Я помню ту сессию, когда снимали с должности главы парламента Станислава Шушкевича. Снимали не только за то, что при его попустительстве литовским спецслужбам выдали нашедших в Беларуси приют литовских ортодоксальных коммунистов. Надоело его отнекивание, постоянные отказы от властных действий. Ему говорили: «Ладно, Кебич не хочет – так давай, ты предлагай!» Но он тоже не предлагал ничего. И выдача коммунистов стала событием-детонатором, спровоцировала парламентский взрыв. Не хочу сказать, что это был какой-то заговор. Меня, например, никто не уговаривал и не агитировал голосовать против Шушкевича. И многих других депутатов, с кем приходилось и тогда, и позже беседовать на эту тему. Просто – накопились усталость и раздражение. Шушкевич, Кебич, генпрокурор Василий Шолодонов, председатель КГБ Эдуард Ширковский, министр внутренних дел Владимир Егоров фактически начали топить друг друга в своих выступлениях, в том числе, конечно, Шушкевича. Они противоречили друг другу) и это еще больше подливало масла в огонь. Но никто не думал, что эта свара приведет к немедленной отставке высшего должностного лица государства. Об этом свидетельствует и тот факт, что у парламентского большинства не оказалось даже продуманной и согласованной кандидатуры вместо Шушкевича. Лишь потом у кого-то всплыло имя Мечислава Гриба.
Почему не освободили от должности Кебича? Просто он и врал более убедительно, и был для большинства голосовавших более «своим», чем профессор Шушкевич – ведь Верховный Совет 12-го созыва все еще делил сам себя на номенклатурщиков и выскочек. И Зенон Позняк своим поведением, своим высокомерием еще больше делил зал на своих и чужих, заставлял определяться не вместе, а против друг друга. И тот факт, что Кебич уцелел во всей этой разборке, еще больше убедил его окружение, что Вячеслав Францевич является истинным лидером нации, и кресло президента ему обеспечено.
Однако Кебича в 1994 году не «продавили» в президенты не потому, что не хотели. Правительство Кебича не вело никого и никуда, оно шарахалось вместе с парламентом, не имея четкой программы и самое главное – желания ее реализовывать. Не было воли к осуществлению определенной линии. Чиновники это видели. Кроме того, тогда «вертикаль» на фальсификацию результатов выборов не шла, и Кебич такой задачи перед ней не ставил. И люди дали свою оценку правительству.
А Лукашенко много обещал, у него был солидный рейтинг борца с коррупцией, народного заступника. Бесконечное состязание между Кебичем и Шушкевичем создало для него идеальные условия и дало возможность одержать реальную, причем сокрушительную победу. Микрофон, телеэкран, газета, несколько людей из окружения Кебича, на которых повесили ответственность за все происходящее – и премьер-министр из нападающего превратился в защищающегося, был вынужден уйти в глухую оборону. Но у него не было сил даже на оборону. И победил – Лукашенко.
Накануне президентских выборов 1994 года Кебич предложил мне возглавить его предвыборный штаб. Я сказал Вячеславу Францевичу: «Вы подумайте, на той ли кандидатуре Вы остановились. И я подумаю. Но учтите, что я выдвину некоторые условия». «Какие?» – спросил Кебич. «Например, некоторые люди из вашего окружения должны от вас отойти – для начала». Не могу сказать, что они были преступниками, но служили они Кебичу крайне примитивно, по принципу: услужливый дурак опаснее врага. Кебич выслушал мое мнение о них, и я понял, что он больше никогда не вернется к этому разговору.
Так и случилось. Мы с Владимиром Васильевичем Самощевым, согласовав этот вопрос с Кебичем и используя наши московские связи, пригласили приехать в Минск российских политтехнологов. Сняли им квартиру за свои деньги. Они прожили в Минске две недели, посмотрели телевидение, послушали радио, начитались газет и заключили: «Выборы выиграть можно, хотя очень далеко все зашло. Мы найдем, как остановить Лукашенко». Состоялся детальный обмен мнениями. Пока мы всем этим занимались, Кебич полностью укомплектовал свой штаб, назначив руководить им Михаила Мясниковича. Рассчитаться с фактически уже отработавшими на Кебича людьми у штаба и кандидата денег не нашлось.
Я посмотрел, как работали Мясникович и Заметалин, и честно сказал Вячеславу Францевичу: «Ты не выиграешь». Он обиделся. На этом и расстались.
Лукашенко, еще до того как был сформирован штаб Кебича, подошел ко мне в перерыве сессии: «Я не прошу вас, чтобы вы мне помогали, прошу только об одном – не мешайте мне». Тогда я ничего не обещал Лукашенко, но получилось, что не мешал благодаря Кебичу. Правда, потом, когда шла предвыборная кампания под руководством Мясниковича-Заметалина, мне из штаба Лукашенко предлагали присоединится к ним. Иван Титенков и Аркадий Бородич были особенно настойчивы: «приходи к нам быстрее». Я им отвечал: «Закончится все тем, что вы изберете, кого не надо избирать». А когда Титенков еще раз предложил присоединиться, я ответил ему: «Иван, вам никакой штаб не нужен. Кебич сам все сделал для того, чтобы вы победили».
Кампания Кебича строилась очень просто. Приехал Виктор Черномырдин и привез с собой группу молодых и дерзких политтехнологов во главе с Сергеем Давитая, жителем Санкт-Петербурга, – ныне одним из близких советников губернатора Владимира Яковлева. Те сидели в правительственной резиденции, пили-ели, кого-то к ним водили. Идеологию кампании вел Давитая. От штаба Лукашенко с ним контактировал Аркадий Бородич. Так что координация деятельности штабов Кебича и Лукашенко осуществлялись на протяжении всех выборов. Давитая хвастался тем, что именно он уговорил Кебича пойти на второй тур, не снимать свою кандидатуру, – это якобы позволило спокойно взять Лукашенко власть.
Эта и другие детали работы избирательных штабов Кебича и Лукашенко стали известны мне после Указа президента о моем назначении на должность министра сельского хозяйства и продовольствия. Мне навязчиво предлагалась помощь в составлении программы реформирования сельского хозяйства Беларуси, в решении других вопросов. А сформированное Лукашенко правительство свои первые шаги делало без диктата президента, таких реальных попыток не было, если не считать некоторые популистские речи.
… Нельзя сказать, что, став президентом, Лукашенко не собирался проводить реформы. Он долго искал кандидатуру на пост министра сельского хозяйства. Не знаю, чем его не удовлетворял многоопытный Федор Владимирович Мирочицкий. Скорее всего сменой руководства нужно было подать сигнал аграриям, что перемены в отрасли будут, и перемены существенные. Знаю, что уговаривали пойти в министры Кузьму Дягилева – президента концерна «Белптицепром», но тот категорически отказался. Было еще несколько кандидатов, но потом позвали меня. Позвонил Иван Титенков и сообщил, что Владимиру Гаркуну, уже назначенному на пост вице-премьера курировать аграрные вопросы, поручено меня найти. Но Гаркун якобы сказал, что меня в Беларуси нет. «Так что, – сказал Иван, – говорить с тобой будут о назначении на пост министра, и я тебя прошу – ты не отказывайся». Пришел я в правительство фактически против воли премьер-министра и вице-премьера, курировавшего аграрную отрасль.
Лукашенко встретил меня приветливо, напомнил о состоявшемся когда-то в парламентских кулуарах разговоре о том, что после победы он позовет профессионалов, и сказал: «Будешь министром, проводи реформы, какие сочтешь нужными!» Я изложил свое видение проблемы, попытался объяснить, что сельское хозяйство в нашей стране можно сделать вполне конкурентно-способной и выгодной для производителя и государства отраслью. Сказал, что пойду в правительство лишь при условии проведения глубоких реформ. «Давай программу!» – сказал Лукашенко. Он знал, как проводилась пусть еще не реформа, но серьезные организационные и экономические меры, когда внедрялись арендные отношения в Могилевской области в горбачевские времена, помнил, что удвоение поголовья, например, свиней в некоторых районах достигалось за год – два. И даже тогда, когда в конце перестройки весь аграрный комплекс республики начал падать, Могилевщина, вопреки всем законам логики, продолжала держаться на прежних показателях.
Я согласился на работу в правительстве, понимая, что надо делать дело, работать с той властью, которую в тот момент выбрал народ.
Три месяца мы трудились над программой. Привлекли специалистов, немцев, израильтян, россиян. Это была программа коренных преобразований в сельском хозяйстве, затрагивающая, конечно, и остальные отрасли. Президент читал программу очень внимательно, стараясь вникать в смысл изложенного, вооружился новейшими экономическими справочниками, словарями, проверял терминологию. Программа, судя по всему, ему понравилась. Пригласил меня и наложил на программу жесткую резолюцию: «Чигирю, Богданкевичу. К исполнению».
Я никогда не был заядлым монетаристом, хотя с уважением относился и отношусь к взглядам профессора Станислава Богданкевича, тогдашнего председателя Правления Национального банка. Но считал и считаю, что к экономическим реформам можно и нужно подходить с минимумом шоков. В программе я ставил вопросы аграрного ведомства на высокий уровень, и естественно, Богданкевичу мои подходы не очень нравились. Иного от него ожидать не следовало – он тоже возглавлял свое ведомство. Надо было искать баланс интересов, и найти его, конечно же, можно было. А Михаил Чигирь, премьер-министр, работал по вполне традиционной схеме советского управленца: расписал программу для исполнения своему заместителю Владимиру Гаркуну.
Гаркун, чьи экономические воззрения весьма отличались от моих, уже по этой причине не мог поддерживать программу. Вставал и еще один вопрос: а кто ее подал? Леонов? А почему минуя своего непосредственного начальника (то есть, Гаркуна)? Тем более, что полная реализация программы делала со временем пост Гаркуна не нужным, привела бы к серьезному изменению функций министерства и полномочий министра. На это Владимир Гилярович пойти не мог, и была запущена бюрократическая машина по пуску программы под откос.
Три месяца подчиненные Гаркуна из аппарата правительства готовили записку, из которой следовало: программа, конечно, хорошая, но нуждается в доработке, дополнительном изучении, согласовании и т. д., и т. п. Как ни странно, но записка получила почти матерную резолюцию Лукашенко. Тогда Чигирь, как ему казалось, нашел компромиссное решение: раз Гаркун отказывается работать по этой программе, поручить ее курирование вице-премьеру по вопросам макроэкономики Сергею Лингу.
Я Сергея знал давно, мы с ним когда-то были коллегами. И это решение расставило все точки над «i»: правительство во главе с премьером, несмотря на грозную резолюцию президента, решило похоронить эту программу, поскольку более квалифицированного, матерого гробовщика экономических реформ, чем Сергей Степанович Линг, пожалуй, не было в республике.
Задает он мне вопрос: «Реформа не может быть без банкротства. Значит, кто-то окажется безработным?» – «Окажется», – соглашался я.
– Но ведь это несоизмеримо с тем, что вся отрасль сидит без зарплаты, а зарплата «дошла» уже в ряде случаев до 10–15 долларов в месяц». «А что ты будешь делать, когда люди с плакатами придут сюда, к Дому правительства, к твоему министерству, требуя работы? Зачем тебе это надо?»
– увещевал Линг. – «А зачем мы здесь сидим, Сергей? – отвечал ему, – Пенсии дожидаемся? Нас ведь для того назначили в правительство, чтобы мы что-то делали, куда-то вели страну. Куда?» Действительно, куда мог привести экономику Линг?
Ждать от правительства серьезной, заинтересованной работы по реформированию аграрного сектора не приходилось. Но не сидеть же сложа руки, надо делать что-то на уровне министерства, что зависело от меня как министра. Начали программу сотрудничества с Германией. Выделили группу хозяйств, где начали массовую «промывку мозгов» управленцам. Немцы шли на сотрудничество с большой охотой, особенно правительство земли Бранденбург. Они рассматривали Беларусь как своеобразный плацдарм не только для продвижения своих передовых технологий на восток, дальше в Россию, но и как пропаганду немецкого образа жизни. И еще, зачем немцу кормить комаров в тайге? Это с успехом могут сделать и белорусы – лишь дайте нам свои технологии, научите нас работать! Так я «агитировал» их, работая еще торгпредом Беларуси в Германии.
И дело пошло. В Германию – не на экскурсию, не за покупками, а за делом – поехали заместители председателей исполкомов и сотрудники управлений агропромышленного комплекса исполкомов всех уровней, председатели колхозов, ведущие специалисты министерства и аппарата правительства, депутаты-аграрники. Правительство Германии выделило своего специалиста на должность советника; мы платили ему тарифную ставку по нашему штатному расписанию, а остальное, до четырех тысяч марок в месяц, доплачивал ему германский бюджет. Он в совершенстве владел русским языком, был отставным дипломатом, постоянно находил для наших хозяйств германских партнеров, решал вопросы, оказывал консультационную помощь. Премьер-министр земли Бранденбург предложил: давайте возьмем для эксперимента один район, проведем там полную реорганизацию системы управления сельскохозяйственным комплексом, посмотрим, что получится, а после начнем продвигать шире. Выбор пал на Копыльский район Минской области. Провели солидные социологические исследования, давшие удивительный результат. Поныне еще проскальзывает у кое-кого из чиновников мнение, будто крестьяне выступают против реформ. Неправда! Примерно 70 % крестьян при анонимном опросе высказывались против колхозной системы, за частную форму собственности, в том числе на землю.
Нельзя изображать как однородную тупую и косную силу и чиновников из местной власти. Гам разные люди. Например, председатель Витебского облисполкома Владимир Андрейченко – просто трус. Он понимает, что разваливает сельское хозяйство, но у него в области меньше всего реформированных предприятий. Отвечал просто: «Команды сверху не было, так что делать это опасно». А вот Владимир Заломай, Николай Войтенков, Александр Дубко брали ответственность на себя. Они не боялись ответственности и за реформы и при решении других вопросов.
Закончилась программа «промывки мозгов» визитом в Германию всех шести губернаторов. Визит долго переносился – его организации всячески противился Мясникович, даже сумел привлечь в союзники тогдашнего председателя Гродненского облисполкома Александра Дубко, и тот заартачился: «Не поеду! Чего мне там смотреть? Я сам – аграрник!» Я ему говорю: «Александр, какой ты, к черту, аграрник? Поехали! Посмотришь на настоящих аграрников». И все поехали…
Пробыли там неделю, и я с ними. Посмотрели все, что хотели увидеть. Смотрели восточные земли: какой была в Восточной Германии колхозно-совхозная система, и как она трансформировалась. Немцы не скрывали от нас и проблем. Выступали специалисты, ученые, практики. Назад ехали молча. Помню последний день в Германии. Ранним утром ехали по живописным землям Бранденбурга и один из губернаторов, слушая рассказ немецкого специалиста о том, как немцы разводят в водоемах рыбу, не выдержал и с горечью произнес: «Мы пока можем похвастать лишь красотами нашей природы, но не далек день, когда и этого не будет». Губернаторы сидели удрученные, понимая, как далеко мы от действительно передовых сельскохозяйственных технологий, как стремительно отстаем. Я был почти уже безразличен, мы понимали друг друга без слов: у меня созрело решение, что дальше бороться с косностью, инертностью государственного механизма бессмысленно, – надо быстрее уходить в отставку.
Изучение опыта Германии давало свои результаты. Когда Лукашенко, в конце концов, приказал надеть на меня наручники, более 300 хозяйств по Беларуси (по инициативе снизу!) преобразовались в акционерные общества. Как только руководитель проявлял инициативу, ему всегда оказывалась квалифицированная помощь – в областных комитетах и райсельхозпродах были готовы на своем уровне и в соответствии со своими полномочиями вести дело по-новому. Но все это прихлопнулось в один день, когда был арестован Василий Старовойтов…
Без решения руководства страны настоящие реформы проводить невозможно, что и подтвердил арест Старовойтова. В 1994 году программу реформы просто затаскали из кабинета в кабинет, а в 1995 года, после первого референдума, тогдашний глава Администрации президента Леонид Синицын четко и недвусмысленно сказал:
Нам реформы не нужны. Наша задача сохранить достигнутое, а потом мы завоюем Кремль».
Понятно, что эта новая стратегия исходила от президента… А до референдума 1995 года президент действительно искренне хотел реформ И был к ним готов. Но тогда не было готово правительство. Помню, как в очередной раз в президентском кабинете он собрал всех причастных к этому вопросу и в лоб спросил Чигиря: «Михаил Николаевич, почему Вы волокитите? Скажите честно и прямо, с чем не согласны!» Чигирь отвечает: «Александр Григорьевич, речь ведь идет о людях. Вспомните, как вы отреагировали, когда мы цены отпустили. А теперь еще что-нибудь сотворим. Появятся безработные, выйдут на площадь…» Лукашенко отрезал ему: «Ты, Михаил Николаевич, работай, остальное не твоя забота. Сюда, на площадь, никто не пройдет. Тут будут стоять танки и пулеметы, и ни один сюда не ступит. Площадь будет свободна! Можешь делать все, что угодно». Чигирь только молча склонил голову. Замолчал и я: о каких реформах говорить, если речь зашла о танках?
До референдума 1995 года Лукашенко еще мог заставлять свое «совковое» правительство брать на себя риск. После референдума он уже не хотел никаких реформ, ему нужен был Кремль…
… Первый референдум (1995 г.) как-то прошел мимо меня. Мне казались бессмысленными, дешевыми все эти вопросы: ну как можно на них завоевать себе авторитет?! Но напрямую меня и мое министерство они практически не затрагивали. И меня оставили в покое. Было понятно, что Лукашенко выиграет, но работать мне не мешали.
Я еще не знал, что после референдума Иван Титенков полез на крышу резиденции рвать на куски государственный флаг страны. Глава Администрации президента Леонид Синицын, сияющий от ощущения собственной победы, пригласил меня в кабинет – побеседовать, ввести в курс происходящего. Суть беседы свелась к следующему: теперь, после разгрома внутренней оппозиции, нам суверенитет как таковой не нужен. Отдадим его ради восстановления Советского Союза в какой-то новой форме, и Лукашенко, как самый сильный и перспективный политик на постсоветском пространстве, возглавит возрожденное государство. Я сказал четко: «Леонид Георгиевич, ты как хочешь, но эта авантюра ничем кроме провала не закончится. Я в этом не участвую». Не знаю, информировал ли Синицын президента об этом разговоре, скорее всего, нет, ибо изменений в отношении к себе я не почувствовал.
Из правительства уходить тогда я не собирался. Оно работало. И хотя какое-то напряжение первоначально у нас с Гаркуном и Чигирем было, потом мы просто перестали обращать на это внимание. И до 1996 года правительство решало свои вопросы. Когда Чигирь позже говорил, что белорусское благополучие 1995–1996 годов – заслуга правительства, он говорил правду. И Лукашенко не мешал. Можно было спорить с Минфином, Минэкономики, банками, даже с самим Лукашенко, и добиваться своего. Вспоминаю ноябрь 1994 года. Поскольку никаких принципиальных возражений против разработанной нами программы тогда не было, я в полном соответствии с нею отпустил цены на сельхозпродукты. Шока не было, но заголовки газет запестрили фразами о небывалом росте цен. Лукашенко тогда находился на лечении в Крыму – у него разыгрался радикулит. Накануне возвращения в Минск к президенту отправились Иван Титенков и Виктор Кучинский, причем набрали с собой газет. В самолете Александр Григорьевич успел подначитаться и, едва сойдя с трапа самолета, с присущей ему эмоциональностью перед телекамерами устроил разнос, приказал: «Цены, назад!»
Гаркун перепугался и слег с типичной для чиновников дипломатической болезнью. Михаил Чигирь прикрыл меня: «Действия Леонова согласованы со мной», – хотя формально я с ним ничего не согласовывал, ведь у меня была президентская резолюция. Я и не собирался согласовывать, потому что знал: Гаркун запретит. Действовал на свой страх и риск по принципу: если вам надо – запрещайте! Запретить начатое ведь всегда сложнее, чем не разрешить.
Я и в тот момент был готов к отставке. Но, по-моему, президент не собирался тогда меня увольнять. Весь этот поднятый им шум был лишь для публики, а на самом деле он хорошо понимал, что без отпуска цен никаких реформ не сделаешь. Важную роль сыграл председатель Минского горисполкома Владимир Ермошин. На той разборке он поднялся и заявил бесстрашно: «Александр Григорьевич, позвольте высказаться мне, как главному заказчику и потребителю сельскохозяйственной продукции. Вы здесь не правы. У нас за это короткое время серьезно расширился ассортимент продовольствия, повысилось качество продукции. И то, что сделал министр, – показывает на меня, – направлено на то, чтобы было еще лучше. Если мы сейчас все отменим, вернем, что было, будет хуже. Ведь только-только прилавки стали наполняться. И люди уже не ропщут, что бы там не писали отдельные журналисты. Я нигде не слышал ропота». Президент даже стушевался. Его во время полета домой настраивали, убеждали, что вот-вот пойдут массовые демонстрации к резиденции с требованием его свержения. А тут встает мэр белорусской столицы и утверждает, что стало намного лучше, чем было.
Следом в атаку пошел я, заявив, что я готов к отставке. «Василий Севастьянович, чего ты кипятишься? Ты же пойми, я обещал народу вернуть цены назад. Верните хотя бы на творог на несколько дней. Не может же президент обманывать свой народ».
Я вернулся в кабинет, отдал распоряжение подготовить соответствующий приказ, и цены на творог вернулись назад почти на две недели, после чего вновь стали регулироваться общими рыночными механизмами. Вскоре цены более-менее стабилизировались.
И так длилось до лета 1996 года, можно было работать.
Традиционно сельскохозяйственную отрасль у нас рассматривали как черную дыру: сколько ни дай вам – все уйдет впустую. Но дело-то в том, что деньги шли не туда, куда нужно: не на освоение новых технологий, не на интенсификацию производства, без чего невозможно какое-нибудь движение. А на движение нужны ресурсы, что и приходилось доказывать не только господам монетаристам, но и руководителям правительства. Чаще всего выступали одним фронтом с губернаторами. А Министерства экономики, промышленности, финансов жестко оппонировали. Их можно понять: пирог-то – один, если кому-то побольше кусок выделишь – другого обделишь. Непросто было доказывать элементарное: на селе мы ничего не «прокручиваем», а создаем серьезные материальные ценности. Лоббисты других отраслей не хотели понимать: если сегодня отбираешь что-то у села – завтра, послезавтра всем аукнется. Село – отрасль, которую ни опустить резко, ни поднять рывком нельзя.
В первую очередь взялись за внедрение интенсивных технологий в птицеводство, свиноводство, во все подотрасли аграрной сферы. Конечно, поначалу доминировали административные методы. Учили наших «все знающих» специалистов, как правильно накормить, как сбалансировать рацион птицы, какие подобрать породы, какой должен быть режим содержания. Результаты при этом должны быть – вот таковы, т. е. определялись конкретный уровень и эффективность производства. Если у директора не получается раз – его ждет выговор, не получается во второй, третий – уходит с работы. Оплата только по результатам. И вскоре мы смогли выиграть конкуренцию с финнами на московском рынке. Российский «Птицепром» постоянно звонил Дягилеву и умолял: «Поднимите хоть немного цены!» То есть, не выдерживали нашей низкой себестоимости.
Потом удалось получить небольшие преференции на свиноводство. Действовали, как и в птицеводстве. И с теми же результатами: белорусская свинина подешевела в сравнении с российской. Работали с теми, кто мог работать. Определили в качестве полигонов 70 хозяйств, где рассчитывали создать полностью конкурентоспособное производство во всех сферах аграрного комплекса. Ставили целью обогнать в этих хозяйствах немцев и поляков (хотя самим немцам, конечно, об этом не говорили). Постепенно люди убеждались, что в Беларуси можно работать точно так же, как в Германии.
Было еще одно чрезвычайно узкое место, сдерживающее развитие сельского хозяйства. Это – наука. Обнаружилось, что наши отраслевые аграрные институты, включая Президиум Аграрной Академии, живут вчерашним днем, не знают ничего, что происходит в странах, которые, легко преодолевая 30-процентный барьер пошлины, конкурируют с нами на наших же рынках. У нас ходили героями при затратах 5–6 кормовых единиц на килограмм привеса свиней, на Западе же давно нормой считалось 3,5 кормовых единицы. Достигалось это полностью сбалансированным кормлением, использованием так называемых суперконцентратов и улучшением породных качеств животных.
Почему не освободили от должности Кебича? Просто он и врал более убедительно, и был для большинства голосовавших более «своим», чем профессор Шушкевич – ведь Верховный Совет 12-го созыва все еще делил сам себя на номенклатурщиков и выскочек. И Зенон Позняк своим поведением, своим высокомерием еще больше делил зал на своих и чужих, заставлял определяться не вместе, а против друг друга. И тот факт, что Кебич уцелел во всей этой разборке, еще больше убедил его окружение, что Вячеслав Францевич является истинным лидером нации, и кресло президента ему обеспечено.
Однако Кебича в 1994 году не «продавили» в президенты не потому, что не хотели. Правительство Кебича не вело никого и никуда, оно шарахалось вместе с парламентом, не имея четкой программы и самое главное – желания ее реализовывать. Не было воли к осуществлению определенной линии. Чиновники это видели. Кроме того, тогда «вертикаль» на фальсификацию результатов выборов не шла, и Кебич такой задачи перед ней не ставил. И люди дали свою оценку правительству.
А Лукашенко много обещал, у него был солидный рейтинг борца с коррупцией, народного заступника. Бесконечное состязание между Кебичем и Шушкевичем создало для него идеальные условия и дало возможность одержать реальную, причем сокрушительную победу. Микрофон, телеэкран, газета, несколько людей из окружения Кебича, на которых повесили ответственность за все происходящее – и премьер-министр из нападающего превратился в защищающегося, был вынужден уйти в глухую оборону. Но у него не было сил даже на оборону. И победил – Лукашенко.
Накануне президентских выборов 1994 года Кебич предложил мне возглавить его предвыборный штаб. Я сказал Вячеславу Францевичу: «Вы подумайте, на той ли кандидатуре Вы остановились. И я подумаю. Но учтите, что я выдвину некоторые условия». «Какие?» – спросил Кебич. «Например, некоторые люди из вашего окружения должны от вас отойти – для начала». Не могу сказать, что они были преступниками, но служили они Кебичу крайне примитивно, по принципу: услужливый дурак опаснее врага. Кебич выслушал мое мнение о них, и я понял, что он больше никогда не вернется к этому разговору.
Так и случилось. Мы с Владимиром Васильевичем Самощевым, согласовав этот вопрос с Кебичем и используя наши московские связи, пригласили приехать в Минск российских политтехнологов. Сняли им квартиру за свои деньги. Они прожили в Минске две недели, посмотрели телевидение, послушали радио, начитались газет и заключили: «Выборы выиграть можно, хотя очень далеко все зашло. Мы найдем, как остановить Лукашенко». Состоялся детальный обмен мнениями. Пока мы всем этим занимались, Кебич полностью укомплектовал свой штаб, назначив руководить им Михаила Мясниковича. Рассчитаться с фактически уже отработавшими на Кебича людьми у штаба и кандидата денег не нашлось.
Я посмотрел, как работали Мясникович и Заметалин, и честно сказал Вячеславу Францевичу: «Ты не выиграешь». Он обиделся. На этом и расстались.
Лукашенко, еще до того как был сформирован штаб Кебича, подошел ко мне в перерыве сессии: «Я не прошу вас, чтобы вы мне помогали, прошу только об одном – не мешайте мне». Тогда я ничего не обещал Лукашенко, но получилось, что не мешал благодаря Кебичу. Правда, потом, когда шла предвыборная кампания под руководством Мясниковича-Заметалина, мне из штаба Лукашенко предлагали присоединится к ним. Иван Титенков и Аркадий Бородич были особенно настойчивы: «приходи к нам быстрее». Я им отвечал: «Закончится все тем, что вы изберете, кого не надо избирать». А когда Титенков еще раз предложил присоединиться, я ответил ему: «Иван, вам никакой штаб не нужен. Кебич сам все сделал для того, чтобы вы победили».
Кампания Кебича строилась очень просто. Приехал Виктор Черномырдин и привез с собой группу молодых и дерзких политтехнологов во главе с Сергеем Давитая, жителем Санкт-Петербурга, – ныне одним из близких советников губернатора Владимира Яковлева. Те сидели в правительственной резиденции, пили-ели, кого-то к ним водили. Идеологию кампании вел Давитая. От штаба Лукашенко с ним контактировал Аркадий Бородич. Так что координация деятельности штабов Кебича и Лукашенко осуществлялись на протяжении всех выборов. Давитая хвастался тем, что именно он уговорил Кебича пойти на второй тур, не снимать свою кандидатуру, – это якобы позволило спокойно взять Лукашенко власть.
Эта и другие детали работы избирательных штабов Кебича и Лукашенко стали известны мне после Указа президента о моем назначении на должность министра сельского хозяйства и продовольствия. Мне навязчиво предлагалась помощь в составлении программы реформирования сельского хозяйства Беларуси, в решении других вопросов. А сформированное Лукашенко правительство свои первые шаги делало без диктата президента, таких реальных попыток не было, если не считать некоторые популистские речи.
… Нельзя сказать, что, став президентом, Лукашенко не собирался проводить реформы. Он долго искал кандидатуру на пост министра сельского хозяйства. Не знаю, чем его не удовлетворял многоопытный Федор Владимирович Мирочицкий. Скорее всего сменой руководства нужно было подать сигнал аграриям, что перемены в отрасли будут, и перемены существенные. Знаю, что уговаривали пойти в министры Кузьму Дягилева – президента концерна «Белптицепром», но тот категорически отказался. Было еще несколько кандидатов, но потом позвали меня. Позвонил Иван Титенков и сообщил, что Владимиру Гаркуну, уже назначенному на пост вице-премьера курировать аграрные вопросы, поручено меня найти. Но Гаркун якобы сказал, что меня в Беларуси нет. «Так что, – сказал Иван, – говорить с тобой будут о назначении на пост министра, и я тебя прошу – ты не отказывайся». Пришел я в правительство фактически против воли премьер-министра и вице-премьера, курировавшего аграрную отрасль.
Лукашенко встретил меня приветливо, напомнил о состоявшемся когда-то в парламентских кулуарах разговоре о том, что после победы он позовет профессионалов, и сказал: «Будешь министром, проводи реформы, какие сочтешь нужными!» Я изложил свое видение проблемы, попытался объяснить, что сельское хозяйство в нашей стране можно сделать вполне конкурентно-способной и выгодной для производителя и государства отраслью. Сказал, что пойду в правительство лишь при условии проведения глубоких реформ. «Давай программу!» – сказал Лукашенко. Он знал, как проводилась пусть еще не реформа, но серьезные организационные и экономические меры, когда внедрялись арендные отношения в Могилевской области в горбачевские времена, помнил, что удвоение поголовья, например, свиней в некоторых районах достигалось за год – два. И даже тогда, когда в конце перестройки весь аграрный комплекс республики начал падать, Могилевщина, вопреки всем законам логики, продолжала держаться на прежних показателях.
Я согласился на работу в правительстве, понимая, что надо делать дело, работать с той властью, которую в тот момент выбрал народ.
Три месяца мы трудились над программой. Привлекли специалистов, немцев, израильтян, россиян. Это была программа коренных преобразований в сельском хозяйстве, затрагивающая, конечно, и остальные отрасли. Президент читал программу очень внимательно, стараясь вникать в смысл изложенного, вооружился новейшими экономическими справочниками, словарями, проверял терминологию. Программа, судя по всему, ему понравилась. Пригласил меня и наложил на программу жесткую резолюцию: «Чигирю, Богданкевичу. К исполнению».
Я никогда не был заядлым монетаристом, хотя с уважением относился и отношусь к взглядам профессора Станислава Богданкевича, тогдашнего председателя Правления Национального банка. Но считал и считаю, что к экономическим реформам можно и нужно подходить с минимумом шоков. В программе я ставил вопросы аграрного ведомства на высокий уровень, и естественно, Богданкевичу мои подходы не очень нравились. Иного от него ожидать не следовало – он тоже возглавлял свое ведомство. Надо было искать баланс интересов, и найти его, конечно же, можно было. А Михаил Чигирь, премьер-министр, работал по вполне традиционной схеме советского управленца: расписал программу для исполнения своему заместителю Владимиру Гаркуну.
Гаркун, чьи экономические воззрения весьма отличались от моих, уже по этой причине не мог поддерживать программу. Вставал и еще один вопрос: а кто ее подал? Леонов? А почему минуя своего непосредственного начальника (то есть, Гаркуна)? Тем более, что полная реализация программы делала со временем пост Гаркуна не нужным, привела бы к серьезному изменению функций министерства и полномочий министра. На это Владимир Гилярович пойти не мог, и была запущена бюрократическая машина по пуску программы под откос.
Три месяца подчиненные Гаркуна из аппарата правительства готовили записку, из которой следовало: программа, конечно, хорошая, но нуждается в доработке, дополнительном изучении, согласовании и т. д., и т. п. Как ни странно, но записка получила почти матерную резолюцию Лукашенко. Тогда Чигирь, как ему казалось, нашел компромиссное решение: раз Гаркун отказывается работать по этой программе, поручить ее курирование вице-премьеру по вопросам макроэкономики Сергею Лингу.
Я Сергея знал давно, мы с ним когда-то были коллегами. И это решение расставило все точки над «i»: правительство во главе с премьером, несмотря на грозную резолюцию президента, решило похоронить эту программу, поскольку более квалифицированного, матерого гробовщика экономических реформ, чем Сергей Степанович Линг, пожалуй, не было в республике.
Задает он мне вопрос: «Реформа не может быть без банкротства. Значит, кто-то окажется безработным?» – «Окажется», – соглашался я.
– Но ведь это несоизмеримо с тем, что вся отрасль сидит без зарплаты, а зарплата «дошла» уже в ряде случаев до 10–15 долларов в месяц». «А что ты будешь делать, когда люди с плакатами придут сюда, к Дому правительства, к твоему министерству, требуя работы? Зачем тебе это надо?»
– увещевал Линг. – «А зачем мы здесь сидим, Сергей? – отвечал ему, – Пенсии дожидаемся? Нас ведь для того назначили в правительство, чтобы мы что-то делали, куда-то вели страну. Куда?» Действительно, куда мог привести экономику Линг?
Ждать от правительства серьезной, заинтересованной работы по реформированию аграрного сектора не приходилось. Но не сидеть же сложа руки, надо делать что-то на уровне министерства, что зависело от меня как министра. Начали программу сотрудничества с Германией. Выделили группу хозяйств, где начали массовую «промывку мозгов» управленцам. Немцы шли на сотрудничество с большой охотой, особенно правительство земли Бранденбург. Они рассматривали Беларусь как своеобразный плацдарм не только для продвижения своих передовых технологий на восток, дальше в Россию, но и как пропаганду немецкого образа жизни. И еще, зачем немцу кормить комаров в тайге? Это с успехом могут сделать и белорусы – лишь дайте нам свои технологии, научите нас работать! Так я «агитировал» их, работая еще торгпредом Беларуси в Германии.
И дело пошло. В Германию – не на экскурсию, не за покупками, а за делом – поехали заместители председателей исполкомов и сотрудники управлений агропромышленного комплекса исполкомов всех уровней, председатели колхозов, ведущие специалисты министерства и аппарата правительства, депутаты-аграрники. Правительство Германии выделило своего специалиста на должность советника; мы платили ему тарифную ставку по нашему штатному расписанию, а остальное, до четырех тысяч марок в месяц, доплачивал ему германский бюджет. Он в совершенстве владел русским языком, был отставным дипломатом, постоянно находил для наших хозяйств германских партнеров, решал вопросы, оказывал консультационную помощь. Премьер-министр земли Бранденбург предложил: давайте возьмем для эксперимента один район, проведем там полную реорганизацию системы управления сельскохозяйственным комплексом, посмотрим, что получится, а после начнем продвигать шире. Выбор пал на Копыльский район Минской области. Провели солидные социологические исследования, давшие удивительный результат. Поныне еще проскальзывает у кое-кого из чиновников мнение, будто крестьяне выступают против реформ. Неправда! Примерно 70 % крестьян при анонимном опросе высказывались против колхозной системы, за частную форму собственности, в том числе на землю.
Нельзя изображать как однородную тупую и косную силу и чиновников из местной власти. Гам разные люди. Например, председатель Витебского облисполкома Владимир Андрейченко – просто трус. Он понимает, что разваливает сельское хозяйство, но у него в области меньше всего реформированных предприятий. Отвечал просто: «Команды сверху не было, так что делать это опасно». А вот Владимир Заломай, Николай Войтенков, Александр Дубко брали ответственность на себя. Они не боялись ответственности и за реформы и при решении других вопросов.
Закончилась программа «промывки мозгов» визитом в Германию всех шести губернаторов. Визит долго переносился – его организации всячески противился Мясникович, даже сумел привлечь в союзники тогдашнего председателя Гродненского облисполкома Александра Дубко, и тот заартачился: «Не поеду! Чего мне там смотреть? Я сам – аграрник!» Я ему говорю: «Александр, какой ты, к черту, аграрник? Поехали! Посмотришь на настоящих аграрников». И все поехали…
Пробыли там неделю, и я с ними. Посмотрели все, что хотели увидеть. Смотрели восточные земли: какой была в Восточной Германии колхозно-совхозная система, и как она трансформировалась. Немцы не скрывали от нас и проблем. Выступали специалисты, ученые, практики. Назад ехали молча. Помню последний день в Германии. Ранним утром ехали по живописным землям Бранденбурга и один из губернаторов, слушая рассказ немецкого специалиста о том, как немцы разводят в водоемах рыбу, не выдержал и с горечью произнес: «Мы пока можем похвастать лишь красотами нашей природы, но не далек день, когда и этого не будет». Губернаторы сидели удрученные, понимая, как далеко мы от действительно передовых сельскохозяйственных технологий, как стремительно отстаем. Я был почти уже безразличен, мы понимали друг друга без слов: у меня созрело решение, что дальше бороться с косностью, инертностью государственного механизма бессмысленно, – надо быстрее уходить в отставку.
Изучение опыта Германии давало свои результаты. Когда Лукашенко, в конце концов, приказал надеть на меня наручники, более 300 хозяйств по Беларуси (по инициативе снизу!) преобразовались в акционерные общества. Как только руководитель проявлял инициативу, ему всегда оказывалась квалифицированная помощь – в областных комитетах и райсельхозпродах были готовы на своем уровне и в соответствии со своими полномочиями вести дело по-новому. Но все это прихлопнулось в один день, когда был арестован Василий Старовойтов…
Без решения руководства страны настоящие реформы проводить невозможно, что и подтвердил арест Старовойтова. В 1994 году программу реформы просто затаскали из кабинета в кабинет, а в 1995 года, после первого референдума, тогдашний глава Администрации президента Леонид Синицын четко и недвусмысленно сказал:
Нам реформы не нужны. Наша задача сохранить достигнутое, а потом мы завоюем Кремль».
Понятно, что эта новая стратегия исходила от президента… А до референдума 1995 года президент действительно искренне хотел реформ И был к ним готов. Но тогда не было готово правительство. Помню, как в очередной раз в президентском кабинете он собрал всех причастных к этому вопросу и в лоб спросил Чигиря: «Михаил Николаевич, почему Вы волокитите? Скажите честно и прямо, с чем не согласны!» Чигирь отвечает: «Александр Григорьевич, речь ведь идет о людях. Вспомните, как вы отреагировали, когда мы цены отпустили. А теперь еще что-нибудь сотворим. Появятся безработные, выйдут на площадь…» Лукашенко отрезал ему: «Ты, Михаил Николаевич, работай, остальное не твоя забота. Сюда, на площадь, никто не пройдет. Тут будут стоять танки и пулеметы, и ни один сюда не ступит. Площадь будет свободна! Можешь делать все, что угодно». Чигирь только молча склонил голову. Замолчал и я: о каких реформах говорить, если речь зашла о танках?
До референдума 1995 года Лукашенко еще мог заставлять свое «совковое» правительство брать на себя риск. После референдума он уже не хотел никаких реформ, ему нужен был Кремль…
… Первый референдум (1995 г.) как-то прошел мимо меня. Мне казались бессмысленными, дешевыми все эти вопросы: ну как можно на них завоевать себе авторитет?! Но напрямую меня и мое министерство они практически не затрагивали. И меня оставили в покое. Было понятно, что Лукашенко выиграет, но работать мне не мешали.
Я еще не знал, что после референдума Иван Титенков полез на крышу резиденции рвать на куски государственный флаг страны. Глава Администрации президента Леонид Синицын, сияющий от ощущения собственной победы, пригласил меня в кабинет – побеседовать, ввести в курс происходящего. Суть беседы свелась к следующему: теперь, после разгрома внутренней оппозиции, нам суверенитет как таковой не нужен. Отдадим его ради восстановления Советского Союза в какой-то новой форме, и Лукашенко, как самый сильный и перспективный политик на постсоветском пространстве, возглавит возрожденное государство. Я сказал четко: «Леонид Георгиевич, ты как хочешь, но эта авантюра ничем кроме провала не закончится. Я в этом не участвую». Не знаю, информировал ли Синицын президента об этом разговоре, скорее всего, нет, ибо изменений в отношении к себе я не почувствовал.
Из правительства уходить тогда я не собирался. Оно работало. И хотя какое-то напряжение первоначально у нас с Гаркуном и Чигирем было, потом мы просто перестали обращать на это внимание. И до 1996 года правительство решало свои вопросы. Когда Чигирь позже говорил, что белорусское благополучие 1995–1996 годов – заслуга правительства, он говорил правду. И Лукашенко не мешал. Можно было спорить с Минфином, Минэкономики, банками, даже с самим Лукашенко, и добиваться своего. Вспоминаю ноябрь 1994 года. Поскольку никаких принципиальных возражений против разработанной нами программы тогда не было, я в полном соответствии с нею отпустил цены на сельхозпродукты. Шока не было, но заголовки газет запестрили фразами о небывалом росте цен. Лукашенко тогда находился на лечении в Крыму – у него разыгрался радикулит. Накануне возвращения в Минск к президенту отправились Иван Титенков и Виктор Кучинский, причем набрали с собой газет. В самолете Александр Григорьевич успел подначитаться и, едва сойдя с трапа самолета, с присущей ему эмоциональностью перед телекамерами устроил разнос, приказал: «Цены, назад!»
Гаркун перепугался и слег с типичной для чиновников дипломатической болезнью. Михаил Чигирь прикрыл меня: «Действия Леонова согласованы со мной», – хотя формально я с ним ничего не согласовывал, ведь у меня была президентская резолюция. Я и не собирался согласовывать, потому что знал: Гаркун запретит. Действовал на свой страх и риск по принципу: если вам надо – запрещайте! Запретить начатое ведь всегда сложнее, чем не разрешить.
Я и в тот момент был готов к отставке. Но, по-моему, президент не собирался тогда меня увольнять. Весь этот поднятый им шум был лишь для публики, а на самом деле он хорошо понимал, что без отпуска цен никаких реформ не сделаешь. Важную роль сыграл председатель Минского горисполкома Владимир Ермошин. На той разборке он поднялся и заявил бесстрашно: «Александр Григорьевич, позвольте высказаться мне, как главному заказчику и потребителю сельскохозяйственной продукции. Вы здесь не правы. У нас за это короткое время серьезно расширился ассортимент продовольствия, повысилось качество продукции. И то, что сделал министр, – показывает на меня, – направлено на то, чтобы было еще лучше. Если мы сейчас все отменим, вернем, что было, будет хуже. Ведь только-только прилавки стали наполняться. И люди уже не ропщут, что бы там не писали отдельные журналисты. Я нигде не слышал ропота». Президент даже стушевался. Его во время полета домой настраивали, убеждали, что вот-вот пойдут массовые демонстрации к резиденции с требованием его свержения. А тут встает мэр белорусской столицы и утверждает, что стало намного лучше, чем было.
Следом в атаку пошел я, заявив, что я готов к отставке. «Василий Севастьянович, чего ты кипятишься? Ты же пойми, я обещал народу вернуть цены назад. Верните хотя бы на творог на несколько дней. Не может же президент обманывать свой народ».
Я вернулся в кабинет, отдал распоряжение подготовить соответствующий приказ, и цены на творог вернулись назад почти на две недели, после чего вновь стали регулироваться общими рыночными механизмами. Вскоре цены более-менее стабилизировались.
И так длилось до лета 1996 года, можно было работать.
Традиционно сельскохозяйственную отрасль у нас рассматривали как черную дыру: сколько ни дай вам – все уйдет впустую. Но дело-то в том, что деньги шли не туда, куда нужно: не на освоение новых технологий, не на интенсификацию производства, без чего невозможно какое-нибудь движение. А на движение нужны ресурсы, что и приходилось доказывать не только господам монетаристам, но и руководителям правительства. Чаще всего выступали одним фронтом с губернаторами. А Министерства экономики, промышленности, финансов жестко оппонировали. Их можно понять: пирог-то – один, если кому-то побольше кусок выделишь – другого обделишь. Непросто было доказывать элементарное: на селе мы ничего не «прокручиваем», а создаем серьезные материальные ценности. Лоббисты других отраслей не хотели понимать: если сегодня отбираешь что-то у села – завтра, послезавтра всем аукнется. Село – отрасль, которую ни опустить резко, ни поднять рывком нельзя.
В первую очередь взялись за внедрение интенсивных технологий в птицеводство, свиноводство, во все подотрасли аграрной сферы. Конечно, поначалу доминировали административные методы. Учили наших «все знающих» специалистов, как правильно накормить, как сбалансировать рацион птицы, какие подобрать породы, какой должен быть режим содержания. Результаты при этом должны быть – вот таковы, т. е. определялись конкретный уровень и эффективность производства. Если у директора не получается раз – его ждет выговор, не получается во второй, третий – уходит с работы. Оплата только по результатам. И вскоре мы смогли выиграть конкуренцию с финнами на московском рынке. Российский «Птицепром» постоянно звонил Дягилеву и умолял: «Поднимите хоть немного цены!» То есть, не выдерживали нашей низкой себестоимости.
Потом удалось получить небольшие преференции на свиноводство. Действовали, как и в птицеводстве. И с теми же результатами: белорусская свинина подешевела в сравнении с российской. Работали с теми, кто мог работать. Определили в качестве полигонов 70 хозяйств, где рассчитывали создать полностью конкурентоспособное производство во всех сферах аграрного комплекса. Ставили целью обогнать в этих хозяйствах немцев и поляков (хотя самим немцам, конечно, об этом не говорили). Постепенно люди убеждались, что в Беларуси можно работать точно так же, как в Германии.
Было еще одно чрезвычайно узкое место, сдерживающее развитие сельского хозяйства. Это – наука. Обнаружилось, что наши отраслевые аграрные институты, включая Президиум Аграрной Академии, живут вчерашним днем, не знают ничего, что происходит в странах, которые, легко преодолевая 30-процентный барьер пошлины, конкурируют с нами на наших же рынках. У нас ходили героями при затратах 5–6 кормовых единиц на килограмм привеса свиней, на Западе же давно нормой считалось 3,5 кормовых единицы. Достигалось это полностью сбалансированным кормлением, использованием так называемых суперконцентратов и улучшением породных качеств животных.