Леонард Элмор. Бандиты

   Разговор этот начал Каллен: не зная, о чем вести беседу с монахиней, пусть и бывшей, он заметил, что в четырнадцать лет сам подумывал поступить в семинарию, ту, что на Карролтон-авеню, а Джек добавил, что побывал внутри этого здания, когда ему было два года: они тогда жили через дорогу, и мать отвела туда его и сестру, как в убежище, поскольку по радио предупредили о надвигающемся урагане. И тут Каллен в лоб спросил, с какой стати такая красавица – и вдруг монахиня…
   – Он ведь не сразу сделался таким кротким святым, беседующим с птичками небесными. Франциск был из богатой семьи, в молодости тоже гонялся за модой, но уж когда он решил отказаться от всего, то на полпути не останавливался. Он разделся догола на центральной площади в Ассизи и роздал всю свою одежду нищим. Люди решили, что он сошел с ума. Они кидали в него камнями, дразнили «pazzo» – «дурачок». По крайней мере, он заставил их прислушаться. Можете назвать это метафизическим безумием, божественным исступлением, не важно. Главное – он проповедовал любовь к Богу, безграничную любовь к Богу, проявлять которую надо в любви к человеку. Он говорил о любви безо всяких богословских изысков, и он трогал людей, он касался их руками, он целовал язвы прокаженных.
   – Господи Иисусе! – выдохнул Каллен.
   – Да, во имя Него, – подхватила Люси, быстро глянув на Джека и мимолетно улыбнувшись. – Он взял деньги у отца, можно было бы даже обвинить его в воровстве. Он отдал деньги священнику на восстановление обветшавшей церкви, потому что слышал голос: «Франциск, восстанови дом Мой». Священник не решился взять у него эти деньги, наверное, боялся рассердить его отца. Франциск вернул деньги отцу, но эта церковь, церковь Святого Дамиана, стала потом первым монастырем кларисс.
   – Он в самом деле целовал прокаженных? – переспросил Каллен.
   – Он выкупал прокаженного, который проклинал Бога и винил Его в своей болезни, обмыл его, и этот человек исцелился.
   – Ты веришь во все это? – спросил Джек. Люси посмотрела ему прямо в глаза.
   – Верю, как же иначе? Он сам говорил, что не мог даже смотреть на прокаженных, а Бог привел его к ним, «и то, что казалось горьким, стало сладким». – Она передохнула и добавила: – И вскоре я тоже оставила мир.
   В комнате воцарилось молчание.
   Джек почувствовал, как по шее побежали мурашки. Девушка скрестила ноги, одна сандалия повисла на кончиках ее пальцев, вот-вот готовая упасть. Она совершенно не кокетничает, просто сидит на террасе, в доме своей матери, рассказывает о своем мистическом опыте, о том, как она побывала в XIII веке, о тогдашней жизни… Теперь Люси смотрела на Каллена.
   – Специалистов по святому Франциску не удивляет, что он выкупал прокаженного, они спорят о другом: когда это было – до того, как у него появились стигматы, или после? Судя по рассказу, после. Но как он мог купать прокаженного, очищать его язвы от струпьев, если у него самого кровоточили запястья?
   – И как же? – заинтересовался Каллен.
   – То-то и оно, – сказала Люси. – Все принимаются обсуждать детали и забывают о самой сути, об акте любви и милосердия. У Франциска появились стигматы, подобие ран Христовых, кровавые раны на руках, на ногах и в боку – так говорят авторы жизнеописаний. Но были у него стигматы или нет, разве это что-то меняет? Он трогал людей, он касался их, и для этого ему не требовались руки.
   – Он коснулся тебя, и ты ушла в монастырь, – догадался Каллен.
   – Я перестала быть той, кем была, бедной маленькой богатой девочкой, я попыталась найти себя. Вот что происходит, когда до тебя дотрагиваются, а потом ты сам пытаешься коснуться других людей.
   – Замечательно! – сказал Джек. Он изо всех сил кивал головой и даже зажмуривал глаза, чтобы продемонстрировать, как хорошо он все понял. Может быть, он и вправду что-то понял, во всяком случае, какая-то часть его. Ведь есть и другой Джек Делани, кроме того Делани, который был манекенщиком и остался позером, – это он тоже понял, сам дивясь неожиданной своей проницательности по отношению к себе.
   – Ты говорила, он сидел, – напомнил он Люси. Об этом ему хотелось знать подробнее.
   И Каллен насторожился:
   – Сидел в тюряге?
   – Ему не было еще и двадцати, – заговорила Люси. – Ассизи воевал с другим городом, была битва – скорее, схватка, – Франциск попал в плен и целый год пробыл в темнице.
   – В карцере, – уточнил Джек. – Я видел людей, которые выходили оттуда, – можно сказать, в белой одежде, словно заново на свет народились.
   – Выходит, не так уж много изменилось с тех пор, – сказала Люси. – Там он потерял здоровье, с тех пор всю жизнь болел. Костный туберкулез, малярия, конъюнктивит, водянка – тогда это называли так, теперь как-то по-другому. Но болезни его нисколько не беспокоили, он жил будто вне тела.
   Она опять сделала паузу. Джек видел, как девушка собирается с мыслями, чтобы рассказать им о человеке, который полностью изменил ее жизнь, – рассказать так, чтобы и они поняли.
   – Он был как ребенок. Молодым людям особенно нравилось, что он проповедовал без всяких богословских тонкостей, без претензий. Он принимал людей такими, какими они были, не критиковал их, даже богатых, – вот бы и мне этому научиться. Он учил, что если тебе ничего не нужно, то у тебя есть все…
   Каллен беспокойно зашевелился, провел рукой по лицу.
   – Чтобы найти себя, надо избавиться от зависимости от вещей. Мне было девятнадцать лет, и это казалось таким простым, таким ясным…
   – Прошу прощения, – перебил ее Каллен, – можно ли мне воспользоваться туалетной комнатой?
   – Он двадцать семь лет провел в изоляции от мира, – извинился за него Джек.
   Люси проводила Каллена в холл, показала дорогу. Когда она вернулась, Джек спросил:
   – А как же Клара? Они больше не виделись?
   – Она много раз приглашала его в монастырь Сан-Дамиано, но он не приходил – почти до самого конца.
   – Не доверял себе?
   – Он учил своих братьев: когда чувствуешь плотское желание, надо найти холодную речку и броситься в нее.
   – А как же летом?
   – Не знаю, – улыбнулась Люси. – Я всегда представляла себе, как эти ребята в коричневых рясах бегут друг за другом по снегу и ныряют в прорубь.
   – Клара прошла весь путь до конца, она стала святой. А ты – ты решила не заходить так далеко?
   – Знаешь, Джек, если сознательно стараться стать святым, то ничего не выйдет.
   – Я пошутил, – ответил Джек.
   – Да? – переспросила она, внимательно глядя на него.
   Он не знал, что на это ответить, и, чтобы не молчать, спросил:
   – Ты девять лет была монахиней?
   – Одиннадцать.
   Значит, сейчас ей тридцать.
   – И ты приняла решение – ушла из монастыря.
   – Да, вернулась в мир. А он успел довольно сильно измениться.
   – Но ты ничуть не отстала. Ты отлично разбираешься в моде, куда лучше многих женщин.
   – Это несложно, достаточно пролистать журналы. Это только оболочка. Я продолжаю меняться, я становлюсь другой, Джек.
   – Ты имеешь в виду не только одежду?
   – Скорее, я сбрасываю кожу, становлюсь другим человеком.
   – Снова мистический опыт?
   – Не знаю.
   – И в кого же ты превращаешься?
   – И этого не знаю.
   Она все так же смотрела на него – как-то странно смотрела, не так, как прежде. Или все дело в атмосфере этой комнаты, в колдовстве дождя, тишины, угасающего предвечернего света, струящегося в большие окна террасы? Что-то ему почудилось.
   – Ты каждый раз кажешься мне другой, – сказал он.
   – И ты мне тоже.
   – Почему ты оставила монастырь?
   – Я выгорела дотла.
   – Как это?
   – Я продолжала дотрагиваться до людей, но уже ничего не чувствовала.
   – Ты заботилась о тех, кто в тебе нуждался.
   – Нуждающиеся есть повсюду.
   – Я думал, ты ушла из-за Амелиты.
   – Это был повод. Это побудило меня уехать. Так или иначе, мое время пришло. Когда-то я стала сестрой Святого Франциска, оставив свою прежнюю жизнь, теперь я уехала из Никарагуа и покончила со своей второй жизнью.
   – Ты уверена?
   Она кивнула.
   – Главное, чтобы от меня была польза. Опять она сказала что-то, к чему Джек не был готов.
   – Мне нужно отдать себя, раствориться в чем-то.
   – Это дельце – увести пять миллионов – потребует от тебя полной отдачи.
   – А в чем моя роль? Я сижу тут и ничего не делаю.
   – Ты – мозговой центр.
   Она не сразу отреагировала на его слова.
   – Для тебя это игра? – с тихим удивлением спросила она.
   – На государственную службу это не похоже.
   – Тебе это кажется забавой. И все же ты согласился. Почему?
   – Ради денег.
   – Нет, ты сразу согласился, прежде чем я сказала, что деньги достанутся тебе. Забыл? Ты сказал, мы окажем услугу человечеству. Ты это всерьез сказал?
   – Не знаю.
   – Ты вообще что-нибудь воспринимаешь всерьез?
   – Еще как. Но к большинству вещей просто невозможно относиться серьезно.
   Она заулыбалась. Отделенный от Люси только кофейным столиком, Джек видел, как широкая, невиданная еще им ухмылка расплывается по ее лицу.
   – Нравишься ты мне, Джек! – воскликнула она. – Знаешь, почему?
   И снова мурашки побежали у него по шее, ближе к затылку.
   – Ты похож на него. Пропали мурашки.
   – Хотя само дело для нас и важно и побуждения наши важны, но осуществить его мы можем как игру, да? Можем отнестись к нему как к забаве? – продолжала Люси.
   – Представим себе, будто мы вспоминаем обо всем этом год спустя, – предложил ей Джек. – Если все получится, если мы не будем к тому времени в тюрьме, нам вся эта история покажется довольно забавной. Надо быть оптимистом, надо верить, что все сработает. Лучше представлять себе это как игру, тогда не так страшно.
   В ее глазах снова вспыхнули огоньки, губы приоткрылись, Люси вновь одарила Джека улыбкой. Ему очень хотелось спросить, кого же он ей напоминает, но тут в дверях возник Каллен, а за ним по пятам следовала экономка.
   – Мистера Делани к телефону! – возвестила Долорес.
   В трубке уже булькал голос Роя:
   – Криспин Антонио Рейна был осужден в тысяча девятьсот восемьдесят втором году во Флориде за подделку облигаций и отсидел девять месяцев в «Саут-Дейд».
   – Каких таких облигаций?
   – Понятия не имею. Может, из обоев нарезал. Потом его привлекли во второй раз: скрыл судимость, пытаясь купить большую партию оружия в том же штате. Хотел приобрести пять дюжин «беретт», якобы для стрелкового клуба. До суда дело не дошло. Потом феды пытались повязать его за поставку наркотиков из Флориды в Батон-Руж, вроде бы он продавал зелье студентам, но и это обвинение развалилось. По происхождению кубинец, в пятьдесят девятом его семья переехала в Никарагуа, служил офицером в Национальной гвардии, с семьдесят девятого в Майами. Фрэнклин де Диос, индеец из племени мискито, родился в Мусавасе, Никарагуа. В Майами появился год назад, проходил главным подозреваемым по делу о тройном убийстве, но до суда опять-таки дело не дошло.
   – Вряд ли они имеют отношение к службе иммиграции, – вставил Джек.
   – Так-то оно так, но полицейским машинам Второго округа дана команда оставить их в покое. Они якобы действуют в качестве правительственных агентов.
   – На каком основании?
   – Спроси лучше Уолли Скейлса. Его телефон [phone].
   – А он кто такой?
   – Он из ЦРУ, Джек, и хотел бы я знать, на хрен, мы-то на чьей стороне? Кто тут хорошие парни, а кто плохие?

13

   Даже ночью разминуться с Малышом было невозможно: Джек издали разглядел его массивную фигуру, двигавшуюся со стороны гостиницы по Бьенвилль в сторону Роял-авеню, где ждал его Джек. Протянув руку, Малыш вложил ключ в подставленную ладонь Джека.
   – Теперь мы с Роем квиты, на хрен. Так ему и скажи.
   – Мы ценим твою помощь.
   – Цените-цените. Ключ бросишь под гардероб, там его найдет горничная. Вроде как он сам уронил. Он вечно накачивается допьяна. Ничего не сообразит.
   – Ключ может понадобиться мне еще раз.
   – Да ну тебя, Джек. – Малыш горестно помотал головой. – Больше я не стану подставлять свою шею.
   – Я ничего не возьму. Он не заметит, что я побывал в номере. Войду и выйду. Всего десять минут.
   – Да-да, все парни в «Анголе» воображали себя крутыми, ловкачами. Мы ведь там с тобой познакомились, если не ошибаюсь?
   – Один раз я сделал глупость, – признал Джек. – Не продумал последствия. На этот раз все будет по-другому. Это последний раз.
   – Как в том кино: «Еще один разок»? Только то кино называлось «Апрель в Париже», а у нас апрель в Новом Орлеане и пахнет жареным.
   – Я не собираюсь начинать все по новой, если ты это имеешь в виду.
   – Тебе просто понадобилось заглянуть в чужой номер.
   – Только и всего. Осмотреться на местности.
   – У него смуглая кожа, как у латиноса, и пятисотдолларовые костюмы. Посмотри сперва, нет ли у него в комнате бляхи, а потом уже принимайся за дело.
   – Нет у него никакой бляхи.
   – Ладно, Джек, вернешься на ферму – передавай привет Дымку и Отличнику, и той хитрой заднице Минни Мо, если он еще сидит. Погоди, дай соображу, кому еще…
 
   Джек пересек пустынный вестибюль, прошел через внутренний двор в уютный коктейль-бар, изящный, залитый мягким сливочно-желтым светом. Ни души, только восточного облика бармен, который слегка оживился при виде Джека и налил ему водки.
   Если бы Джек решил вернуться к прежнему ремеслу, то он, едва заглянув в такое местечко, развернулся бы на каблуках и пошел искать большой отель – шумный, набитый туристами и участниками всевозможных конференций с именными карточками на груди. Он бы перевоплотился в какую-то другую личность, ощутив жар толпы, вдохнув аромат духов этих девушек в вечерних нарядах, преследующих свою добычу, – Джека интересовали не сами девушки, а дамы в бриллиантах и их супруги, вытаскивавшие из карманов чеки или толстые пачки денег, скрепленные серебряным зажимом. Несколько дней Джек обычно проводил в гостинице, фильтруя ее постояльцев, потом, приглядев подходящую парочку, поднимался вместе с ними на лифте, выходил этажом ниже и быстро взбегал по лестнице, чтобы подглядеть, в какой номер они зайдут. Часом позже он осторожно толкал их дверь, проверяя, накидывают ли они на ночь цепочку. На следующий день, пока туристы щелкали фотоаппаратами на Джексон-сквер, он проникал в комнату, проверял ящики, чемоданы, косметички, заглядывал в ботинки, прощупывал карманы висевшей в шкафу одежды, потом осматривал цепочку. Если постояльцы накидывали на ночь цепочку, он заменял ее на другую, которую приносил с собой – она была на три-четыре звена длиннее. Вечером парочка возвращалась, накидывала на ночь цепочку, не заметив, что цепочка уже не та. Джек являлся попозже, пожарным ключом отпирал дверь, просовывал руку в щель и сбрасывал цепочку. Если он уходил с большой добычей, в хорошем настроении, он накидывал цепочку обратно на крючок. Иногда он перерезал ее.
   Джек проделывал это раз за разом, уходя безнаказанным, но никому не мог рассказать о своих похождениях.
   Он сидел у стойки бара, слушал, как коммивояжеры хвастают перед девчонками: «Знаешь, сколько компьютеров я продал в прошлом месяце?» – а у него в активе всего-то и было, что спрашивать: «Не снимались ли мы с вами вместе в рекламе в прошлом году?» Иногда он прикидывался, будто учит английский, и принимался говорить с французским прононсом.
   Этот акцент он испробовал на Хелен, как только увидел ее впервые в баре «У Рузвельта» и вмиг был очарован ее изысканным профилем, длинными, изящно скрещенными ногами, которых почти не скрывала зеленая мини-юбка. Он сказал ей тогда, что приехал «из Пари», а она в ответ: «Это где-то возле Морган-Сити?»
   Хелен признала, что такой подходец тоже недурен, в нем есть что-то свежее, но ведь долго притворяться парижанином он не может, верно? Неужто его жизнь так скучна, что приходится воображать себя кем-то другим?
   Он сказал ей (уже безо всякого французского акцента), что у нее самый прекрасный носик и глаза (он решил на всякий случай упомянуть глаза), какие ему доводилось когда-либо видеть. Что же касается его профессии, то она отнюдь не так занудна.
   – Чем же ты занимаешься?
   – Попробуй угадать.
   – Ты живешь в этом городе?
   – Точно.
   – У тебя денег много?
   – Хватает.
   – Продаешь наркотики.
   – Нет, я ничего не продаю.
   – Что-то покупаешь?
   – И не покупаю.
   – Воруешь?
   – Точно.
   Она запнулась на миг. Потом спросила:
   – Что ты воруешь?
   – Угадай.
   – Машины?
   – Нет.
   – Драгоценности?
   – Точно.
   – Ну, еще бы, – усмехнулась она. Потом сказала: – Нет, правда? Не дури. – А потом: – И что же ты с ними делаешь?
   – Продаю их одному парню примерно за четверть настоящей цены.
   – Не знаю, верить тебе или нет, – растерялась она. Теперь она говорила иначе, негромким, грудным голосом.
   Джек слегка повернулся на стуле, оглядел бар и снова заговорил с Хелен:
   – Ты завтра занята?
   – Я работаю на одного юриста.
   – Загляни сюда во время ланча. Я живу в шестьсот десятом номере.
   – А если не проголодаюсь?
   – Видишь ту даму в прозрачном синем платье?
   – Это шифон.
   – А муж в смокинге.
   – Ну так что?
   – Видишь ее кольцо?
   На следующей день, примерно в 1.15, в тихом гостиничном номере, куда едва проникал отдаленный гул улицы, Хелен поудобнее устроила свою голову на подушке и сказала ему:
   – Кажется, я влюбилась в тебя, Жак.
 
   Бадди Джаннет учил его: «Всегда одевайся получше и пользуйся только лифтом. Если кто-нибудь наткнется на тебя на лестнице, он тебя запомнит, потому что обычно по лестнице никто не ходит, а в лифте ты едешь нос к носу с другими людьми, но они тебя в упор не замечают».
   Итак, Джек, нарядившись в свой синий костюм, предназначенный для похорон, поднялся в пустом лифте на пятый этаж отеля «Сент-Луис» и свернул в нишу, где располагался 501-й номер, укрытый от взглядов людей, выпивавших во внутреннем дворике. Подойдя к двери, Джек трижды постучал, подождал – если постоялец все-таки дома, пусть лучше откроет, – а потом достал ключ и отпер замок.
   Полковник нигде не выключал свет, даже в ванной. Малыш доложил Рою, что в семь вечера он звонил в номер, чтобы узнать, можно ли забрать оттуда столик, и на звонок никто не ответил. Однако в полшестого, когда Малыш доставлял в номер шампанское, крепкие напитки и закуски, полковник сидел там с двумя латиносами, а при Малыше явились еще две белые девки, на вид – проститутки.
   В гостиной остались следы пирушки: пустые бутылки, стаканы, поднос с недоеденными гренками и крохотными бутербродиками, фаршированные яйца, растаявшие кубики льда в миске и обглоданные хвосты креветок. Хвосты креветок валялись повсюду, в том числе и в пепельницах, салфетки были сброшены на пол, на ковре виднелись мокрые пятна от пролитого вина. На журнальном столике лежали письма, адресованные полковнику Дагоберто Годою, отель «Сент-Луис», обратный адрес – Тегусигальпа, Гондурас. Надписаны конверты были по-испански. Направляясь к столику с телефоном, Джек мельком увидел в зеркале свое отражение и почему-то вспомнил, как получал от отца письма с гондурасскими марками, отклеивал марки над паром и вкладывал их в альбом. Около телефона он ничего не нашел, одни только хвосты от креветок.
   По сравнению с тем, что испытываешь, прокрадываясь ночью в номер, где спят люди, где слышно их дыхание, сопение, разнообразные переливы храпа, дневная разведка казалась пикником, детской забавой.
   Хелен он рассказывал:
   – Женщины храпят не хуже мужчин. Ты не знала? Я провел специальное исследование. Они храпят негромко, но зато каждая по-своему. Одни «пш-пш-пш», словно чихают, другие выдыхают «пис-с-с, пис-с-с».
   – Потрясающе! – вздохнула Хелен, и ее глаза засияли. Она глядела на него, опираясь подбородком на руку, и на пальце у нее сияло кольцо с голубым сапфиром. Джек сказал Хелен, что только ей и Бадди Джаннету известно, чем он занимается. В ответ она чуть смущенно повела плечом – ей понравилась роль посвященной. Еще Джек сказал, что сразу же понял, как только заговорил с ней в ту ночь: ей он расскажет обо всем. Хелен ответила, что она тоже сразу поняла: в нем есть что-то особенное, мистическое.
   – Кошмар, да? – сказала она. – Страшно ведь, наверное?
   Джек согласился, что порой бывает страшно, когда в комнате совсем тихо и он представляет себе, как те двое лежат в темноте, прислушиваясь. Тут она и говорит:
   – Так вот почему ты этим занимаешься? Потому что страшно?
   Он сказал, что сам не вполне понимает, почему он этим занимается. Иногда ему кажется, что он не стал бы этим заниматься, если б в свое время попал во Вьетнам. Что тут странного? В первый год его не пропустила медкомиссия – он только что перенес мононуклеоз, а больше повесток не присылали. Джек сказал Хелен, что порой, когда он уже выходил из номера с набитой сумкой (он брал на дело дорожную сумку с наклейками авиакомпаний), прикрывал за собой дверь и останавливался на площадке, ожидая лифта, его охватывал страх посильнее, чем в самой комнате. Зато какое облегчение, когда вернешься в свой номер и запрешься в нем или, если он не останавливался в гостинице, когда выйдешь на улицу. Господи, как хорошо! Хелен сказала: как он рассказывает, забываешь, что речь идет о воровстве! Джек ответил: надо же и прибыль какую-то из этого извлекать, не рисковать же задницей только ради острых ощущений. С другой стороны, вряд ли он занялся бы таким делом, если бы это не щекотало ему нервы. Тут было нечто большее, чем вульгарный грабеж, преступное обогащение.
   – Что, очень глупо звучит? – спросил он Хелен, а та ответила:
   – Я хотела бы как-нибудь пойти с тобой. Один-единственный разочек.
   Она обрабатывала его несколько недель, пока он не сдался. Потом у него было почти три года, чтобы подумать над тем, как он мог свалять такого дурака. Он рассказал эту историю Рою, и тот вынес приговор:
   – Поделом ты сел. Надо же быть таким идиотом!
   В три часа ночи они проникли в «люкс» и, едва вошли в гостиную, Хелен на что-то наткнулась, и, господи помилуй, она захихикала, из спальни хозяин окликнул их:
   – Кто там? – и включил свет.
   Они помчались с пятнадцатого этажа вниз по лестнице, на этот раз лифта дожидаться было некогда, а в холле их встретила охрана. Джек сначала невинно раскрыл глаза:
   – Что такое? – напустил на себя удивленный вид: Да вы не за тех нас приняли, – потом изобразил возмущение: – Мы живемв этом отеле!
   Но хозяин «люкса», закутавшийся в купальный халат, подтвердил:
   – Я уверен, это они.
   Джек посулил охранникам, что его адвокат задаст им жару, однако единственным адвокатом, принявшим участие в этой истории, оказался тот юрист, на которого работала Хелен, – он специализировался на разводах и понятия не имел, как надо торговаться с прокурором, когда речь идет об уголовном преступлении. И все же ему понадобилось вмешаться и предложить следствию сделку: Хелен освобождается от наказания в обмен на свидетельские показания. Хелен, на радость копам и окружному прокурору, засвидетельствовала, что Джек побывал в том люксе. Те получили ордер на обыск и обнаружили набор пожарных ключей и бумажник из крокодиловой кожи с вытисненными на нем инициалами Р. Д. Б. – Джек стащил его несколько месяцев назад и оставил валяться в кладовке, совершенно о нем позабыл. Следователь постарался повесить на Джека тридцать ограблений, случившихся за последние два года, так что призванный Джеком на помощь адвокат с Броуд-стрит в свою очередь заключил сделку: Джек сознавался в тридцати ограблениях, чтобы полицейские могли закрыть эти дела, а на суде ему предъявлялось обвинение лишь в одном незаконном проникновении. Приговор – пять лет общего режима, досрочное освобождение через три года при хорошем поведении. А Хелен? Она сказала:
   – Ну, Джек, извини!
 
   На полу ванной валялись мокрые полотенца и две пары трусов ярко-красного цвета, в футляре для бритвы обнаружились свернутые в тугой комок бумажки по сто долларов – штук пять или шесть – и маленький пакетик с кокаином. Кровать осталась незастеленной, казалось, на ней происходила яростная борьба: подушки упали на пол, простыня съехала. В шкафу Джек нашел еще дюжину трусов того же покроя и цвета, а под рубашками – «беретту».
   Самое интересное открытие ожидало его в спальне на столике. Здесь были банковские квитанции – целая стопка, всевозможных оттенков. Ага, тут были и расписки о снятии денег со счета. Одни и те же суммы вкладывались в банк, снимались со счета и переводились в другие банки. В эти операции было вовлечено четыре или пять отделений банка «Хиберния и Уитни». Смотри-ка, этот парень не кладет все свои яйца в одну корзину. Джек принялся аккуратно копировать на гостиничном блокноте номера счетов, проставляя знаки плюс и минус, чтобы отметить движение денег.