Со всех сторон к ней шли, вооружившись кто чем может, люди и нагруженные припасами обозы, добровольно снаряженные крестьянами Лангедока. А ведь перед этим они пережили несколько неурожайных лет подряд! Так что ни в людях, ни в съестном для них недостатка мятежники пока не испытывали.
Среди солдат, тем временем, ползли многочисленные слухи, один мрачней другого. Говорили, что армия Светлой Девы так велика, что даже она сама не знает точного ее числа. Что весь этот бунт – результат заговора мусульманских владык Гранады и Магриба, которые руками мятежников хотят погубить Францию. И все их победы – это дело тайно присутствующих среди них мавританских военачальников. Нашлись даже те, кто своими глазами видели в рядах врагов людей, похожих на неверных.
Понижая голос до шепота, сообщали еще более страшные вещи. Что будто бы среди тайных союзников Дьяволицы не кто-нибудь, а сам герцог Бургундский, с ее помощью мечтающий захватить престол, и его войска в решающий момент сражения обрушатся на ничего не подозревающих французов. Последний слух почему-то распространился весьма широко, причем не только в солдатских палатках, но и, что гораздо хуже, в шатрах рыцарей.
Ходили и другие слухи – хоть и не столь невероятные, но от этого не становившиеся более приятными.
Якобы по приказу Девы ремесленниками Тулузы изготовлено великое множество огромных арбалетов, чьи стрелы пробивают насквозь на тысяче шагов латника, одетого в лучшую миланскую броню. Или, что собранные со всех южных провинций алхимики и аптекари трудятся день и ночь, не покладая рук, изготовляя порох и другое огненное оружие.
Последнее, как будто подтверждали и разведчики – по их словам, над лагерем бунтовщиков иногда виден столб рыжего, едко пахнущего дыма.
Так или иначе, все прониклись мыслью, что драка предстоит нешуточная, и исход ее еще отнюдь не предрешен.
Шли дни, и по мере приближения к Лангедоку, удвоенные и утроенные разъезды тщательно проверяли все укромные долины и леса на пути следования – не затаился ли где-нибудь коварный враг?
Так же тщательно охранялись и тылы, хотя это и было весьма затруднительно, учитывая насколько была растянута армия. Но никого, кроме спешно спасающихся бегством крестьян, дозорные не встречали. Дезертирство все росло. Уже не так много оставалось копий, откуда не сбежало про одному – два человека. Хотя их по прежнему ловили и вешали, бегство почти не уменьшалось.
Но несмотря ни на что, армия двигалась вперед оставляя позади пепелища, разоренные города и веси, изнасилованных женщин, испорченных девушек, загаженные, смердящие стоянки, виселицы, дохлых лошадей. Позади оставались уже Шартр, Орлеан, Тур, Лимож… И все ближе становилась Тулуза, возле которой стояло воинство той, которую, не смущаясь, именовали Дьяволицей даже самые богобоязненные монахи.
Часть пятая. ЖЕЛЕЗО И КРОВЬ
30 июня. Графство Тулуза.
Вместе с другими военачальниками де Граммон вышел из шатра коннетабля. Впереди всех важно выступал в окружении лейтенантов Эд Бургундский, облаченный в сияющие сплошной позолотой доспехи. Только что окончился военный совет, видимо последний перед генеральным сражением.
Отсюда, с возвышенности, где возвышался пурпурно – синий королевский шатер, рядом с которым стояли шатры его приближенных, открывалось весьма пестрое зрелище. Многоцветные палатки рыцарей с пестрыми флагами у входа, солдатские шалаши, навесы из шкур и дерюги, какие-то халупы из остатков разломанных повозок, коновязи и загоны, дым от сотен и сотен костров… Доносился неумолчный гомон этого сборища, насчитывавшего не менее шести десятков тысяч только вооруженных людей, не считая прочего сброда.
…Минул уже четвертый день, как королевская армия остановилось всего в нескольких лье от занятой мятежниками Тулузы и расположилась тут, почти вплотную к дугообразной гряде высоких обрывистых холмов. По замыслу коннетабля, они должны послужить надежной защитой от столь любимого мятежниками ночного нападения. Лежащая перед холмами обширная пустошь была почти ровной, лишь в нескольких местах ее пересекали трещины оврагов и балок. Именно этой равнине и предстояло, если будет на то божья воля, стать местом решающей битвы.
Весь первый день войска обустраивались на новом месте, ежечасно страшась нападения.
С тылу лагерь был прикрыт двумя линиями обозных телег, поставленных набок, и невысокими земляными валами, ощетинившимися острыми кольями, концы которых были обожжены на костре.
Оставшиеся неиспользованными повозки сгрудились в левом углу огромного лагеря. Там же разместились и все, кто сопровождал армию, и тут же начала действовать настоящая ярмарка, где можно было за звонкую монету получить всевозможные блага, включая и весьма предосудительные.
Разведчики непрерывно шныряли вокруг лагеря Девы, вступая в мелкие стычки с ее людьми. Уже появились первые пленные, которыми, после краткого допроса с пристрастием, украсили воздвигнутую в середине королевского лагеря виселицу. Из показаний пленных и сообщений разведчиков следовало, что Дьяволица собирается в ближайшие дни дать рыцарям решительный бой. Сперва коннетабль даже подумывал взять неожиданным маневром бунтовщиков в осаду и уморить голодом, но в конце концов отказался от этой мысли. Все должно было решить поле. Пока же ограничились тем, что разослали в разные стороны несколько сотен легкой конницы – перехватывать предназначенные врагам обозы.
Второй день противостояния не был отмечен ничем за исключением одного: именно в этот день государь Франции первый и последний раз лично вмешался в ход войны. По его приказу в расположение мятежников отправились королевский сержант и герольд. С собой они везли послание, в котором Карл IV приказывал сложить оружие и разойтись по домам, обещая в этом случае «простить их великие прегрешения». Вожакам «богомерзкого бунта», за исключением предводительницы, было так же обещано, именем короля, полное помилование.
Через несколько часов к передовым постам армии вышел облезлый хромой осел, к спине которого были привязаны два раздетых обезглавленных трупа. Срубленные головы посланцев монарха лежали в мешке, болтавшемся на шее животины, а нераспечатанный свиток был аккуратно вставлен в зад герольду.
А сегодня на только что закончившемся совете коннетабль изложил собравшимся план сражения. Надо признать, составляя его, Рауль де Бриенн проявил весь свой незаурядный ум и постарался извлечь уроки из прошлых поражений. Предполагалось, что тяжелая дворянская кавалерия будет разделена на три корпуса – основной и два резервных. Пехота, напротив, будет собранна в один кулак и пойдет в бой под единым командованием.
Коннетабль не намеревался нападать первым, а хотел дождаться, пока воинство бунтовщиков первым атакует королевскую армию. Именно в этом маневре и состояла основа замысла де Бриенна, на нее он и возлагал надежду на успех. И тогда он навяжет мятежникам встречный бой, не дав им возможности закрепиться и выставить столь любимые ими рогатки против всадников. Впрочем, на этот случай имелись пороховые мины и некоторое количество пушек.
Первыми в схватку должна были вступить конные лучники и арбалетчики. Их задача – атаковать левое крыло наступающих и, не затевая рукопашной схватки, постараться выпустить как можно больше стрел в не защищенных броней мужиков. Это должно было расстроить их ряды, а при удаче – вообще сломать строй. По сигналу легкая конница должна была отступить, при этом попытавшись увлечь мятежников за собой, а затем зайти к ним в тыл, осыпая стрелами их арьергард и стараясь произвести как можно большую панику. Затем в дело должны вступить главные силы, атакующие по фронту, за ними одновременно устремляется пехота, которая скует левый фланг нападавших, не позволив им провести свой любимый маневр – обход с тыла, и наконец, по сигналу на другой фланг обрушивается резерв. Бронированная кавалерия первым же ударом должна будет рассечь армию Дьяволицы надвое, а пехота – довершить дело, опрокинув растерявшихся бунтовщиков. Нескольких последовательных ударов нарастающей силы, необученные, не закаленные в серьезных боях вилланы, разумеется, не выдержат и побегут.
Обратившихся в бегство мятежников будут преследовать без отдыха и поголовно истреблять, не щадя никого, в то время как отряд особо отобранной кавалерии займется поиском и ловлей Дьяволицы.
Безоговорочно веря в победу или, быть может, стремясь вселить эту веру в подчиненных, Рауль де Бриенн вкратце сообщил, что собирается делать после того, как все будет кончено. Дав людям краткий отдых и оставив некоторое их количество для очистки Лангедока, армия быстрым маршем двинется в северные провинции, чтобы еще до наступления осенней распутицы раздавить последние очаги мятежа. В заключение, чтобы пресечь любые возможные возражения, коннетабль сообщил, что план этот доложен королю и им одобрен.
После был брошен жребий: кто какое место займет в предстоящей битве и под чьим началом будет сражаться. Пехоту поручили Эндрю Брюсу, поскольку никто из французских сеньоров никогда не водил в бой сколь-нибудь большого ее количества, а он еще в Шотландии одержал немало побед, командуя именно пешими воинами. Бертран де Граммон вошел в число тех, кто оказался в резерве, которым командовал герцог Шарль Алансонский. Нельзя сказать, что это его очень обрадовало: он сильно недолюбливал герцога. Но спорить было бесполезно, да и глупо. Напоследок де Бриенн распорядился объявить еще одну королевскую волю: того, кто захватит Дьяволицу, ожидает награда сто ливров за мертвую и тысяча за живую. Сверх того, крепостной получит свободу, а простолюдин может рассчитывать на дворянство.
Уже в сумерках граф, как обычно, обошел расположение своего знамени. У входа в палатки сидели его солдаты. Кто-то ел гороховую похлебку с салом, разливая ее прямо в шлемы, другие беседовали, перебрасываясь грубоватыми шутками, или играли в кости. Жители его графства, его подданные: вилланы, свободные арендаторы, издавна жившие на принадлежавших его роду землях, горожане двух его ленных городов. При появлении сеньора они торопливо вставали, он вполуха выслушивал приветствия, отвечая взмахом руки. «Очень многие из них окончат жизнь именно здесь», – подумал де Граммон. Может быть, и он тоже… Тяжкие предчувствия уже не первый день томили его душу. Сможем ли мы победить Ее, кто бы она ни была?» Ему хотелось в это верить, хотелось надеяться, что Бог еще не совсем отвернулся от Франции. Впрочем, что толку терзать себя подобными мыслями: завтра, самое позднее послезавтра, состоится решающая битва, и тогда все станет ясно… так или иначе.
* * *
Те же дни. Окрестности Тулузы. Лагерь Светлой Девы.
Огромная красная Луна висела невысоко над горизонтом, освещая палатки из козьих и лошадиных шкур, лоскутные шатры, где куски дорогой ткани соседствовали с мешковиной. Лунный свет сливался с отсветами множества костров, сидящие рядом с которыми хлебали ставшее уже привычным варево – густую кашу из ржаной муки с жаренным луком и бараньим салом.
Лагерь был похож на огромный город, живущий своей, хаотичной и беспорядочной жизнью. Ею никто не управлял, не пытался устанавливать какие-то общие правила – как это было принято у мятежников, все катилось словно само собой. Люди пели, водили хороводы, веселились до глубокой ночи, отсыпаясь днем.
От недалеких костров до Кера долетали обрывки разговоров:
…Так пока ты один раз секирой махнешь, он тебя три раза мечом ткнет.
– Нет, братья, я топор больше уважаю – привычней все-таки. Опять же – врежешь им со всего маху, так панцирь как орех треснет…
…А барониху на кол посадили, и поделом – незачем было беременных девок пороть, лучше бы мужа своего – кобеля этакого, посекла…
…А вот что я вам скажу – в Париже, говорят, сто с лишним женских монастырей будет. Эх, и повеселимся же! Там, наверное, и монашки не простые, а сплошь из знатных. Тело, должно, у них нежное, – говоривший сделал долгую пазу, предвкушая будущее наслаждение, – как белый хлеб!
Капитан бросил взгляд на запад. Там в ночном небе тоже подрагивало бледное зарево тысяч огней. Королевская армия стояла совсем близко.
Не сегодня – завтра оба войска должны были сойтись в смертельной битве, после которой уцелеть может только кто-то один.
…С того дня, когда страшная и необъяснимая гибель настигла его спутников, Жорж Кер чувствовал себя так, словно спал не просыпаясь, видя при этом какой-то кошмарный сон.
Должно быть, у каждого человека есть свой предел, после которого ломаются даже самые стойкие. В тот день он перешел этот предел – слишком много случилось всего за несколько часов.
Уйдя с площади, он не бежал прочь из Руана, как подсказывал ему здравый смысл.
Ему казалось, что его уже ищут по всему городу, а страже на воротах отдан приказ – схватить его. Он подумал было отыскать свою знакомую вдовушку и укрыться у нее, но тут же в страхе отбрасывал эту мысль, убежденный, что она немедленно выдаст его бунтовщикам. Он даже – воистину, страх затмил тогда его разум – собирался отправиться к Беспощадному и во всем покаяться! Несколько часов он кружил по улицам Руана, не зная что делать, и время от времени читая про себя все молитвы, которые только мог вспомнить.
Вспоминая тот день, Кер каждый раз проклинал тогдашнюю свою трусость. Ведь яснее ясного, что никто бы не стал искать его – зачем, ведь вся троица неудачливых убийц мертва?
К вечеру, так и не решившись ни на что, он решил положиться на волю Божью и вернулся на улицу Лудильщиков.
Уже на следующий день, он приступил к своим обязанностям в отряде лучников хоругви Арно Беспощадного.
Боязнь разоблачения смешивался теперь еще и с чувством вины – он, верный солдат короля, служит теперь, пусть и не за совесть, а за страх предводительнице бунтовщиков и еретичке.
Подумав, он, однако, нашел выход.
Девять десятых времени он посвящал тренировке в меткости стрельбы.
По своему немалому опыту, он знал, что для того, чтобы научиться более-менее точно пускать стрелы, нужно не меньше года, не говоря уже о том, что в бою нет времени долго целиться.
В его дела не вмешивался никто. Жюсс все свалил на него, день-деньской проводя время в обществе кувшина с хмельной влагой. Арно Беспощадный тоже не говорил по этому поводу ничего, даже хвалил за старание.
Воинство его, как и предупреждал Гасконец, оставляло желать много лучшего, далеко не все не то чтобы могли взять поправку на боковой ветер, или конский бег, но даже как следует натянуть тетиву. Иные вообще предпочитали не снимать ее, так всюду и ходили с приведенными в боевое положение луками за спиной, а потом еще удивлялись – почему стрелы вдруг так недалеко летят.
Луки у них были по большей части неважные, все больше самоделки с тетивой из сырых жил. Впрочем, и из такого можно было, при удаче, пробить среднего качества доспех на полста шагах.
Правда у одного из его солдат был замечательный во всех отношениях мощный лук, посылавший стрелу много дальше тех, к каким привык Кер. Лук этот с двойным изгибом дуги и накладками из толстого шлифованного рога, украшенными замысловатым орнаментом, был намертво склеен из множества полос дерева и кости и обтянут вощенным бычьим пузырем.
На вопрос: откуда у него такой, его хозяин рассказал, что забрал его, когда громили замок его господина, а откуда он взялся у того – понятия не имеет, а теперь спросить не у кого, поскольку самого сеньора запихнули в сундук и выбросили из окна башни.
(Капитан, а тем более нынешний хозяин оружия, должно быть изрядно бы удивились, узнав, что это настоящий монгольский лук – один из тех, что за сто с лишним лет до того сделали воинов Чингисхана властелинами половины мира.)
Через несколько дней Кер уже вполне освоился здесь. Как-то так получилось, что он почти сразу стал для солдат Дьяволицы своим. Да и, правду сказать, эти люди ничем не отличались от тех, кем он командовал, во время всех тех войн, в которых участвовал.
По вечерам он сидел с ними у костров, рассказывал им случаи из своего солдатского житья-бытья или выслушивал немудрящие повести об их жизни или те страшные истории, которые так любит послушать на ночь глядя простой народ. Старательно поддакивал когда в разговорах начинали восхвалять Светлую Деву, и громче всех выражал восхищение ею.
Народ под его началом оказался самый разный. Больше всего, само собой, было крестьян, и далеко не все из них были тупой деревенщиной, наоборот – попадались люди по-своему весьма умные и рассудительные.
Были тут и горожане – в основном подмастерья и поденщики, горстка вчерашних солдат, дворня сеньоров, дружинники, лесники и егеря. Как-то Жюсс указал ему на мирно беседующих старого и молодого лучников и между прочим упомянул, что, будучи баронским лесничим, старший вместе с двумя подручными поймал охотящегося в господском лесу отца младшего и на месте расправился с ним, разорвав его между двумя согнутыми деревьями.
– Вот оно как, – сказал гасконец порядком оторопевшему капитану, – правда Девы все очистит, все зло прошлое!
Нельзя сказать, что абсолютно все они были фанатичными сторонниками Дьяволицы, хотя таких тоже было немало. По большей части эти люди жили своей обычной жизнью, больше думая не о ежедневно поминаемой «Божьей справедливости» и не о том, чтобы сложить свои головы за Светлую Деву, а о том, как бы посытнее пообедать и улизнуть от своей очереди чистить отхожие места или стоять ночную стражу. Крепостные, и те, случалось, в разговорах с ним жалели своих господ, говоря, что если б те не сопротивлялись посланнице Господа Бога, то, пожалуй, кое– кого из них можно было бы и пощадить.
И с какого-то момента он вдруг с испугом начал ощущать, как эти люди, бунтовщики и враги Бога и короля, становятся для него тоже своими.
Он гнал от себя это чувство, но оно не думало покидать его. Больше того, странные мысли начали все чаще приходить в голову.
Вот он, Жорж Кер – человек, послуживший короне немало лет. Он не раз и не два водил в бой сотни человек, ему случалось оборонять крепости и замки, справляясь не хуже всяких там благородных. Даже больше. Кто удержал замок Авентур против тысячи с лишним англичан с двумя сотнями и без единого дворянина – потому что все они сложили головы в дурацкой вылазке? И если уж на то пошло – чьи молодцы подстрелили маркграфа Карла Верденского, тем самым наполовину предопределив победу под Страсбургом? Но, тем не менее, на каждой войне любой нищий шевалье, у которого под началом десяток оборванцев, считал себя вправе помыкать им как хотел.
Если по справедливости, то он уже давно должен был получить золотые рыцарские шпоры. А что же в итоге? На склоне лет он вынужден довольствоваться должностью начальника отряда стражи, ловить воров, рискуя получить нож под лопатку, разнимать дерущихся базарных кумушек, при этом ожидая, что они обе вцепятся тебе в бороду, да следить за тем, чтобы не выливали из окон помои. Так может быть в том, что говорит и делает Светлая Дева, пусть она там и ведьма, и в самом деле есть какая-то справедливость? Мысли эти вызывали у него откровенный страх, но Жорж ничего не мог с ними поделать. И все чаще он ловил себя на том, что он – как ни крути, а уже один из них, такой же, как и все они, и что, пока одна его половина размышляет о бегстве и хранит верность королю и Богу, другая живет и действует, как действовал бы Жорж Долговязый, несправедливо выгнанный со службы королевский капитан, переметнувшийся к Дьяволице.
Незаметно для себя Кер забрел почти в самый центр лагеря. Тут, за бревенчатой оградой, было жилище самой Светлой Девы и ее немногочисленных слуг. Здесь же находилась Площадь Совета, где возвышался бывший постоялый двор, ныне превращенный в подобие комендатуры лагеря. Там день-деньской толклись большие и малые начальники, обсуждая текущие дела. Во время таких обсуждений шуму было много, а толку мало – как это обычно и бывает.
Он подошел к большому костру, на котором жарился целый бык. Вокруг костра расположились едва ли не все более-менее заметные командиры мятежников. Это тоже был своего рода обычай, подобный братской трапезе у монахов.
Старшие сидели рядом с младшими, ничуть не чинясь, то обсуждая военные дела, то переходя к разговорам о делах житейских. Кер тоже сел немного в стороне, и ближайший к нему человек, поздоровавшись, подал ему кусок мяса на кинжале. В ответ Кер молча протянул ему свою флягу, где еще оставалось немного сидра.
– Истинно говорит Дева, братья, – с жаром говорил кто-то из присутствующих тут. – Все церкви запроданы попами Сатане! Помню, как-то в Лавиньи наши подпалили собор святой Женевьевы. Так клянусь, сам видел – как дым то пошел, изо всех окон дьяволята и полезли… Мелкие, с крыльями, навроде как у летучих мышей, и пищат – аж в ушах звенит! А как крыша рухнула, вылетел самый главный. Вот с таким рогом во лбу и хвост в две сажени! Крест честной, сам видел!
– Не знаю, не знаю, – с сомнением отвечал ему другой голос, обстоятельный, с явственным нормандским акцентом, – то был Ингольф Ле Камбре, бывший деревенский нотарий, ныне командовавший знаменем Десницы Божьей. – Может, и живут где бесы, только вот мои ребята рассказывали, что, когда разбивали в Амьенском соборе раку с мощами, то внутри никакой нечисти не водилось, а только пыль, грязь, паутина, дохлые крысы, да один череп собачий…
Кер не удивился и не ужаснулся. Он уже давно отвык ужасаться чему бы то ни было.
– О чем думаешь, Пьер? – донеслось с другой стороны.
– О чем думаю? – задумчиво произнес хрипловатый голос. – Вот побьем мы и всех знатных, и попов, и короля – и какая тогда жизнь настанет?
Капитан узнал говорившего.
То был Пьер Рябой, командовавший одним из пяти знамен, с которыми Дева выступила в поход на юг.
Насколько мог понять капитан, он был еретиком, причем принадлежал к весьма странной ереси. Время от времени он изрекал такое, по сравнению с чем даже проповеди Светлой Девы (он теперь даже мысленно страшился назвать ее Дьяволицей) казались вершиной благочестия.
Например, что Христос и Сатана равны по своей силе, и что оба они – дети другого, еще более великого Бога.
Рябой умел складно говорить, словно прежде был не мужиком, а монахом.
На спине его были следы кнута, а толстый синий шрам, наискось опоясывающий шею, мог поведать о виселице, с которой его обладатель сорвался за несколько мгновений до того, как петля сломала бы ему позвонки. В свое знамя он отбирал исключительно крестьян, ибо считал, что только труд землепашца угоден Господу, а все остальное – от лукавого.
При всем том, как ни странно, в его воинстве поддерживались настоящий воинский порядок и железная дисциплина.
За обнаруженное золото секли кнутом – оно считалось дьявольским металлом и источником порока, а за грабежи у простолюдинов, будь то селянин или городской житель, карали особенно жестоко, хотя и другие подобного тоже не одобряли.
Пьер был единственным, кто посматривал на капитана с нескрываемой неприязнью, впрочем, не пытаясь как-то повредить ему.
– А ты-то сам как думаешь насчет этого, Рябой?
– Да что я, – произнес Пьер и некоторое время помолчал. – Я думаю, надо разойтись по своим деревням да и землю пахать, трудиться как Господом завещано. А если кто влезет к нам из соседних королишек – собраться да знатно встретить. Вот хочется послушать, что народ думает.
– Надо будет в другие земли пойти воевать: тамошние короли нас в покое не оставят, – заявил кто-то.
– Пусть сунутся только! – подхватило сразу несколько голосов.
– Нет, что же это, – не унимался первый. – Своих гадов повыведем, а других пощадим? Пусть и дальше из честных христиан кровь сосут? Да и попы опять же – разве Дьявол им позволит нас не трогать?!
– Это что ж, одну войну закончим, и сразу другую начнем?! Ну нет уж!
– А если Светлая Дева прикажет?
– Ну разве что она…
– А пусть Беспощадный скажет, он у нас вроде как самый умный, – бросил кто-то.
– Точно – давай, Арно! Эй, тихо там – Беспощадный говорить будет!
– Ну что вам, братья, сказать? После победы Светлая Дева, наша госпожа, станет нашей королевой; это ясно.
– Само собой, – поддакнули собравшиеся.
– Ну и будут как и везде – три сословья. Те, кто воюет, те, кто служит Богу, и те, кто их кормит и одевает.
– Подожди, – Пьер Рябой был явно удивлен услышанным. – Это что же, и попы будут, и рыцари, так?
– Ну да.
– А откуда ж им взяться, если мы их под корень вырежем?
– Откуда? – в голосе Арно Керу послышалась затаенная насмешка. – Да из нас же. Лучших воинов наша королева сделает рыцарями, а тех, кто проповедует Ее слово – пастырями и епископами или как там они будут называться…
Собравшиеся ответили на слова Беспощадного дружным хохотом.
– Ну, сказанул! Это я, значит, буду рыцарем?!
– Чур, я граф!
– Ха-ха! Граф Одноухий, сир Большого Свинарника! А герб уже себе придумал?
– Конечно: навозная куча с вилами!
– Это что, и подати опять будут, и повинности?
– А право первой ночи? Эх, хорошо бы!