— Это сообщение, дорогой князь, исходит действительно от вас?
— Правда, от меня.
— Следовательно, я прав, между нами — война?
— Да.
Альтенгейм попросил Сернина сесть, сел сам и сказал ему самым миролюбивым тоном:
— Так вот, я не хочу этого допустить. Просто немыслимо, чтобы двое таких людей, как мы с вами, сражались между собой и причиняли друг другу вред. Надо только объясниться и поискать общий язык: мы созданы для согласия.
— А я, наоборот, полагаю, что такие люди, как мы, не созданы для согласия.
Барон сдержал жест нетерпения и продолжал:
— Послушай, Люпэн… кстати, ты не возражаешь, чтобы я называл тебя Люпэном?
— Как мне тогда называть тебя: Альтенгеймом, Рибейрой или Парбери?
— Ого! Ого! Вижу, ты гораздо лучше осведомлен, чем я предполагал. Дьявол! Палец в рот тебе не клади… Тем более мы должны поладить.
И продолжал, наклонившись к гостю:
— Послушай же, Люпэн, и подумай как следует над моими словами, среди них нет ни одного, которое я не взвесил бы самым зрелым образом. Мы оба сильны. Усмехаешься? Напрасно… У тебя, возможно, есть средства, которых у меня нет, но и я располагаю такими, о которых ты и не подозреваешь. К тому же, ты и это знаешь, я не щепетилен… Я искусен… И умею ловко перевоплощаться; такой мастер, как ты, должен был это оценить. Одним словом, противники друг друга стоят. Остается вопрос: почему мы должны быть противниками? Мы преследуем, скажешь ты, одну и ту же цель? А после? Знаешь ли ты, к чему приведет наше противостояние? Каждый из нас парализует усилия второго, и мы оба ее не достигнем, этой нашей цели. Кто же этим воспользуется? Какой-нибудь Ленорман, любой другой сукин сын… Это же просто глупо!
— Очень глупо, ты прав, — согласился Сернин. — Но от этого есть средство.
— Которое?
— Отступись.
— Не шути. Дело серьезное. Предложение, которое я тебе сделал, не из тех, которые отвергают просто так, не рассмотрев со всех сторон. Короче, вот оно: заключим союз!
— Ого!
— Каждый из нас при этом, разумеется, со своей стороны останется свободным, во всех своих собственных делах. Но в том деле, которое мы имеем в виду, наши усилия будут объединены. Идет? Рука об руку, и все — пополам.
— А в чем будет твой вклад?
— Мой-то?
— Да, твой. Тебе известно, что стою я: это мною не раз доказано. В том союзе, который ты мне предлагаешь, тебе известна, скажем так, величина моего вклада. Каким будет твой?
— Это Штейнвег.
— Очень мало.
— Наоборот много. Благодаря Штейнвегу мы узнаем правду о Пьере Ледюке. С его помощью мы будем знать, в чем состоял пресловутый проект Кессельбаха.
Сернин расхохотался.
— И для этого тебе нужен я?!
— Что ты хочешь сказать?
— Очень просто, милый мой, твое предложение — ребячество. Поскольку Штейнвег в твоих руках и ты нуждаешься еще в моей помощи, значит, тебе не удалось заставить его заговорить. Иначе ты обошелся бы без моих услуг.
— Так что же?
— Я отказываюсь!
Оба снова выпрямились, неукротимо, с вызовом.
— Я отказываюсь, — отчеканил Сернин. — Чтобы действовать, Арсен Люпэн не нуждается ни в ком. Люпэн добивается своего в одиночку. Будь ты равным мне, как это считаешь, тебе и в голову не пришла бы мысль о таком союзе. У кого стать вождя — тот приказывает. Объединяться — значит повиноваться. Я для этого не создан!
— Ты отказываешься? Ты отказываешься? — повторял Альтенгейм, все более бледнея от ярости.
— Все, что я могу сделать для тебя, милый мой, — кивнул князь, — это предоставить тебе место в моей шайке. Для начала — рядового солдата. Под моим руководством ты увидишь, как выигрывает битвы настоящий генерал… И как он присваивает добычу — целиком, ни с кем не делясь, для себя одного. Дошло, милок?
Альтенгейм в бешенстве скрипел зубами. Он процедил:
— Это ты зря, Люпэн, это ты зря… Мне тоже никто не нужен, и это дело меня затруднит не более, чем куча других, с которыми я успешно справился… Все, что сказано мною сегодня, — лишь для того, чтобы быстрее прийти к цели и друг другу притом не мешать.
— А ты и не мешаешь мне, — презрительно молвил Сернин.
— Вот еще! Если мы не вступим оба в долю, все достанется одному.
— И этого мне достаточно.
— Но он добьется своего только после того, как переступит через труп второго. Готов ли ты к такого рода дуэли, Люпэн? Не на жизнь, а на смерть, понимаешь? Удар ножа — этим способом ты пренебрегаешь; но если его получишь ты, да прямо в глотку?
— Ах, вот что! Это ты и хотел мне предложить!
— Нет, я не любитель мокрых дел… Погляди на мои кулаки. Я бью — и люди падают… И бью по-своему, тут я мастер… Но тот, другой — он убивает… Вспомни-ка… Те маленькие ранки в шею… О! Тот, третий, — берегись его, Люпэн! Он беспощаден и страшен. Ничто не может его остановить!
Он произнес это тихим голосом, и с таким волнением, что Сернин, вспоминая дела ужасного незнакомца, невольно тоже почувствовал дрожь.
— А ты, барон, — усмехнулся он, — похоже, боишься своего сообщника.
— Я боюсь за других, за тех, кто встает нам поперек дороги, за тебя Люпэн. Соглашайся, иначе ты погиб. А сам я, если потребуется, буду действовать и один. Цель слишком близка… Я почти ее достиг… Соглашайся — или отступись!
В нем было столько энергии и рвущейся наружу злой воли, столько грубой силы, что он казался готовым в любое мгновение ударить врага.
Сернин пожал плечами.
— Боже, как я проголодался! — сказал он, прикрывая рукой зевок. — Как поздно у тебя обедают!
Дверь открылась.
— Кушать подано, — объявил метрдотель.
— Ах! Золотые слова!
На пороге столовой Альтенгейм схватил его за локоть и, не обращая внимания на слугу, повторил:
— Это добрый совет… Соглашайся. Наступает решающий час. Так будет лучше, клянусь тебе, так будет лучше… Соглашайся!
— Черная икра! — воскликнул тут Сернин. — Ах! Вот это мило! Ты вспомнил, стало быть, что будешь угощать русского князя!
Они сели друг против друга, и гончая барона, крупный пес с золотистой мастью, занял место между ними.
— Позвольте представить вам Сириуса, своего лучшего друга.
— Мой соотечественник, — заметил Сернин. — Никогда не забуду того, которого мне подарил царь, когда я имел честь спасти ему жизнь.
— Ах, вы имели такую честь! Заговор террористов, вероятно?
— Да, заговор, который организовал я сам. И пес, представьте себе, звался Севастополь…
Обед продолжался в веселой обстановке. Доброе настроение вернулось к Альтенгейму, оба успешно состязались в остроумии и учтивости. Сернин рассказал несколько анекдотов, на которые Альтенгейм ответил другими, и разговор зашел об охоте, спорте и путешествиях, причем все время всплывали древнейшие имена Европы — испанских грандов, английских лордов, венгерских графов, австрийских эрцгерцогов.
Пес не отводил глаз от князя, хватая на лету все, что тот ему давал.
— Стаканчик чембертена, князь?
— Охотно, барон.
— Рекомендую его вам от души: оно — из подвалов короля Леопольда.
— Презент?
— Ну да, презент, который я сам себе и сделал.
— Восхитительное вино! Какой букет! С этим печеночным паштетом — истинное наслаждение. Поздравляю, барон, ваш шеф-повар — настоящий виртуоз.
— Не повар, а кухарка, князь. Я переманил ее за вес золота у Левро, депутата-социалиста. Попробуйте вот это какао-гласе и обратите благосклонное внимание на пирожные, которые к нему поданы. Гениальное изобретение, эти пирожные!
— С виду они просто объедение, — заметил князь, последовав приглашению. — И если внешность соответствует вкусу… Держи Сириус, это должно тебе понравиться… Сам римский лакомка Лукулл был бы от них в восторге.
Он быстро взял одно из пирожных и дал его собаке. Та проглотила его сразу, на две или три секунды застыла, словно в ошеломлении, закружилась на месте и упала, как пораженная молнией.
Вскочив с места, Сернин отступил на шаг, чтобы на него не напал внезапно один из слуг, и рассмеялся.
— Ну, ну, барон, — сказал он, — когда пытаешься отравить дорогого гостя, пусть твой голос хотя бы остается спокойным, а руки не вздрагивают… Так можно вызвать подозрения… Кто сказал мне, однако, что убийство ему претит?
— Если речь идет о ножах, — конечно, — безмятежно заявил барон, овладев собой. — Но мне почему-то всегда очень хочется кого-нибудь отравить… Хотелось опять почувствовать это острое наслаждение…
— Черт побери, дружок, ты хорошо выбираешь, кем бы тебе полакомиться! Русским князем!
Он подошел поближе и доверительно сообщил:
— А знаешь ли, что случилось бы, если бы это тебе удалось? То есть если мои друзья не увидели бы меня вновь самое позднее в три часа дня? Так вот, в три тридцать префект полиции узнал бы во всех подробностях, что следует думать о так называемом бароне Альтенгейме. Каковой барон был бы тут же подобран и посажен.
— Ба! — отозвался тот, — из тюрьмы можно и сбежать. А из царства, в которое я чуть было тебя не отправил…
— Да, оттуда не сбежишь. Но вначале надо меня туда послать. А это, как видишь, не легко.
— Кусочка такого пирожного для этого хватит вполне.
— Ты уверен?
— Попробуй сам.
— Определенно, милый мой, ты не создан для того, чтобы стать великим мастером Авантюры; и никогда им не станешь, раз подстраиваешь мне такие жалкие ловушки. Если чувствуешь себя достойным вести ту жизнь, которой мы имеем честь жить, надо быть также на это способным, а для этого — готовым к любым неожиданностям… Даже к тому, чтобы не умереть, если какой-нибудь низкий гнус попытается тебя отравить… Бесстрашный дух в неуязвимом теле — вот идеал, к которому должен стремиться такой человек… и которого он обязан достичь. Я как раз таков — бесстрашный дух в неуязвимом теле. Работай над собой, дружок. И помни историю царя Митридата[2].
И, сев на место, добавил:
— А теперь — за еду. Поскольку я стараюсь подтверждать наличие тех достоинств, которые себе присваиваю; поскольку, с другой стороны, мне не хотелось бы огорчать твою кухарку, дай-ка мне это блюдо с пирожными.
— Он взял одно, переломив его надвое, и протянул барону половину:
— Ешь!
Тот отшатнулся.
— Трус! — сказал Сернин.
И под взорами остолбеневших барона и его приспешников стал есть вначале первую, а затем и вторую половину пирожного, — спокойно и методично, как поедают лакомство, от которого боятся потерять малейшую крошку.
III
— Правда, от меня.
— Следовательно, я прав, между нами — война?
— Да.
Альтенгейм попросил Сернина сесть, сел сам и сказал ему самым миролюбивым тоном:
— Так вот, я не хочу этого допустить. Просто немыслимо, чтобы двое таких людей, как мы с вами, сражались между собой и причиняли друг другу вред. Надо только объясниться и поискать общий язык: мы созданы для согласия.
— А я, наоборот, полагаю, что такие люди, как мы, не созданы для согласия.
Барон сдержал жест нетерпения и продолжал:
— Послушай, Люпэн… кстати, ты не возражаешь, чтобы я называл тебя Люпэном?
— Как мне тогда называть тебя: Альтенгеймом, Рибейрой или Парбери?
— Ого! Ого! Вижу, ты гораздо лучше осведомлен, чем я предполагал. Дьявол! Палец в рот тебе не клади… Тем более мы должны поладить.
И продолжал, наклонившись к гостю:
— Послушай же, Люпэн, и подумай как следует над моими словами, среди них нет ни одного, которое я не взвесил бы самым зрелым образом. Мы оба сильны. Усмехаешься? Напрасно… У тебя, возможно, есть средства, которых у меня нет, но и я располагаю такими, о которых ты и не подозреваешь. К тому же, ты и это знаешь, я не щепетилен… Я искусен… И умею ловко перевоплощаться; такой мастер, как ты, должен был это оценить. Одним словом, противники друг друга стоят. Остается вопрос: почему мы должны быть противниками? Мы преследуем, скажешь ты, одну и ту же цель? А после? Знаешь ли ты, к чему приведет наше противостояние? Каждый из нас парализует усилия второго, и мы оба ее не достигнем, этой нашей цели. Кто же этим воспользуется? Какой-нибудь Ленорман, любой другой сукин сын… Это же просто глупо!
— Очень глупо, ты прав, — согласился Сернин. — Но от этого есть средство.
— Которое?
— Отступись.
— Не шути. Дело серьезное. Предложение, которое я тебе сделал, не из тех, которые отвергают просто так, не рассмотрев со всех сторон. Короче, вот оно: заключим союз!
— Ого!
— Каждый из нас при этом, разумеется, со своей стороны останется свободным, во всех своих собственных делах. Но в том деле, которое мы имеем в виду, наши усилия будут объединены. Идет? Рука об руку, и все — пополам.
— А в чем будет твой вклад?
— Мой-то?
— Да, твой. Тебе известно, что стою я: это мною не раз доказано. В том союзе, который ты мне предлагаешь, тебе известна, скажем так, величина моего вклада. Каким будет твой?
— Это Штейнвег.
— Очень мало.
— Наоборот много. Благодаря Штейнвегу мы узнаем правду о Пьере Ледюке. С его помощью мы будем знать, в чем состоял пресловутый проект Кессельбаха.
Сернин расхохотался.
— И для этого тебе нужен я?!
— Что ты хочешь сказать?
— Очень просто, милый мой, твое предложение — ребячество. Поскольку Штейнвег в твоих руках и ты нуждаешься еще в моей помощи, значит, тебе не удалось заставить его заговорить. Иначе ты обошелся бы без моих услуг.
— Так что же?
— Я отказываюсь!
Оба снова выпрямились, неукротимо, с вызовом.
— Я отказываюсь, — отчеканил Сернин. — Чтобы действовать, Арсен Люпэн не нуждается ни в ком. Люпэн добивается своего в одиночку. Будь ты равным мне, как это считаешь, тебе и в голову не пришла бы мысль о таком союзе. У кого стать вождя — тот приказывает. Объединяться — значит повиноваться. Я для этого не создан!
— Ты отказываешься? Ты отказываешься? — повторял Альтенгейм, все более бледнея от ярости.
— Все, что я могу сделать для тебя, милый мой, — кивнул князь, — это предоставить тебе место в моей шайке. Для начала — рядового солдата. Под моим руководством ты увидишь, как выигрывает битвы настоящий генерал… И как он присваивает добычу — целиком, ни с кем не делясь, для себя одного. Дошло, милок?
Альтенгейм в бешенстве скрипел зубами. Он процедил:
— Это ты зря, Люпэн, это ты зря… Мне тоже никто не нужен, и это дело меня затруднит не более, чем куча других, с которыми я успешно справился… Все, что сказано мною сегодня, — лишь для того, чтобы быстрее прийти к цели и друг другу притом не мешать.
— А ты и не мешаешь мне, — презрительно молвил Сернин.
— Вот еще! Если мы не вступим оба в долю, все достанется одному.
— И этого мне достаточно.
— Но он добьется своего только после того, как переступит через труп второго. Готов ли ты к такого рода дуэли, Люпэн? Не на жизнь, а на смерть, понимаешь? Удар ножа — этим способом ты пренебрегаешь; но если его получишь ты, да прямо в глотку?
— Ах, вот что! Это ты и хотел мне предложить!
— Нет, я не любитель мокрых дел… Погляди на мои кулаки. Я бью — и люди падают… И бью по-своему, тут я мастер… Но тот, другой — он убивает… Вспомни-ка… Те маленькие ранки в шею… О! Тот, третий, — берегись его, Люпэн! Он беспощаден и страшен. Ничто не может его остановить!
Он произнес это тихим голосом, и с таким волнением, что Сернин, вспоминая дела ужасного незнакомца, невольно тоже почувствовал дрожь.
— А ты, барон, — усмехнулся он, — похоже, боишься своего сообщника.
— Я боюсь за других, за тех, кто встает нам поперек дороги, за тебя Люпэн. Соглашайся, иначе ты погиб. А сам я, если потребуется, буду действовать и один. Цель слишком близка… Я почти ее достиг… Соглашайся — или отступись!
В нем было столько энергии и рвущейся наружу злой воли, столько грубой силы, что он казался готовым в любое мгновение ударить врага.
Сернин пожал плечами.
— Боже, как я проголодался! — сказал он, прикрывая рукой зевок. — Как поздно у тебя обедают!
Дверь открылась.
— Кушать подано, — объявил метрдотель.
— Ах! Золотые слова!
На пороге столовой Альтенгейм схватил его за локоть и, не обращая внимания на слугу, повторил:
— Это добрый совет… Соглашайся. Наступает решающий час. Так будет лучше, клянусь тебе, так будет лучше… Соглашайся!
— Черная икра! — воскликнул тут Сернин. — Ах! Вот это мило! Ты вспомнил, стало быть, что будешь угощать русского князя!
Они сели друг против друга, и гончая барона, крупный пес с золотистой мастью, занял место между ними.
— Позвольте представить вам Сириуса, своего лучшего друга.
— Мой соотечественник, — заметил Сернин. — Никогда не забуду того, которого мне подарил царь, когда я имел честь спасти ему жизнь.
— Ах, вы имели такую честь! Заговор террористов, вероятно?
— Да, заговор, который организовал я сам. И пес, представьте себе, звался Севастополь…
Обед продолжался в веселой обстановке. Доброе настроение вернулось к Альтенгейму, оба успешно состязались в остроумии и учтивости. Сернин рассказал несколько анекдотов, на которые Альтенгейм ответил другими, и разговор зашел об охоте, спорте и путешествиях, причем все время всплывали древнейшие имена Европы — испанских грандов, английских лордов, венгерских графов, австрийских эрцгерцогов.
Пес не отводил глаз от князя, хватая на лету все, что тот ему давал.
— Стаканчик чембертена, князь?
— Охотно, барон.
— Рекомендую его вам от души: оно — из подвалов короля Леопольда.
— Презент?
— Ну да, презент, который я сам себе и сделал.
— Восхитительное вино! Какой букет! С этим печеночным паштетом — истинное наслаждение. Поздравляю, барон, ваш шеф-повар — настоящий виртуоз.
— Не повар, а кухарка, князь. Я переманил ее за вес золота у Левро, депутата-социалиста. Попробуйте вот это какао-гласе и обратите благосклонное внимание на пирожные, которые к нему поданы. Гениальное изобретение, эти пирожные!
— С виду они просто объедение, — заметил князь, последовав приглашению. — И если внешность соответствует вкусу… Держи Сириус, это должно тебе понравиться… Сам римский лакомка Лукулл был бы от них в восторге.
Он быстро взял одно из пирожных и дал его собаке. Та проглотила его сразу, на две или три секунды застыла, словно в ошеломлении, закружилась на месте и упала, как пораженная молнией.
Вскочив с места, Сернин отступил на шаг, чтобы на него не напал внезапно один из слуг, и рассмеялся.
— Ну, ну, барон, — сказал он, — когда пытаешься отравить дорогого гостя, пусть твой голос хотя бы остается спокойным, а руки не вздрагивают… Так можно вызвать подозрения… Кто сказал мне, однако, что убийство ему претит?
— Если речь идет о ножах, — конечно, — безмятежно заявил барон, овладев собой. — Но мне почему-то всегда очень хочется кого-нибудь отравить… Хотелось опять почувствовать это острое наслаждение…
— Черт побери, дружок, ты хорошо выбираешь, кем бы тебе полакомиться! Русским князем!
Он подошел поближе и доверительно сообщил:
— А знаешь ли, что случилось бы, если бы это тебе удалось? То есть если мои друзья не увидели бы меня вновь самое позднее в три часа дня? Так вот, в три тридцать префект полиции узнал бы во всех подробностях, что следует думать о так называемом бароне Альтенгейме. Каковой барон был бы тут же подобран и посажен.
— Ба! — отозвался тот, — из тюрьмы можно и сбежать. А из царства, в которое я чуть было тебя не отправил…
— Да, оттуда не сбежишь. Но вначале надо меня туда послать. А это, как видишь, не легко.
— Кусочка такого пирожного для этого хватит вполне.
— Ты уверен?
— Попробуй сам.
— Определенно, милый мой, ты не создан для того, чтобы стать великим мастером Авантюры; и никогда им не станешь, раз подстраиваешь мне такие жалкие ловушки. Если чувствуешь себя достойным вести ту жизнь, которой мы имеем честь жить, надо быть также на это способным, а для этого — готовым к любым неожиданностям… Даже к тому, чтобы не умереть, если какой-нибудь низкий гнус попытается тебя отравить… Бесстрашный дух в неуязвимом теле — вот идеал, к которому должен стремиться такой человек… и которого он обязан достичь. Я как раз таков — бесстрашный дух в неуязвимом теле. Работай над собой, дружок. И помни историю царя Митридата[2].
И, сев на место, добавил:
— А теперь — за еду. Поскольку я стараюсь подтверждать наличие тех достоинств, которые себе присваиваю; поскольку, с другой стороны, мне не хотелось бы огорчать твою кухарку, дай-ка мне это блюдо с пирожными.
— Он взял одно, переломив его надвое, и протянул барону половину:
— Ешь!
Тот отшатнулся.
— Трус! — сказал Сернин.
И под взорами остолбеневших барона и его приспешников стал есть вначале первую, а затем и вторую половину пирожного, — спокойно и методично, как поедают лакомство, от которого боятся потерять малейшую крошку.
III
Они встретились снова.
В тот же вечер князь Сернин пригласил барона Альтенгейма в кабаре Вателя, где они ужинали в обществе поэтов, музыканта, финансиста и двух хорошеньких актрис из Французского театра. На следующий день они вместе обедали в Булонском лесу, а вечером встретились в Опере.
В течение недели они виделись ежедневно. Можно было подумать, что оба просто не в силах друг без друга обойтись, что их соединяет большая дружба, сотканная из доверия, уважения и симпатии. Они от души развлекались, пили добрые вина, курили отличные сигареты и заразительно смеялись.
На самом деле они наблюдали друг за другом, выслеживали друг друга свирепо, как звери. Смертельные враги, разделяемые ярой враждой, уверенные каждый в победе, стремясь к ней всей силой необузданной воли, они ожидали подходящей минуты. Альтенгейм — чтобы ликвидировать Сернина, Сернин — чтобы столкнуть Альтенгейма в пропасть, которую перед ним раскрывал. При этом оба знали, что развязка не заставит себя ждать. Один или другой на этом лишится головы, и вопрос был лишь в нескольких часах, самое большее — в днях.
Это была захватывающая драма, и такой человек, как Сернин, должен был сполна насладиться ее необычным, острым привкусом. Знать врага, почти не расставаться с ним, помнить, что при малейшем неверном шаге, при малейшем промахе тебя караулит смерть, — какой сладостный букет ощущений!
Однажды, в саду клуба на улице Камбон, членом которого являлся также Альтенгейм, они гуляли в одиночестве, в тот сумеречный час, когда в июне приступают к ужину и в который вечерние игроки еще не прибыли в свой клуб. Они прохаживались вокруг лужайки, вдоль которой, окаймленная кустарниками, тянулась стена с устроенной в ней калиткой. И внезапно, когда Альтенгейм о чем-то говорил, Сернину показалось, что его голос утратил уверенность, стал чуть ли не дрожащим. Рука Альтенгейма скользнула в карман пиджака, и Сернин увидел, словно пронизав взором ткань, как она сжалась на рукояти кинжала, то робеющая, то твердая, то опять бессильная.
Сладостные мгновения! Ударит ли он? Что в нем возьмет верх — боязливый ли инстинкт, способный остановить, либо сознательная воля, устремленная к убийству?
Выпрямившись, заложив руки за спину, Сернин ждал, вздрагивая от полноты ощущений. Барон умолк; теперь они шагали рядом в полной тишине.
— Ударь же, наконец! — воскликнул князь. Застыв на месте, он повернулся к спутнику. — Ударь, теперь или никогда! Никто не может тебя увидеть. Ты смотаешься потом через эту дверцу, ключ к которой, словно по чистой случайности, висит рядом на гвозде, и — привет, барон!.. Ни слуху, ни духу… Теперь мне ясно, это все подстроено. Ты специально меня сюда привел… И ты не решаешься? Ударь же!
Его взгляд проник в самую глубину глаз барона. Но тот оставался в неподвижности, побледневший, дрожа от бессильной ярости.
— Курица! — усмехнулся князь. — Мокрая курица! Просто нет смысла принимать тебя всерьез. Хочешь услышать правду? Так вот, я вызываю у тебя страх. Ну да, ты никогда не знаешь, что с тобой станет, когда ты передо мной, лицом к лицу. Тебе очень хочется действовать; но это я, мои действия, мои поступки определяют собой положение, развитие событий. Нет, определенно нет, ты вовсе не тот, кто хотя бы умерит сияние моей звезды!
Он не успел досказать последнего слова, когда почувствовал, что его охватили за шею и потянули назад. Кто-то, прятавшийся в кустарнике, рядом с калиткой, схватил его за голову. Он увидел поднятую руку, державшую блестящий клинок; рука резко опустилась, и острие ножа с размаху ударило его в шею.
В то же самое мгновение Альтенгейм на него набросился, чтобы его добить, и они покатились по клумбам. Все продолжалось не более тридцати секунд. Как бы он ни был силен, как ни тренирован в разных видах борьбы, Альтенгейм почти сразу, закричав от боли, уступил. Сернин вскочил на ноги и бросился к дверце, которая захлопнулась за чьим-то темным силуэтом. Слишком поздно! Он услышал, как в замке повернулся ключ. Калитка оказалась запертой.
— Ах, ты, бандит! — поклялся он. — День, когда я до тебя доберусь, станет днем моего первого убийства! Но, клянусь Богом…
Он вернулся, склонился и собрал обломки кинжала, который сломался в момент удара.
Альтенгейм между тем начал шевелиться.
— Ну что, барон, дела идут на поправку? — спросил Сернин. — Такого приема ты не знал? Я называю его прямым в солнечное сплетение, это отключает солнце вашей жизни, как задуваешь свечу. Чисто, быстро, без боли… и безошибочно. Не то, что удар ножом. Стоит надеть ворот из стальной кольчуги, какой сегодня на мне, и плевать тебе на всех, особенно — на твоего темнокожего приятеля, того низенького, который метит всегда в шею, твое идиотское чудовище. Погляди теперь на его любимую игрушку… Разбита вдребезги!
Он протянул ему руку.
— Давай, барон, поднимайся! Приглашаю тебя на ужин. И вспомни, кстати, тайну моего превосходства: бесстрашный дух в неуязвимом теле!
Он вернулся в салоны клуба, занял двухместный столик, устроился на диване и стал ждать часа вечерней трапезы, думая:
«Игра, конечно, интересна, но дело становится опасным. Надо кончать… Иначе эти скоты отправят меня в рай прежде, чем мне туда захочется самому… Самое досадное — что я против них бессилен, пока не сумею отыскать старика Штейнвега… Ибо, в сущности, только он чего-то и стоит, старый Штейнвег, и цепляюсь я еще за барона только потому, что надеюсь что-нибудь о нем узнать… Что они, черт их возьми, сделали со стариком? Можно не сомневаться в том, что Альтенгейм каждый день видится с ним, можно быть также уверенным, что он делает все возможное и невозможное, лишь бы вырвать у него сведения о проекте Кессельбаха. Но где он с ним встречается? Куда он его спрятал? К каким-нибудь друзьям? Либо держит у себя, на вилле Дюпон, в доме номер 29?»
Он надолго задумался, потом закурил сигарету, которую почти сразу же выбросил. Это было, по-видимому, условным знаком, так как к нему подошли и молча уселись рядом двое молодых людей, с которыми он, казалось, незнаком, но с которыми незаметно вступил в разговор.
Это были братья Дудвиль, на сей раз — в роли великосветских гуляк.
— Что нам делать, патрон?
— Возьмите десяток наших людей, отправляйтесь на виллу Дюпон и войдите в нее.
— Ух ты! Но как?
— Именем закона. Разве вы не инспектор Сюрте? Простой обыск…
— Но мы не имеем права…
— Присвойте его себе.
— А слуги? Если будет оказано сопротивление?
— Их всего четверо.
— Если они станут кричать?
— Они этого не сделают.
— А если вернется Альтенгейм?
— Раньше десяти часов он не вернется. Беру это на себя. Это больше, чем требуется для того, чтобы перевернуть дом вверх дном. Если обнаружите старика, сообщите мне немедленно.
Появился барон. Князь двинулся ему навстречу.
— Будем ужинать, не так ли? Это маленькое происшествие в саду прибавило мне аппетита. По этому поводу, дорогой барон, хочу кое-что вам посоветовать…
Они заняли места за столиком.
После ужина Сернин предложил партию в биллиард, которая была принята. Окончив ее, они перешли в зал, где шла игра в баккара. В ту минуту крупье как раз объявил:
— В банке — пятьдесят луидоров! Кто берет?
— Ставлю сто, — сказал Альтенгейм.
Сернин посмотрел на часы. Было ровно десять. Дудвили не возвращались; это означало, что поиски окончились неудачей.
— Банк, — молвил он.
Альтенгейм сел и раздал карты.
— Сдаю.
— Мне не надо.
— Семерка.
— Шестерка.
— Проиграл, — сказал Сернин. — Удвоим банк?
— Идет, — отозвался барон.
Он снова раздал карты.
— Восемь, — сказал Сернин.
— Девять, — открыл карты барон.
Сернин повернулся кругом, прошептав про себя:
— Это стоило мне трехсот луидоров… Зато могу быть спокойным: он пригвожден к месту.
Несколько минут спустя его машина остановилась перед виллой Дюпон. Дудвили и их люди были собраны в вестибюле.
— Вы не нашли старика?
— Нет.
— Гром и молния! Должен же он быть где-то здесь! Где слуги?
— В их комнате, связаны.
— Хорошо. Меня не должны видеть. Ступайте все. Жан, останешься здесь, на страже. Жак, покажи-ка мне дом.
Он быстро осмотрел погреб, чердак, почти при этом не останавливался, хорошо зная, что за несколько минут он не обнаружит того, что его люди не смогли найти за три часа. Но он тщательно запоминал последовательность и форму помещений. Окончив, возвратился к комнате, которую Дудвиль указал как принадлежащую Альтенгейму, и внимательно с ней ознакомился.
— Вот это мне подойдет, — сказал князь, приподняв занавес, прикрывавший темную каморку, заполненную одеждой. — Отсюда хорошо видна вся комната.
— Но если барон обыщет весь дом?
— Для чего?
— Но ведь слуги ему сообщат, что мы здесь побывали.
— Да, но ему и в голову не придет, что кто-нибудь из нас устроился у него. Он подумает, что наша попытка не удалась, вот и все. Следовательно, я остаюсь.
— А как вы выйдете?
— Ну, ты хочешь слишком много знать. Главное — войти. Ступай, Дудвиль, и закрывай за собой двери. Уходи вместе с братом… До завтра… Или, лучше, до скорой встречи…
— Либо, скорее…
— Обо мне не тревожьтесь. В нужное время я подам вам знак.
Он сел на небольшой сундук в глубине каморки. Вывешенное в четыре ряда платье прикрывало его. Если не будет предпринято специальных поисков, он был там в полной безопасности.
Прошло около десяти минут. Князь услышал глухой топот лошади, пробежавшей мимо виллы, звон колокольчика. Остановился экипаж. Внизу хлопнула дверь, и почти сразу до него донеслись голоса, возгласы, настоящий гвалт, усиливавшийся, по-видимому, по мере того, как очередной пленник освобождался от кляпа во рту. «Друзья объясняются, — думал князь. — Бешенство барона, должно быть, на вершине… Теперь он понимает смысл моего поведения этим вечером, в клубе, — что я его здорово околпачил… Околпачил, впрочем, весьма относительно, ибо до Штейнвега, в конце концов, так и не добрался… Вот первое, в чем он захочет убедиться: не отняли ли у него Штейнвега? А чтобы проверить, помчится к тайнику. Если поднимется вверх, значит — тайник над нами. Спустится вниз, значит — он в подвале».
Он прислушался. Голоса все еще слышались в комнатах первого этажа, но не было похоже, чтобы кто-нибудь куда-нибудь ходил. Альтенгейм, по-видимому, расспрашивал своих приспешников. Только полчаса спустя Сернин услышал, как кто-то поднимается по лестнице.
«Значит, старик спрятан наверху, — подумал князь. — Но почему барон не стал спешить?»
— Всем ложиться спать! — донеслась до него команда Альтенгейма.
Барон с одним из сообщников вошел в комнату и запер дверь.
— Я тоже ложусь, Доминик, — сказал он. — Можно об этом спорить хотя бы всю ночь — толку все равно не будет.
— Мое мнение, — отозвался второй, — что они искали Штейнвега.
— Мое — тоже, и именно поэтому я в душе смеюсь, так как Штейнвега здесь нет.
— Где же он, в конце концов? Что вы могли с ним сделать?
— Это — моя тайна, и мои тайны, как тебе известно, я оставляю при себе. Могу только сказать, что клетка достаточно надежна и он не выйдет из нее прежде чем заговорит.
— Так что князь останется с носом?
— Уверен. К тому же, чтобы прийти к такому результату, ему еще пришлось проиграть. Нет, есть над чем посмеяться вволю! Бедняга князь!
— Так или иначе, придется от него избавиться, — сказал второй собеседник.
— Будь спокоен, старина, за этим дело не станет, — заверил его Альтенгейм. — Не пройдет и восьми дней, и я подарю тебе памятный бумажник, выделанный из шкуры Арсена Люпэна. А теперь — дай мне поспать, я просто падаю от усталости.
Щелкнула закрывшаяся дверь. Затем послышалось, как барон задвигал засов, опорожнял свои карманы, заводил часы и стал раздеваться. Он был в отличном настроении, напевал и насвистывал, разговаривал даже громко с самим собой.
— Да, шкуру Люпэна… Не пройдет и восьми дней… Иначе не мы, а он обведет нас вокруг пальца, сукин сын… Ничего, нынче вечером он старался зря… Хотя расчет был точным: Штейнвег может быть только здесь… Только, вот…
Он лег в постель и сразу выключил электричество. Сернин подошел поближе к шторе, которую чуть приподнял; он увидел комнату, освещенную смутным светом ясной ночи, проникавшим в нее из окон, оставляя в глубоком мраке кровать. «Все ясно, — подумал он, — в дураках сегодня — я. Опростоволосился вконец. Как только он захрапит, я испаряюсь».
Но тут его озадачил глухой шум, какие-то звуки, доносившиеся со стороны постели, происхождение которых он не мог угадать. Что-то вроде едва слышного поскрипывания.
— Ну, как, Штейнвег, что будем делать?
Это говорил барон!
Не было, действительно, сомнения, что речь вел именно он. Но как мог он обращаться к Штейнвегу, если в комнате того не было? Тем не менее, Альтенгейм продолжал:
— Ну что, с тобой по-прежнему нельзя разговаривать?.. Так?.. Болван! Придется ведь все-таки рассказать, что тебе известно… Нет? Тогда — спокойной ночи. И — до завтра…
«Мне это приснилось, — подумал Сернин. — Либо сам барон разговаривает во сне. Расставим все по местам… Штейнвег не может быть рядом с ним, его нет и в соседней комнате… Нет в доме вообще… Альтенгейм сам это сказал. Что же кроется в этом ошеломительном эпизоде?»
Он заколебался. Схватить барона за глотку и вытянуть из него, угрозами и силой, все то, чего ему не удалось добиться хитростью? Пустое дело, Альтенгейм никогда не даст себя до такой степени запугать.
«Сматываю удочки, — сказал он себе. — Надо смириться с тем, что вечер пропал даром».
И все-таки он не ушел. Просто не смог уйти. Надо было ждать, случай мог оказать ему еще драгоценную услугу.
С величайшей осторожностью он снял с вешалок четыре или пять костюмов и пальто, расстелил их на полу, устроился на этом ложе и, прислонившись спиной к стене, преспокойно уснул.
Барон не стал просыпаться рано. Часы пробили где-то девять раз, когда он вскочил на ноги и вызвал слугу. Просмотрел почту, которую тот принес, в то время как камердинер заботливо вешал в каморке вчерашний костюм, а Сернин, держа кулаки наготове, рассуждал:
«Как быть? Не уложить ли мне на месте этого балбеса?»
В десять часов утра барон приказал:
— Ступай!
— Вот… еще этот жилет…
— Ступай, сказано тебе. Вернешься, когда позову. Не раньше.
Он сам притворил за слугой дверь, подождал немного, как делают недоверчивые люди, и, подойдя к столику с телефоном, снял трубку.
— Алло! Мадемуазель, прошу Гарш… Да, мадемуазель, жду вашего звонка…
Отходить от аппарата он не стал.
Сернин был охвачен дрожью нетерпения. Не станет ли барон разговаривать со своим таинственным сотоварищем по темным делам?
В тот же вечер князь Сернин пригласил барона Альтенгейма в кабаре Вателя, где они ужинали в обществе поэтов, музыканта, финансиста и двух хорошеньких актрис из Французского театра. На следующий день они вместе обедали в Булонском лесу, а вечером встретились в Опере.
В течение недели они виделись ежедневно. Можно было подумать, что оба просто не в силах друг без друга обойтись, что их соединяет большая дружба, сотканная из доверия, уважения и симпатии. Они от души развлекались, пили добрые вина, курили отличные сигареты и заразительно смеялись.
На самом деле они наблюдали друг за другом, выслеживали друг друга свирепо, как звери. Смертельные враги, разделяемые ярой враждой, уверенные каждый в победе, стремясь к ней всей силой необузданной воли, они ожидали подходящей минуты. Альтенгейм — чтобы ликвидировать Сернина, Сернин — чтобы столкнуть Альтенгейма в пропасть, которую перед ним раскрывал. При этом оба знали, что развязка не заставит себя ждать. Один или другой на этом лишится головы, и вопрос был лишь в нескольких часах, самое большее — в днях.
Это была захватывающая драма, и такой человек, как Сернин, должен был сполна насладиться ее необычным, острым привкусом. Знать врага, почти не расставаться с ним, помнить, что при малейшем неверном шаге, при малейшем промахе тебя караулит смерть, — какой сладостный букет ощущений!
Однажды, в саду клуба на улице Камбон, членом которого являлся также Альтенгейм, они гуляли в одиночестве, в тот сумеречный час, когда в июне приступают к ужину и в который вечерние игроки еще не прибыли в свой клуб. Они прохаживались вокруг лужайки, вдоль которой, окаймленная кустарниками, тянулась стена с устроенной в ней калиткой. И внезапно, когда Альтенгейм о чем-то говорил, Сернину показалось, что его голос утратил уверенность, стал чуть ли не дрожащим. Рука Альтенгейма скользнула в карман пиджака, и Сернин увидел, словно пронизав взором ткань, как она сжалась на рукояти кинжала, то робеющая, то твердая, то опять бессильная.
Сладостные мгновения! Ударит ли он? Что в нем возьмет верх — боязливый ли инстинкт, способный остановить, либо сознательная воля, устремленная к убийству?
Выпрямившись, заложив руки за спину, Сернин ждал, вздрагивая от полноты ощущений. Барон умолк; теперь они шагали рядом в полной тишине.
— Ударь же, наконец! — воскликнул князь. Застыв на месте, он повернулся к спутнику. — Ударь, теперь или никогда! Никто не может тебя увидеть. Ты смотаешься потом через эту дверцу, ключ к которой, словно по чистой случайности, висит рядом на гвозде, и — привет, барон!.. Ни слуху, ни духу… Теперь мне ясно, это все подстроено. Ты специально меня сюда привел… И ты не решаешься? Ударь же!
Его взгляд проник в самую глубину глаз барона. Но тот оставался в неподвижности, побледневший, дрожа от бессильной ярости.
— Курица! — усмехнулся князь. — Мокрая курица! Просто нет смысла принимать тебя всерьез. Хочешь услышать правду? Так вот, я вызываю у тебя страх. Ну да, ты никогда не знаешь, что с тобой станет, когда ты передо мной, лицом к лицу. Тебе очень хочется действовать; но это я, мои действия, мои поступки определяют собой положение, развитие событий. Нет, определенно нет, ты вовсе не тот, кто хотя бы умерит сияние моей звезды!
Он не успел досказать последнего слова, когда почувствовал, что его охватили за шею и потянули назад. Кто-то, прятавшийся в кустарнике, рядом с калиткой, схватил его за голову. Он увидел поднятую руку, державшую блестящий клинок; рука резко опустилась, и острие ножа с размаху ударило его в шею.
В то же самое мгновение Альтенгейм на него набросился, чтобы его добить, и они покатились по клумбам. Все продолжалось не более тридцати секунд. Как бы он ни был силен, как ни тренирован в разных видах борьбы, Альтенгейм почти сразу, закричав от боли, уступил. Сернин вскочил на ноги и бросился к дверце, которая захлопнулась за чьим-то темным силуэтом. Слишком поздно! Он услышал, как в замке повернулся ключ. Калитка оказалась запертой.
— Ах, ты, бандит! — поклялся он. — День, когда я до тебя доберусь, станет днем моего первого убийства! Но, клянусь Богом…
Он вернулся, склонился и собрал обломки кинжала, который сломался в момент удара.
Альтенгейм между тем начал шевелиться.
— Ну что, барон, дела идут на поправку? — спросил Сернин. — Такого приема ты не знал? Я называю его прямым в солнечное сплетение, это отключает солнце вашей жизни, как задуваешь свечу. Чисто, быстро, без боли… и безошибочно. Не то, что удар ножом. Стоит надеть ворот из стальной кольчуги, какой сегодня на мне, и плевать тебе на всех, особенно — на твоего темнокожего приятеля, того низенького, который метит всегда в шею, твое идиотское чудовище. Погляди теперь на его любимую игрушку… Разбита вдребезги!
Он протянул ему руку.
— Давай, барон, поднимайся! Приглашаю тебя на ужин. И вспомни, кстати, тайну моего превосходства: бесстрашный дух в неуязвимом теле!
Он вернулся в салоны клуба, занял двухместный столик, устроился на диване и стал ждать часа вечерней трапезы, думая:
«Игра, конечно, интересна, но дело становится опасным. Надо кончать… Иначе эти скоты отправят меня в рай прежде, чем мне туда захочется самому… Самое досадное — что я против них бессилен, пока не сумею отыскать старика Штейнвега… Ибо, в сущности, только он чего-то и стоит, старый Штейнвег, и цепляюсь я еще за барона только потому, что надеюсь что-нибудь о нем узнать… Что они, черт их возьми, сделали со стариком? Можно не сомневаться в том, что Альтенгейм каждый день видится с ним, можно быть также уверенным, что он делает все возможное и невозможное, лишь бы вырвать у него сведения о проекте Кессельбаха. Но где он с ним встречается? Куда он его спрятал? К каким-нибудь друзьям? Либо держит у себя, на вилле Дюпон, в доме номер 29?»
Он надолго задумался, потом закурил сигарету, которую почти сразу же выбросил. Это было, по-видимому, условным знаком, так как к нему подошли и молча уселись рядом двое молодых людей, с которыми он, казалось, незнаком, но с которыми незаметно вступил в разговор.
Это были братья Дудвиль, на сей раз — в роли великосветских гуляк.
— Что нам делать, патрон?
— Возьмите десяток наших людей, отправляйтесь на виллу Дюпон и войдите в нее.
— Ух ты! Но как?
— Именем закона. Разве вы не инспектор Сюрте? Простой обыск…
— Но мы не имеем права…
— Присвойте его себе.
— А слуги? Если будет оказано сопротивление?
— Их всего четверо.
— Если они станут кричать?
— Они этого не сделают.
— А если вернется Альтенгейм?
— Раньше десяти часов он не вернется. Беру это на себя. Это больше, чем требуется для того, чтобы перевернуть дом вверх дном. Если обнаружите старика, сообщите мне немедленно.
Появился барон. Князь двинулся ему навстречу.
— Будем ужинать, не так ли? Это маленькое происшествие в саду прибавило мне аппетита. По этому поводу, дорогой барон, хочу кое-что вам посоветовать…
Они заняли места за столиком.
После ужина Сернин предложил партию в биллиард, которая была принята. Окончив ее, они перешли в зал, где шла игра в баккара. В ту минуту крупье как раз объявил:
— В банке — пятьдесят луидоров! Кто берет?
— Ставлю сто, — сказал Альтенгейм.
Сернин посмотрел на часы. Было ровно десять. Дудвили не возвращались; это означало, что поиски окончились неудачей.
— Банк, — молвил он.
Альтенгейм сел и раздал карты.
— Сдаю.
— Мне не надо.
— Семерка.
— Шестерка.
— Проиграл, — сказал Сернин. — Удвоим банк?
— Идет, — отозвался барон.
Он снова раздал карты.
— Восемь, — сказал Сернин.
— Девять, — открыл карты барон.
Сернин повернулся кругом, прошептав про себя:
— Это стоило мне трехсот луидоров… Зато могу быть спокойным: он пригвожден к месту.
Несколько минут спустя его машина остановилась перед виллой Дюпон. Дудвили и их люди были собраны в вестибюле.
— Вы не нашли старика?
— Нет.
— Гром и молния! Должен же он быть где-то здесь! Где слуги?
— В их комнате, связаны.
— Хорошо. Меня не должны видеть. Ступайте все. Жан, останешься здесь, на страже. Жак, покажи-ка мне дом.
Он быстро осмотрел погреб, чердак, почти при этом не останавливался, хорошо зная, что за несколько минут он не обнаружит того, что его люди не смогли найти за три часа. Но он тщательно запоминал последовательность и форму помещений. Окончив, возвратился к комнате, которую Дудвиль указал как принадлежащую Альтенгейму, и внимательно с ней ознакомился.
— Вот это мне подойдет, — сказал князь, приподняв занавес, прикрывавший темную каморку, заполненную одеждой. — Отсюда хорошо видна вся комната.
— Но если барон обыщет весь дом?
— Для чего?
— Но ведь слуги ему сообщат, что мы здесь побывали.
— Да, но ему и в голову не придет, что кто-нибудь из нас устроился у него. Он подумает, что наша попытка не удалась, вот и все. Следовательно, я остаюсь.
— А как вы выйдете?
— Ну, ты хочешь слишком много знать. Главное — войти. Ступай, Дудвиль, и закрывай за собой двери. Уходи вместе с братом… До завтра… Или, лучше, до скорой встречи…
— Либо, скорее…
— Обо мне не тревожьтесь. В нужное время я подам вам знак.
Он сел на небольшой сундук в глубине каморки. Вывешенное в четыре ряда платье прикрывало его. Если не будет предпринято специальных поисков, он был там в полной безопасности.
Прошло около десяти минут. Князь услышал глухой топот лошади, пробежавшей мимо виллы, звон колокольчика. Остановился экипаж. Внизу хлопнула дверь, и почти сразу до него донеслись голоса, возгласы, настоящий гвалт, усиливавшийся, по-видимому, по мере того, как очередной пленник освобождался от кляпа во рту. «Друзья объясняются, — думал князь. — Бешенство барона, должно быть, на вершине… Теперь он понимает смысл моего поведения этим вечером, в клубе, — что я его здорово околпачил… Околпачил, впрочем, весьма относительно, ибо до Штейнвега, в конце концов, так и не добрался… Вот первое, в чем он захочет убедиться: не отняли ли у него Штейнвега? А чтобы проверить, помчится к тайнику. Если поднимется вверх, значит — тайник над нами. Спустится вниз, значит — он в подвале».
Он прислушался. Голоса все еще слышались в комнатах первого этажа, но не было похоже, чтобы кто-нибудь куда-нибудь ходил. Альтенгейм, по-видимому, расспрашивал своих приспешников. Только полчаса спустя Сернин услышал, как кто-то поднимается по лестнице.
«Значит, старик спрятан наверху, — подумал князь. — Но почему барон не стал спешить?»
— Всем ложиться спать! — донеслась до него команда Альтенгейма.
Барон с одним из сообщников вошел в комнату и запер дверь.
— Я тоже ложусь, Доминик, — сказал он. — Можно об этом спорить хотя бы всю ночь — толку все равно не будет.
— Мое мнение, — отозвался второй, — что они искали Штейнвега.
— Мое — тоже, и именно поэтому я в душе смеюсь, так как Штейнвега здесь нет.
— Где же он, в конце концов? Что вы могли с ним сделать?
— Это — моя тайна, и мои тайны, как тебе известно, я оставляю при себе. Могу только сказать, что клетка достаточно надежна и он не выйдет из нее прежде чем заговорит.
— Так что князь останется с носом?
— Уверен. К тому же, чтобы прийти к такому результату, ему еще пришлось проиграть. Нет, есть над чем посмеяться вволю! Бедняга князь!
— Так или иначе, придется от него избавиться, — сказал второй собеседник.
— Будь спокоен, старина, за этим дело не станет, — заверил его Альтенгейм. — Не пройдет и восьми дней, и я подарю тебе памятный бумажник, выделанный из шкуры Арсена Люпэна. А теперь — дай мне поспать, я просто падаю от усталости.
Щелкнула закрывшаяся дверь. Затем послышалось, как барон задвигал засов, опорожнял свои карманы, заводил часы и стал раздеваться. Он был в отличном настроении, напевал и насвистывал, разговаривал даже громко с самим собой.
— Да, шкуру Люпэна… Не пройдет и восьми дней… Иначе не мы, а он обведет нас вокруг пальца, сукин сын… Ничего, нынче вечером он старался зря… Хотя расчет был точным: Штейнвег может быть только здесь… Только, вот…
Он лег в постель и сразу выключил электричество. Сернин подошел поближе к шторе, которую чуть приподнял; он увидел комнату, освещенную смутным светом ясной ночи, проникавшим в нее из окон, оставляя в глубоком мраке кровать. «Все ясно, — подумал он, — в дураках сегодня — я. Опростоволосился вконец. Как только он захрапит, я испаряюсь».
Но тут его озадачил глухой шум, какие-то звуки, доносившиеся со стороны постели, происхождение которых он не мог угадать. Что-то вроде едва слышного поскрипывания.
— Ну, как, Штейнвег, что будем делать?
Это говорил барон!
Не было, действительно, сомнения, что речь вел именно он. Но как мог он обращаться к Штейнвегу, если в комнате того не было? Тем не менее, Альтенгейм продолжал:
— Ну что, с тобой по-прежнему нельзя разговаривать?.. Так?.. Болван! Придется ведь все-таки рассказать, что тебе известно… Нет? Тогда — спокойной ночи. И — до завтра…
«Мне это приснилось, — подумал Сернин. — Либо сам барон разговаривает во сне. Расставим все по местам… Штейнвег не может быть рядом с ним, его нет и в соседней комнате… Нет в доме вообще… Альтенгейм сам это сказал. Что же кроется в этом ошеломительном эпизоде?»
Он заколебался. Схватить барона за глотку и вытянуть из него, угрозами и силой, все то, чего ему не удалось добиться хитростью? Пустое дело, Альтенгейм никогда не даст себя до такой степени запугать.
«Сматываю удочки, — сказал он себе. — Надо смириться с тем, что вечер пропал даром».
И все-таки он не ушел. Просто не смог уйти. Надо было ждать, случай мог оказать ему еще драгоценную услугу.
С величайшей осторожностью он снял с вешалок четыре или пять костюмов и пальто, расстелил их на полу, устроился на этом ложе и, прислонившись спиной к стене, преспокойно уснул.
Барон не стал просыпаться рано. Часы пробили где-то девять раз, когда он вскочил на ноги и вызвал слугу. Просмотрел почту, которую тот принес, в то время как камердинер заботливо вешал в каморке вчерашний костюм, а Сернин, держа кулаки наготове, рассуждал:
«Как быть? Не уложить ли мне на месте этого балбеса?»
В десять часов утра барон приказал:
— Ступай!
— Вот… еще этот жилет…
— Ступай, сказано тебе. Вернешься, когда позову. Не раньше.
Он сам притворил за слугой дверь, подождал немного, как делают недоверчивые люди, и, подойдя к столику с телефоном, снял трубку.
— Алло! Мадемуазель, прошу Гарш… Да, мадемуазель, жду вашего звонка…
Отходить от аппарата он не стал.
Сернин был охвачен дрожью нетерпения. Не станет ли барон разговаривать со своим таинственным сотоварищем по темным делам?