– Девчонка, – поражается Моник.
Постепенно событие обрастает все новыми подробностями. Теперь уже говорят, что школьница застрелила порядка тридцати пяти человек в электричке, следовавшей на север. В каждом следующем репортаже все больше деталей, и они все страшнее. Мы стоим и слушаем около десяти минут. За это время проходит восемь-девять репортажей, число жертв постепенно растет. Тридцать восемь погибших и десять раненых. Сорок пять погибших. У девушки изъяли автомат. Кровь. Пассажиры электрички. Люди, убитые на месте. Маленькие дети. Сразу несколько каналов ведут передачу с места трагедии. Одновременная передача всегда означает печальные новости. Затем мы слышим крики, плач, шум, стоны, и репортер называет телефоны горячей линии. Когда он повторяет их, Том выключает радио, опускает антенну и твердой рукой убирает приемник на полку. Тишина повисает в зале. Мы смотрим друг на друга, на стены, в пол. Моник ударяет кулаком в стену и молча выходит. Постепенно все разбредаются по местам.
Сажусь за свой стол, отодвигаю подальше наушники и лист с названиями песен. Нина все еще сидит на моей табуретке. Она поднимает на меня глаза, глубоко вздыхает и возвращается на свое рабочее место. Я долго смотрю на подсолнух, прикрепленный к перегородке. Телефонный звонок прерывает мои размышления.
– Привет, дорогая. – Я так потрясена жуткой новостью, что с трудом узнаю голос мамы.
– Мам, привет. Как ты?
– Нормально, нормально. Просто хотела узнать, как ты.
– Я здесь, на месте. – Вновь похлопываю стопку гранок.
– Отлично. Я знала, что ты не отправишься ни с того ни с сего в неожиданном направлении, например, на север города.
– Я уже слышала новости. Ужасно.
– Да уж. Ну, раз у тебя все в порядке, оставляю тебя в покое. Хочу убедиться, что Джейни у себя в галерее, хотя она, конечно же, там.
– О'кей, спасибо, что позвонила.
Представляю, как сейчас матери по всему городу вот так же звонят своим детям. И некоторые не могут дозвониться.
Думаю о дне, когда вот так же раздастся совсем другой звонок. О маме или об отце, трагедия, касающаяся меня лично. И я совсем не буду готова к ней. Звонок, похожий на тот, что прозвучал в нашем доме, когда разбился мой брат. На следующий день его не стало. Возможно, это и было последним испытанием для брака моих родителей. Прежде они много лет спорили и ссорились, а потом стали все тише и спокойнее и друг с другом, и с нами. Разумеется, не телефонный звонок послужил причиной развода; просто так всегда происходит, когда вы слишком долго откладываете принятие важного решения.
Чувствую себя так, словно только что посмотрела фильм ужасов – от каждого шороха подскакиваю и оборачиваюсь, готовая увидеть злодея с пистолетом или сверкающим ножом. Мужика в капюшоне. Школьницу с автоматом. С грохотом закрывается шкаф с папками, я привстаю и оглядываюсь. Сразу несколько человек подскакивают вместе со мной и смотрят на парнишку из фотоотдела. Он замечает нас и поспешно убегает. Наклоняюсь над столом и заглядываю в «кубик» Тома. Он смотрит прямо перед собой, но, заметив меня, поворачивается. Машу ему. Он машет в ответ, и я усаживаюсь на место.
Группа коллег собирается неподалеку, и до меня доносится негромкий разговор.
– Здесь рядом, у булочной, напали на одного парня в прошлом месяце, – говорит один. – Но это случилось глубокой ночью.
– На мою парикмахершу напали на Восемнадцатой улице.
– На Восемнадцатой, – повторяет следующий.
– За моей мамой кто-то шел почти до самого дома, но она обратилась в полицейский участок.
Надеваю наушники и нахожу самую спокойную, самую тихую музыку, скрипки и гобой. Наверное, я не узнаю гобой, если увижу его, но усиливаю звук и возвращаюсь к своей книжке о коровах, к «Бесси».
На выходе из офиса, вечером, встречаюсь с Роем. Он сидит на ступеньках, понуро опустив подбородок на шлем, лежащий на коленях. Пристраиваюсь рядом с ним.
– Тяжелый день, – говорю я.
– Мир зачастую не самое пригодное место для жизни, – задумчиво отвечает Рой, поглаживая шлем так нежно, как беременная женщина прикасается к своему животу.
– Не знаю, других-то мест нет.
– Ищи светлые моменты, вселяющие надежду, утверждающие истинные ценности. – Рой выпрямляется.
Стараюсь искать светлые моменты. Почему-то мои мысли обращаются к Софи. Она, наверное, провела весь день в «Блумингдейле», набитом розовым шелком, безразличная к праздным заботам человечества.
– Я пытаюсь.
– У тебя сильный дух. – Рой похлопывает меня по руке, поднимается и провожает меня на улицу.
– Не хочешь ли позаимствовать мой шлем, чтобы дойти до дома? – улыбаясь, спрашивает Рой. И нахлобучивает его мне на голову. Шлем внутри мягкий и удобный. Он приглушает звуки, но я, наверное, выгляжу в нем чертовски глупо. Смеясь снимаю шлем и возвращаю его Рою:
– Спасибо, не стоит. Здесь недалеко.
– Настоящий друг всегда начеку.
Отправляюсь в свою маленькую квартирку, где меня ждут жужжащий холодильник и мягкий" диван. Замечаю Роя, который едет поодаль на своем мопеде. Он соблюдает безопасное расстояние, но держится все время рядом, как ангел-хранитель или отец, провожающий ребенка, впервые самостоятельно идущего в школу. Поворачиваюсь к нему, но Рой делает вид, будто не замечает меня, поскольку ему по пути со мной. Когда я подхожу к двери своего дома, он сворачивает и несется прямо по выбоинам нью-йоркской мостовой. Вполне мог бы объехать, но храбро мчится вперед.
Глава 12
Глава 13
Постепенно событие обрастает все новыми подробностями. Теперь уже говорят, что школьница застрелила порядка тридцати пяти человек в электричке, следовавшей на север. В каждом следующем репортаже все больше деталей, и они все страшнее. Мы стоим и слушаем около десяти минут. За это время проходит восемь-девять репортажей, число жертв постепенно растет. Тридцать восемь погибших и десять раненых. Сорок пять погибших. У девушки изъяли автомат. Кровь. Пассажиры электрички. Люди, убитые на месте. Маленькие дети. Сразу несколько каналов ведут передачу с места трагедии. Одновременная передача всегда означает печальные новости. Затем мы слышим крики, плач, шум, стоны, и репортер называет телефоны горячей линии. Когда он повторяет их, Том выключает радио, опускает антенну и твердой рукой убирает приемник на полку. Тишина повисает в зале. Мы смотрим друг на друга, на стены, в пол. Моник ударяет кулаком в стену и молча выходит. Постепенно все разбредаются по местам.
Сажусь за свой стол, отодвигаю подальше наушники и лист с названиями песен. Нина все еще сидит на моей табуретке. Она поднимает на меня глаза, глубоко вздыхает и возвращается на свое рабочее место. Я долго смотрю на подсолнух, прикрепленный к перегородке. Телефонный звонок прерывает мои размышления.
– Привет, дорогая. – Я так потрясена жуткой новостью, что с трудом узнаю голос мамы.
– Мам, привет. Как ты?
– Нормально, нормально. Просто хотела узнать, как ты.
– Я здесь, на месте. – Вновь похлопываю стопку гранок.
– Отлично. Я знала, что ты не отправишься ни с того ни с сего в неожиданном направлении, например, на север города.
– Я уже слышала новости. Ужасно.
– Да уж. Ну, раз у тебя все в порядке, оставляю тебя в покое. Хочу убедиться, что Джейни у себя в галерее, хотя она, конечно же, там.
– О'кей, спасибо, что позвонила.
Представляю, как сейчас матери по всему городу вот так же звонят своим детям. И некоторые не могут дозвониться.
Думаю о дне, когда вот так же раздастся совсем другой звонок. О маме или об отце, трагедия, касающаяся меня лично. И я совсем не буду готова к ней. Звонок, похожий на тот, что прозвучал в нашем доме, когда разбился мой брат. На следующий день его не стало. Возможно, это и было последним испытанием для брака моих родителей. Прежде они много лет спорили и ссорились, а потом стали все тише и спокойнее и друг с другом, и с нами. Разумеется, не телефонный звонок послужил причиной развода; просто так всегда происходит, когда вы слишком долго откладываете принятие важного решения.
Чувствую себя так, словно только что посмотрела фильм ужасов – от каждого шороха подскакиваю и оборачиваюсь, готовая увидеть злодея с пистолетом или сверкающим ножом. Мужика в капюшоне. Школьницу с автоматом. С грохотом закрывается шкаф с папками, я привстаю и оглядываюсь. Сразу несколько человек подскакивают вместе со мной и смотрят на парнишку из фотоотдела. Он замечает нас и поспешно убегает. Наклоняюсь над столом и заглядываю в «кубик» Тома. Он смотрит прямо перед собой, но, заметив меня, поворачивается. Машу ему. Он машет в ответ, и я усаживаюсь на место.
Группа коллег собирается неподалеку, и до меня доносится негромкий разговор.
– Здесь рядом, у булочной, напали на одного парня в прошлом месяце, – говорит один. – Но это случилось глубокой ночью.
– На мою парикмахершу напали на Восемнадцатой улице.
– На Восемнадцатой, – повторяет следующий.
– За моей мамой кто-то шел почти до самого дома, но она обратилась в полицейский участок.
Надеваю наушники и нахожу самую спокойную, самую тихую музыку, скрипки и гобой. Наверное, я не узнаю гобой, если увижу его, но усиливаю звук и возвращаюсь к своей книжке о коровах, к «Бесси».
На выходе из офиса, вечером, встречаюсь с Роем. Он сидит на ступеньках, понуро опустив подбородок на шлем, лежащий на коленях. Пристраиваюсь рядом с ним.
– Тяжелый день, – говорю я.
– Мир зачастую не самое пригодное место для жизни, – задумчиво отвечает Рой, поглаживая шлем так нежно, как беременная женщина прикасается к своему животу.
– Не знаю, других-то мест нет.
– Ищи светлые моменты, вселяющие надежду, утверждающие истинные ценности. – Рой выпрямляется.
Стараюсь искать светлые моменты. Почему-то мои мысли обращаются к Софи. Она, наверное, провела весь день в «Блумингдейле», набитом розовым шелком, безразличная к праздным заботам человечества.
– Я пытаюсь.
– У тебя сильный дух. – Рой похлопывает меня по руке, поднимается и провожает меня на улицу.
– Не хочешь ли позаимствовать мой шлем, чтобы дойти до дома? – улыбаясь, спрашивает Рой. И нахлобучивает его мне на голову. Шлем внутри мягкий и удобный. Он приглушает звуки, но я, наверное, выгляжу в нем чертовски глупо. Смеясь снимаю шлем и возвращаю его Рою:
– Спасибо, не стоит. Здесь недалеко.
– Настоящий друг всегда начеку.
Отправляюсь в свою маленькую квартирку, где меня ждут жужжащий холодильник и мягкий" диван. Замечаю Роя, который едет поодаль на своем мопеде. Он соблюдает безопасное расстояние, но держится все время рядом, как ангел-хранитель или отец, провожающий ребенка, впервые самостоятельно идущего в школу. Поворачиваюсь к нему, но Рой делает вид, будто не замечает меня, поскольку ему по пути со мной. Когда я подхожу к двери своего дома, он сворачивает и несется прямо по выбоинам нью-йоркской мостовой. Вполне мог бы объехать, но храбро мчится вперед.
Глава 12
ИГРЫ СУДЬБЫ
Такой день, как сегодня, заставляет задуматься, что мы натворили с окружающей средой. Какие спреи, пыль, жидкости и газы мы использовали, чтобы этот несвоевременный и ненатуральный весенний день появился задолго до того времени, когда должен был появиться? Наша искусственная весна растопила кучи грязного снега и позволила нам, сбросив сапоги, весело нестись на работу в теннисных туфлях. В такой день вы не наденете свой старый шарф, даже если на улице ветер. Хотя это, как правило, ошибочное решение.
Мария звонит мне на работу.
– Она снова в больнице, – сообщает моя подруга.
Многое в людях вводит нас в заблуждение. Во-первых, копна волос Марии, а во-вторых, этот профессиональный врачебный тон, не подобающий женщине, чья мать вот уже десять месяцев медленно умирает. Для любого из нас это стало бы тяжким испытанием, проверкой на прочность родственных отношений. Для Марии же все еще хуже, поскольку они с матерью никогда не были особенно близки. Неотвратимость смерти не сделала их ближе.
– Мы не можем сесть рядышком и вспомнить старые добрые времена, – сетовала Мария. – У нас и не было этих старых добрых времен. Мы, наверное, и не имели общих «времен».
Я пришла в больницу, чтобы посидеть с Марией в комнате для родственников, напоминающей маленькую художественную галерею. Картинки на стенах покрыты плексигласом.
В комнате прохладно и слегка пахнет кондиционированным воздухом. На полу ковер того цвета, на который смотришь битых пять дней, а потом понимаешь – ба, да это лиловый. Или смотришь на сложный узор из концентрических кругов и постепенно уходишь все глубже в себя. Ничто в комнате не привлекает внимания, ничто не отвлекает, не раздражает. Комната устроена с расчетом на то, что в вашем внутреннем мире хватает пищи для размышлений.
У матери Марии уже второй удар.
– Мне кажется, будто все еще она присматривает за мной, как бы я не сделала что-нибудь не то. А может, она просто мечтает о сигаретке.
В наш век, помешанный на здоровье, мать Марии сохранила прежние взгляды: она из тех женщин, что совсем не заботятся о себе. Даже после первого инсульта, когда у нее появились признаки диабета, Анджела (для большинства из нас миссис Бруно) продолжала курить, выпивала несколько бокалов вина за обедом и лакомилась сладостями. Ее муж (известный всем нам как Фрэнк) постепенно оставил попытки заставить ее соблюдать диету. Мария же ждет, пока ее мать вновь положат в стационар. Она в отчаянии от того, что все клиентки в аптеке неукоснительно следуют ее советам, а родная мать упрямо игнорирует их. Или и того хуже, вообще не принимает их всерьез.
– Что ты знаешь? – услышала я однажды, как она обращается к Марии. – Когда у тебя будут дети, ты, возможно, что-нибудь поймешь. – В представления миссис Бруно о роли женщины не входила большая часть того, чем мы с Марией активно занимались ежедневно.
Мария и Анджела никогда не принимали точку зрения друг друга.
Несмотря на наше стремление заказывать в ресторанах сытные калорийные блюда, мы – особенно Мария – знаем свою норму, свой предел. Мария дважды в неделю плавает в бассейне, регулярно занимается в фитнес-центре. Ей не угрожает излишний вес. Подозреваю, что десерт она ест только при мне. Мария не сидит на диете; она разумно относится к еде. И только она одна из всех, кого я знаю, вполне удовлетворена своим телом.
– Да, у меня есть бедра, – говорит Мария. – Я привыкла к ним.
Меня проблемы с весом тоже не слишком волнуют, поскольку я из породы женщин, стройных от природы. Нервничая, я начинаю худеть. И Мария порой искушает меня, что ей частенько удается.
– На этот раз все плохо, – говорит Мария о матери.
– Она говорит?
– Еле-еле. Кажется, просила кока-колу.
– А может, кокаин? – шучу я.
– Это было бы здорово. Моя матушка – наркоманка. Звучит куда забавнее, чем «моя матушка – толстушка с куском торта в руке». – Мария выглядывает в окно. – Прости, но все так ужасно.
– Это просто нервы.
– Это просто правда, к сожалению.
– Ты измучена.
– Точно. Я так устала от всего, от ее болезни, от ее раздражения. Моего раздражения. – Я молча киваю. – Я все еще надеюсь, что все обойдется, – продолжает Мария. – А может, и нет.
В комнату входит отец Марии с желтым пластиковым стаканчиком в руках. Он довольно своеобразный человек. Фрэнк наклоняется и обнимает нас, он всегда любил это делать. Отказавшись от кофе и еды, он тут же уходит.
– Вот кому не помешал бы кусок пирога, – шепчет Мария.
Роюсь в шкафу в поисках подходящей одежды для похорон.
– Я бы одолжила тебе одно из моих черных платьев, – говорит Мария, – но они слишком сексуальны.
Она валяется на моем диване, наблюдая, как я вытаскиваю ворох тряпок. Я накрыла ее одеялом, напоила соком, и, кажется, Мария немного успокоилась.
– Это было бы интересно, – замечаю я. – Сексуальные похороны.
– А мне это нравится, – оживляется Мария. – Я оставлю распоряжение в своем завещании. Все женщины должны быть в коротких платьях и в больших бриллиантовых серьгах. Шампанское в четыре. Мужской стриптиз в пять.
Я между тем вытаскиваю из шкафа таинственный полиэтиленовый пакет. Непостижимым образом в моем шкафу очутился мамин сине-белый матросский костюмчик, который я последний раз видела на Джейни. Видимо, чья-то шутка. Показываю находку Марии.
– Я всегда боялась, что кто-нибудь оденется так же, как я, – замечает Мария. – С этим ты можешь ни о чем не беспокоиться.
– Настоящая женщина найдет правильное решение даже на похоронах, – гордо заявляю я.
– Настоящая смелая женщина.
Я останавливаю выбор на клубном костюме, подаренном мне мамой. Присаживаюсь на диван в ногах у Марии.
– Знаешь, – говорит она, – это как «Игра жизни». Ты играла в нее в детстве?
– Ага. Я всегда усыновляла близнецов, а потом теряла страховку.
– А мне вечно приходилось прокручивать по три круга или возвращаться через мост. Вот так и здесь. Я вновь вынуждена брести назад через этот чертов мост.
– Или пропускать ход.
– Или пропускать ход, – соглашается Мария.
Похороны состоялись в роскошный, еще один псевдовесенний день. Воскресенье. Все радостно высыпают на улицу. Это один из тех дней в Нью-Йорке, когда супруги говорят друг другу: «Посмотри, как здесь здорово! И почему только мы мечтали уехать из города?» Хотя пару недель назад они стремились на Карибы, к москитам. У неба такой цвет, что сразу становится ясно – это и есть голубой, чистый и яркий, совершенный.
– Я полагала, что похороны – мрачная церемония, – шепчет мне Джейни.
И она, и мама приехали сюда, на Стейтен-Айленд, чтобы поддержать Марию.
– Это все Мария, – пожимаю я плечами.
Джейни искоса поглядывает на меня. Ее синее платье удивительно гармонирует с моим костюмом. Мама смотрит на нас одобрительно.
– Девочки, вы, должно быть, сестры, – шутит она.
– Благодарю, – язвительно отвечает Джейни.
Подхожу к Марии и Генри. Он никогда не встречался с матерью Марии.
– Не хотела, чтобы его подвергали допросу, – объясняла Мария, – и чтобы он вдыхал клубы сигаретного дыма.
Генри выглядит замечательно в своем отглаженном сером костюме.
– Это идея моего отца. – Он смущенно пожимает плечами.
Забавно, что наши родители все еще выбирают для нас одежду.
– Генри отмылся дочиста, – сообщает Мария, обожающая следы работы в транспортном управлении на руках Генри. – Но я все равно считаю, что грязные пятна недооценивают в обществе.
– Как ты? – тихо спрашиваю я.
– Нормально. До сих пор было не хуже, чем на выпускном вечере, но, наверное, перспективы есть.
Мария сидит впереди вместе с Генри, своим отцом, пятью братьями, их женами и многочисленными детьми. У каждого малыша в руках плюшевый мишка, а одна из девчушек теребит ухо своего, явно пытаясь оторвать его. Короткая служба, возможно, ради детей, которым в такой чудесный день лучше находиться в другом месте. Я с мамой и Джейни сижу позади Марии. Мама вздыхает. Джейни сидит неестественно прямо. Медведь потерял одно ухо.
Когда все заканчивается, Мария шепчет ребятишкам:
– Дома целая куча пирогов и печенья.
Они радостно вскрикивают и выбегают. Возвращаюсь к Марии, которую обнимают сейчас старушки с подкрашенными седыми волосами.
– Клиенты из аптеки, – поясняет Мария, после того как они удаляются. – Они любят кататься на пароме, а здесь им представился удобный случай.
– Ты тоже любишь кататься на пароме. – Генри обнимает Марию.
– Верно. Давайте утащим несколько пирожков из дома и скормим их чайкам на обратном пути.
– Что-то вроде отдельных поминок.
– Ага. Думаю, мама сказала бы, что мы напрасно переводим хорошую еду.
Вторая половина дня для Марии проходит в сплошном угаре. В доме родителей множество людей, которых я никогда не видела, все подходили и подходили к ней, обнимали, как в некоем странном танце.
– Это все больше напоминает выпускной вечер, – бормочет Мария, присев на минутку.
Несколько часов мы проводим по соседству с пирожными и печеньем, среди сладких, пряных запахов.
– Здесь слишком много еды. – Мария изнемогает от изобилия выпечки, расставленной на столах вдоль стен.
Все это напоминает витрину булочной, разве что с большим количеством желе.
– Именно такие запахи погубили Гензеля и Гретель, – тихо бормочет Генри.
В конце концов, несколько тетушек вызываются помочь с уборкой, и отец Марии предлагает дочери пойти домой отдохнуть.
– Может, другие поймут намек, – грустно усмехается он.
Один из братьев Марии и его жена переехали на время к отцу, несмотря на его заверения, что с ним все в порядке.
– Они беспокоятся, что он будет есть шоколадную пасту прямо из банки, – говорит Мария. – Как будто сами никогда так не делали.
– Большой город ждет тебя, – произносит на прощание Фрэнк, обнимая Марию еще раз.
А я сразу думаю обо всех старушках – клиентках Марии, которые действительно нуждаются в ней. Интересно, как Фрэнк представляет себе жизнь Марии и насколько его представления близки к действительности?
Мария и Генри идут ко мне, и мы сразу же обследуем холодильник в поисках несладкой жидкости. Находим несколько бутылок воды, переходим в гостиную, снимая часть одежды. Сваливаем туфли в кучу в углу комнаты.
Тихо сидим, любуясь своей обувью. Мария первой начинает разговор.
– Все могло быть гораздо хуже, – говорит она.
– Нас могли заставить доесть все желе, – добавляю я.
– Нас могли заставить готовить его, – замечает Мария.
– Или шмель мог укусить священника во время службы, – присоединяется Генри.
– Ага, – поддерживает его Мария, – такие вещи нельзя предусмотреть.
Мы прихлебываем воду, слушая пение птиц за окном. Они расчирикались, наверняка введенные в заблуждение необычно теплым днем. Я никогда не видела их, но слышу частенько. И нередко их щебет напоминает споры супругов по поводу перепланировки жилища, разговор о том, что выбросить, а что оставить. Птичий гомон заполняет комнату.
– Но все-таки согласись, – усмехается Мария, – с мужским стриптизом все было бы иначе.
Мы киваем.
Я уснула прямо в кресле, но заметила это, когда меня разбудил звонок в дверь. Мария и Генри задремали на диване. Сначала мне показалось, что звонок – часть моего сна, голос матушки, объясняющей маленькой птичке, как вить гнездо. «А эту веточку клади сюда», – говорит она снегирю, наряженному в матросский костюмчик. Вновь звонок.
– Я слышу звонок. – Мария просыпается. – Это что-то означает?
В дверях я вижу знакомое лицо, но спросонья не знаю, что сказать. Молча пялюсь на него.
– Привет, Холли, – говорит он, – я Джексон.
Бывший жених моей сестры, последний по счету, стоит на пороге. Он явно ждет, что я спрошу его, зачем он здесь.
– Ну конечно, – выдыхаю я, – Джексон.
Я все еще не до конца проснулась. Окидываю взглядом свою одежду: она измята.
– Прости, что я в таком виде.
– О, все нормально, – отмахивается Джексон, – я же не позвонил, что приду.
Джексон одет буднично: шорты цвета хаки и зеленая рубашка, хотя, по-моему, для шортов еще рановато. Шорты, похоже, отглажены, но, может, они сшиты из немнущейся ткани. Приглашаю Джексона войти.
Мария и Генри приветствуют его, не вставая с дивана.
– Привет, – радостно отзывается Джексон, – рад вас видеть.
– Вы же помните Джексона, – говорю я.
– Мы только что проснулись, – сообщает Генри.
– Мы только что с похорон, – поясняет Мария.
– Как грустно. А я гулял в парке, – объясняет Джексон.
– Ты не слишком любезен, – замечает Мария.
– Раньше был любезен, но за последние несколько недель очень изменился. Повзрослел.
– Правда? – изумляется Генри.
– Ну, не физически. – Джексон садится на стул. – Эмоционально. Психологически. Прежде я рано вставал по воскресеньям, немного работал, бегал, потом играл с коллегами в теннис, футбол или во что-нибудь еще.
– Сквош, – припоминаю я, гордясь собой. – Правильно?
– Правильно.
– Что такое сквош? – спрашивает Мария, глядя на Генри.
Тот недоуменно качает головой.
Я возвращаюсь в свое кресло. Мы все, кроме Джексона, расслабленно валяемся, как будто слушаем истории на сон грядущий в ожидании счастливой развязки.
– Сегодня я проспал, потом бродил по парку. Никаких планов вообще! И еще я ищу новую работу.
– Ты больше не юрист? – изумляется Мария.
– Пока юрист, но ищу что-нибудь более значительное, чем работа в фирме.
– Трудно найти что-то значительное, – замечаю я.
– Но я не оставляю попыток.
– Транспортному управлению всегда нужны люди. Особенно на линии «F», – замечает Генри.
– Это было бы круто, – бормочет Мария.
– Может, это вариант, – задумывается Джексон.
Мария и Генри переглядываются и пожимают плечами.
– Но отчего такие судьбоносные перемены? – интересуюсь я. – Всему виной Джейни?
– Нет-нет. Я понимаю, что все кончено. Но я хотел поговорить с тобой с глазу на глаз. Наверное, зайду в другой раз.
– В нашем присутствии можешь говорить о чем угодно, – откликается Мария, а Генри кивает. – Я вообще хочу вычеркнуть этот день из памяти.
– Твои секреты останутся здесь, – заверяю я Джексона.
– Но тебе придется разуться. – Генри указывает на груду наших туфель в углу. – У нас такой уговор.
Джексон начинает расшнуровывать туфли, затем стаскивает их и отбрасывает в сторону.
– Но это неловко, – обращается ко мне Джексон.
– Почему? – удивляется Генри. – У тебя ни одной дырки на носках.
– Вообще смущение – это хорошо, – вставляет Мария. – Когда человек краснеет, очищается кожа лица.
– Она фармацевт, ей можно верить.
– Я все время думаю о нас, – начинает Джексон.
– О нас? – Я обвожу взглядом всех собравшихся.
Мария же указывает пальцем на меня.
– Да, о тебе и обо мне, – кивает Джексон. – Я думал, мы могли бы пообедать вместе, вдвоем, обменяться взглядами, посмотреть, что из этого получится…
– Но ты был помолвлен с Джейни.
– А кто не был? – вопрошает Мария. – Не обижайся. – Она смотрит на Джексона, но тот лишь машет рукой.
– Погоди, я что-то не понимаю.
– Но ты так хорошо понимаешь меня, – говорит Джексон и добавляет: – Прости, это звучит так по-детски.
– Все в порядке, – киваю я.
– Я тоже иногда веду себя по-детски, – замечает Мария.
– Думаю, сейчас мне лучше остаться одной. – Я тут же вспоминаю Джоша, с которым, конечно, не встречаюсь, потом Тома – его тоже нельзя назвать поклонником, впрочем, в этом я не уверена. Едва ли стоит добавлять еще и Джексона к этому коктейлю.
– Бывший муж Холли снова женится, – сообщает Мария.
– Печально, – отзывается Джексон, – должно быть, это тебя огорчает.
– Я стараюсь не обращать на это внимания. Пожалуй, это самое разумное, что можно сделать в такой ситуации.
– Она у нас мастер самообмана, – комментирует Мария.
– Хорошо быть хоть в чем-то профессионалом, – огрызаюсь я.
– Ну что ж, – говорит Джексон, – ты всегда можешь рассчитывать на меня как на своего поклонника.
– Поклонников часто недооценивают. – Это Мария.
– У нас был очень тяжелый день, – объясняет Генри Джексону.
– Но, все равно спасибо, – киваю я. – Полагаю, что мне пока лучше побыть одной.
Джексон собирается уходить. Он пытается натянуть туфли, не развязывая шнурки. Сразу видно, что для него это непривычное упражнение.
– Но я ведь могу попытаться еще раз, – с надеждой обращается он ко мне. – Нельзя же махнуть рукой на свои жизни. Может, мне быть поблизости?
– О'кей, но я редко меняю решения столь радикально.
– Ты не знаешь этого, – возражает Джексон.
– Да, конечно, не знаешь, – поддерживает его Мария.
– Согласна, никогда не знаю наверняка, – говорю я.
Я провожаю Джексона, и он пожимает мне руку на прощание. Возвращаюсь в гостиную, Генри и Мария вновь развалились на диване, так что я тоже опускаюсь в кресло и подтыкаю подушку поудобнее. Прикрываю глаза.
– Мне снился очень странный сон.
Мария звонит мне на работу.
– Она снова в больнице, – сообщает моя подруга.
Многое в людях вводит нас в заблуждение. Во-первых, копна волос Марии, а во-вторых, этот профессиональный врачебный тон, не подобающий женщине, чья мать вот уже десять месяцев медленно умирает. Для любого из нас это стало бы тяжким испытанием, проверкой на прочность родственных отношений. Для Марии же все еще хуже, поскольку они с матерью никогда не были особенно близки. Неотвратимость смерти не сделала их ближе.
– Мы не можем сесть рядышком и вспомнить старые добрые времена, – сетовала Мария. – У нас и не было этих старых добрых времен. Мы, наверное, и не имели общих «времен».
Я пришла в больницу, чтобы посидеть с Марией в комнате для родственников, напоминающей маленькую художественную галерею. Картинки на стенах покрыты плексигласом.
В комнате прохладно и слегка пахнет кондиционированным воздухом. На полу ковер того цвета, на который смотришь битых пять дней, а потом понимаешь – ба, да это лиловый. Или смотришь на сложный узор из концентрических кругов и постепенно уходишь все глубже в себя. Ничто в комнате не привлекает внимания, ничто не отвлекает, не раздражает. Комната устроена с расчетом на то, что в вашем внутреннем мире хватает пищи для размышлений.
У матери Марии уже второй удар.
– Мне кажется, будто все еще она присматривает за мной, как бы я не сделала что-нибудь не то. А может, она просто мечтает о сигаретке.
В наш век, помешанный на здоровье, мать Марии сохранила прежние взгляды: она из тех женщин, что совсем не заботятся о себе. Даже после первого инсульта, когда у нее появились признаки диабета, Анджела (для большинства из нас миссис Бруно) продолжала курить, выпивала несколько бокалов вина за обедом и лакомилась сладостями. Ее муж (известный всем нам как Фрэнк) постепенно оставил попытки заставить ее соблюдать диету. Мария же ждет, пока ее мать вновь положат в стационар. Она в отчаянии от того, что все клиентки в аптеке неукоснительно следуют ее советам, а родная мать упрямо игнорирует их. Или и того хуже, вообще не принимает их всерьез.
– Что ты знаешь? – услышала я однажды, как она обращается к Марии. – Когда у тебя будут дети, ты, возможно, что-нибудь поймешь. – В представления миссис Бруно о роли женщины не входила большая часть того, чем мы с Марией активно занимались ежедневно.
Мария и Анджела никогда не принимали точку зрения друг друга.
Несмотря на наше стремление заказывать в ресторанах сытные калорийные блюда, мы – особенно Мария – знаем свою норму, свой предел. Мария дважды в неделю плавает в бассейне, регулярно занимается в фитнес-центре. Ей не угрожает излишний вес. Подозреваю, что десерт она ест только при мне. Мария не сидит на диете; она разумно относится к еде. И только она одна из всех, кого я знаю, вполне удовлетворена своим телом.
– Да, у меня есть бедра, – говорит Мария. – Я привыкла к ним.
Меня проблемы с весом тоже не слишком волнуют, поскольку я из породы женщин, стройных от природы. Нервничая, я начинаю худеть. И Мария порой искушает меня, что ей частенько удается.
– На этот раз все плохо, – говорит Мария о матери.
– Она говорит?
– Еле-еле. Кажется, просила кока-колу.
– А может, кокаин? – шучу я.
– Это было бы здорово. Моя матушка – наркоманка. Звучит куда забавнее, чем «моя матушка – толстушка с куском торта в руке». – Мария выглядывает в окно. – Прости, но все так ужасно.
– Это просто нервы.
– Это просто правда, к сожалению.
– Ты измучена.
– Точно. Я так устала от всего, от ее болезни, от ее раздражения. Моего раздражения. – Я молча киваю. – Я все еще надеюсь, что все обойдется, – продолжает Мария. – А может, и нет.
В комнату входит отец Марии с желтым пластиковым стаканчиком в руках. Он довольно своеобразный человек. Фрэнк наклоняется и обнимает нас, он всегда любил это делать. Отказавшись от кофе и еды, он тут же уходит.
– Вот кому не помешал бы кусок пирога, – шепчет Мария.
Роюсь в шкафу в поисках подходящей одежды для похорон.
– Я бы одолжила тебе одно из моих черных платьев, – говорит Мария, – но они слишком сексуальны.
Она валяется на моем диване, наблюдая, как я вытаскиваю ворох тряпок. Я накрыла ее одеялом, напоила соком, и, кажется, Мария немного успокоилась.
– Это было бы интересно, – замечаю я. – Сексуальные похороны.
– А мне это нравится, – оживляется Мария. – Я оставлю распоряжение в своем завещании. Все женщины должны быть в коротких платьях и в больших бриллиантовых серьгах. Шампанское в четыре. Мужской стриптиз в пять.
Я между тем вытаскиваю из шкафа таинственный полиэтиленовый пакет. Непостижимым образом в моем шкафу очутился мамин сине-белый матросский костюмчик, который я последний раз видела на Джейни. Видимо, чья-то шутка. Показываю находку Марии.
– Я всегда боялась, что кто-нибудь оденется так же, как я, – замечает Мария. – С этим ты можешь ни о чем не беспокоиться.
– Настоящая женщина найдет правильное решение даже на похоронах, – гордо заявляю я.
– Настоящая смелая женщина.
Я останавливаю выбор на клубном костюме, подаренном мне мамой. Присаживаюсь на диван в ногах у Марии.
– Знаешь, – говорит она, – это как «Игра жизни». Ты играла в нее в детстве?
– Ага. Я всегда усыновляла близнецов, а потом теряла страховку.
– А мне вечно приходилось прокручивать по три круга или возвращаться через мост. Вот так и здесь. Я вновь вынуждена брести назад через этот чертов мост.
– Или пропускать ход.
– Или пропускать ход, – соглашается Мария.
Похороны состоялись в роскошный, еще один псевдовесенний день. Воскресенье. Все радостно высыпают на улицу. Это один из тех дней в Нью-Йорке, когда супруги говорят друг другу: «Посмотри, как здесь здорово! И почему только мы мечтали уехать из города?» Хотя пару недель назад они стремились на Карибы, к москитам. У неба такой цвет, что сразу становится ясно – это и есть голубой, чистый и яркий, совершенный.
– Я полагала, что похороны – мрачная церемония, – шепчет мне Джейни.
И она, и мама приехали сюда, на Стейтен-Айленд, чтобы поддержать Марию.
– Это все Мария, – пожимаю я плечами.
Джейни искоса поглядывает на меня. Ее синее платье удивительно гармонирует с моим костюмом. Мама смотрит на нас одобрительно.
– Девочки, вы, должно быть, сестры, – шутит она.
– Благодарю, – язвительно отвечает Джейни.
Подхожу к Марии и Генри. Он никогда не встречался с матерью Марии.
– Не хотела, чтобы его подвергали допросу, – объясняла Мария, – и чтобы он вдыхал клубы сигаретного дыма.
Генри выглядит замечательно в своем отглаженном сером костюме.
– Это идея моего отца. – Он смущенно пожимает плечами.
Забавно, что наши родители все еще выбирают для нас одежду.
– Генри отмылся дочиста, – сообщает Мария, обожающая следы работы в транспортном управлении на руках Генри. – Но я все равно считаю, что грязные пятна недооценивают в обществе.
– Как ты? – тихо спрашиваю я.
– Нормально. До сих пор было не хуже, чем на выпускном вечере, но, наверное, перспективы есть.
Мария сидит впереди вместе с Генри, своим отцом, пятью братьями, их женами и многочисленными детьми. У каждого малыша в руках плюшевый мишка, а одна из девчушек теребит ухо своего, явно пытаясь оторвать его. Короткая служба, возможно, ради детей, которым в такой чудесный день лучше находиться в другом месте. Я с мамой и Джейни сижу позади Марии. Мама вздыхает. Джейни сидит неестественно прямо. Медведь потерял одно ухо.
Когда все заканчивается, Мария шепчет ребятишкам:
– Дома целая куча пирогов и печенья.
Они радостно вскрикивают и выбегают. Возвращаюсь к Марии, которую обнимают сейчас старушки с подкрашенными седыми волосами.
– Клиенты из аптеки, – поясняет Мария, после того как они удаляются. – Они любят кататься на пароме, а здесь им представился удобный случай.
– Ты тоже любишь кататься на пароме. – Генри обнимает Марию.
– Верно. Давайте утащим несколько пирожков из дома и скормим их чайкам на обратном пути.
– Что-то вроде отдельных поминок.
– Ага. Думаю, мама сказала бы, что мы напрасно переводим хорошую еду.
Вторая половина дня для Марии проходит в сплошном угаре. В доме родителей множество людей, которых я никогда не видела, все подходили и подходили к ней, обнимали, как в некоем странном танце.
– Это все больше напоминает выпускной вечер, – бормочет Мария, присев на минутку.
Несколько часов мы проводим по соседству с пирожными и печеньем, среди сладких, пряных запахов.
– Здесь слишком много еды. – Мария изнемогает от изобилия выпечки, расставленной на столах вдоль стен.
Все это напоминает витрину булочной, разве что с большим количеством желе.
– Именно такие запахи погубили Гензеля и Гретель, – тихо бормочет Генри.
В конце концов, несколько тетушек вызываются помочь с уборкой, и отец Марии предлагает дочери пойти домой отдохнуть.
– Может, другие поймут намек, – грустно усмехается он.
Один из братьев Марии и его жена переехали на время к отцу, несмотря на его заверения, что с ним все в порядке.
– Они беспокоятся, что он будет есть шоколадную пасту прямо из банки, – говорит Мария. – Как будто сами никогда так не делали.
– Большой город ждет тебя, – произносит на прощание Фрэнк, обнимая Марию еще раз.
А я сразу думаю обо всех старушках – клиентках Марии, которые действительно нуждаются в ней. Интересно, как Фрэнк представляет себе жизнь Марии и насколько его представления близки к действительности?
Мария и Генри идут ко мне, и мы сразу же обследуем холодильник в поисках несладкой жидкости. Находим несколько бутылок воды, переходим в гостиную, снимая часть одежды. Сваливаем туфли в кучу в углу комнаты.
Тихо сидим, любуясь своей обувью. Мария первой начинает разговор.
– Все могло быть гораздо хуже, – говорит она.
– Нас могли заставить доесть все желе, – добавляю я.
– Нас могли заставить готовить его, – замечает Мария.
– Или шмель мог укусить священника во время службы, – присоединяется Генри.
– Ага, – поддерживает его Мария, – такие вещи нельзя предусмотреть.
Мы прихлебываем воду, слушая пение птиц за окном. Они расчирикались, наверняка введенные в заблуждение необычно теплым днем. Я никогда не видела их, но слышу частенько. И нередко их щебет напоминает споры супругов по поводу перепланировки жилища, разговор о том, что выбросить, а что оставить. Птичий гомон заполняет комнату.
– Но все-таки согласись, – усмехается Мария, – с мужским стриптизом все было бы иначе.
Мы киваем.
Я уснула прямо в кресле, но заметила это, когда меня разбудил звонок в дверь. Мария и Генри задремали на диване. Сначала мне показалось, что звонок – часть моего сна, голос матушки, объясняющей маленькой птичке, как вить гнездо. «А эту веточку клади сюда», – говорит она снегирю, наряженному в матросский костюмчик. Вновь звонок.
– Я слышу звонок. – Мария просыпается. – Это что-то означает?
В дверях я вижу знакомое лицо, но спросонья не знаю, что сказать. Молча пялюсь на него.
– Привет, Холли, – говорит он, – я Джексон.
Бывший жених моей сестры, последний по счету, стоит на пороге. Он явно ждет, что я спрошу его, зачем он здесь.
– Ну конечно, – выдыхаю я, – Джексон.
Я все еще не до конца проснулась. Окидываю взглядом свою одежду: она измята.
– Прости, что я в таком виде.
– О, все нормально, – отмахивается Джексон, – я же не позвонил, что приду.
Джексон одет буднично: шорты цвета хаки и зеленая рубашка, хотя, по-моему, для шортов еще рановато. Шорты, похоже, отглажены, но, может, они сшиты из немнущейся ткани. Приглашаю Джексона войти.
Мария и Генри приветствуют его, не вставая с дивана.
– Привет, – радостно отзывается Джексон, – рад вас видеть.
– Вы же помните Джексона, – говорю я.
– Мы только что проснулись, – сообщает Генри.
– Мы только что с похорон, – поясняет Мария.
– Как грустно. А я гулял в парке, – объясняет Джексон.
– Ты не слишком любезен, – замечает Мария.
– Раньше был любезен, но за последние несколько недель очень изменился. Повзрослел.
– Правда? – изумляется Генри.
– Ну, не физически. – Джексон садится на стул. – Эмоционально. Психологически. Прежде я рано вставал по воскресеньям, немного работал, бегал, потом играл с коллегами в теннис, футбол или во что-нибудь еще.
– Сквош, – припоминаю я, гордясь собой. – Правильно?
– Правильно.
– Что такое сквош? – спрашивает Мария, глядя на Генри.
Тот недоуменно качает головой.
Я возвращаюсь в свое кресло. Мы все, кроме Джексона, расслабленно валяемся, как будто слушаем истории на сон грядущий в ожидании счастливой развязки.
– Сегодня я проспал, потом бродил по парку. Никаких планов вообще! И еще я ищу новую работу.
– Ты больше не юрист? – изумляется Мария.
– Пока юрист, но ищу что-нибудь более значительное, чем работа в фирме.
– Трудно найти что-то значительное, – замечаю я.
– Но я не оставляю попыток.
– Транспортному управлению всегда нужны люди. Особенно на линии «F», – замечает Генри.
– Это было бы круто, – бормочет Мария.
– Может, это вариант, – задумывается Джексон.
Мария и Генри переглядываются и пожимают плечами.
– Но отчего такие судьбоносные перемены? – интересуюсь я. – Всему виной Джейни?
– Нет-нет. Я понимаю, что все кончено. Но я хотел поговорить с тобой с глазу на глаз. Наверное, зайду в другой раз.
– В нашем присутствии можешь говорить о чем угодно, – откликается Мария, а Генри кивает. – Я вообще хочу вычеркнуть этот день из памяти.
– Твои секреты останутся здесь, – заверяю я Джексона.
– Но тебе придется разуться. – Генри указывает на груду наших туфель в углу. – У нас такой уговор.
Джексон начинает расшнуровывать туфли, затем стаскивает их и отбрасывает в сторону.
– Но это неловко, – обращается ко мне Джексон.
– Почему? – удивляется Генри. – У тебя ни одной дырки на носках.
– Вообще смущение – это хорошо, – вставляет Мария. – Когда человек краснеет, очищается кожа лица.
– Она фармацевт, ей можно верить.
– Я все время думаю о нас, – начинает Джексон.
– О нас? – Я обвожу взглядом всех собравшихся.
Мария же указывает пальцем на меня.
– Да, о тебе и обо мне, – кивает Джексон. – Я думал, мы могли бы пообедать вместе, вдвоем, обменяться взглядами, посмотреть, что из этого получится…
– Но ты был помолвлен с Джейни.
– А кто не был? – вопрошает Мария. – Не обижайся. – Она смотрит на Джексона, но тот лишь машет рукой.
– Погоди, я что-то не понимаю.
– Но ты так хорошо понимаешь меня, – говорит Джексон и добавляет: – Прости, это звучит так по-детски.
– Все в порядке, – киваю я.
– Я тоже иногда веду себя по-детски, – замечает Мария.
– Думаю, сейчас мне лучше остаться одной. – Я тут же вспоминаю Джоша, с которым, конечно, не встречаюсь, потом Тома – его тоже нельзя назвать поклонником, впрочем, в этом я не уверена. Едва ли стоит добавлять еще и Джексона к этому коктейлю.
– Бывший муж Холли снова женится, – сообщает Мария.
– Печально, – отзывается Джексон, – должно быть, это тебя огорчает.
– Я стараюсь не обращать на это внимания. Пожалуй, это самое разумное, что можно сделать в такой ситуации.
– Она у нас мастер самообмана, – комментирует Мария.
– Хорошо быть хоть в чем-то профессионалом, – огрызаюсь я.
– Ну что ж, – говорит Джексон, – ты всегда можешь рассчитывать на меня как на своего поклонника.
– Поклонников часто недооценивают. – Это Мария.
– У нас был очень тяжелый день, – объясняет Генри Джексону.
– Но, все равно спасибо, – киваю я. – Полагаю, что мне пока лучше побыть одной.
Джексон собирается уходить. Он пытается натянуть туфли, не развязывая шнурки. Сразу видно, что для него это непривычное упражнение.
– Но я ведь могу попытаться еще раз, – с надеждой обращается он ко мне. – Нельзя же махнуть рукой на свои жизни. Может, мне быть поблизости?
– О'кей, но я редко меняю решения столь радикально.
– Ты не знаешь этого, – возражает Джексон.
– Да, конечно, не знаешь, – поддерживает его Мария.
– Согласна, никогда не знаю наверняка, – говорю я.
Я провожаю Джексона, и он пожимает мне руку на прощание. Возвращаюсь в гостиную, Генри и Мария вновь развалились на диване, так что я тоже опускаюсь в кресло и подтыкаю подушку поудобнее. Прикрываю глаза.
– Мне снился очень странный сон.
Глава 13
УРАГАН «ХОЛЛИ»
Прошлый год принес нам ураган «Габриэль». В Каролине он легко срывал крыши с домов, перенося их на многие мили. А годом раньше ураган «Фелиция» счастливо миновал нас, промчавшись дальше к северу. На этот раз мы ждем ураган «Холлис». Разумеется, все сразу прозвали его ураган «Холли». Он движется прямо на нас.
Этим утром я иду на работу, подгоняемая свежим ветром, благодаря чему чувствую себя почти невесомой. А прилив энергии заставляет меня пуститься вприпрыжку. Кто-то другой, может, и понесся бы на работу скачками, но я степенно шествую, старательно делая шаг за шагом.
– Что за суета, – бормочет Моник, когда мы достаем катушки с клейкой бумагой, чтобы подготовить офис к надвигающемуся урагану.
У нас замечательные огромные окна: Из них виден весь Нью-Йорк, можно любоваться снегопадом или дождем. Мы заклеиваем окна крестами из клейкой бумаги. Как уверяют средства массовой информации, они помогут сохранить стекла.
– Просто смех, – комментирует Моник, отказываясь участвовать в подготовительных мероприятиях. – И вообще слухи насчет ураганов всегда сильно преувеличены.
– Часто, – поправляю я. – Но не всегда.
– Да брось, – морщится Моник. – Синоптики ничего не знают. Я однажды видела, как один из них бежал под проливным дождем без зонта. И все смеялись.
Несмотря на ворчание Моник, мы все же заклеиваем окна, в основном потому, что очень забавно в середине рабочего дня стоять на столе, раскручивая ленты бумаги, а она так приятно потрескивает, отлипая от рулона. По всему городу люди сейчас так же стоят на рабочих столах, раскручивают бумагу и обматывают ею своих коллег, стоит им лишь отвернуться.
– Давай замотаем Моник, – предлагает Карл.
Мы не принимаем его предложение.
– Давай приклеим Карла к Моник, – шепчет Нина.
– Может, в ее день рождения, – отзываюсь я, и мы возвращаемся к окнам.
Вернувшись на свое рабочее место, обнаруживаю, что кто-то – без сомнения, ребята из художественного отдела – прикрепил табличку с моим новым именем – «Ураган Холли». Я теперь начальство.
Сегодня меня ждет встреча с главой отдела корректуры. Сондра, высокая роскошная дама, закутанная в лиловые ткани – я знаю, что где-то это облачение считается платьем, – держит в страхе художественных редакторов. Но я всегда считала ее обворожительной. У Сондры есть редкая способность создавать новые или изменять старые инструкции каждые шесть-семь месяцев независимо от того, нужно это или нет. Она настаивает на регулярных встречах с каждым из нас, полагаю, чтобы подчеркнуть важность вводимых правил.
Я вовсе не горжусь своим умением ладить с коллегами. Поддерживать нормальные отношения со всеми – это часть работы, а я терпеть не могу никакой напряженности. В школе учителя частенько говорили моим родителям, что у меня проблемы с общением. Я принимала это слишком близко к сердцу. Но у меня всегда хорошие отношения с корректорами, людьми раздражительными, поскольку им целыми днями приходится разбирать чужие каракули. Я стараюсь печатать свои тексты без ошибок и аккуратно. И еще я благодарю их за работу, чего, как по секрету мне сообщил один из них, не делает больше никто, включая Сондру.
Этим утром я иду на работу, подгоняемая свежим ветром, благодаря чему чувствую себя почти невесомой. А прилив энергии заставляет меня пуститься вприпрыжку. Кто-то другой, может, и понесся бы на работу скачками, но я степенно шествую, старательно делая шаг за шагом.
– Что за суета, – бормочет Моник, когда мы достаем катушки с клейкой бумагой, чтобы подготовить офис к надвигающемуся урагану.
У нас замечательные огромные окна: Из них виден весь Нью-Йорк, можно любоваться снегопадом или дождем. Мы заклеиваем окна крестами из клейкой бумаги. Как уверяют средства массовой информации, они помогут сохранить стекла.
– Просто смех, – комментирует Моник, отказываясь участвовать в подготовительных мероприятиях. – И вообще слухи насчет ураганов всегда сильно преувеличены.
– Часто, – поправляю я. – Но не всегда.
– Да брось, – морщится Моник. – Синоптики ничего не знают. Я однажды видела, как один из них бежал под проливным дождем без зонта. И все смеялись.
Несмотря на ворчание Моник, мы все же заклеиваем окна, в основном потому, что очень забавно в середине рабочего дня стоять на столе, раскручивая ленты бумаги, а она так приятно потрескивает, отлипая от рулона. По всему городу люди сейчас так же стоят на рабочих столах, раскручивают бумагу и обматывают ею своих коллег, стоит им лишь отвернуться.
– Давай замотаем Моник, – предлагает Карл.
Мы не принимаем его предложение.
– Давай приклеим Карла к Моник, – шепчет Нина.
– Может, в ее день рождения, – отзываюсь я, и мы возвращаемся к окнам.
Вернувшись на свое рабочее место, обнаруживаю, что кто-то – без сомнения, ребята из художественного отдела – прикрепил табличку с моим новым именем – «Ураган Холли». Я теперь начальство.
Сегодня меня ждет встреча с главой отдела корректуры. Сондра, высокая роскошная дама, закутанная в лиловые ткани – я знаю, что где-то это облачение считается платьем, – держит в страхе художественных редакторов. Но я всегда считала ее обворожительной. У Сондры есть редкая способность создавать новые или изменять старые инструкции каждые шесть-семь месяцев независимо от того, нужно это или нет. Она настаивает на регулярных встречах с каждым из нас, полагаю, чтобы подчеркнуть важность вводимых правил.
Я вовсе не горжусь своим умением ладить с коллегами. Поддерживать нормальные отношения со всеми – это часть работы, а я терпеть не могу никакой напряженности. В школе учителя частенько говорили моим родителям, что у меня проблемы с общением. Я принимала это слишком близко к сердцу. Но у меня всегда хорошие отношения с корректорами, людьми раздражительными, поскольку им целыми днями приходится разбирать чужие каракули. Я стараюсь печатать свои тексты без ошибок и аккуратно. И еще я благодарю их за работу, чего, как по секрету мне сообщил один из них, не делает больше никто, включая Сондру.