— Англичанка, — сказал Жан Дудвиль, — которая жила в одном из номеров, уехала.
— Эта меня не интересует. У меня о ней — свои сведения. А майор Парбери, ее сосед?
Оба, казалось, заколебались. Наконец, один из братьев ответил:
— Сегодня утром майор Парбери велел отвезти его багаж на Северный вокзал, к поезду, который уходит в без десяти час. Отправился туда сам автомобилем. Мы были там к отходу поезда. Майор не появлялся.
— А багаж?
— Он поручил забрать его с вокзала.
— Кому?
— Как нам сказали на вокзале, какому-то посыльному.
— Так что след его утерян?
— Да.
— Наконец! — радостно воскликнул князь.
Братья посмотрели на него с удивлением.
— Ну да, — пояснил он, — вот вам и улика.
— Вы так полагаете?
— Очевидно. Убийство Чемпэна могло быть совершено только в одной из комнат этого коридора. Туда, к сообщнику, убийца господина Кессельбаха и привел секретаря, там его убил, там и переоделся, сообщник же после ухода убийцы перенес тело в кулуар. Но кто был сообщник? По тому, как исчезает майор Парбери, мы видим, что к этому делу он все-таки причастен. Звоните быстрее господину Ленорману или Гурелю. В префектуре должны поскорее об этом узнать. Тамошние господа и я действуем ныне рука об руку.
Он отдал им еще несколько распоряжений, касающихся их двойной роли полицейских инспекторов на службе у князя Сернина, и отпустил.
В большой комнате теперь оставалось только двое посетителей. Он ввел одного из них.
— Тысяча извинений, доктор, — сказал он ему. — Я весь в твоем распоряжении. Как себя чувствует Пьер Ледюк?
— Скончался.
— Ох, ох! — воскликнул Сернин. — После твоего утреннего сообщения этого можно было ожидать. И все-таки, бедняга недолго протянул…
— Он был выжат как лимон. Закупорка вены — и все было кончено.
— Так и не заговорил?
— Нет.
— А уверен ли ты, что с того дня, когда мы оба подобрали его под столом кафе в Бельвиле, уверен ли ты в том, что никто в твоей клинике не стал подозревать, что это он, тот самый Пьер Ледюк, которого всюду разыскивает полиция, таинственный Пьер Ледюк, которого хотел любой ценой найти Кессельбах?
— Никто. Он занимал отдельную комнату. Кроме того, я забинтовал его левую руку, чтобы никто не рассмотрел его мизинца. Что касается шрама на щеке, он был невидим под бородой.
— И ты сам за ним наблюдал?
— Сам, лично. Согласно вашим инструкциям, пользовался каждым моментом, когда он казался в сознании, чтобы его расспросить. Но не добился ничего, кроме неясного бормотания.
Князь в раздумье проговорил:
— Итак, он умер… Пьер Ледюк умер… Все дело Кессельбаха, очевидно, опиралось на него, и вот… И вот он ушел… Ничего не прояснив, не рассказав о своем прошлом… Надо ли мне влезать в эту авантюру, в которой я еще ничего толком не понимаю? Опасно… Можно пойти ко дну…
Он еще поразмыслил и воскликнул:
— Ах! Черт с ним! Останавливаться нельзя! Если Пьер Ледюк умер, это еще не значит, что я должен оставить игру. Наоборот! Да и случай слишком соблазнительный. Пьер Ледюк умер — да здравствует Пьер Ледюк!.. Ступай, доктор, возвращайся к себе. Вечером я тебе позвоню.
Врач вышел.
— Заходите, Филипп, — сказал Сернин последнему посетителю, низкорослому седому человечку в платье слуги при гостинице, причем в гостинице десятого разряда, не выше.
— Патрон, — приступил к делу Филипп, — должен вам напомнить, что в прошлую неделю вы приказали мне поступить на службу в отель Двух Императоров в Версале, чтобы наблюдать за неким молодым человеком.
— Ну да, помню… Его зовут Жерар Бопре. И что с ним?
— Совсем уже без средств.
— У него по-прежнему черные мысли?
— По-прежнему. Хочет покончить с собой.
— Это — всерьез?
— Весьма. Я нашел среди его бумаг небольшую карандашную записку.
— Ах! Ах! — молвил Сернин, пробежав глазами скупые строчки, — он объявляет о своей смерти… И это — на сегодняшний вечер!
— Да, патрон, веревка куплена и крюк закреплен в потолке.
Согласно вашим указаниям, я свел с ним знакомство, он рассказал мне о своем бедственном положении, и я посоветовал ему обратиться к вам. «Князь Сернин богат, — сказал я, — он щедр и, может быть, окажет вам помощь».
— Прекрасно. Так что, он придет?
— Он уже здесь.
— Откуда ты знаешь?
— Я за ним проследил. Он сел в поезд, приехал в Париж и теперь прохаживается туда и обратно по бульвару. С минуты на минуту он решится войти.
В то же самое мгновение слуга принес визитную карточку. Князь прочитал и сказал:
— Пригласите господина Жерара Бопре.
И, обращаясь к Филиппу:
— Проходи в вот эту комнату, не шевелись и слушай.
Оставшись один, князь прошептал:
— К чему колебания? Мне его посылает сама судьба.
Несколько минут спустя в комнату вошел высокий, стройный, светловолосый молодой человек с исхудалым лицом и лихорадочно блестящим взором. Он застыл у порога в нерешительности, полон неловкости, в позе нищего, желающего протянуть руку, но не осмеливающегося это сделать.
Разговор был коротким.
— Вы мсье Жерар Бопре?
— Да… Да… Это я…
— Я не имею чести…
— Так вот, мсье, так вот… Мне сказали…
— Кто сказал?
— Слуга из отеля… Который говорит, что служил у вас…
— Так что же, короче?
— Так вот…
Молодой человек умолк, смешавшись, подавленный высокомерным тоном князя. Сернин воскликнул:
— Тем не менее, мсье, может быть, необходимо…
— Так вот, мсье, мне сказали, что вы богаты и щедры… И я подумал, что вы могли бы…
Он оборвал речь, не в силах вымолвить свою унизительную просьбу.
Сернин подошел ближе.
— Господин Жерар Бопре, не вы ли выпустили в свет книгу стихов под названием «Улыбка весны»?
— Да, да, — обрадованно воскликнул юноша, — вы читали?
— Да… Прекрасные стихи, прекрасные… Только как вы собираетесь жить на то, что они приносят?
— Конечно… Но в тот или иной день…
— В тот день — или скорее иной, не так ли? А пока вы решили попросить у меня на жизнь?
— На хлеб, мсье.
Сернин положил ему руку на плечо и холодно произнес:
— Поэты не едят, мсье. Они питаются мечтами и рифмами. Так и поступайте. Это лучше, чем протягивать руку.
Молодой человек вздрогнул от оскорбления. Не сказав более ни слова, он поспешно направился к двери.
Сернин его остановил.
— Еще одно слово, мсье. Вы остались совсем без средств?
— Совершенно.
— И вам более не на что рассчитывать?
— Осталась последняя надежда… Я написал письмо одному из своих родственников, умоляя хоть что-нибудь мне прислать. Ответ должен прийти сегодня. Это — последний шанс.
— И если ответа не будет, вы решили, вероятно, сегодня же вечером…
— Да, мсье.
Сказано было просто и решительно.
Сернин рассмеялся.
— Боже мой! Как вы смешны, мой милый юноша! Какая наивная убежденность! Заходите ко мне снова в гости в будущем году, если пожелаете… Мы снова об этом вспомним… Так все у вас любопытно, интересно… И особенно — смешно… Ха, ха, ха!
И, не переставая смеяться, насмешливо кланяясь, он выставил его за порог.
— Филипп, — сказал затем князь, открыв дверь в соседнюю комнату, — ты все слышал?
— Да, мсье.
— Жерар Бопре на сегодня ждет телеграмму, обещание помощи…
— Да, это его последний патрон.
— Эту телеграмму он не должен получить. Если она прибудет, перехвати ее и разорви.
— Слушаюсь, патрон.
— В отеле ты сегодня один?
— Да, один, вместе с кухаркой, которая там не ночует. Хозяин — в отъезде.
— Хорошо, хозяевами будем мы. Итак, вечером, в одиннадцать часов. А теперь — катись.
II
III
— Эта меня не интересует. У меня о ней — свои сведения. А майор Парбери, ее сосед?
Оба, казалось, заколебались. Наконец, один из братьев ответил:
— Сегодня утром майор Парбери велел отвезти его багаж на Северный вокзал, к поезду, который уходит в без десяти час. Отправился туда сам автомобилем. Мы были там к отходу поезда. Майор не появлялся.
— А багаж?
— Он поручил забрать его с вокзала.
— Кому?
— Как нам сказали на вокзале, какому-то посыльному.
— Так что след его утерян?
— Да.
— Наконец! — радостно воскликнул князь.
Братья посмотрели на него с удивлением.
— Ну да, — пояснил он, — вот вам и улика.
— Вы так полагаете?
— Очевидно. Убийство Чемпэна могло быть совершено только в одной из комнат этого коридора. Туда, к сообщнику, убийца господина Кессельбаха и привел секретаря, там его убил, там и переоделся, сообщник же после ухода убийцы перенес тело в кулуар. Но кто был сообщник? По тому, как исчезает майор Парбери, мы видим, что к этому делу он все-таки причастен. Звоните быстрее господину Ленорману или Гурелю. В префектуре должны поскорее об этом узнать. Тамошние господа и я действуем ныне рука об руку.
Он отдал им еще несколько распоряжений, касающихся их двойной роли полицейских инспекторов на службе у князя Сернина, и отпустил.
В большой комнате теперь оставалось только двое посетителей. Он ввел одного из них.
— Тысяча извинений, доктор, — сказал он ему. — Я весь в твоем распоряжении. Как себя чувствует Пьер Ледюк?
— Скончался.
— Ох, ох! — воскликнул Сернин. — После твоего утреннего сообщения этого можно было ожидать. И все-таки, бедняга недолго протянул…
— Он был выжат как лимон. Закупорка вены — и все было кончено.
— Так и не заговорил?
— Нет.
— А уверен ли ты, что с того дня, когда мы оба подобрали его под столом кафе в Бельвиле, уверен ли ты в том, что никто в твоей клинике не стал подозревать, что это он, тот самый Пьер Ледюк, которого всюду разыскивает полиция, таинственный Пьер Ледюк, которого хотел любой ценой найти Кессельбах?
— Никто. Он занимал отдельную комнату. Кроме того, я забинтовал его левую руку, чтобы никто не рассмотрел его мизинца. Что касается шрама на щеке, он был невидим под бородой.
— И ты сам за ним наблюдал?
— Сам, лично. Согласно вашим инструкциям, пользовался каждым моментом, когда он казался в сознании, чтобы его расспросить. Но не добился ничего, кроме неясного бормотания.
Князь в раздумье проговорил:
— Итак, он умер… Пьер Ледюк умер… Все дело Кессельбаха, очевидно, опиралось на него, и вот… И вот он ушел… Ничего не прояснив, не рассказав о своем прошлом… Надо ли мне влезать в эту авантюру, в которой я еще ничего толком не понимаю? Опасно… Можно пойти ко дну…
Он еще поразмыслил и воскликнул:
— Ах! Черт с ним! Останавливаться нельзя! Если Пьер Ледюк умер, это еще не значит, что я должен оставить игру. Наоборот! Да и случай слишком соблазнительный. Пьер Ледюк умер — да здравствует Пьер Ледюк!.. Ступай, доктор, возвращайся к себе. Вечером я тебе позвоню.
Врач вышел.
— Заходите, Филипп, — сказал Сернин последнему посетителю, низкорослому седому человечку в платье слуги при гостинице, причем в гостинице десятого разряда, не выше.
— Патрон, — приступил к делу Филипп, — должен вам напомнить, что в прошлую неделю вы приказали мне поступить на службу в отель Двух Императоров в Версале, чтобы наблюдать за неким молодым человеком.
— Ну да, помню… Его зовут Жерар Бопре. И что с ним?
— Совсем уже без средств.
— У него по-прежнему черные мысли?
— По-прежнему. Хочет покончить с собой.
— Это — всерьез?
— Весьма. Я нашел среди его бумаг небольшую карандашную записку.
— Ах! Ах! — молвил Сернин, пробежав глазами скупые строчки, — он объявляет о своей смерти… И это — на сегодняшний вечер!
— Да, патрон, веревка куплена и крюк закреплен в потолке.
Согласно вашим указаниям, я свел с ним знакомство, он рассказал мне о своем бедственном положении, и я посоветовал ему обратиться к вам. «Князь Сернин богат, — сказал я, — он щедр и, может быть, окажет вам помощь».
— Прекрасно. Так что, он придет?
— Он уже здесь.
— Откуда ты знаешь?
— Я за ним проследил. Он сел в поезд, приехал в Париж и теперь прохаживается туда и обратно по бульвару. С минуты на минуту он решится войти.
В то же самое мгновение слуга принес визитную карточку. Князь прочитал и сказал:
— Пригласите господина Жерара Бопре.
И, обращаясь к Филиппу:
— Проходи в вот эту комнату, не шевелись и слушай.
Оставшись один, князь прошептал:
— К чему колебания? Мне его посылает сама судьба.
Несколько минут спустя в комнату вошел высокий, стройный, светловолосый молодой человек с исхудалым лицом и лихорадочно блестящим взором. Он застыл у порога в нерешительности, полон неловкости, в позе нищего, желающего протянуть руку, но не осмеливающегося это сделать.
Разговор был коротким.
— Вы мсье Жерар Бопре?
— Да… Да… Это я…
— Я не имею чести…
— Так вот, мсье, так вот… Мне сказали…
— Кто сказал?
— Слуга из отеля… Который говорит, что служил у вас…
— Так что же, короче?
— Так вот…
Молодой человек умолк, смешавшись, подавленный высокомерным тоном князя. Сернин воскликнул:
— Тем не менее, мсье, может быть, необходимо…
— Так вот, мсье, мне сказали, что вы богаты и щедры… И я подумал, что вы могли бы…
Он оборвал речь, не в силах вымолвить свою унизительную просьбу.
Сернин подошел ближе.
— Господин Жерар Бопре, не вы ли выпустили в свет книгу стихов под названием «Улыбка весны»?
— Да, да, — обрадованно воскликнул юноша, — вы читали?
— Да… Прекрасные стихи, прекрасные… Только как вы собираетесь жить на то, что они приносят?
— Конечно… Но в тот или иной день…
— В тот день — или скорее иной, не так ли? А пока вы решили попросить у меня на жизнь?
— На хлеб, мсье.
Сернин положил ему руку на плечо и холодно произнес:
— Поэты не едят, мсье. Они питаются мечтами и рифмами. Так и поступайте. Это лучше, чем протягивать руку.
Молодой человек вздрогнул от оскорбления. Не сказав более ни слова, он поспешно направился к двери.
Сернин его остановил.
— Еще одно слово, мсье. Вы остались совсем без средств?
— Совершенно.
— И вам более не на что рассчитывать?
— Осталась последняя надежда… Я написал письмо одному из своих родственников, умоляя хоть что-нибудь мне прислать. Ответ должен прийти сегодня. Это — последний шанс.
— И если ответа не будет, вы решили, вероятно, сегодня же вечером…
— Да, мсье.
Сказано было просто и решительно.
Сернин рассмеялся.
— Боже мой! Как вы смешны, мой милый юноша! Какая наивная убежденность! Заходите ко мне снова в гости в будущем году, если пожелаете… Мы снова об этом вспомним… Так все у вас любопытно, интересно… И особенно — смешно… Ха, ха, ха!
И, не переставая смеяться, насмешливо кланяясь, он выставил его за порог.
— Филипп, — сказал затем князь, открыв дверь в соседнюю комнату, — ты все слышал?
— Да, мсье.
— Жерар Бопре на сегодня ждет телеграмму, обещание помощи…
— Да, это его последний патрон.
— Эту телеграмму он не должен получить. Если она прибудет, перехвати ее и разорви.
— Слушаюсь, патрон.
— В отеле ты сегодня один?
— Да, один, вместе с кухаркой, которая там не ночует. Хозяин — в отъезде.
— Хорошо, хозяевами будем мы. Итак, вечером, в одиннадцать часов. А теперь — катись.
II
Князь Сернин проследовал в свою комнату и вызвал звонком слугу.
— Шляпу, перчатки, трость. Машина на месте?
— Да, мсье.
Он оделся, вышел и сел в просторный, комфортабельный лимузин, который отвез его к Булонскому лесу, к маркизу и маркизе де Гастинь, куда он был приглашен на обед. В половине третьего распрощался с ними, отправился на авеню Клебер, захватил двух своих друзей и врача и без четверти три прибыл в парк Принцев. В три часа он сразился на саблях с итальянским майором Спинелли и в первой же схватке отрубил своему противнику ухо. В три четверти четвертого он держал уже банк в клубе на улице Камбон, откуда отбыл в двадцать минут шестого с выигрышем в сорок семь тысяч франков.
Все это было проделано неспешно, с высокомерной небрежностью, словно дьявольская стремительность, увлекавшая, казалось, его жизнь в вихре событий и действий, была законом его самых мирных дней.
— Октав, — сказал он своему шоферу, — едем в Гарш.
И в без десяти шесть вышел из машины перед старинной стеной парка Вильнев.
Искромсанное, загубленное ныне поместье Вильнев до сих пор сохраняет что-то от того блеска, который отличал его в годы, когда сюда приезжала на отдых императрица Евгения. Со старинными деревьями и прудом, с зеленой стеной листвы, воздвигнутой древними лесами Сен-Клуда, здешний пейзаж и сегодня полон очарования и грусти. Значительная часть имения досталась Пастеровскому институту. Меньший участок, отделенный от первого пространством, отведенным для публики, образует еще довольно обширное владение, в котором, вокруг большого дома уединения, разместилось четыре отдельных флигеля.
«Там она и живет», — подумал князь, разглядывая издалека крыши дома и четырех обособленных построек.
Он пересек парк и направился к пруду.
Внезапно князь остановился за купой деревьев. Он заметил двух дам, прислонившихся к перилам моста, перекинутого через пруд.
«Варнье и его люди должны уже быть поблизости. Но, черт, они здорово прячутся. Ищу, ищу… И не вижу…»
Обе дамы теперь ступали по траве лужаек, под огромными деревьями-ветеранами. Синева неба проглядывала между ветвями, раскачиваемыми мягким бризом: в воздухе витали ароматы весны и молодой листвы. На покрытых газоном склонах, спускавшихся к неподвижной воде, маргаритки, фиалки, нарциссы и ландыши, все мелкие апрельские и майские цветы росли живописными букетиками, складываясь тут и там в крохотные многоцветные созвездия. Солнце клонилось уже к закату.
Внезапно трое мужчин вышли из небольшой рощи и двинулись навстречу гулявшим женщинам.
Подошли прямо к ним.
Произошел короткий разговор. Обе дамы выказывали очевидные признаки испуга. Один из мужчин подошел к той, которая была меньше ростом, и пытался схватить золотую сумочку, которую она держала. Дамы начали кричать. Трое нападающих набросились на них.
«Пора и мне», — подумал Сернин.
Он бросился вперед. В десять секунд князь оказался у самой воды. При его приближении трое мужчин обратились в бегство.
«Бегите, сукины дети, — подумал он с усмешкой, — бегите со всех ног. Настал черед спасителя!»
Он принялся было их преследовать. Но одна из женщин взмолилась:
— О, мсье, прошу вас! Моей спутнице плохо!
Меньшая ростом дама, действительно, в обмороке упала на траву.
Он вернулся к ним и с беспокойством осведомился:
— Мадам не ранена? Неужели кто-нибудь из негодяев…
— Нет, нет… Это только испуг… Волнение… И затем, вы меня поймете… Эта дама — госпожа Кессельбах…
— Вот как! — воскликнул князь.
Он подал ей флакончик с солью, и добавил:
— Снимите аметист, который служит пробочкой… Там коробочка, а в ней — таблетки… Пусть мадам примет одну — одну только, не больше, это сильное средство…
Он смотрел, как молодая женщина оказывает помощь своей спутнице. Она была блондинкой, скромного вида, с серьезными, мягкими чертами лица; легкая улыбка оживляла их даже тогда, когда она и не думала улыбаться.
«Так вот она какая, Женевьева», — подумал он.
И повторил про себя с волнением:
«Женевьева, Женевьева…»
Госпожа Кессельбах тем временем постепенно приходила в себя. Вначале поглядела вокруг с удивлением, не в силах понять, что случилось. Потом, вспомнив недавнее происшествие, кивком головы поблагодарила своего избавителя.
С глубоким поклоном тот сказал:
— Позвольте представиться… Князь Сернин.
— Не знаю, как выразить вам мою признательность, мсье, — отозвалась госпожа Кессельбах.
— Лучший способ — не выражать ее вовсе, мадам. Благодарить надо случай, тот случай, который привел меня в это место. Смею ли предложить вам руку?
Несколько минут спустя госпожа Кессельбах позвонила в двери дома уединения и сказала князю:
— Прошу вас об еще одной услуге, мсье. Никому не говорите об этом нападении.
— Но это — единственный способ узнать…
— Чтобы все узнать, потребуется расследование, а это поднимет опять вокруг меня шумиху. Допросы, утомительные разговоры… А у меня на это больше нет сил…
Князь не стал настаивать. Откланявшись, он спросил:
— Вы позволите справиться о вашем самочувствии?
— Разумеется!
Она поцеловала Женевьеву и вошла в дом.
Тем временем начало смеркаться. Сернин не хотел, чтобы Женевьева возвращалась одна. Не успели они, однако, пройти несколько шагов по тропинке к ее дому, как из темноты вынырнул силуэт; кто-то приближался к ним бегом.
— Бабушка! — воскликнула Женевьева.
Она бросилась в объятия пожилой женщины, которая покрыла ее лицо поцелуями.
— Милая, милая моя! Что случилось? Почему ты так запоздала сегодня, ты, всегда такая аккуратная!
Женевьева представила:
— Госпожа Эрнемон, моя бабушка. Князь Сернин…
Она рассказала о происшедшем. Госпожа Эрнемон неустанно повторяла:
— Дорогая моя, как ты, должно быть, испугалась!.. Никогда не забуду вашей помощи, мсье, клянусь… Как ты, наверно, испугалась, дорогое дитя!
— Не надо, бабушка, успокойся… Я ведь не пострадала…
— Да, но пережитый страх мог тебе повредить… Никогда не знаешь, какие могут быть последствия… Ох! Это ужасно!
Они прошли вдоль зеленой изгороди, из-за которой виднелись деревья небольшого сада, цветочные клумбы, лужок и белый дом. Позади дома, под сенью кустарников, образующих нечто вроде беседки, была видна другая ограда. Старшая дама пригласила князя войти и привела его в небольшой салон, который служил также местом, где родственники встречались с питомцами школы. Женевьева попросила у князя разрешения отлучиться на несколько минут, чтобы позаботиться о своих учениках; было уже время ужина.
Князь и госпожа Эрнемон остались одни.
Пожилая, седая женщина выглядела бледной и печальной. Она была чересчур, пожалуй, плотной, с несколько тяжеловесной походкой и, несмотря на манеры и платье настоящей дамы, в ней было заметно нечто простонародное. Зато в ее глазах светилась бесконечная доброта. Сернин подошел к ней, взял в руки ее голову и расцеловал в обе щеки.
— Ну как, старушка, живешь? — спросил он.
Она посмотрела на него в ошеломлении, раскрыв рот и вытаращив глаза.
Князь снова расцеловал ее, смеясь.
Она пролепетала:
— Ты! Это ты! Ах! Иисус-Мария!.. Не может быть! Иисус-Мария!
— Милая моя Виктуар!
— Не называй меня так, — проговорила она, вздрогнув. — Виктуар умерла… Твоей старой кормилицы больше нет на свете. Я всецело принадлежу Женевьеве.
И добавила еще тише:
— Ах, Иисус-Мария!.. Я не раз читала твое имя в газетах… Значит, это правда, ты опять взялся за старое?
— Как видишь.
— Но ты ведь поклялся мне, что с этим покончено, что ты уезжаешь навсегда, что хочешь стать честным человеком…
— Я пытался. Вот уже четыре года пытаюсь. Ты ведь не скажешь, что на протяжении этих четырех лет я давал повод обо мне заговорить?
— Так что же?
— Так вот, эта жизнь мне наскучила.
Она вздохнула:
— Ты все тот же… Ничуть не изменился… Все, действительно, кончено, ты никогда не переменишься… Значит, ты замешан в деле Кессельбах!
— Еще бы! Иначе для чего постарался бы устроить в шесть часов вечера нападение на госпожу Кессельбах, получив возможность в шесть часов пять минут вырвать ее из лап моих же людей? Спасенная мною, она будет обязана меня принять. Теперь у меня доступ в самое сердце цитадели; теперь, оберегая вдову, я могу наблюдать за окрестностью. Ах, что тут скажешь; жизнь, которую я веду, не позволяет бездельничать. Я должен устраивать блистательные сюрпризы, добиваться внезапных и громогласных побед.
Она наблюдала за ним в смятении. И наконец пробормотала:
— Понимаю… Понимаю… Все — обман… Но тогда… Женевьева…
— О! Одним камнем я попаду в две цели. Это чудесное спасение я подстроил не для себя одного. Подумай только, сколько времени мне понадобилось бы, сколько усилий, может быть — бесполезных, ушло бы на то, чтобы завоевать доверие этого ребенка! Кем я был для нее? Незнакомец… Чужой… Теперь я — спаситель! Еще час — и стану другом.
Ее проняла дрожь.
— Стало быть… Женевьеву ты вовсе не спас… Стало быть, ты хочешь, чтобы мы были втянуты в твои темные дела!
И, схватив его плечи, воскликнула во внезапном приступе возмущения:
— Так вот, этого не будет! Слышишь? Ты привел однажды ко мне эту девушку и сказал: «Вот она, доверяю ее тебе… Ее родители умерли… Она остается под твоей защитой… И я сумею постоять за нее!
Госпожа Эрнемон казалась готовой ко всему.
Спокойно, не торопясь, князь Сернин снял со своих плеч обе ее руки, взял старую даму за плечи, усадил в кресло, склонился над нею и твердо сказал:
— Тихо!
Она расплакалась, и сложила перед ним с мольбою руки:
— Прошу тебя, оставь нас в покое! Мы были так счастливы! Я думала уже, что ты о нас забыл, благословляла каждый день, который миновал. Ну да… Я, конечно, тебя люблю. Но Женевьева… Видишь ли, я просто не знаю, что могла бы сделать ради этой крошки. Она заняла твое место в моем сердце.
— Это я уже заметил, — отозвался он со смехом. — Ты с удовольствием послала бы меня ко всем чертям. Ну, ну, довольно глупостей. Я не могу терять времени. Мне надо поговорить с Женевьевой.
— Тебе — поговорить с нею?!
— А что? Это преступление?
— Что ты можешь ей сказать?
— Сообщить ей тайну… Очень важную… Волнующую тайну…
Старая дама забеспокоилась всерьез.
— Это, наверно, заставит ее страдать? Ох! Я всего боюсь… Боюсь за нее…
— Она идет, — сказал он.
— Нет, не сейчас!
— Да, да, все будет в порядке… Утри глаза и будь благоразумной…
— Послушай же, — сказала она с живостью, — послушай, я не знаю, что ты хочешь ей сказать, какие секреты открыть этой девчушке, которую совсем не знаешь… Зато я знаю ее хорошо и хочу тебя заверить: Женевьева обладает мужественным, твердым характером, но чрезвычайно чувствительна. Выбирай слова с осторожностью. Ты можешь оскорбить ее в лучших чувствах… О которых даже не подозреваешь.
— Но почему же, о Господи?!
— Потому что она из иной породы, чем ты, из иного мира… Я имею в виду — в моральном смысле. Есть вещи, которые тебе теперь не понять. Между вами обоими — непреодолимое препятствие. Совесть Женевьевы выше и чище… А ты…
— А я?
— Ты нечестный человек.
— Шляпу, перчатки, трость. Машина на месте?
— Да, мсье.
Он оделся, вышел и сел в просторный, комфортабельный лимузин, который отвез его к Булонскому лесу, к маркизу и маркизе де Гастинь, куда он был приглашен на обед. В половине третьего распрощался с ними, отправился на авеню Клебер, захватил двух своих друзей и врача и без четверти три прибыл в парк Принцев. В три часа он сразился на саблях с итальянским майором Спинелли и в первой же схватке отрубил своему противнику ухо. В три четверти четвертого он держал уже банк в клубе на улице Камбон, откуда отбыл в двадцать минут шестого с выигрышем в сорок семь тысяч франков.
Все это было проделано неспешно, с высокомерной небрежностью, словно дьявольская стремительность, увлекавшая, казалось, его жизнь в вихре событий и действий, была законом его самых мирных дней.
— Октав, — сказал он своему шоферу, — едем в Гарш.
И в без десяти шесть вышел из машины перед старинной стеной парка Вильнев.
Искромсанное, загубленное ныне поместье Вильнев до сих пор сохраняет что-то от того блеска, который отличал его в годы, когда сюда приезжала на отдых императрица Евгения. Со старинными деревьями и прудом, с зеленой стеной листвы, воздвигнутой древними лесами Сен-Клуда, здешний пейзаж и сегодня полон очарования и грусти. Значительная часть имения досталась Пастеровскому институту. Меньший участок, отделенный от первого пространством, отведенным для публики, образует еще довольно обширное владение, в котором, вокруг большого дома уединения, разместилось четыре отдельных флигеля.
«Там она и живет», — подумал князь, разглядывая издалека крыши дома и четырех обособленных построек.
Он пересек парк и направился к пруду.
Внезапно князь остановился за купой деревьев. Он заметил двух дам, прислонившихся к перилам моста, перекинутого через пруд.
«Варнье и его люди должны уже быть поблизости. Но, черт, они здорово прячутся. Ищу, ищу… И не вижу…»
Обе дамы теперь ступали по траве лужаек, под огромными деревьями-ветеранами. Синева неба проглядывала между ветвями, раскачиваемыми мягким бризом: в воздухе витали ароматы весны и молодой листвы. На покрытых газоном склонах, спускавшихся к неподвижной воде, маргаритки, фиалки, нарциссы и ландыши, все мелкие апрельские и майские цветы росли живописными букетиками, складываясь тут и там в крохотные многоцветные созвездия. Солнце клонилось уже к закату.
Внезапно трое мужчин вышли из небольшой рощи и двинулись навстречу гулявшим женщинам.
Подошли прямо к ним.
Произошел короткий разговор. Обе дамы выказывали очевидные признаки испуга. Один из мужчин подошел к той, которая была меньше ростом, и пытался схватить золотую сумочку, которую она держала. Дамы начали кричать. Трое нападающих набросились на них.
«Пора и мне», — подумал Сернин.
Он бросился вперед. В десять секунд князь оказался у самой воды. При его приближении трое мужчин обратились в бегство.
«Бегите, сукины дети, — подумал он с усмешкой, — бегите со всех ног. Настал черед спасителя!»
Он принялся было их преследовать. Но одна из женщин взмолилась:
— О, мсье, прошу вас! Моей спутнице плохо!
Меньшая ростом дама, действительно, в обмороке упала на траву.
Он вернулся к ним и с беспокойством осведомился:
— Мадам не ранена? Неужели кто-нибудь из негодяев…
— Нет, нет… Это только испуг… Волнение… И затем, вы меня поймете… Эта дама — госпожа Кессельбах…
— Вот как! — воскликнул князь.
Он подал ей флакончик с солью, и добавил:
— Снимите аметист, который служит пробочкой… Там коробочка, а в ней — таблетки… Пусть мадам примет одну — одну только, не больше, это сильное средство…
Он смотрел, как молодая женщина оказывает помощь своей спутнице. Она была блондинкой, скромного вида, с серьезными, мягкими чертами лица; легкая улыбка оживляла их даже тогда, когда она и не думала улыбаться.
«Так вот она какая, Женевьева», — подумал он.
И повторил про себя с волнением:
«Женевьева, Женевьева…»
Госпожа Кессельбах тем временем постепенно приходила в себя. Вначале поглядела вокруг с удивлением, не в силах понять, что случилось. Потом, вспомнив недавнее происшествие, кивком головы поблагодарила своего избавителя.
С глубоким поклоном тот сказал:
— Позвольте представиться… Князь Сернин.
— Не знаю, как выразить вам мою признательность, мсье, — отозвалась госпожа Кессельбах.
— Лучший способ — не выражать ее вовсе, мадам. Благодарить надо случай, тот случай, который привел меня в это место. Смею ли предложить вам руку?
Несколько минут спустя госпожа Кессельбах позвонила в двери дома уединения и сказала князю:
— Прошу вас об еще одной услуге, мсье. Никому не говорите об этом нападении.
— Но это — единственный способ узнать…
— Чтобы все узнать, потребуется расследование, а это поднимет опять вокруг меня шумиху. Допросы, утомительные разговоры… А у меня на это больше нет сил…
Князь не стал настаивать. Откланявшись, он спросил:
— Вы позволите справиться о вашем самочувствии?
— Разумеется!
Она поцеловала Женевьеву и вошла в дом.
Тем временем начало смеркаться. Сернин не хотел, чтобы Женевьева возвращалась одна. Не успели они, однако, пройти несколько шагов по тропинке к ее дому, как из темноты вынырнул силуэт; кто-то приближался к ним бегом.
— Бабушка! — воскликнула Женевьева.
Она бросилась в объятия пожилой женщины, которая покрыла ее лицо поцелуями.
— Милая, милая моя! Что случилось? Почему ты так запоздала сегодня, ты, всегда такая аккуратная!
Женевьева представила:
— Госпожа Эрнемон, моя бабушка. Князь Сернин…
Она рассказала о происшедшем. Госпожа Эрнемон неустанно повторяла:
— Дорогая моя, как ты, должно быть, испугалась!.. Никогда не забуду вашей помощи, мсье, клянусь… Как ты, наверно, испугалась, дорогое дитя!
— Не надо, бабушка, успокойся… Я ведь не пострадала…
— Да, но пережитый страх мог тебе повредить… Никогда не знаешь, какие могут быть последствия… Ох! Это ужасно!
Они прошли вдоль зеленой изгороди, из-за которой виднелись деревья небольшого сада, цветочные клумбы, лужок и белый дом. Позади дома, под сенью кустарников, образующих нечто вроде беседки, была видна другая ограда. Старшая дама пригласила князя войти и привела его в небольшой салон, который служил также местом, где родственники встречались с питомцами школы. Женевьева попросила у князя разрешения отлучиться на несколько минут, чтобы позаботиться о своих учениках; было уже время ужина.
Князь и госпожа Эрнемон остались одни.
Пожилая, седая женщина выглядела бледной и печальной. Она была чересчур, пожалуй, плотной, с несколько тяжеловесной походкой и, несмотря на манеры и платье настоящей дамы, в ней было заметно нечто простонародное. Зато в ее глазах светилась бесконечная доброта. Сернин подошел к ней, взял в руки ее голову и расцеловал в обе щеки.
— Ну как, старушка, живешь? — спросил он.
Она посмотрела на него в ошеломлении, раскрыв рот и вытаращив глаза.
Князь снова расцеловал ее, смеясь.
Она пролепетала:
— Ты! Это ты! Ах! Иисус-Мария!.. Не может быть! Иисус-Мария!
— Милая моя Виктуар!
— Не называй меня так, — проговорила она, вздрогнув. — Виктуар умерла… Твоей старой кормилицы больше нет на свете. Я всецело принадлежу Женевьеве.
И добавила еще тише:
— Ах, Иисус-Мария!.. Я не раз читала твое имя в газетах… Значит, это правда, ты опять взялся за старое?
— Как видишь.
— Но ты ведь поклялся мне, что с этим покончено, что ты уезжаешь навсегда, что хочешь стать честным человеком…
— Я пытался. Вот уже четыре года пытаюсь. Ты ведь не скажешь, что на протяжении этих четырех лет я давал повод обо мне заговорить?
— Так что же?
— Так вот, эта жизнь мне наскучила.
Она вздохнула:
— Ты все тот же… Ничуть не изменился… Все, действительно, кончено, ты никогда не переменишься… Значит, ты замешан в деле Кессельбах!
— Еще бы! Иначе для чего постарался бы устроить в шесть часов вечера нападение на госпожу Кессельбах, получив возможность в шесть часов пять минут вырвать ее из лап моих же людей? Спасенная мною, она будет обязана меня принять. Теперь у меня доступ в самое сердце цитадели; теперь, оберегая вдову, я могу наблюдать за окрестностью. Ах, что тут скажешь; жизнь, которую я веду, не позволяет бездельничать. Я должен устраивать блистательные сюрпризы, добиваться внезапных и громогласных побед.
Она наблюдала за ним в смятении. И наконец пробормотала:
— Понимаю… Понимаю… Все — обман… Но тогда… Женевьева…
— О! Одним камнем я попаду в две цели. Это чудесное спасение я подстроил не для себя одного. Подумай только, сколько времени мне понадобилось бы, сколько усилий, может быть — бесполезных, ушло бы на то, чтобы завоевать доверие этого ребенка! Кем я был для нее? Незнакомец… Чужой… Теперь я — спаситель! Еще час — и стану другом.
Ее проняла дрожь.
— Стало быть… Женевьеву ты вовсе не спас… Стало быть, ты хочешь, чтобы мы были втянуты в твои темные дела!
И, схватив его плечи, воскликнула во внезапном приступе возмущения:
— Так вот, этого не будет! Слышишь? Ты привел однажды ко мне эту девушку и сказал: «Вот она, доверяю ее тебе… Ее родители умерли… Она остается под твоей защитой… И я сумею постоять за нее!
Госпожа Эрнемон казалась готовой ко всему.
Спокойно, не торопясь, князь Сернин снял со своих плеч обе ее руки, взял старую даму за плечи, усадил в кресло, склонился над нею и твердо сказал:
— Тихо!
Она расплакалась, и сложила перед ним с мольбою руки:
— Прошу тебя, оставь нас в покое! Мы были так счастливы! Я думала уже, что ты о нас забыл, благословляла каждый день, который миновал. Ну да… Я, конечно, тебя люблю. Но Женевьева… Видишь ли, я просто не знаю, что могла бы сделать ради этой крошки. Она заняла твое место в моем сердце.
— Это я уже заметил, — отозвался он со смехом. — Ты с удовольствием послала бы меня ко всем чертям. Ну, ну, довольно глупостей. Я не могу терять времени. Мне надо поговорить с Женевьевой.
— Тебе — поговорить с нею?!
— А что? Это преступление?
— Что ты можешь ей сказать?
— Сообщить ей тайну… Очень важную… Волнующую тайну…
Старая дама забеспокоилась всерьез.
— Это, наверно, заставит ее страдать? Ох! Я всего боюсь… Боюсь за нее…
— Она идет, — сказал он.
— Нет, не сейчас!
— Да, да, все будет в порядке… Утри глаза и будь благоразумной…
— Послушай же, — сказала она с живостью, — послушай, я не знаю, что ты хочешь ей сказать, какие секреты открыть этой девчушке, которую совсем не знаешь… Зато я знаю ее хорошо и хочу тебя заверить: Женевьева обладает мужественным, твердым характером, но чрезвычайно чувствительна. Выбирай слова с осторожностью. Ты можешь оскорбить ее в лучших чувствах… О которых даже не подозреваешь.
— Но почему же, о Господи?!
— Потому что она из иной породы, чем ты, из иного мира… Я имею в виду — в моральном смысле. Есть вещи, которые тебе теперь не понять. Между вами обоими — непреодолимое препятствие. Совесть Женевьевы выше и чище… А ты…
— А я?
— Ты нечестный человек.
III
Женевьева вошла в комнату оживленная, очаровательная.
— Мои малышки все уже в спальне, на десять минут я свободна… Скажи-ка, бабушка, в чем дело? Почему у тебя такое странное лицо? Все еще из-за этой истории?
— Нет, мадемуазель, — сказал Сернин, — мне посчастливилось успокоить вашу бабушку. Но мы разговаривали о вас, о вашем детстве, и это предмет, которого, по-моему, ваша бабушка не может касаться без волнения.
— О моем детстве? — спросила девушка, краснея. — О, бабушка!
— Не надо ее за это ругать, мадемуазель, к такому разговору нас привела чистая случайность. Так уж получилось, что мне приходилось бывать в том маленьком селении, в котором вы росли…
— В Аспремоне?
— В Аспремоне, неподалеку от Ниццы. Вы жили там в новом, белом доме…
— Да, — сказала она, — совсем белом, с синей каймой вокруг окон. Я была еще совсем юной, так как оставила Аспремон в семилетнем возрасте; но помню все, что тогда было, во всех подробностях. Сияние солнца на белом фасаде дома, тень эвкалипта в углу сада…
— В конце сада, мадемуазель, лежал участок, засаженный масличными деревьями, а под этими деревьями — стол, за которым ваша мать работала в жаркие дни…
— Правда, правда, — сказала она, до глубины души взволнованная, — а я, я играла рядом…
— И там, — добавил он, — я не раз видел вашу мать. Встретив вас теперь, я снова увидел ее образ — более счастливый, веселый.
— Бедная мама действительно была очень несчастна. Отец скончался в самый день моего рождения, и ничто не могло после ее утешить. Она часто плакала. Я сохранила с тех пор маленький платок, которым утирала ее слезы.
— Маленький платок с розовой вышивкой.
— Вот как! — сказала она, охваченная удивлением, — вы знаете…
— Я был однажды там, когда вы ее утешали… И делали это так мило, что картина навсегда осталась в моей памяти.
Она устремила на него взгляд, шедший, казалось, из глубины души, и прошептала, более — для себя самой:
— Да… Да… Мне действительно кажется… Выражение ваших глаз… И еще — звучание вашего голоса…
На мгновение она опустила ресницы, сосредоточившись, будто стараясь удержать ускользающее воспоминание. Затем продолжала:
— Вы ее знали?
— У меня были друзья близ Аспремона, у которых я ее и встречал. В последний раз она показалась мне еще более печальной… Побледневшей… И, когда я вернулся…
— Все было кончено, не так ли? — сказала Женевьева. — Да, она очень быстро покинула нас. В несколько недель… И я осталась одна с соседями, которые за нею ухаживали… Однажды утром меня унесли… В тот вечер, когда я спала, пришел кто-то, взявший меня на руки и завернувший в одеяла…
— Мужчина? — уточнил князь.
— Да, это был мужчина. Он разговаривал со мной тихо, нежно… Его голос успокаивал меня… Вынося меня на дорогу, потом — увозя в экипаже в ночи, он убаюкивал меня, рассказывал мне сказки… Все тем же голосом…
Она умолкла, глядя на него еще более глубоким взглядом, с видимым усилием стараясь удержать мимолетное впечатление, касавшееся ее на мгновения и снова пропадавшее.
— А затем? — спросил он. — Куда он вас отвез?
— Дальше мои воспоминания чересчур туманны… Словно я проспала несколько дней… Вижу себя вновь только в том городке в Вандее, где провела вторую половину своего детства, в Монтегю, у папаши и мамаши Изеро, замечательных людей, которые меня вскормили, воспитали, чьи преданность и любовь я никогда не забуду.
— Они тоже умерли, эти люди?
— Да, — сказала она. — Во время эпидемии тифа, охватившей эту местность… Но об этом мне стало известно лишь позднее… С самого начала, когда они заболели, я была оттуда унесена, как и в первый раз, при таких же обстоятельствах, ночью, кем-то, кто таким же образом завернул меня в одеяла… Правда, тогда я была уже больше, я противилась, пыталась кричать… Он был вынужден закрыть мне рот шарфом.
— Сколько вам тогда было лет?
— Четырнадцать… Это случилось четыре года тому назад.
— Значит, вы могли бы узнать этого человека?
— Нет, он еще старательнее прятал свое лицо и не сказал мне ни слова… Но я все-таки думала, что это был тот же незнакомец. В памяти остались прежняя заботливость, те же внимательные, осторожные жесты.
— А потом?
— Потом, как и в первый раз — забытье, сон… На этот раз я, кажется, еще и болела, у меня был жар… И проснулась в светлой, веселой комнате. Седовласая дама с улыбкой склонилась надо мной. Это была бабушка… А комната — та самая, которую я занимаю наверху.
Она снова выглядела счастливой, словно озаренной светом, и завершила, улыбаясь:
— Вот как госпожа Эрнемон нашла меня однажды вечером на пороге этого дома спящей, как она меня взяла к себе, как стала моей бабушкой; и как получилось, что маленькая девочка из Аспремона наслаждается радостью безмятежного существования и учит грамматике и счету маленьких девочек, непослушных или ленивых… которые, однако, любят ее всей душой.
Она говорила это весело, уверенным и в то же время легким тоном, в котором слышалась душевная уравновешенность.
Сернин слушал ее с возрастающим удивлением, не пытаясь скрыть волнения.
— И с тех пор — спросил он, вы ничего не слышали более об этом человеке?
— Ничего.
— Но были бы рады его повидать?
— Да, очень.
— Так вот, мадемуазель…
Женевьева вздрогнула.
— Вы что-то знаете… Может быть — самую правду…
Он поднялся и начал прохаживаться по комнате. Время от времени его взгляд останавливался на Женевьеве и казалось, что он уже готов дать точный ответ на поставленный только что вопрос. Решится ли он заговорить? Госпожа Эрнемон с тревогой ждала раскрытия тайны, от которой мог зависеть покой в душе молодой девушки.
Он вернулся, сел рядом с Женевьевой, несколько еще, видимо, поколебался и наконец сказал:
— Нет… нет… Так, промелькнула мысль… Воспоминание…
— Воспоминание? Какое же?
— Я ошибся. В вашем рассказе были подробности, которые, очевидно, ввели меня в заблуждение.
— Ах! — разочарованно воскликнула она. — Значит, мне показалось… Что вы знали…
Преодолев, очевидно, еще кое-какие колебания, он заявил:
— Совершенно в этом уверен.
Она промолчала, все еще ожидая ответа на поставленный вопрос, не осмеливаясь договорить, о чем догадывалась уже. Молчал и он. Тогда, не настаивая более, она склонилась к госпоже Эрнемон:
— Мои малышки все уже в спальне, на десять минут я свободна… Скажи-ка, бабушка, в чем дело? Почему у тебя такое странное лицо? Все еще из-за этой истории?
— Нет, мадемуазель, — сказал Сернин, — мне посчастливилось успокоить вашу бабушку. Но мы разговаривали о вас, о вашем детстве, и это предмет, которого, по-моему, ваша бабушка не может касаться без волнения.
— О моем детстве? — спросила девушка, краснея. — О, бабушка!
— Не надо ее за это ругать, мадемуазель, к такому разговору нас привела чистая случайность. Так уж получилось, что мне приходилось бывать в том маленьком селении, в котором вы росли…
— В Аспремоне?
— В Аспремоне, неподалеку от Ниццы. Вы жили там в новом, белом доме…
— Да, — сказала она, — совсем белом, с синей каймой вокруг окон. Я была еще совсем юной, так как оставила Аспремон в семилетнем возрасте; но помню все, что тогда было, во всех подробностях. Сияние солнца на белом фасаде дома, тень эвкалипта в углу сада…
— В конце сада, мадемуазель, лежал участок, засаженный масличными деревьями, а под этими деревьями — стол, за которым ваша мать работала в жаркие дни…
— Правда, правда, — сказала она, до глубины души взволнованная, — а я, я играла рядом…
— И там, — добавил он, — я не раз видел вашу мать. Встретив вас теперь, я снова увидел ее образ — более счастливый, веселый.
— Бедная мама действительно была очень несчастна. Отец скончался в самый день моего рождения, и ничто не могло после ее утешить. Она часто плакала. Я сохранила с тех пор маленький платок, которым утирала ее слезы.
— Маленький платок с розовой вышивкой.
— Вот как! — сказала она, охваченная удивлением, — вы знаете…
— Я был однажды там, когда вы ее утешали… И делали это так мило, что картина навсегда осталась в моей памяти.
Она устремила на него взгляд, шедший, казалось, из глубины души, и прошептала, более — для себя самой:
— Да… Да… Мне действительно кажется… Выражение ваших глаз… И еще — звучание вашего голоса…
На мгновение она опустила ресницы, сосредоточившись, будто стараясь удержать ускользающее воспоминание. Затем продолжала:
— Вы ее знали?
— У меня были друзья близ Аспремона, у которых я ее и встречал. В последний раз она показалась мне еще более печальной… Побледневшей… И, когда я вернулся…
— Все было кончено, не так ли? — сказала Женевьева. — Да, она очень быстро покинула нас. В несколько недель… И я осталась одна с соседями, которые за нею ухаживали… Однажды утром меня унесли… В тот вечер, когда я спала, пришел кто-то, взявший меня на руки и завернувший в одеяла…
— Мужчина? — уточнил князь.
— Да, это был мужчина. Он разговаривал со мной тихо, нежно… Его голос успокаивал меня… Вынося меня на дорогу, потом — увозя в экипаже в ночи, он убаюкивал меня, рассказывал мне сказки… Все тем же голосом…
Она умолкла, глядя на него еще более глубоким взглядом, с видимым усилием стараясь удержать мимолетное впечатление, касавшееся ее на мгновения и снова пропадавшее.
— А затем? — спросил он. — Куда он вас отвез?
— Дальше мои воспоминания чересчур туманны… Словно я проспала несколько дней… Вижу себя вновь только в том городке в Вандее, где провела вторую половину своего детства, в Монтегю, у папаши и мамаши Изеро, замечательных людей, которые меня вскормили, воспитали, чьи преданность и любовь я никогда не забуду.
— Они тоже умерли, эти люди?
— Да, — сказала она. — Во время эпидемии тифа, охватившей эту местность… Но об этом мне стало известно лишь позднее… С самого начала, когда они заболели, я была оттуда унесена, как и в первый раз, при таких же обстоятельствах, ночью, кем-то, кто таким же образом завернул меня в одеяла… Правда, тогда я была уже больше, я противилась, пыталась кричать… Он был вынужден закрыть мне рот шарфом.
— Сколько вам тогда было лет?
— Четырнадцать… Это случилось четыре года тому назад.
— Значит, вы могли бы узнать этого человека?
— Нет, он еще старательнее прятал свое лицо и не сказал мне ни слова… Но я все-таки думала, что это был тот же незнакомец. В памяти остались прежняя заботливость, те же внимательные, осторожные жесты.
— А потом?
— Потом, как и в первый раз — забытье, сон… На этот раз я, кажется, еще и болела, у меня был жар… И проснулась в светлой, веселой комнате. Седовласая дама с улыбкой склонилась надо мной. Это была бабушка… А комната — та самая, которую я занимаю наверху.
Она снова выглядела счастливой, словно озаренной светом, и завершила, улыбаясь:
— Вот как госпожа Эрнемон нашла меня однажды вечером на пороге этого дома спящей, как она меня взяла к себе, как стала моей бабушкой; и как получилось, что маленькая девочка из Аспремона наслаждается радостью безмятежного существования и учит грамматике и счету маленьких девочек, непослушных или ленивых… которые, однако, любят ее всей душой.
Она говорила это весело, уверенным и в то же время легким тоном, в котором слышалась душевная уравновешенность.
Сернин слушал ее с возрастающим удивлением, не пытаясь скрыть волнения.
— И с тех пор — спросил он, вы ничего не слышали более об этом человеке?
— Ничего.
— Но были бы рады его повидать?
— Да, очень.
— Так вот, мадемуазель…
Женевьева вздрогнула.
— Вы что-то знаете… Может быть — самую правду…
Он поднялся и начал прохаживаться по комнате. Время от времени его взгляд останавливался на Женевьеве и казалось, что он уже готов дать точный ответ на поставленный только что вопрос. Решится ли он заговорить? Госпожа Эрнемон с тревогой ждала раскрытия тайны, от которой мог зависеть покой в душе молодой девушки.
Он вернулся, сел рядом с Женевьевой, несколько еще, видимо, поколебался и наконец сказал:
— Нет… нет… Так, промелькнула мысль… Воспоминание…
— Воспоминание? Какое же?
— Я ошибся. В вашем рассказе были подробности, которые, очевидно, ввели меня в заблуждение.
— Ах! — разочарованно воскликнула она. — Значит, мне показалось… Что вы знали…
Преодолев, очевидно, еще кое-какие колебания, он заявил:
— Совершенно в этом уверен.
Она промолчала, все еще ожидая ответа на поставленный вопрос, не осмеливаясь договорить, о чем догадывалась уже. Молчал и он. Тогда, не настаивая более, она склонилась к госпоже Эрнемон: