Страница:
Первый ингибитор
Не знаю, какое нынче грязнаря, – потерял календарик. Слава Богу, избавился от Олимпа, а заодно – от Председателя Дружбы, который стал просто невыносим. Он уверял меня, что мое лицо почти не вызывает отвращения. Своим освобождением я обязан Кикериксу. Это молодой историк и в то же время людист (гомовед). Он пришел ко мне в гостиницу, прослышав о прибытии человека. Между прочим, он показал мне, как включать Медузу (которую я занавешивал полотенцем), чтобы все боги окаменели и рассыпались в белый порошок, самостоятельно прячущийся под кроватью. Не знаю, что его туда втягивает, но спрашивать не стал. Вообще стараюсь задавать как можно меньше вопросов, ведь что подумали бы в «Хилтоне» о постояльце, который бы стал выяснять, почему светится лампа и как размножается горничная. Мой новый знакомый так со мной подружился, что я зову его просто Киксом. Он привел меня в социомат, на наглядную лекцию по истории. Аппарат настраивают на любое общество, с параметрами, скажем, романтическими или средневековыми, и управляют им – обычно на пару. Один игрок правит, второй играет за управляемое общество. Впрочем, играть в моделируемую историю могут и несколько человек, заведуя партиями, армией, средним сословием и так далее. Выигрывает тот, кто получает перевес к концу получасового сеанса. Все это, вместе с общественными движениями, протекает с тысячекратным ускорением, и нужна порядочная сноровка. Я был императором, а Кикерикс предводителем масс. Он сверг меня с трона за пять минут, включив себе сильную харизму. Напрасно я пытался помешать ему эдиктами, а видя, что дело плохо, сделал решающую ошибку, снизив подати. Теорию надобно знать. Устранение нужды немедленно ведет к непомерному росту аппетитов и угрожает волнениями более опасными, чем при нищете. Социоматика – непростое искусство. Я не знал, например, что отсутствие нехваток – вовсе не плюс, а ноль и что всего важнее невидимые параметры, особенно параметры переживаний. Чем выше ты стоишь в общественной иерархии, тем меньше ощущаешь беды своей эпохи, катаясь как сыр в масле, но еще важнее может оказаться то, чего увидеть нельзя. Наблюдаемые величины не равняются переживаемым: к примеру, для аристократки неприглашение на придворный бал будет таким же несчастьем, как для бедной поселянки – отсутствие хлеба для детей. Это, казалось бы, общеизвестно, но лишь у кормила социомата можно убедиться в этом на собственной шкуре. И правда, удивительная игра, ведь общество ведет себя как живое; можно влиять на него, формировать общественное мнение, успокаивать обещаниями, но в меру и лишь до времени, ибо общество помнит все и реагирует по-своему. К тому же исторические игру бывают разной степени сложности. После включения научно-технической революции либо совершенно размягчается, либо, напротив, отвердевает, – чертовски трудно балансировать посередке. Зависть низов, говорил Кикерикс, поддержанная идеализмом реформаторов, подталкивает историю к эгалитаризму, который приносит больше разочарований, чем сатисфакции, поскольку и в обществе равных кажется, что лучше всего живется другим.
Странно, но факт: в Швейцарии я ухитрился прошляпить историографию предшустринного века. У них были те же заботы, что и у нас: кошмар моторизации, энергетический кризис, монетарный хаос, политическая сумятица, – и подобно нам они полагали, что летят в пропасть. Когда энергетическое сырье все вышло, удалось синтезировать микробы, перерабатывающие любой мусор в топливо. Bacillus benzinogenes, Sperocheta oleopoetica,[68] – их покупали в таблетках, как винные дрожжи, бросали в мусорный бак, заливали водой, и так пришел конец нефтяным крезам. Весь вчерашний день ходил вместе с Киксом по музеям. В Музее техники видел бактериальный ткацкий станок. Нужно раздеться догола, залезть в контейнер, весьма похожий на ванну. Лежишь себе в теплом растворе, а когда через четверть часа выходишь, на тебе уже готовая одежда, изготовленная портняжной палочкой (Bacterium Sartoriferum); остается только этот костюм разрезать, снять, выгладить и повесить в шкафу. Пуговиц пришивать не надо, они образуются из затвердевающих выделений маленькой моли в шкафу, – разумеется, не обычной моли, но генетически перестроенной. Если нужен зимний костюм, добавляют Vibrio Pelerinae[69] или какой-нибудь родственный штамм, и получается нечто вроде ватина. Есть даже подкладочные вибрионы, в соответствии с пожеланиями клиентов относительно кроя, цвета, фактуры ткани и так далее. Правда, эти портняжные новинки были встречены с единодушным отвращением и умерли естественной смертью, так и не войдя в быт. Тем не менее ткацкие бактерии почти целиком ликвидировали упаковочную промышленность, а их мусороядные и ядопоглощающие разновидности очищали окружающую среду. Между тем, наряду с биотической микроинженерией по-прежнему развивалась автоматизация, и число безработных росло в геометрической прогрессии. Занятость становилась исключением, безработица – правилом, начались мятежи, уничтожение индустриальных роботов, уличные бои; казалось, что это уже конец. Ученых-исследователей, а особенно изобретателей и рационализаторов правительству приходилось прятать в подземных бункерах, прикрывать и спасать их, когда народ принялся за них как за виновников прогресса, обернувшегося катастрофой. Однако ничто уже не могло заставить люзанцев свернуть с этого пути, и следующее поколение отказалось от преследований. Как раз тогда открылся неистощимый источник энергии, черпаемой прямо из космоса (хотя я по-прежнему не знаю, как они это делают). Кикерикс называет эту эпоху потребительским потопом. С конвейеров сходили миллионы автомашин, причем началась настоящая эскалация их бронезащиты, по причине роста уровня агрессивности. Тогда еще эти машины (довольно похожие на земные) изготовляли из стали штамповкой, и по желанию покупателей производители принялись сперва укреплять кузов, затем монтировать в буферах специальные клыки и шпоры, а тот, кто не хотел ездить в бронемашине, рисковал быть разбитым вдребезги на ближайшем перекрестке. Суды по делам об автомобильных преступлениях были погребены под лавиной дел, и таран стал совершенно легальным; ущерб возмещали страховые компании. Молодежь развлекалась охотой на автоматы сферы услуг, особое предпочтение оказывая телефонным кабинам; не помогали ни бронированные стекла, ни сталь, в которую заковывали телефонные книги. Что же касается изготовляемых домашним способом бомб, то их подкладывание стало настолько в порядке вещей, говорил Кикерикс, что, когда улицу сотрясал очередной взрыв, на землю падали лишь те прохожие, что поближе. Те, что подальше, даже не поворачивали голову, впрочем, тогда уже носили индивидуальные защитные коконы, которые при грохоте взрыва наполнялись противоосколочной пеной, – предосторожность совершенно необходимая, ведь если клиент имел претензии к пекарне, почте или ремонтной мастерской, то он не утруждал себя жалобами, а просто взрывал ненавистное заведение. Жилось все богаче и все опаснее; вместе с ассортиментом даровых утех росло ощущение всеобщей угрозы. В музее я видел вечерние костюмы с подкладкой из сверхпрочного танталового волокна; мода, подчиняясь диктату необходимости, узаконила бронированные котелки, но число жертв все увеличивалось. Автоматику самозащиты первыми применили учреждения сферы обслуживания, что, однако, привело к появлению новых источников опасности; как объяснил мне Кикерикс, если в телефонной будке ты почесал себе голову слишком резким движением или недостаточно плавно потянул руку к трубке, тебя немедленно хватала за шиворот стальная ладонь и вышвыривала на улицу, а при оказании сопротивления, бывало, хрустели и ребра. Тогдашние датчики были недостаточно избирательны. Целый день на улицах выли сирены «скорой помощи», а вечером тяжелые мусороскребы очищали мостовые от останков автомобилей. Изменилась и архитектура – нежданный гость не мог попасть в чужой дом, а нажимая кнопку звонка у подъезда следовало отодвинуться в сторону и полуприсесть, чтобы успеть отскочить, если, по недоразумению, дверь со страшной силой распахнется наружу, стараясь трахнуть пришельца по лбу. Любую прихожую можно было за пару минут затопить быстро загустевающей жидкостью, и немало незваных гостей утонули как мухи в смоле. В дверных ручках были упрятаны магнитометры, и если вы хотели подложить бомбу соседу, то должны были брать неметаллическую; это, впрочем, тоже не гарантировало успеха, так как появились универсальные датчики, настолько чувствительные к запаху взрывчатых и горючих веществ, что достаточно было иметь в кармане старую зажигалку, чтобы у самого входа провалиться в западню, которая находилась под постоянным телевизионным контролем полиции. Открытые сцены и эстрады канули в прошлое, ибо при первом же петухе тенора, фальшивой ноте скрипача и даже спорной исполнительской трактовке адажио возмущенный меломан вытаскивал из-под кресла захваченный с собой автомат; поэтому все места, и в партере, и на балконах, были накрыты прозрачным колпаком, который открывался лишь по звонку, извещавшему о начале антракта. И даже если вам приспичило по неотложной потребности, вы должны были что-то придумать, не покидая зала, – с тех пор как удовлетворение этих потребностей стало излюбленным предлогом для динамитчиков. В метро, а также в трамваях нередко разгорались самые настоящие битвы, пока наконец водителям не предоставили право включать донные катапульты, устроенные в вагонах нового типа; случалось, что из мчащихся по рельсам трамваев целыми группами вываливались вцепившиеся друг в дружку пассажиры и клубком катились по мостовой, а бронированные прохожие старательно их обходили. Я осмелился заметить, что это ужасно, смешно и просто невероятно; коса, однако, нашла на камень, ведь Кикерикс людист, и он тут же напомнил мне о нашем дипломатическом бандитизме; между тем послов, даже самых вкусных, на Земле не трогали и людоеды. Особенно много хлопот было с роботами, которые стали излюбленным объектом городской охоты. Труп громоздился на труп, поскольку те, кто хотел уберечь своего кибер-камердинера от пули, одевали его в собственный костюм, и наиболее рьяные охотники, вместо того, чтобы выпытывать да выспрашивать замеченного, предпочитали уложить его на месте метким выстрелом, а после оправдывались, что приняли жертву за робота. Несмотря на строгий запрет, некоторые все-таки вооружали своих роботов, чтобы те могли отвечать огнем на огонь; иногда же идейные противники такой охоты умышленно высылали на линию огня ловушечных роботов, неспособных ни к уборке, ни к мытью посуды, зато поливающих охотников пулеметным огнем, или особые модели, которые нарочно падали при звуке выстрела, а когда стрелок, счастливый и гордый, ставил на лежащего ногу и подносил к губам рог, дабы возвестить о своем триумфе, мнимый трофей вонзал ему в ляжку стальные клыки. Что, в свою очередь, приводило в бешенство членов охотничьего клуба и склоняло их к применению управляемых ракетных снарядов, между тем как другие считали эту охотничью эскалацию не только совершенно естественной, но даже пикантной: дескать, чем рискованней спорт, тем увлекательней, ведь охота на тигра не в пример почетнее умерщвления зайцев. Когда же в моду вошла охота с автомобилей, все явственнее превращавшихся в броневики с огнеметами, когда кварталы Геспериды уничтожил пожар, вызванный столкновением двух враждующих охотничьих обществ, нерешительное доселе правительство склонилось на сторону глашатаев этикосферы – буквально в самый последний момент, как утверждают ныне ее защитники.
Сознавая, что с накопившейся в обществе агрессивностью нельзя покончить одним разом, но следует дать ей возможность разрядиться, создатели этификационного проекта позаботились о выделении значительных средств на злопоглощающие общественные институты. Многие из них существуют по сей день. Упомяну лишь о некоторых, так как считаю, что и нам они не помешали бы. Начну с малого: у люзанцев давно существует обычай ставить памятники выдающимся, а вместе с тем ненавидимым лицам. Это так называемые монументы бесславия; постамент иногда окружают похожие на бронзовые урны объемистые плевательницы. Первую такую аллегорическую группу с выкованными в бронзе проклятиями воздвигли горожане еще в прошлом веке Трем Лжексиксарам. Кроме того, каждый из прежних политиков, внесших особенно крупный вклад в дело всеобщего неблагополучия, имеет свой монумент или хотя бы бюст; отливают их из специального эластичного материала – любой другой слишком быстро приходит в негодность. Кикерикс уверял меня, что эта сфера пластических искусств предъявляет особенно высокие требования как к авторам проекта, так и к исполнителям, поскольку изображения бесславных мужей выполняются в материале, который легко поддается деформации, но за ночь восстанавливает прежнюю форму. Впрочем, как показала практика, вполне целесообразно из тех же материалов воздвигать памятники вполне заслуженным деятелям: всегда найдется кто-нибудь, кто ставит эти заслуги под сомнение, а расходы на ремонт монументов, особенно крупногабаритных, весьма значительны. Для провинциалов, осматривающих с экскурсоводом Старый Город, а также для школьных экскурсий на задах каждого монумента бесславия приготовлены ящики с соответствующими орудиями, укрытые в живой изгороди, ибо надлежит соблюдать определенную пропорцию между их силой поражения и сопротивляемостью монумента. Исключение из правила, разграничивающего славу и бесславие, составляют лишь создатели этикосферы, называемые ее Отцами. Чтобы положить конец постоянным ссорам и распрям у пьедесталов, пришлось увековечить этих мужей двумя удаленными друг от друга мемориальными комплексами; каждый желающий, в соответствии со своими убеждениями, может направиться либо к первому, либо ко второму с букетом цветов или же с чем-то совершенно противоположным.
Так удачно сложилось, объяснил мне Кикерикс, что автоматизация промышленности положила конец физическому труду в то самое время, когда появились первые шустресты, и, хотя шустрам далеко еще было до совершенства, уже на третий год число скоропостижных смертей пошло на убыль, несмотря на то, что преступный мир, вкупе с охотничьими обществами и бандами хулиганов, а также экстремисты и прочие группировки, для которых жизнь без пролития крови не имела ни малейшего смысла, массами мигрировали из городов в неошустренную пока что глубинку. В свою очередь, толпы беженцев из подвергшихся нашествию городков и местечек хлынули в крупные городские агломерации; словом, началось сущее переселение народов.
То была эпоха смелых социальных экспериментов. В одном из округов, расположенных неподалеку от столицы, в качестве опыта ввели дармовое потребительство без всяких ограничений, сломав ожесточенное сопротивление в парламенте крупных промышленников, которые продолжали отстаивать законы рынка и товарного производства, хотя себестоимость любых изделий явно стремилась к нулю. Энергия не стоила уже ничего, доступная как воздух, и даже, пожалуй, еще доступнее, поскольку черпалась она из космического пространства.
Увы, бесплатность благ и услуг привела к ужасающим результатам. Все наперебой принялись нагромождать горы ненужного добра, выдумывать отчаянные экстравагантности, чтобы перещеголять блеском обладания соседей, родственников, кого только можно было, а те тоже не покладали рук. К семейным особнякам пришлось пристраивать склады одежды, сокровищ, съестных припасов, часть этих запасов гибла без всякой пользы, а труд накопительства становился попросту непосильным; это, в свою очередь, погружало нуворишей в такое уныние, что они перенастраивали мирных роботов и формировали из них частные штурмовые отряды, чтобы допекать окружающих; дело кончилось стычками и даже войнами, в буквальном смысле гражданскими, – между отдельными гражданами. Из-за чего? Просто так. Пришлось даже обложить заставами и разоружить целый город, охваченный огнем пожаров, под аккомпанемент рвущихся бомб и картечи.
Вроде бы давно уже было известно, что абсолютное благоденствие развращает абсолютно, однако нашлись идеалисты-оптимисты, верившие, что народ вскорости перебесится. Существующая ныне система, сложившаяся более ста лет назад, развеяла окончательно эти ребяческие мечты. Каждому гражданину на год выделяется строго определенная квота энергии. Он может употребить ее на что хочет. Например, на триста тысяч пар брюк с золотыми лампасами, или шоколадную гору с марципановыми ущельями, или девятьсот платиновых летаптеров такой мощности, что даже когда они уже исчезают за горизонтом, еще слышна их иерихонская музыка; но никто уже не расточает своих запасов так сумасбродно: приходится считаться с расходами, а квоту нельзя накапливать или объединять с квотами других лиц, чтобы не возникли какие-нибудь тайные коалиции или иные подрывные ассоциации. Все, что нужно, создают на какое-то время, а потом выключают, как мы – электрический свет. Нет уже уникальных предметов, и подарком может стать только оригинальная информация о чем-нибудь таком, чего ни у кого пока нет, потому что он об этом не слышал, а сам не додумался. То есть презентом может быть лишь нечто вроде рецепта или инструкции. В сущности, действительно новой информации подобного рода не существует, ведь любая возможная информация содержится в компьютерных инвентарях благ, а ее недоступность обусловлена лишь ужасающей избыточностью накопленных сведений. Вместе с Кикериксом я был в художественной галерее, где на почетном месте стоит статуя Даксарокса, политика, который первым стал пропагандировать сооружение так называемых дебоширен, или буялен. В этих заведениях, открытых для всех совершеннолетних, можно дать волю агрессивным страстям. Немало энциан считают Даксарокса истинным государственным деятелем эпохи бездеятельности, но есть у него и хулители. По совету своего наставника я посетил автоклаз. Это огромное сферическое здание, похожее на велодром. В огромном подземном паркинге ты выбираешь машину, затем по пандусу въезжаешь на обычную городскую площадь, под открытое небо. Там разрешено все – таранить другие машины, гоняться за пешеходами, усеивая трассу трупами и разбитыми автомобилями, и даже въезжать в дома, которые с грохотом рассыпаются в груду обломков, вздымая тучи известковой пыли. Не знаю, как делают эти миражи, но ощущение реальности происходящего просто потрясающее. Некоторые клиенты, говорят, не выходят из автоклазов, испытывая ужас при мысли о возвращении под опеку этикосферы, настолько она им осточертела. Имеются также дебоширни другого типа – там можно безнаказанно убивать, грабить и мучить кого угодно до сотого пота и до потери дыхания, но мне что-то не захотелось. Кикерикс полагает – может быть, и справедливо, – что между завсегдатаями этих заведений и ценителями кровавых зрелищ вроде боя быков или фильмов, напичканных уголовщиной, разница не в сути, а только в степени. Одни знатоки проблемы видят в буяльнях усилители низменных инстинктов, обостряющие ощущение угнетенности у лиц, по природе жестоких, но другие называют это сбросом дурной крови, предохранительным клапаном и психотехникой, которая дает разрядку слишком уж умиротворяемой психике граждан. Ходят слухи, будто дебоширни находятся под тайным контролем Министерства Превентивных Мер и каждый, кто перебесился фиктивно и понарошку, попадает в картотеку лиц с порочными склонностями, а после к ним подсылают противодействующие означенным склонностям шустры. Оппозиционеры избегают этих заведений как черт ладана и отзываются о них с величайшим презрением. Нет недостатка в фата-морганных имитаторах и за городом, в специальных охотничьих угодьях, где страстные охотники стреляют самого крупного зверя – курдля, и даже тысячетонных огнеметающих пирозавров. Должно быть, отсюда и взялись в земных материалах противоречивые сообщения об огнедышащих Горынычах: будучи фантомами, они существуют и не существуют одновременно. Не я один совершил фатальную ошибку, приняв развлечения чужепланетной цивилизации за повседневную реальность. То же самое относится к пресловутой манекенизации; манекены в натуральную величину, с виду неотличимые от оригиналов, действительно можно заказать в филиалах фирмы ЛЮТОНД (Любые Товары На Дом); ЛЮТОНД производит все необходимое для домашнего хозяйства, в том числе по индивидуальным заказам, и никто там не спрашивает клиента, что он собирается делать с заказанными товарами, ведь земной продавец платья тоже не проявляет интереса к тому, зачем оно понадобилось покупателю. Это просто никого не заботит, а разница лишь та, что на Энции заказать любого андроида не сложнее, чем холодильник.
Кикерикс говорит, что, хотя работает не больше 10 % всех энциан, число работающих постоянно растет; несмотря на всеобщую роскошь и бесчисленные развлечения, безработица докучает сильнее, чем это можно было себе представить в прежнюю эпоху нужды и изнурительного труда. Главной проблемой остается, по его мнению, слишком большая доступность всяческих благ и утех, ведь что задаром дается, не ставится ни во грош; поэтому начинают подумывать, как бы сделать жизнь потруднее, ибо dolce far niente[70] приводит немалую часть населения в беспросветное отчаяние. Было бы замечательно, если бы общество согласилось одобрить такие проекты, да вот беда – не желает, и все. Свое нежелание оно подтверждает в регулярно устраиваемых плебисцитах, и единственным выходом представляется сооружение препятствий на жизненном пути в совершенно новом стиле; ведь не о том речь, чтобы каких-то продуктов в один прекрасный день просто не хватило бы и народ, вместо того чтобы идти в дебоширню, встал бы в очередь за сыром. Никто не знает, однако, как конкретно осуществить подобные замыслы; коль скоро любые изменения требуют согласия общества, трудности нового типа должны быть приняты добровольно, а не навязаны. Крайне трудный вопрос, тряс своей птичьей головой мой наставник, эти колебания между искушениями тайнократии и гедонизации; и немало расплодилось таких, что ведут жизнь анахоретов, из дому не выходят, носят одну и ту же одежду, пока не истлеет, а все потому, что необходимость выбора в условиях царящего переизбытка совершенно парализует их волю.
Я спросил про Черную Кливию, и мне показалось, что вопрос не пришелся ему по вкусу. Вместо ответа он принялся выпытывать у меня, что я знаю о Кливии, после чего заявил, что на 98 % это ложь, состоящая из недоразумений и передержек, а остальное сомнительно. Как же было на самом деле? На самом деле, ответил он, мы делали для кливийцев все, что могли. Вследствие неблагоприятных климатических условий у них часто случался неурожай, мы доставляли им множество продовольствия, так же впрочем, как и Курдляндии, а они, то есть их власти, по-прежнему морили народ голодом, накапливая стратегические запасы в предвидении замышлявшейся против нас агрессии; так что, если даже в экспортируемые продукты и добавлялись субстанции, делающие невозможным их длительное хранение, с нашей стороны это была элементарная предусмотрительность, не больше того. А что могло быть «больше»? – спросил я; он неопределенно улыбнулся и сказал, что на этой почве возникло множество измышлений и инсинуаций, о которых я рано или поздно услышу. Разговор о Кливии привел к заметному разладу между нами.
От езды в Институт Облагораживания Среды в памяти у меня осталось лишь удивление, вызванное взлетом лифта: он тронулся вертикально, а потом с щелчком вставляемого в магазин патрона перескочил над крышей гостиницы на колею, которая плоской радугой выгибалась над городом, без единой опоры, и подобно радуге сияла семью цветами солнечного спектра. Потом наступила темнота, пол мягко провалился подо мною, кабина застыла неподвижно, ее стена раскрылась вдоль невидимого шва, и на фоне растений с большими белыми цветами я увидел высокого люзанца с человеческим лицом, в однобортном костюме и белоснежной рубашке, словно он только что вышел от парижского портного, даже лацканы пиджака и воротничок рубашки скроены по последней моде – моде двухвековой давности! Это тоже было частью оказываемого мне повсюду почтения, ведь сами они одеваются по-другому. Люзанец ждал меня, заранее протянув руку, словно боялся забыть, как положено приветствовать человека, а когда я в свою очередь подал ему руку, его ладонь исчезла в моей вместе с большим пальцем. Это был Типп Типпилип Тахалат, директор ИОСа, черноглазый блондин. Я бы не прочь узнать, как они это делают. Вместо переводилки на лацкане у меня были два маленьких металлических кружка на раковине каждого уха; благодаря им я слышал люзанцев так, словно земная речь выплывала у них изо рта. Они, наверное, слышали меня так же. Заметив неловкость, проявленную Тахалатом при встрече, я почувствовал некоторое облегчение, ведь она обнаружила пробелы в его знании земных обычаев, а ничто так не угнетает, как чужое совершенство. Тахалат провел меня в поистине удивительное помещение: его интерьер в точности напоминал конференц-зал крупного земного банка, и притом конца XIX века. Длинный, покрытый зеленым сукном стол между двумя рядами чернокожих кресел, матово-молочные окна, между ними – остекленные шкафы; одни были уставлены толстыми книгами, среди которых я заметил тома ежегодников Ллойда, в других стояли модели парусников и пароходов; и я опять подумал, что они, ей-богу, уж слишком стараются, устраивая такое представление ради одной-единственной беседы с землянином! Мы сели за маленький столик у окна, под рододендроном в майоликовой кадке, между нами дымилась кофеварка с мокко, стояла одна чашка – для меня – и серебряная сахарница, кажется, с британским львом; а для хозяина было приготовлено что-то вроде груши на ножке или гриба с лазоревой шляпкой. Тахалат извинился, что не будет пить того же, что я; он к этому не привык и рассчитывает на мою снисходительность. Я заверил его, что он оказывает мне слишком много внимания, и мы с ним состязались в учтивости, я – помешивая сахар в чашечке, он – вертя в руках грушу-грибок, у которой вместо черенка была трубочка, а внутри – какая-то жидкость. Тахалат заговорил о моем злосчастном приключении, чтобы напомнить, что уцелел я благодаря этикосфере, хотя, возможно, не отдаю себе в этом отчета. У антихудожников мне ничего не угрожало, добавил он, что же касается гидийцев, то они живут в резервате, ошустренном только поверхностно. Поэтому, когда стало известно, что я похищен, усилили локальную концентрацию шустров, чтобы они просочились в подвал.
Странно, но факт: в Швейцарии я ухитрился прошляпить историографию предшустринного века. У них были те же заботы, что и у нас: кошмар моторизации, энергетический кризис, монетарный хаос, политическая сумятица, – и подобно нам они полагали, что летят в пропасть. Когда энергетическое сырье все вышло, удалось синтезировать микробы, перерабатывающие любой мусор в топливо. Bacillus benzinogenes, Sperocheta oleopoetica,[68] – их покупали в таблетках, как винные дрожжи, бросали в мусорный бак, заливали водой, и так пришел конец нефтяным крезам. Весь вчерашний день ходил вместе с Киксом по музеям. В Музее техники видел бактериальный ткацкий станок. Нужно раздеться догола, залезть в контейнер, весьма похожий на ванну. Лежишь себе в теплом растворе, а когда через четверть часа выходишь, на тебе уже готовая одежда, изготовленная портняжной палочкой (Bacterium Sartoriferum); остается только этот костюм разрезать, снять, выгладить и повесить в шкафу. Пуговиц пришивать не надо, они образуются из затвердевающих выделений маленькой моли в шкафу, – разумеется, не обычной моли, но генетически перестроенной. Если нужен зимний костюм, добавляют Vibrio Pelerinae[69] или какой-нибудь родственный штамм, и получается нечто вроде ватина. Есть даже подкладочные вибрионы, в соответствии с пожеланиями клиентов относительно кроя, цвета, фактуры ткани и так далее. Правда, эти портняжные новинки были встречены с единодушным отвращением и умерли естественной смертью, так и не войдя в быт. Тем не менее ткацкие бактерии почти целиком ликвидировали упаковочную промышленность, а их мусороядные и ядопоглощающие разновидности очищали окружающую среду. Между тем, наряду с биотической микроинженерией по-прежнему развивалась автоматизация, и число безработных росло в геометрической прогрессии. Занятость становилась исключением, безработица – правилом, начались мятежи, уничтожение индустриальных роботов, уличные бои; казалось, что это уже конец. Ученых-исследователей, а особенно изобретателей и рационализаторов правительству приходилось прятать в подземных бункерах, прикрывать и спасать их, когда народ принялся за них как за виновников прогресса, обернувшегося катастрофой. Однако ничто уже не могло заставить люзанцев свернуть с этого пути, и следующее поколение отказалось от преследований. Как раз тогда открылся неистощимый источник энергии, черпаемой прямо из космоса (хотя я по-прежнему не знаю, как они это делают). Кикерикс называет эту эпоху потребительским потопом. С конвейеров сходили миллионы автомашин, причем началась настоящая эскалация их бронезащиты, по причине роста уровня агрессивности. Тогда еще эти машины (довольно похожие на земные) изготовляли из стали штамповкой, и по желанию покупателей производители принялись сперва укреплять кузов, затем монтировать в буферах специальные клыки и шпоры, а тот, кто не хотел ездить в бронемашине, рисковал быть разбитым вдребезги на ближайшем перекрестке. Суды по делам об автомобильных преступлениях были погребены под лавиной дел, и таран стал совершенно легальным; ущерб возмещали страховые компании. Молодежь развлекалась охотой на автоматы сферы услуг, особое предпочтение оказывая телефонным кабинам; не помогали ни бронированные стекла, ни сталь, в которую заковывали телефонные книги. Что же касается изготовляемых домашним способом бомб, то их подкладывание стало настолько в порядке вещей, говорил Кикерикс, что, когда улицу сотрясал очередной взрыв, на землю падали лишь те прохожие, что поближе. Те, что подальше, даже не поворачивали голову, впрочем, тогда уже носили индивидуальные защитные коконы, которые при грохоте взрыва наполнялись противоосколочной пеной, – предосторожность совершенно необходимая, ведь если клиент имел претензии к пекарне, почте или ремонтной мастерской, то он не утруждал себя жалобами, а просто взрывал ненавистное заведение. Жилось все богаче и все опаснее; вместе с ассортиментом даровых утех росло ощущение всеобщей угрозы. В музее я видел вечерние костюмы с подкладкой из сверхпрочного танталового волокна; мода, подчиняясь диктату необходимости, узаконила бронированные котелки, но число жертв все увеличивалось. Автоматику самозащиты первыми применили учреждения сферы обслуживания, что, однако, привело к появлению новых источников опасности; как объяснил мне Кикерикс, если в телефонной будке ты почесал себе голову слишком резким движением или недостаточно плавно потянул руку к трубке, тебя немедленно хватала за шиворот стальная ладонь и вышвыривала на улицу, а при оказании сопротивления, бывало, хрустели и ребра. Тогдашние датчики были недостаточно избирательны. Целый день на улицах выли сирены «скорой помощи», а вечером тяжелые мусороскребы очищали мостовые от останков автомобилей. Изменилась и архитектура – нежданный гость не мог попасть в чужой дом, а нажимая кнопку звонка у подъезда следовало отодвинуться в сторону и полуприсесть, чтобы успеть отскочить, если, по недоразумению, дверь со страшной силой распахнется наружу, стараясь трахнуть пришельца по лбу. Любую прихожую можно было за пару минут затопить быстро загустевающей жидкостью, и немало незваных гостей утонули как мухи в смоле. В дверных ручках были упрятаны магнитометры, и если вы хотели подложить бомбу соседу, то должны были брать неметаллическую; это, впрочем, тоже не гарантировало успеха, так как появились универсальные датчики, настолько чувствительные к запаху взрывчатых и горючих веществ, что достаточно было иметь в кармане старую зажигалку, чтобы у самого входа провалиться в западню, которая находилась под постоянным телевизионным контролем полиции. Открытые сцены и эстрады канули в прошлое, ибо при первом же петухе тенора, фальшивой ноте скрипача и даже спорной исполнительской трактовке адажио возмущенный меломан вытаскивал из-под кресла захваченный с собой автомат; поэтому все места, и в партере, и на балконах, были накрыты прозрачным колпаком, который открывался лишь по звонку, извещавшему о начале антракта. И даже если вам приспичило по неотложной потребности, вы должны были что-то придумать, не покидая зала, – с тех пор как удовлетворение этих потребностей стало излюбленным предлогом для динамитчиков. В метро, а также в трамваях нередко разгорались самые настоящие битвы, пока наконец водителям не предоставили право включать донные катапульты, устроенные в вагонах нового типа; случалось, что из мчащихся по рельсам трамваев целыми группами вываливались вцепившиеся друг в дружку пассажиры и клубком катились по мостовой, а бронированные прохожие старательно их обходили. Я осмелился заметить, что это ужасно, смешно и просто невероятно; коса, однако, нашла на камень, ведь Кикерикс людист, и он тут же напомнил мне о нашем дипломатическом бандитизме; между тем послов, даже самых вкусных, на Земле не трогали и людоеды. Особенно много хлопот было с роботами, которые стали излюбленным объектом городской охоты. Труп громоздился на труп, поскольку те, кто хотел уберечь своего кибер-камердинера от пули, одевали его в собственный костюм, и наиболее рьяные охотники, вместо того, чтобы выпытывать да выспрашивать замеченного, предпочитали уложить его на месте метким выстрелом, а после оправдывались, что приняли жертву за робота. Несмотря на строгий запрет, некоторые все-таки вооружали своих роботов, чтобы те могли отвечать огнем на огонь; иногда же идейные противники такой охоты умышленно высылали на линию огня ловушечных роботов, неспособных ни к уборке, ни к мытью посуды, зато поливающих охотников пулеметным огнем, или особые модели, которые нарочно падали при звуке выстрела, а когда стрелок, счастливый и гордый, ставил на лежащего ногу и подносил к губам рог, дабы возвестить о своем триумфе, мнимый трофей вонзал ему в ляжку стальные клыки. Что, в свою очередь, приводило в бешенство членов охотничьего клуба и склоняло их к применению управляемых ракетных снарядов, между тем как другие считали эту охотничью эскалацию не только совершенно естественной, но даже пикантной: дескать, чем рискованней спорт, тем увлекательней, ведь охота на тигра не в пример почетнее умерщвления зайцев. Когда же в моду вошла охота с автомобилей, все явственнее превращавшихся в броневики с огнеметами, когда кварталы Геспериды уничтожил пожар, вызванный столкновением двух враждующих охотничьих обществ, нерешительное доселе правительство склонилось на сторону глашатаев этикосферы – буквально в самый последний момент, как утверждают ныне ее защитники.
Сознавая, что с накопившейся в обществе агрессивностью нельзя покончить одним разом, но следует дать ей возможность разрядиться, создатели этификационного проекта позаботились о выделении значительных средств на злопоглощающие общественные институты. Многие из них существуют по сей день. Упомяну лишь о некоторых, так как считаю, что и нам они не помешали бы. Начну с малого: у люзанцев давно существует обычай ставить памятники выдающимся, а вместе с тем ненавидимым лицам. Это так называемые монументы бесславия; постамент иногда окружают похожие на бронзовые урны объемистые плевательницы. Первую такую аллегорическую группу с выкованными в бронзе проклятиями воздвигли горожане еще в прошлом веке Трем Лжексиксарам. Кроме того, каждый из прежних политиков, внесших особенно крупный вклад в дело всеобщего неблагополучия, имеет свой монумент или хотя бы бюст; отливают их из специального эластичного материала – любой другой слишком быстро приходит в негодность. Кикерикс уверял меня, что эта сфера пластических искусств предъявляет особенно высокие требования как к авторам проекта, так и к исполнителям, поскольку изображения бесславных мужей выполняются в материале, который легко поддается деформации, но за ночь восстанавливает прежнюю форму. Впрочем, как показала практика, вполне целесообразно из тех же материалов воздвигать памятники вполне заслуженным деятелям: всегда найдется кто-нибудь, кто ставит эти заслуги под сомнение, а расходы на ремонт монументов, особенно крупногабаритных, весьма значительны. Для провинциалов, осматривающих с экскурсоводом Старый Город, а также для школьных экскурсий на задах каждого монумента бесславия приготовлены ящики с соответствующими орудиями, укрытые в живой изгороди, ибо надлежит соблюдать определенную пропорцию между их силой поражения и сопротивляемостью монумента. Исключение из правила, разграничивающего славу и бесславие, составляют лишь создатели этикосферы, называемые ее Отцами. Чтобы положить конец постоянным ссорам и распрям у пьедесталов, пришлось увековечить этих мужей двумя удаленными друг от друга мемориальными комплексами; каждый желающий, в соответствии со своими убеждениями, может направиться либо к первому, либо ко второму с букетом цветов или же с чем-то совершенно противоположным.
Так удачно сложилось, объяснил мне Кикерикс, что автоматизация промышленности положила конец физическому труду в то самое время, когда появились первые шустресты, и, хотя шустрам далеко еще было до совершенства, уже на третий год число скоропостижных смертей пошло на убыль, несмотря на то, что преступный мир, вкупе с охотничьими обществами и бандами хулиганов, а также экстремисты и прочие группировки, для которых жизнь без пролития крови не имела ни малейшего смысла, массами мигрировали из городов в неошустренную пока что глубинку. В свою очередь, толпы беженцев из подвергшихся нашествию городков и местечек хлынули в крупные городские агломерации; словом, началось сущее переселение народов.
То была эпоха смелых социальных экспериментов. В одном из округов, расположенных неподалеку от столицы, в качестве опыта ввели дармовое потребительство без всяких ограничений, сломав ожесточенное сопротивление в парламенте крупных промышленников, которые продолжали отстаивать законы рынка и товарного производства, хотя себестоимость любых изделий явно стремилась к нулю. Энергия не стоила уже ничего, доступная как воздух, и даже, пожалуй, еще доступнее, поскольку черпалась она из космического пространства.
Увы, бесплатность благ и услуг привела к ужасающим результатам. Все наперебой принялись нагромождать горы ненужного добра, выдумывать отчаянные экстравагантности, чтобы перещеголять блеском обладания соседей, родственников, кого только можно было, а те тоже не покладали рук. К семейным особнякам пришлось пристраивать склады одежды, сокровищ, съестных припасов, часть этих запасов гибла без всякой пользы, а труд накопительства становился попросту непосильным; это, в свою очередь, погружало нуворишей в такое уныние, что они перенастраивали мирных роботов и формировали из них частные штурмовые отряды, чтобы допекать окружающих; дело кончилось стычками и даже войнами, в буквальном смысле гражданскими, – между отдельными гражданами. Из-за чего? Просто так. Пришлось даже обложить заставами и разоружить целый город, охваченный огнем пожаров, под аккомпанемент рвущихся бомб и картечи.
Вроде бы давно уже было известно, что абсолютное благоденствие развращает абсолютно, однако нашлись идеалисты-оптимисты, верившие, что народ вскорости перебесится. Существующая ныне система, сложившаяся более ста лет назад, развеяла окончательно эти ребяческие мечты. Каждому гражданину на год выделяется строго определенная квота энергии. Он может употребить ее на что хочет. Например, на триста тысяч пар брюк с золотыми лампасами, или шоколадную гору с марципановыми ущельями, или девятьсот платиновых летаптеров такой мощности, что даже когда они уже исчезают за горизонтом, еще слышна их иерихонская музыка; но никто уже не расточает своих запасов так сумасбродно: приходится считаться с расходами, а квоту нельзя накапливать или объединять с квотами других лиц, чтобы не возникли какие-нибудь тайные коалиции или иные подрывные ассоциации. Все, что нужно, создают на какое-то время, а потом выключают, как мы – электрический свет. Нет уже уникальных предметов, и подарком может стать только оригинальная информация о чем-нибудь таком, чего ни у кого пока нет, потому что он об этом не слышал, а сам не додумался. То есть презентом может быть лишь нечто вроде рецепта или инструкции. В сущности, действительно новой информации подобного рода не существует, ведь любая возможная информация содержится в компьютерных инвентарях благ, а ее недоступность обусловлена лишь ужасающей избыточностью накопленных сведений. Вместе с Кикериксом я был в художественной галерее, где на почетном месте стоит статуя Даксарокса, политика, который первым стал пропагандировать сооружение так называемых дебоширен, или буялен. В этих заведениях, открытых для всех совершеннолетних, можно дать волю агрессивным страстям. Немало энциан считают Даксарокса истинным государственным деятелем эпохи бездеятельности, но есть у него и хулители. По совету своего наставника я посетил автоклаз. Это огромное сферическое здание, похожее на велодром. В огромном подземном паркинге ты выбираешь машину, затем по пандусу въезжаешь на обычную городскую площадь, под открытое небо. Там разрешено все – таранить другие машины, гоняться за пешеходами, усеивая трассу трупами и разбитыми автомобилями, и даже въезжать в дома, которые с грохотом рассыпаются в груду обломков, вздымая тучи известковой пыли. Не знаю, как делают эти миражи, но ощущение реальности происходящего просто потрясающее. Некоторые клиенты, говорят, не выходят из автоклазов, испытывая ужас при мысли о возвращении под опеку этикосферы, настолько она им осточертела. Имеются также дебоширни другого типа – там можно безнаказанно убивать, грабить и мучить кого угодно до сотого пота и до потери дыхания, но мне что-то не захотелось. Кикерикс полагает – может быть, и справедливо, – что между завсегдатаями этих заведений и ценителями кровавых зрелищ вроде боя быков или фильмов, напичканных уголовщиной, разница не в сути, а только в степени. Одни знатоки проблемы видят в буяльнях усилители низменных инстинктов, обостряющие ощущение угнетенности у лиц, по природе жестоких, но другие называют это сбросом дурной крови, предохранительным клапаном и психотехникой, которая дает разрядку слишком уж умиротворяемой психике граждан. Ходят слухи, будто дебоширни находятся под тайным контролем Министерства Превентивных Мер и каждый, кто перебесился фиктивно и понарошку, попадает в картотеку лиц с порочными склонностями, а после к ним подсылают противодействующие означенным склонностям шустры. Оппозиционеры избегают этих заведений как черт ладана и отзываются о них с величайшим презрением. Нет недостатка в фата-морганных имитаторах и за городом, в специальных охотничьих угодьях, где страстные охотники стреляют самого крупного зверя – курдля, и даже тысячетонных огнеметающих пирозавров. Должно быть, отсюда и взялись в земных материалах противоречивые сообщения об огнедышащих Горынычах: будучи фантомами, они существуют и не существуют одновременно. Не я один совершил фатальную ошибку, приняв развлечения чужепланетной цивилизации за повседневную реальность. То же самое относится к пресловутой манекенизации; манекены в натуральную величину, с виду неотличимые от оригиналов, действительно можно заказать в филиалах фирмы ЛЮТОНД (Любые Товары На Дом); ЛЮТОНД производит все необходимое для домашнего хозяйства, в том числе по индивидуальным заказам, и никто там не спрашивает клиента, что он собирается делать с заказанными товарами, ведь земной продавец платья тоже не проявляет интереса к тому, зачем оно понадобилось покупателю. Это просто никого не заботит, а разница лишь та, что на Энции заказать любого андроида не сложнее, чем холодильник.
Кикерикс говорит, что, хотя работает не больше 10 % всех энциан, число работающих постоянно растет; несмотря на всеобщую роскошь и бесчисленные развлечения, безработица докучает сильнее, чем это можно было себе представить в прежнюю эпоху нужды и изнурительного труда. Главной проблемой остается, по его мнению, слишком большая доступность всяческих благ и утех, ведь что задаром дается, не ставится ни во грош; поэтому начинают подумывать, как бы сделать жизнь потруднее, ибо dolce far niente[70] приводит немалую часть населения в беспросветное отчаяние. Было бы замечательно, если бы общество согласилось одобрить такие проекты, да вот беда – не желает, и все. Свое нежелание оно подтверждает в регулярно устраиваемых плебисцитах, и единственным выходом представляется сооружение препятствий на жизненном пути в совершенно новом стиле; ведь не о том речь, чтобы каких-то продуктов в один прекрасный день просто не хватило бы и народ, вместо того чтобы идти в дебоширню, встал бы в очередь за сыром. Никто не знает, однако, как конкретно осуществить подобные замыслы; коль скоро любые изменения требуют согласия общества, трудности нового типа должны быть приняты добровольно, а не навязаны. Крайне трудный вопрос, тряс своей птичьей головой мой наставник, эти колебания между искушениями тайнократии и гедонизации; и немало расплодилось таких, что ведут жизнь анахоретов, из дому не выходят, носят одну и ту же одежду, пока не истлеет, а все потому, что необходимость выбора в условиях царящего переизбытка совершенно парализует их волю.
Я спросил про Черную Кливию, и мне показалось, что вопрос не пришелся ему по вкусу. Вместо ответа он принялся выпытывать у меня, что я знаю о Кливии, после чего заявил, что на 98 % это ложь, состоящая из недоразумений и передержек, а остальное сомнительно. Как же было на самом деле? На самом деле, ответил он, мы делали для кливийцев все, что могли. Вследствие неблагоприятных климатических условий у них часто случался неурожай, мы доставляли им множество продовольствия, так же впрочем, как и Курдляндии, а они, то есть их власти, по-прежнему морили народ голодом, накапливая стратегические запасы в предвидении замышлявшейся против нас агрессии; так что, если даже в экспортируемые продукты и добавлялись субстанции, делающие невозможным их длительное хранение, с нашей стороны это была элементарная предусмотрительность, не больше того. А что могло быть «больше»? – спросил я; он неопределенно улыбнулся и сказал, что на этой почве возникло множество измышлений и инсинуаций, о которых я рано или поздно услышу. Разговор о Кливии привел к заметному разладу между нами.
От езды в Институт Облагораживания Среды в памяти у меня осталось лишь удивление, вызванное взлетом лифта: он тронулся вертикально, а потом с щелчком вставляемого в магазин патрона перескочил над крышей гостиницы на колею, которая плоской радугой выгибалась над городом, без единой опоры, и подобно радуге сияла семью цветами солнечного спектра. Потом наступила темнота, пол мягко провалился подо мною, кабина застыла неподвижно, ее стена раскрылась вдоль невидимого шва, и на фоне растений с большими белыми цветами я увидел высокого люзанца с человеческим лицом, в однобортном костюме и белоснежной рубашке, словно он только что вышел от парижского портного, даже лацканы пиджака и воротничок рубашки скроены по последней моде – моде двухвековой давности! Это тоже было частью оказываемого мне повсюду почтения, ведь сами они одеваются по-другому. Люзанец ждал меня, заранее протянув руку, словно боялся забыть, как положено приветствовать человека, а когда я в свою очередь подал ему руку, его ладонь исчезла в моей вместе с большим пальцем. Это был Типп Типпилип Тахалат, директор ИОСа, черноглазый блондин. Я бы не прочь узнать, как они это делают. Вместо переводилки на лацкане у меня были два маленьких металлических кружка на раковине каждого уха; благодаря им я слышал люзанцев так, словно земная речь выплывала у них изо рта. Они, наверное, слышали меня так же. Заметив неловкость, проявленную Тахалатом при встрече, я почувствовал некоторое облегчение, ведь она обнаружила пробелы в его знании земных обычаев, а ничто так не угнетает, как чужое совершенство. Тахалат провел меня в поистине удивительное помещение: его интерьер в точности напоминал конференц-зал крупного земного банка, и притом конца XIX века. Длинный, покрытый зеленым сукном стол между двумя рядами чернокожих кресел, матово-молочные окна, между ними – остекленные шкафы; одни были уставлены толстыми книгами, среди которых я заметил тома ежегодников Ллойда, в других стояли модели парусников и пароходов; и я опять подумал, что они, ей-богу, уж слишком стараются, устраивая такое представление ради одной-единственной беседы с землянином! Мы сели за маленький столик у окна, под рододендроном в майоликовой кадке, между нами дымилась кофеварка с мокко, стояла одна чашка – для меня – и серебряная сахарница, кажется, с британским львом; а для хозяина было приготовлено что-то вроде груши на ножке или гриба с лазоревой шляпкой. Тахалат извинился, что не будет пить того же, что я; он к этому не привык и рассчитывает на мою снисходительность. Я заверил его, что он оказывает мне слишком много внимания, и мы с ним состязались в учтивости, я – помешивая сахар в чашечке, он – вертя в руках грушу-грибок, у которой вместо черенка была трубочка, а внутри – какая-то жидкость. Тахалат заговорил о моем злосчастном приключении, чтобы напомнить, что уцелел я благодаря этикосфере, хотя, возможно, не отдаю себе в этом отчета. У антихудожников мне ничего не угрожало, добавил он, что же касается гидийцев, то они живут в резервате, ошустренном только поверхностно. Поэтому, когда стало известно, что я похищен, усилили локальную концентрацию шустров, чтобы они просочились в подвал.