Вспоминается забавный факт. Вместе с Александром Зиневичем – моим заместителем, курирующим животноводство, ходим в Варшаве по выставке племенного животноводства. Подходим к фермеру: «Чем пан кормит свой скот?» Тот начинает рассказывать: «Ячменя столько-то, пшеницы столько-то, суперконцентрат такой-то и такой-то…» Смотрю, Зиневич записывает что-то в блокнотик, и вдруг споткнулся – а что такое суперконцентрат? «Ну, как же, пан, – отвечает поляк, – то такая смесь, где все есть… Такая комплексная добавка, где сбалансированы все элементы питания». Так мы обошли фермеров пятнадцать, с овцами, с коровами. Спрашиваю: «Что, понятно, что такое суперконцентрат?» Зиневич отвечает честно: «Я думал, что в животноводстве все понимаю, а это дело для меня новое».
Когда мы начали закупать суперконцентрат за валюту на западе, президент аграрной Академии Антонюк написал обширную записку на имя Чигиря: дескать, Леонов, как простой механик, ведет сельское хозяйство Беларуси к потере продовольственной безопасности страны; мол, если мы будем покупать на западе суперконцентрат и прочие добавки (а своих не производим), загубим наше животноводство. Нужно опираться только на собственные силы. Но когда ученые посмотрели что к чему, познакомились с проблемой, Антонюк по собственной инициативе извинился передо мной.
Меня все время бранили: мол, Леонов хочет распустить колхозы! Министр – враг колхозов! Леонов – сам колхозник. Я родился в 1938 году, мои родители были колхозниками. До 1958 года я был колхозником – крепостным, поскольку паспорт мне не давали. И только в 1958 году, получив его, отправился в шахту, чтобы заработать на приличную одежду и получить возможность учиться (стыдно было ехать в город на учебу в парусиновых туфлях и рваных штанах). Уже потому я не мог оставаться бездумным адептом колхозов, ибо колхозы делали и делают сегодня в Беларуси крестьян крепостными, сковывали и сковывают инициативу, губили и губят технологию аграрного производства. Колхоз сегодня – это нонсенс, это – гремучая смесь трудармии Троцкого и крепостного права. Эта система давно изжила себя, показала полную экономическую несостоятельность, потому что держится она исключительно на страхе. И если до сих пор держится, то лишь благодаря лидерам республики, потерявших время и испугавшихся реформ, боящимся потерять контроль над всем и вся. Им, видимо, невдомек: может случиться, если ничего не делать, что через 5-10 лет уже и контролировать не будет кого, и землю обрабатывать будет некому.
Что такое сегодняшний председатель колхоза? Хозяин? Нет, человек, назначенный вышестоящей властью, который отчитывается перед ней. Он не подотчетен колхозникам, он ничем не владеет, и у него нет никакого интереса. У него нет интереса приумножать, развивать хозяйство, наращивать производство, ибо все продукты труда – не его. Им говорят о морали, о долге, всячески запугивают. Но и это уже не действует.
Что такое колхоз? В восточных областях – это 30–40 чиновников и примерно столько же механизаторов, в какой стране на одного работающего приходится один начальник? Да нигде! Доярке, обслуживающей 25 коров, вообще не нужны чиновники: ей нужен учетчик, который запишет, что Марья Ивановна Сидорова сдала столько-то молока, и ей причитается столько-то денег. Нужен ветеринар, который будет смотреть за этими коровами. И – все! Первыми я познакомил с аграрным комплексом реформированных восточногерманских земель вице-премьера правительства Михаила Мясниковича, отвечавшего за внешнеэкономические связи, и тогдашнего первого заместителя министра финансов Николая Румаса в 1992 году. На 6 тысяч гектаров земли – 50 работающих, в том числе один руководитель хозяйства, выполняющий исключительно менеджерские функции, кандидат экономических наук. И бухгалтер – на полставки. А руководитель хозяйства осенью, в период уборки урожая, сам садится за руль, чтобы не привлекать дополнительных рабочих рук. И это все реально сделать в наших условиях.
До референдума 1996 года, если точнее – государственного переворота, совершенного Лукашенко, все двигалось, со скрипом, при яростном сопротивлении сельского чиновничества, но двигалось в этом направлении. И результат был виден. Наблюдался подъем, медленно, но росли оборотные средства предприятий аграрного комплекса, Белкоопсоюза, Минторговли. Мы держали под контролем свой рынок, часто административными мерами, но на благосостоянии людей это не очень сказывалось. Росли зарплата, покупательская способность населения, медленно, но рос ВВП. И, как уже отмечалось, после достопамятного референдума все застопорилось, пошло к откату. Команда к откату была дана… Но об этом попозже…
У нас с Лукашенко были нормальные рабочие отношения – и тогда, когда он работал в «Городце», и когда были депутатами Верховного Совета, бывало одной машиной ездили из Минска в Могилев. Разные характеры, разные интересы, разные нравственные установки, наконец, возрастная разница не позволяли нам сойтись близко. Я не питал к нему ни неприязни, ни особой симпатии, как впрочем, и он ко мне. Но терпел – я ему был нужен. Окончательно и, думаю, бесповоротно разошлись мы накануне референдума. Я не скрывал, аргументировано и вслух заявлял, что Конституцию Беларуси менять не надо.
Накануне большого совещания, проходившего в Культурно-просветительском центре Управления Делами президента на Октябрьской 5, мне недвусмысленно дали понять: «Василий Севастьянович, хорошо бы и вам на нем выступить». Уже было понятно, к чему все идет. Дело было не в простом расширении президентских полномочий, а затеянная перекройка Конституции фактически уничтожала баланс властей, снимала преграды на пути к бесконтрольности, всевластию, диктатуре. Это был для меня второй момент в жизни (первым Чернобыль), когда ставкой была даже не должность, а совесть. Переступить через совесть, принципы и убеждения тогда для меня было равнозначно самоуничтожению. Я собрал семью и сказал, что в поддержку референдума выступать не буду, не имею права. Все знали, что могу и, скорее всего, окажусь безработным (о худшем тогда как-то и не думали), но с моим решением согласилась.
Я выступил на том совещании, не критиковал никого, всем все было понятно, но сказал, что власти правительству и руководству страны в целом хватает. Нужно лишь разумно использовать данные Конституцией полномочия, добросовестно работать. И тогда вырастет и укрепится и авторитет власти, и авторитет лично Ваш, Александр Григорьевич… Зал в своем подавляющем большинстве не среагировал.
Позже начались звонки. Первым позвонил Анатолий Харлап, министр промышленности: «Как же вы, Василий Севастьянович, не сориентировались? Вы же опытный человек, бывший секретарь обкома партии! Вы же мне должны были бы еще подсказать…» «Это твое дело, Анатолий Дмитриевич, – ответил, – а я сказал в точности то, что хотел». Потом позвонил Николай Домашкевич, руководитель Службы Контроля президента: «Вас не понимают. Что же вы так промахнулись? Знаете, что о вас говорят?» – «Догадываюсь», – ответил я. Позвонил и Титенков: «Как же так?» – «Вот так», – отвечаю.
Уже после отставки Титенкова, мы не раз встречались с ним в Москве. Я говорил ему: «Иван, ты должен покаяться перед народом!» Но Иван до этого пока не дозрел. Есть у него пока лишь личная обида, нет понимания, какой грех взял он на себя перед белорусским народом и Беларусью.
Потом были Всебелорусское народное собрание, которое проходило во Дворце Спорта. Шарецкий просил меня: если Лукашенко будет настаивать на том, чтобы референдум – вопреки решению Конституционного суда – носил обязательный характер, чтобы я вместе с некоторыми другими членами правительства выступил против.
Нас усадили всех в специальную выгородку. Картина была интересная. Кроме двух человек – Михаила Русого и председателя Белкоопсоюза Григория Владыко – никто не старался никак комментировать речь главного оратора. Лишь эти двое старались всячески подчеркнуть свою лояльность Лукашенко. По лицам всех министров было видно, что они чувствуют себя, как в дерьме. Так, вероятно, в этот момент думало большинство участников собрания. Лукашенко ощутил это напряжение. После доклада и нескольких выступающих был объявлен перерыв. Сразу же после перерыва Лукашенко вышел на сцену и сказал: «Я вижу, что вы все плохо относитесь к этой идее. Референдум будет носить рекомендательный характер, можете успокоиться».
Большинство, я грешный в том числе, тогда еще верили, что слово президента действительно чего-то стоит. Поэтому и выступать мне не было никакого смысла.
К непосредственной подготовке референдума меня не привлекали. А когда уже стало очевидно, что Верховный Совет проиграл все, Шарецкий попросил меня созвать коллегию министерства и осудить происходящее как государственный переворот. «Какая коллегия? Кому это поможет? Вы не сумели сохранить даже собственную газету, а теперь рассчитываете, что коллегия отдельно взятого министерства вас спасет?!» Примерно то же сказали ему и несколько других министров. Помогать проигравшим было бессмысленно, а начинать войну самому – к такому я не готовился. И я до сих пор уверен, что поступил правильно: этот разговор состоялся у нас всего за несколько часов до прилета Черномырдина и K°, когда Семен Георгиевич вместе с Тихиней хлебнули шампанского и сдали все, что можно было сдать.
Меня спрашивают часто, почему я не ушел в отставку вместе с Чигирем. Могу ответить двумя вопросами на этот один вопрос. Во-первых, куда уходить? В оппозицию? Уже после того, как я в нее попал, я убедился, что лучше бы этого не было. И во-вторых – с кем уходить? Чигирь уходил в отставку один. Он ни с кем не советовался. Правда, к моменту его отставки мы уже понимали друг друга, и когда у меня возникали серьезные вопросы, я, минуя Гаркуна, шел напрямую к Чигирю: мол, Вы, Михаил Николаевич, тут сами разберитесь со своим боевым заместителем, а мне работать надо. У нас уже было общее понимание экономических процессов, нацеленность на реформы. Но тему референдума мы в правительстве не обсуждали. И наедине с Чигирем мы эту тему не обсуждали. Поэтому, когда Чигирь ушел в отставку, многие из министров тихо ворчали, почему он не поговорил с ними, – и они бы ушли. И действительно, человек пять – семь ушло бы. А так что же это получается: я взял – и ушел! Ну и уходи, хрен с тобой! Если бы еще хоть какую-то силу ушел организовывать, а то просто хлопнул дверью…
После референдума Лукашенко заново назначал всех членов правительства. В основном, остались те же. Потом мне рассказывали, как в присутствии нового премьера и вице-премьеров он перебирал личные дела членов правительства, достал и мое и спросил: «А что с этим делать будем?» И неожиданно поднялся Гаркун и категорически выступил за мое назначение: «Пока менять некем, нужно назначать». Я понимаю, почему он так поступил: пока новый человек будет входить в курс дела, отвечать бы пришлось ему самому, а то, смотришь, и самого понизит – от Лукашенко можно всего ждать. Не знал он, кого предложить вместо меня. Но все равно его предложение оставить меня требовало какой-то смелости – ведь знал он о моей позиции, о происходящем. «Хорошо… Пусть поработает…» – молвил Лукашенко и отложил мое дело в сторону. Но решение, судя по всему, уже принял…
Мой арест готовился заранее. Даже отправили в отпуск, чтобы не путался под ногами, да еще, не дай Бог, публично не ляпнул что-нибудь непозволительное. Съездил в Сочи подлечиться, а на обратном пути заглянул в Белгород – откуда было предложение о новом месте работы. Показали и дом, в котором буду жить, оговорили место работы жены. Но за мной уже «ездили» – следили вовсю, подслушивали. Даже в Белгороде «сопровождал хвост»: я его обнаружил абсолютно точно, когда с белгородским губернатором Савченко отправились вместе поужинать.
Стать жителем Белгорода так и не довелось. Вернулся в Минск и вскоре на меня одели наручники.
Это был второй, увенчавшийся успехом, заход усадить меня за решетку. Первый был в самом начале 1997 года, когда государственный секретарь Совета Безопасности Виктор Шейман затеял многоходовую комбинацию по обвинению министра сельского хозяйства и продовольствия Леонова во вредительстве. Шейман изобретал почти детективную версию: Леонов закупил за рубежом токсичный шрот, завез в Беларусь, чтобы отравить скот и птицу. Ежов и Берия, вероятно, были столь же изобретательны. Шейман дал телеграмму на все хлебокомбинаты: запретить скармливать шроты, поскольку они токсичны. Я узнал об этом на планерке. «В чем дело, – спрашиваю, – Коль шрот токсичен, то должен быть массовый падеж и птицы, и скота». – «Все хорошо, – отвечают мне, – даже снижение привесов не наблюдается. Просто – есть такая телеграмма». Срочно требую заключение из ветлаборатории. Дали заключение: есть некоторая кислотность, но в пределах допустимой нормы, можно скармливать безбоязненно. Два заместителя министра оказались между двух огней: с одной стороны, телеграмма Шеймана, с другой – мое жесткое указание ежевечерне докладывать лично мне, сколько шротов за день скормлено. Я ведь хорошо понимал: не скармливать шрот – все равно, что сгноить его. Белковые корма невозможно хранить при температуре в 30 градусов. Месяц – и шроты превратятся в навоз.
Даже теперь я не понимаю, как у меня хватило сил настоять на своем, добиться у подчиненных выполнять мой приказ, а не приказ грозного Шеймана. Было очевидно, что идет подковерная борьба за рынок, в которой не гнушаются никакими средствами, чтобы убрать с пути «досадную помеху» – несговорчивого министра. Просиди я без движения неделю-другую, и можно было бы представить абсолютно достоверное заключение о непригодности шрота. И кто бы стал разбираться, почему это заключение датировано 25 апреля, а не, скажем, 30 марта. Пять миллионов долларов выбросил – и отвечай по полной программе, Леонов…
У Владимира Гиляровича Гаркуна при одной мысли об этом капал пот с пальцев: «Ты что! Это же Шейман! Не смей скармливать шрот!» – «А ты понимаешь, чем это кончится? – спрашиваю я Гиляровича. – Тогда ты как вице-премьер запрети мне скармливать, возьми на себя такую ответственность! А я знаю, что шроты годны к употреблению в корм и должны быть скормлены скоту. И это не компетенция Совета Безопасности. Есть лаборатория, и я действую на основании ее заключения».
Когда шроты были полностью скормлены, мы подвели итоги борьбы с ведомством Шеймана, написали докладную записку, с которой я пошел к президенту и задал прямой вопрос: «Что за дебилы сидят в вашем Совете Безопасности?» Рассказал ему всю эту историю, как и что делалось, пояснив, что если бы мне на самом деле взбрело в голову покупать токсичные шроты, корабль не загрузили бы, не проверили образцы, капитан не позволил бы это сделать без международного сертификата. Потом в Гамбурге склады на выгрузке не приняли бы груз без нового сертификата. Затем в Клайпеде брали на анализ, когда перегружали в поезд. Всюду – международные службы, независимые экспертизы! И вдруг – специалисты Шеймана безапелляционно заявляют, что шроты токсичны, запрещают к скармливанию.
Лукашенко меня выслушал без всякой враждебности, при мне надавил на кнопку селектора и вызвал Шеймана: «Какие там придурки у тебя вели это дело?»
Вот так закончилась эта дурацкая история. Президент после разговора сказал: «Я посмотрю, что на тебя там Шейман собрал». Я понял: Шейман собирает на меня компромат, и президент об этом знает. Что же, долг платежом красен. Я ведь Александру Лукашенко тоже насолил в жизни. Вспомните: хочет в председатели колхоза с сильным «патриотическим» порывом, а Леонов: стоп, сначала получи соответствующее образование. Три года угробил. Рвется в народные депутаты СССР – опять Леонов мешает, притащил и поддержал какого-то Кебича. На президентских выборах Леонов не помогает. Один, другой референдум – Леонов не то, что не помогает, а ведет себя нахально, ставит палки в колеса.
Просто так это не могло мне сойти с рук…
В первый раз я, как говорят, поднялся из окопа в 1988 году. Сейчас очень много чиновников понимает, в каком тупике находится страна, как мы отстали от ближайших соседей. Даже ближайшие соратники Лукашенко это понимают. Но подняться и честно сказать об этом очень непросто. Нужно иметь волю, пересилить страх и за себя самого, и за своих близких… Надо иметь мужество не меньшее, чем в те черные чернобыльские дни.
В тот день, 26 апреля, мы рано проснулись в Мстиславле, где находились в рабочей поездке с Николаем Дементеем, секретарем ЦК КПБ по аграрным вопросам. Началась посевная, мы долго ездили по полям, и к обеду приехали в Чериковский район. Только что прошел ливень. Было какое-то необычное слепящее солнце, и очень слезились глаза. Я, как обычно, позвонил в обком дежурному: никаких вопросов не было. Проводив до границы области Николая Ивановича, приехал домой. Вдруг раздается телефонный звонок. Звонит начальник Могилевского УКГБ генерал Константин Семенович Кононович: «Надо бы встретиться, Василий Севастьянович…» – «Хорошо, – говорю, – сейчас умоюсь с дороги, спущусь и погуляем на свежем воздухе». Прогуливаемся по скверику (жили буквально рядышком), и он мне рассказывает, что весь день на заводе «Химволокно» измерительные приборы буквально зашкаливало так, что была даже опасность утратить контроль над технологическим процессом. Кононович высказал предположение: возможно пилоты из близлежащих частей не досмотрели, какое-то радиоактивное вещество могло просыпаться. Самолеты стояли в Быхове и Бобруйске, и у них были эти ядерные «игрушки». Кононович связывался с «особыми отделами» частей: «Что там у вас случилось?!» Там ничего не знают: «У нас все в порядке». К вечеру Кононовичу позвонил коллега из Гомеля и по секрету сообщил, что в Чернобыле произошла авария. Никакой официальной информации не было. Я на всякий случай, уже после разговора с Кононовичем, позвонил домой Дементею: как, мол, доехали, Николай Иванович, не случилось ли чего-нибудь чрезвычайного? Нет, отвечает мне Дементей, все в порядке, доехал благополучно, новостей никаких нет. Все было спокойно. И лишь на следующий день информация об аварии была нам подтверждена официально.
Нас успокоили: да, реактор дышит, но особой опасности нет. На Могилевщину выпал радиоактивный йод, у которого период полураспада шесть дней, так что скоро все нормализуется. Если все скоро будет в порядке, можно нормально работать. Мы мобилизовали своих строителей и послали помогать в Гомельскую область.
Однако вскоре, основываясь на рассказах жителей Краснопольского и других районов и личных наблюдениях, понял, что дело обстоит вовсе не так, как нас в том пытаются убедить. Люди, особенно дети, часто жаловались на головную боль, на постоянную ломоту в костях. Странности происходили и с животными.
Я искал ответа всюду. Как депутату Верховного Совета довелось ездить по Союзу. Стремился побывать в научных центрах, где проводились ядерные исследования – в Новосибирск, и других городах изводил ученых дотошными вопросами по воздействию радиации на организм человека, но те преимущественно отмалчивались, уходили от ответов. Наконец, мы от имени обкома партии и облисполкома обратились с шифрограммой к председателю Совета Министров СССР Николаю Ивановичу Рыжкову с просьбой прислать авторитетную комиссию для исследования сложившейся ситуации. Нужно сказать, что Рыжков отреагировал очень быстро. Уже на – утро был звонок заместителя председателя Совмина Владимира Щербины: «Что вы там в Могилеве паникуете?» «Мы не паникуем, – отвечаю, – мы трезво оцениваем ситуацию. Присылайте людей». И вскоре в Могилев приехала большая группа специалистов из Москвы – практически только доктора наук и академики АМН. Мы отвезли их на исследования в Краснополье, но в самом Краснопольском районе их разместить было негде, поэтому они проживали в Чериковском районе, в школе лесников, где были мало-мальски приемлемые условия, буквально рядом, как выяснилось, с пятном повышенной радиоактивности.
Они обследовали детей, стариков – но в первую очередь детей – и подтвердили: да, вы правы, опасность на самом деле есть, мы будем докладывать Рыжкову. «А дадите ли вы нам для ознакомления справку с вашими выводами», – спросили мы с секретарем Краснопольского райкома партии. «Представим такую возможность», – сказали и, завершив работу, уехали в конце ноября, пообещав, что к новому году я буду иметь текст справки. Но через два месяца извинились и сообщили, что справка находится в сейфе у Николая Ивановича Рыжкова (в буквальном смысле слова «в сейфе» или же в переносном, утверждать не берусь, но смысл был именно такой: справка у Рыжкова).
Мои попытки добиться правды на республиканском уровне разбивались о стену равнодушия: «Ты же не специалист, ты ничего не понимаешь! Вот есть в Москве институт радиобиологии – там специалисты». Поначалу я слушал молча, соглашаясь, что как инженер я, быть может, действительно не столь компетентен, как наши ученые. Но боль в детских глазах в Краснополье, Славгороде меня доконала.
Позвонил и попросился на прием заведующий облздравотделом Василий Казаков.
Казаков пришел ко мне в кабинет с газетой «Правда», где напечатана статья Михаила Горбачева, из которой следовало, что все последствия Чернобыля – это выдумки, и мы победим их очень быстро и легко. «Читали? – спросил он. – Так вот, имейте в виду, что все это ложь, Горбачев тоже лжет! Я как врач утверждаю, что все это очень долго будет иметь для нашего народа тяжелейшие последствия. И я пришел к Вам как к земляку предупредить, чтобы Вы этому не верили и не вляпались в неприятную историю». Реальных данных по своему ведомству Казаков от меня не скрывал, и мы легко поняли, что нас элементарно обманывают. Обманывает Москва, а Минск делает вид, что ничего не понимает в происходящем.
Вопросы накапливались, ответов не было. Действовал республиканский штаб «по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС», выделялись средства на переселение людей из населенных пунктов из сильно зараженной местности, на обустройство тех деревень, уровень радиации в которых был ниже сорока кюри. Выделялись средства на мелиорацию земель, на социально-бытовые нужды. По всем статьям деньги на ликвидацию последствий аварии шли немалые. Уже летом 1988 года мы с председателем облисполкома Александром Трофимовичем Кичкайло посчитали, что даже экономически выгоднее жителей из зоны загрязнения свыше 15 кюри переселить на новые земли, чем продолжать «улучшать условия», платить «гробовые», держать людей на сильнозараженных землях, подвергая риску их здоровье.
Аргументированных возражений против такого подхода ни у кого в республике не было. Но и никто не соглашался пересмотреть в соответствии с нашими предложениями «концепцию безопасного проживания».
В ноябре 1988 года собираем совместное заседание бюро обкома партии и исполкома областного совета депутатов с участием руководителей хозяйств и партийных организаций, председателей райкомов и райисполкомов всех районов. На расширенном заседании принимаем жесткое решение: считать навязанную нам концепцию ошибочной. Предлагаем отселить всю зону с загрязнением от 15 Кюри и выше. И последний пункт резолюции: если мы не правы, пусть Центральный Комитет Компартии Белоруссии, правительство БССР отменят наше решение, как ошибочное.
Из Минска присутствовала целая команда – Николай Дементей, Владимир Евтух, Юрий Хусаинов. Мое выступление было жестким и эмоциональным: нам врут, нас обманывают. Концепцию следует отменить. Это повергло всех в шок, все это было похоже на бунт на корабле, вызов центру, попрание субординации, грубейшее нарушение партийной дисциплины. Следовало ждать последствий: либо с нами посчитаются, либо – жесточайшие оргвыводы.
Из ЦК КПСС и союзного Совета Министров так никто и не позвонил. Было много журналистов, в том числе телевизионщики, и эту мою речь засняли на пленку. Возможно, где-то коробка с пленкой до сих пор пылится в архиве (если ее не отобрал секретарь ЦК КПБ Валерий Печенников, бывший тогда главным идеологическим цербером республики).
Реакция Минска была странной. Не исключаю, что Кичкайло (как строитель строителю) просто проболтался Евтуху о том, что «замышляет» Леонов, и тот за сутки до нашего собрания в Могилеве собрал в Минске пресс-конференцию: дескать, мы не заставляли могилевчан заниматься строительством в загрязненной зоне. «Ах, ты, – думаю, – прохвост этакий!» Это и сказал ему вслух, когда он приехал в Могилев. Но не в этом дело. Главное – приняли наше постановление без изменений. Тут надо отдать должное Александру Кичкайло – председателю облисполкома, он стоял до конца, ни на йоту не отступился от нашего общего проекта постановления.
Это было в первый раз, когда я, преодолев страх, инстинкт самосохранения, встал и вышел из окопа, сделал вызов могущественной, слаженной машине, способной раздавить тебя, как букашку, стереть в пыль. Без всякой рисовки скажу, что это был для меня нравственный перелом, победа над самим собой, гражданское становление. Я стал иным, я убил в себе раба. Я уважаю людей, способных на поступок. Восхищаюсь гражданским мужеством Василя Быкова, Юрия Ходыко, Нила Гилевича, Юрия Захаренко, Виктора Гончара, Александра Ярошука, «палатников» Валерия Фролова, Владимира Парфеновича, сотен, тысяч молодых парней и девчат, вставших из окопов, презрев страх и опасность.
Когда мы начали закупать суперконцентрат за валюту на западе, президент аграрной Академии Антонюк написал обширную записку на имя Чигиря: дескать, Леонов, как простой механик, ведет сельское хозяйство Беларуси к потере продовольственной безопасности страны; мол, если мы будем покупать на западе суперконцентрат и прочие добавки (а своих не производим), загубим наше животноводство. Нужно опираться только на собственные силы. Но когда ученые посмотрели что к чему, познакомились с проблемой, Антонюк по собственной инициативе извинился передо мной.
Меня все время бранили: мол, Леонов хочет распустить колхозы! Министр – враг колхозов! Леонов – сам колхозник. Я родился в 1938 году, мои родители были колхозниками. До 1958 года я был колхозником – крепостным, поскольку паспорт мне не давали. И только в 1958 году, получив его, отправился в шахту, чтобы заработать на приличную одежду и получить возможность учиться (стыдно было ехать в город на учебу в парусиновых туфлях и рваных штанах). Уже потому я не мог оставаться бездумным адептом колхозов, ибо колхозы делали и делают сегодня в Беларуси крестьян крепостными, сковывали и сковывают инициативу, губили и губят технологию аграрного производства. Колхоз сегодня – это нонсенс, это – гремучая смесь трудармии Троцкого и крепостного права. Эта система давно изжила себя, показала полную экономическую несостоятельность, потому что держится она исключительно на страхе. И если до сих пор держится, то лишь благодаря лидерам республики, потерявших время и испугавшихся реформ, боящимся потерять контроль над всем и вся. Им, видимо, невдомек: может случиться, если ничего не делать, что через 5-10 лет уже и контролировать не будет кого, и землю обрабатывать будет некому.
Что такое сегодняшний председатель колхоза? Хозяин? Нет, человек, назначенный вышестоящей властью, который отчитывается перед ней. Он не подотчетен колхозникам, он ничем не владеет, и у него нет никакого интереса. У него нет интереса приумножать, развивать хозяйство, наращивать производство, ибо все продукты труда – не его. Им говорят о морали, о долге, всячески запугивают. Но и это уже не действует.
Что такое колхоз? В восточных областях – это 30–40 чиновников и примерно столько же механизаторов, в какой стране на одного работающего приходится один начальник? Да нигде! Доярке, обслуживающей 25 коров, вообще не нужны чиновники: ей нужен учетчик, который запишет, что Марья Ивановна Сидорова сдала столько-то молока, и ей причитается столько-то денег. Нужен ветеринар, который будет смотреть за этими коровами. И – все! Первыми я познакомил с аграрным комплексом реформированных восточногерманских земель вице-премьера правительства Михаила Мясниковича, отвечавшего за внешнеэкономические связи, и тогдашнего первого заместителя министра финансов Николая Румаса в 1992 году. На 6 тысяч гектаров земли – 50 работающих, в том числе один руководитель хозяйства, выполняющий исключительно менеджерские функции, кандидат экономических наук. И бухгалтер – на полставки. А руководитель хозяйства осенью, в период уборки урожая, сам садится за руль, чтобы не привлекать дополнительных рабочих рук. И это все реально сделать в наших условиях.
До референдума 1996 года, если точнее – государственного переворота, совершенного Лукашенко, все двигалось, со скрипом, при яростном сопротивлении сельского чиновничества, но двигалось в этом направлении. И результат был виден. Наблюдался подъем, медленно, но росли оборотные средства предприятий аграрного комплекса, Белкоопсоюза, Минторговли. Мы держали под контролем свой рынок, часто административными мерами, но на благосостоянии людей это не очень сказывалось. Росли зарплата, покупательская способность населения, медленно, но рос ВВП. И, как уже отмечалось, после достопамятного референдума все застопорилось, пошло к откату. Команда к откату была дана… Но об этом попозже…
У нас с Лукашенко были нормальные рабочие отношения – и тогда, когда он работал в «Городце», и когда были депутатами Верховного Совета, бывало одной машиной ездили из Минска в Могилев. Разные характеры, разные интересы, разные нравственные установки, наконец, возрастная разница не позволяли нам сойтись близко. Я не питал к нему ни неприязни, ни особой симпатии, как впрочем, и он ко мне. Но терпел – я ему был нужен. Окончательно и, думаю, бесповоротно разошлись мы накануне референдума. Я не скрывал, аргументировано и вслух заявлял, что Конституцию Беларуси менять не надо.
Накануне большого совещания, проходившего в Культурно-просветительском центре Управления Делами президента на Октябрьской 5, мне недвусмысленно дали понять: «Василий Севастьянович, хорошо бы и вам на нем выступить». Уже было понятно, к чему все идет. Дело было не в простом расширении президентских полномочий, а затеянная перекройка Конституции фактически уничтожала баланс властей, снимала преграды на пути к бесконтрольности, всевластию, диктатуре. Это был для меня второй момент в жизни (первым Чернобыль), когда ставкой была даже не должность, а совесть. Переступить через совесть, принципы и убеждения тогда для меня было равнозначно самоуничтожению. Я собрал семью и сказал, что в поддержку референдума выступать не буду, не имею права. Все знали, что могу и, скорее всего, окажусь безработным (о худшем тогда как-то и не думали), но с моим решением согласилась.
Я выступил на том совещании, не критиковал никого, всем все было понятно, но сказал, что власти правительству и руководству страны в целом хватает. Нужно лишь разумно использовать данные Конституцией полномочия, добросовестно работать. И тогда вырастет и укрепится и авторитет власти, и авторитет лично Ваш, Александр Григорьевич… Зал в своем подавляющем большинстве не среагировал.
Позже начались звонки. Первым позвонил Анатолий Харлап, министр промышленности: «Как же вы, Василий Севастьянович, не сориентировались? Вы же опытный человек, бывший секретарь обкома партии! Вы же мне должны были бы еще подсказать…» «Это твое дело, Анатолий Дмитриевич, – ответил, – а я сказал в точности то, что хотел». Потом позвонил Николай Домашкевич, руководитель Службы Контроля президента: «Вас не понимают. Что же вы так промахнулись? Знаете, что о вас говорят?» – «Догадываюсь», – ответил я. Позвонил и Титенков: «Как же так?» – «Вот так», – отвечаю.
Уже после отставки Титенкова, мы не раз встречались с ним в Москве. Я говорил ему: «Иван, ты должен покаяться перед народом!» Но Иван до этого пока не дозрел. Есть у него пока лишь личная обида, нет понимания, какой грех взял он на себя перед белорусским народом и Беларусью.
Потом были Всебелорусское народное собрание, которое проходило во Дворце Спорта. Шарецкий просил меня: если Лукашенко будет настаивать на том, чтобы референдум – вопреки решению Конституционного суда – носил обязательный характер, чтобы я вместе с некоторыми другими членами правительства выступил против.
Нас усадили всех в специальную выгородку. Картина была интересная. Кроме двух человек – Михаила Русого и председателя Белкоопсоюза Григория Владыко – никто не старался никак комментировать речь главного оратора. Лишь эти двое старались всячески подчеркнуть свою лояльность Лукашенко. По лицам всех министров было видно, что они чувствуют себя, как в дерьме. Так, вероятно, в этот момент думало большинство участников собрания. Лукашенко ощутил это напряжение. После доклада и нескольких выступающих был объявлен перерыв. Сразу же после перерыва Лукашенко вышел на сцену и сказал: «Я вижу, что вы все плохо относитесь к этой идее. Референдум будет носить рекомендательный характер, можете успокоиться».
Большинство, я грешный в том числе, тогда еще верили, что слово президента действительно чего-то стоит. Поэтому и выступать мне не было никакого смысла.
К непосредственной подготовке референдума меня не привлекали. А когда уже стало очевидно, что Верховный Совет проиграл все, Шарецкий попросил меня созвать коллегию министерства и осудить происходящее как государственный переворот. «Какая коллегия? Кому это поможет? Вы не сумели сохранить даже собственную газету, а теперь рассчитываете, что коллегия отдельно взятого министерства вас спасет?!» Примерно то же сказали ему и несколько других министров. Помогать проигравшим было бессмысленно, а начинать войну самому – к такому я не готовился. И я до сих пор уверен, что поступил правильно: этот разговор состоялся у нас всего за несколько часов до прилета Черномырдина и K°, когда Семен Георгиевич вместе с Тихиней хлебнули шампанского и сдали все, что можно было сдать.
Меня спрашивают часто, почему я не ушел в отставку вместе с Чигирем. Могу ответить двумя вопросами на этот один вопрос. Во-первых, куда уходить? В оппозицию? Уже после того, как я в нее попал, я убедился, что лучше бы этого не было. И во-вторых – с кем уходить? Чигирь уходил в отставку один. Он ни с кем не советовался. Правда, к моменту его отставки мы уже понимали друг друга, и когда у меня возникали серьезные вопросы, я, минуя Гаркуна, шел напрямую к Чигирю: мол, Вы, Михаил Николаевич, тут сами разберитесь со своим боевым заместителем, а мне работать надо. У нас уже было общее понимание экономических процессов, нацеленность на реформы. Но тему референдума мы в правительстве не обсуждали. И наедине с Чигирем мы эту тему не обсуждали. Поэтому, когда Чигирь ушел в отставку, многие из министров тихо ворчали, почему он не поговорил с ними, – и они бы ушли. И действительно, человек пять – семь ушло бы. А так что же это получается: я взял – и ушел! Ну и уходи, хрен с тобой! Если бы еще хоть какую-то силу ушел организовывать, а то просто хлопнул дверью…
После референдума Лукашенко заново назначал всех членов правительства. В основном, остались те же. Потом мне рассказывали, как в присутствии нового премьера и вице-премьеров он перебирал личные дела членов правительства, достал и мое и спросил: «А что с этим делать будем?» И неожиданно поднялся Гаркун и категорически выступил за мое назначение: «Пока менять некем, нужно назначать». Я понимаю, почему он так поступил: пока новый человек будет входить в курс дела, отвечать бы пришлось ему самому, а то, смотришь, и самого понизит – от Лукашенко можно всего ждать. Не знал он, кого предложить вместо меня. Но все равно его предложение оставить меня требовало какой-то смелости – ведь знал он о моей позиции, о происходящем. «Хорошо… Пусть поработает…» – молвил Лукашенко и отложил мое дело в сторону. Но решение, судя по всему, уже принял…
Мой арест готовился заранее. Даже отправили в отпуск, чтобы не путался под ногами, да еще, не дай Бог, публично не ляпнул что-нибудь непозволительное. Съездил в Сочи подлечиться, а на обратном пути заглянул в Белгород – откуда было предложение о новом месте работы. Показали и дом, в котором буду жить, оговорили место работы жены. Но за мной уже «ездили» – следили вовсю, подслушивали. Даже в Белгороде «сопровождал хвост»: я его обнаружил абсолютно точно, когда с белгородским губернатором Савченко отправились вместе поужинать.
Стать жителем Белгорода так и не довелось. Вернулся в Минск и вскоре на меня одели наручники.
Это был второй, увенчавшийся успехом, заход усадить меня за решетку. Первый был в самом начале 1997 года, когда государственный секретарь Совета Безопасности Виктор Шейман затеял многоходовую комбинацию по обвинению министра сельского хозяйства и продовольствия Леонова во вредительстве. Шейман изобретал почти детективную версию: Леонов закупил за рубежом токсичный шрот, завез в Беларусь, чтобы отравить скот и птицу. Ежов и Берия, вероятно, были столь же изобретательны. Шейман дал телеграмму на все хлебокомбинаты: запретить скармливать шроты, поскольку они токсичны. Я узнал об этом на планерке. «В чем дело, – спрашиваю, – Коль шрот токсичен, то должен быть массовый падеж и птицы, и скота». – «Все хорошо, – отвечают мне, – даже снижение привесов не наблюдается. Просто – есть такая телеграмма». Срочно требую заключение из ветлаборатории. Дали заключение: есть некоторая кислотность, но в пределах допустимой нормы, можно скармливать безбоязненно. Два заместителя министра оказались между двух огней: с одной стороны, телеграмма Шеймана, с другой – мое жесткое указание ежевечерне докладывать лично мне, сколько шротов за день скормлено. Я ведь хорошо понимал: не скармливать шрот – все равно, что сгноить его. Белковые корма невозможно хранить при температуре в 30 градусов. Месяц – и шроты превратятся в навоз.
Даже теперь я не понимаю, как у меня хватило сил настоять на своем, добиться у подчиненных выполнять мой приказ, а не приказ грозного Шеймана. Было очевидно, что идет подковерная борьба за рынок, в которой не гнушаются никакими средствами, чтобы убрать с пути «досадную помеху» – несговорчивого министра. Просиди я без движения неделю-другую, и можно было бы представить абсолютно достоверное заключение о непригодности шрота. И кто бы стал разбираться, почему это заключение датировано 25 апреля, а не, скажем, 30 марта. Пять миллионов долларов выбросил – и отвечай по полной программе, Леонов…
У Владимира Гиляровича Гаркуна при одной мысли об этом капал пот с пальцев: «Ты что! Это же Шейман! Не смей скармливать шрот!» – «А ты понимаешь, чем это кончится? – спрашиваю я Гиляровича. – Тогда ты как вице-премьер запрети мне скармливать, возьми на себя такую ответственность! А я знаю, что шроты годны к употреблению в корм и должны быть скормлены скоту. И это не компетенция Совета Безопасности. Есть лаборатория, и я действую на основании ее заключения».
Когда шроты были полностью скормлены, мы подвели итоги борьбы с ведомством Шеймана, написали докладную записку, с которой я пошел к президенту и задал прямой вопрос: «Что за дебилы сидят в вашем Совете Безопасности?» Рассказал ему всю эту историю, как и что делалось, пояснив, что если бы мне на самом деле взбрело в голову покупать токсичные шроты, корабль не загрузили бы, не проверили образцы, капитан не позволил бы это сделать без международного сертификата. Потом в Гамбурге склады на выгрузке не приняли бы груз без нового сертификата. Затем в Клайпеде брали на анализ, когда перегружали в поезд. Всюду – международные службы, независимые экспертизы! И вдруг – специалисты Шеймана безапелляционно заявляют, что шроты токсичны, запрещают к скармливанию.
Лукашенко меня выслушал без всякой враждебности, при мне надавил на кнопку селектора и вызвал Шеймана: «Какие там придурки у тебя вели это дело?»
Вот так закончилась эта дурацкая история. Президент после разговора сказал: «Я посмотрю, что на тебя там Шейман собрал». Я понял: Шейман собирает на меня компромат, и президент об этом знает. Что же, долг платежом красен. Я ведь Александру Лукашенко тоже насолил в жизни. Вспомните: хочет в председатели колхоза с сильным «патриотическим» порывом, а Леонов: стоп, сначала получи соответствующее образование. Три года угробил. Рвется в народные депутаты СССР – опять Леонов мешает, притащил и поддержал какого-то Кебича. На президентских выборах Леонов не помогает. Один, другой референдум – Леонов не то, что не помогает, а ведет себя нахально, ставит палки в колеса.
Просто так это не могло мне сойти с рук…
В первый раз я, как говорят, поднялся из окопа в 1988 году. Сейчас очень много чиновников понимает, в каком тупике находится страна, как мы отстали от ближайших соседей. Даже ближайшие соратники Лукашенко это понимают. Но подняться и честно сказать об этом очень непросто. Нужно иметь волю, пересилить страх и за себя самого, и за своих близких… Надо иметь мужество не меньшее, чем в те черные чернобыльские дни.
В тот день, 26 апреля, мы рано проснулись в Мстиславле, где находились в рабочей поездке с Николаем Дементеем, секретарем ЦК КПБ по аграрным вопросам. Началась посевная, мы долго ездили по полям, и к обеду приехали в Чериковский район. Только что прошел ливень. Было какое-то необычное слепящее солнце, и очень слезились глаза. Я, как обычно, позвонил в обком дежурному: никаких вопросов не было. Проводив до границы области Николая Ивановича, приехал домой. Вдруг раздается телефонный звонок. Звонит начальник Могилевского УКГБ генерал Константин Семенович Кононович: «Надо бы встретиться, Василий Севастьянович…» – «Хорошо, – говорю, – сейчас умоюсь с дороги, спущусь и погуляем на свежем воздухе». Прогуливаемся по скверику (жили буквально рядышком), и он мне рассказывает, что весь день на заводе «Химволокно» измерительные приборы буквально зашкаливало так, что была даже опасность утратить контроль над технологическим процессом. Кононович высказал предположение: возможно пилоты из близлежащих частей не досмотрели, какое-то радиоактивное вещество могло просыпаться. Самолеты стояли в Быхове и Бобруйске, и у них были эти ядерные «игрушки». Кононович связывался с «особыми отделами» частей: «Что там у вас случилось?!» Там ничего не знают: «У нас все в порядке». К вечеру Кононовичу позвонил коллега из Гомеля и по секрету сообщил, что в Чернобыле произошла авария. Никакой официальной информации не было. Я на всякий случай, уже после разговора с Кононовичем, позвонил домой Дементею: как, мол, доехали, Николай Иванович, не случилось ли чего-нибудь чрезвычайного? Нет, отвечает мне Дементей, все в порядке, доехал благополучно, новостей никаких нет. Все было спокойно. И лишь на следующий день информация об аварии была нам подтверждена официально.
Нас успокоили: да, реактор дышит, но особой опасности нет. На Могилевщину выпал радиоактивный йод, у которого период полураспада шесть дней, так что скоро все нормализуется. Если все скоро будет в порядке, можно нормально работать. Мы мобилизовали своих строителей и послали помогать в Гомельскую область.
Однако вскоре, основываясь на рассказах жителей Краснопольского и других районов и личных наблюдениях, понял, что дело обстоит вовсе не так, как нас в том пытаются убедить. Люди, особенно дети, часто жаловались на головную боль, на постоянную ломоту в костях. Странности происходили и с животными.
Я искал ответа всюду. Как депутату Верховного Совета довелось ездить по Союзу. Стремился побывать в научных центрах, где проводились ядерные исследования – в Новосибирск, и других городах изводил ученых дотошными вопросами по воздействию радиации на организм человека, но те преимущественно отмалчивались, уходили от ответов. Наконец, мы от имени обкома партии и облисполкома обратились с шифрограммой к председателю Совета Министров СССР Николаю Ивановичу Рыжкову с просьбой прислать авторитетную комиссию для исследования сложившейся ситуации. Нужно сказать, что Рыжков отреагировал очень быстро. Уже на – утро был звонок заместителя председателя Совмина Владимира Щербины: «Что вы там в Могилеве паникуете?» «Мы не паникуем, – отвечаю, – мы трезво оцениваем ситуацию. Присылайте людей». И вскоре в Могилев приехала большая группа специалистов из Москвы – практически только доктора наук и академики АМН. Мы отвезли их на исследования в Краснополье, но в самом Краснопольском районе их разместить было негде, поэтому они проживали в Чериковском районе, в школе лесников, где были мало-мальски приемлемые условия, буквально рядом, как выяснилось, с пятном повышенной радиоактивности.
Они обследовали детей, стариков – но в первую очередь детей – и подтвердили: да, вы правы, опасность на самом деле есть, мы будем докладывать Рыжкову. «А дадите ли вы нам для ознакомления справку с вашими выводами», – спросили мы с секретарем Краснопольского райкома партии. «Представим такую возможность», – сказали и, завершив работу, уехали в конце ноября, пообещав, что к новому году я буду иметь текст справки. Но через два месяца извинились и сообщили, что справка находится в сейфе у Николая Ивановича Рыжкова (в буквальном смысле слова «в сейфе» или же в переносном, утверждать не берусь, но смысл был именно такой: справка у Рыжкова).
Мои попытки добиться правды на республиканском уровне разбивались о стену равнодушия: «Ты же не специалист, ты ничего не понимаешь! Вот есть в Москве институт радиобиологии – там специалисты». Поначалу я слушал молча, соглашаясь, что как инженер я, быть может, действительно не столь компетентен, как наши ученые. Но боль в детских глазах в Краснополье, Славгороде меня доконала.
Позвонил и попросился на прием заведующий облздравотделом Василий Казаков.
Казаков пришел ко мне в кабинет с газетой «Правда», где напечатана статья Михаила Горбачева, из которой следовало, что все последствия Чернобыля – это выдумки, и мы победим их очень быстро и легко. «Читали? – спросил он. – Так вот, имейте в виду, что все это ложь, Горбачев тоже лжет! Я как врач утверждаю, что все это очень долго будет иметь для нашего народа тяжелейшие последствия. И я пришел к Вам как к земляку предупредить, чтобы Вы этому не верили и не вляпались в неприятную историю». Реальных данных по своему ведомству Казаков от меня не скрывал, и мы легко поняли, что нас элементарно обманывают. Обманывает Москва, а Минск делает вид, что ничего не понимает в происходящем.
Вопросы накапливались, ответов не было. Действовал республиканский штаб «по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС», выделялись средства на переселение людей из населенных пунктов из сильно зараженной местности, на обустройство тех деревень, уровень радиации в которых был ниже сорока кюри. Выделялись средства на мелиорацию земель, на социально-бытовые нужды. По всем статьям деньги на ликвидацию последствий аварии шли немалые. Уже летом 1988 года мы с председателем облисполкома Александром Трофимовичем Кичкайло посчитали, что даже экономически выгоднее жителей из зоны загрязнения свыше 15 кюри переселить на новые земли, чем продолжать «улучшать условия», платить «гробовые», держать людей на сильнозараженных землях, подвергая риску их здоровье.
Аргументированных возражений против такого подхода ни у кого в республике не было. Но и никто не соглашался пересмотреть в соответствии с нашими предложениями «концепцию безопасного проживания».
В ноябре 1988 года собираем совместное заседание бюро обкома партии и исполкома областного совета депутатов с участием руководителей хозяйств и партийных организаций, председателей райкомов и райисполкомов всех районов. На расширенном заседании принимаем жесткое решение: считать навязанную нам концепцию ошибочной. Предлагаем отселить всю зону с загрязнением от 15 Кюри и выше. И последний пункт резолюции: если мы не правы, пусть Центральный Комитет Компартии Белоруссии, правительство БССР отменят наше решение, как ошибочное.
Из Минска присутствовала целая команда – Николай Дементей, Владимир Евтух, Юрий Хусаинов. Мое выступление было жестким и эмоциональным: нам врут, нас обманывают. Концепцию следует отменить. Это повергло всех в шок, все это было похоже на бунт на корабле, вызов центру, попрание субординации, грубейшее нарушение партийной дисциплины. Следовало ждать последствий: либо с нами посчитаются, либо – жесточайшие оргвыводы.
Из ЦК КПСС и союзного Совета Министров так никто и не позвонил. Было много журналистов, в том числе телевизионщики, и эту мою речь засняли на пленку. Возможно, где-то коробка с пленкой до сих пор пылится в архиве (если ее не отобрал секретарь ЦК КПБ Валерий Печенников, бывший тогда главным идеологическим цербером республики).
Реакция Минска была странной. Не исключаю, что Кичкайло (как строитель строителю) просто проболтался Евтуху о том, что «замышляет» Леонов, и тот за сутки до нашего собрания в Могилеве собрал в Минске пресс-конференцию: дескать, мы не заставляли могилевчан заниматься строительством в загрязненной зоне. «Ах, ты, – думаю, – прохвост этакий!» Это и сказал ему вслух, когда он приехал в Могилев. Но не в этом дело. Главное – приняли наше постановление без изменений. Тут надо отдать должное Александру Кичкайло – председателю облисполкома, он стоял до конца, ни на йоту не отступился от нашего общего проекта постановления.
Это было в первый раз, когда я, преодолев страх, инстинкт самосохранения, встал и вышел из окопа, сделал вызов могущественной, слаженной машине, способной раздавить тебя, как букашку, стереть в пыль. Без всякой рисовки скажу, что это был для меня нравственный перелом, победа над самим собой, гражданское становление. Я стал иным, я убил в себе раба. Я уважаю людей, способных на поступок. Восхищаюсь гражданским мужеством Василя Быкова, Юрия Ходыко, Нила Гилевича, Юрия Захаренко, Виктора Гончара, Александра Ярошука, «палатников» Валерия Фролова, Владимира Парфеновича, сотен, тысяч молодых парней и девчат, вставших из окопов, презрев страх и опасность.