке перед домом обнаружилась первая неприятность.
Какой то кретин, маневрируя среди тесно поставленных машин, задел его новенький "Сата Фе" и пластмассовый бампер справа сзади треснул и выглядел теперь крайне отвратительно.
Игнатьев сокрушенно оглядел повреждение, потрогал треснувшую пластмассу рукой, повздыхал. Оглядел на всякий случай двор, нет ли мальчишек или дворника, спросить, не видали ли чего?
В растерянности подумал, – может вызвать страхового комиссара, машина то новая, за этот бампер ему как минимум тысяч пять полагается теперь.
Уже было потянулся к мобильному телефону, но потом подумал о том, сколько времени он сейчас потеряет. Покуда приедет комиссар, покуда оформят они протокол – вечер точно пропадет. А потом за этими пятью тысячами наездишься ещё! Так сразу то их и не дадут.
Игнатьев в сердцах плюнул, сел за руль и выехал со двора.
По дороге вспомнил байку, рассказанную ему главным инженером их треста Мухиным – большим кстати брехуном. Дело было лет десять тому назад, когда страховки у нас еще не так были распространены. Так вот этот Мухин впервые в жизни съездил заграницу, причем не в Турцию какую-нибудь или Финляндию, а сразу в цивилизованную европейскую страну, чуть ли не в Швейцарию или Австрию. Ну, и приехав, во всем стал изображать из себя европейца. А по приезде случилось вдруг так, что выезжал он из своего гаража и неловко задел чью-то плохо припаркованную "шестёрочку" Жигули. Задел, вышел – никого нет. Можно было бы и уехать, ан нет!
Мухин же теперь европеец. Надо все делать как в Европах в таких случаях поступают. Достал из бумажника свою визитку и воткнул шестерке этой под дворник, мол пускай хозяин, придя за машиной, найдет визитку, позвонит Мухину, а тот, как честный человек отказываться от своего долга не станет, назначат они встречу и по европейски разберутся.
Проходят три дня – никто не звонит.
Вдруг, звонок на четвертый день.
– Вы оставляли визитку на машине номер такой-то?
Мухин не отказывается, – я оставлял, а что?
– Может денег дадите? – спрашивают на той стороне.
– Готов дать, – в тревоге, что задерут сумму ущерба, отвечает Мухин, – надо только определиться, сколько.
И тут Мухина как сладким током прошибло, назначили ему смехотворную цену, в десять раз меньшую, чем он предполагал.
Подивился, поехал. Отдал пришедшему на встречу и выглядевшему очень потрепанным дядьке денег, на которые можно было едва купить бутылку хорошего коньяку. Забрал у него визитку.
На сердце было легко – он Мухин – европеец и никому ничего не должен, совесть его чиста.
И тут как-то ставит он свою машину в гараж и слышит ругань каких-то мужиков у въезда.
Один другому кричит, – на хрена я этим в будке денег плачу, чтобы они за моей машиной приглядывали? На той неделе какой-то хер моржовый мне мою "шестерку" так задел, так уделал, мама не горюй. И никто ничего не видал – не слыхал!
Когда Мухин выходил из гаража, тот мужик и его спросил, – а вы не видели, кто мою "шестерку" задел?
– Нет, не видел, – ответил Мухин и пошел домой.
Не Европа мы еще.
Нет, не Европа.
Это там случись ДТП не дожидаясь полицейских можно обменяться визитными карточками и разойтись, а мы еще пока до этого не доросли.