- Да было бы, - говорю, - еще где его искать?
- О, не беспокойтесь: он такого свойства, что сам скажется! Теперь его очень хорошо все понемножку издали по носу, да по носу! это очень тонкая тактика! Он этого долго не стерпит, наконец, и откуда-нибудь брызнет и запахнет. J’espиre, que moitiй de force, moitiй de grй мы скоро заставим его высказаться, и тогда вы увидите, что всеобщее мнение о бесполезности нашего учреждения есть черная клевета. Благодарю вас, что поправили мне стихи. Прощайте… Если что-нибудь будет нужно… пожалуйста: я всегда готов к вашим услугам… что вы смотрите на моего товарища? - не беспокойтесь, он немец и ничего не понимает ни по-французски, ни по-русски: я его беру с собою для того только, чтобы не быть одному, потому что, знаете, про наших немножко нехорошая слава прошла из-за одного человека, но, впрочем, и у них тоже, у господ немцев-то, этот Пихлер …Ах, нехорошо-с, нехорошо, очень нехорошо: вперед ручаюсь, его нарочно осудят наши мужики! Ну, да черт их возьми. Поклонитесь вашему дядюшке и скажите ему, что генерал, еще недавно вспоминая о нем, говорил, что он имел случай представлять о его почтенных трудах для этих, как они… госпиталей или больниц и теперь в самых достойных кружках tout le monde rйvиre sa vertu.
Глава девяносто первая
С этим мы распростились, но я не мог исполнить поручения моего гостя и передать моему дяде уважения, которым tout le monde почтил sa vertu, потому что дядя мой не появлялся в свое жилище. Оказалось, что с перепугу, что его ловят и преследуют на суровом севере, он ударился удирать на чужбину через наш теплый юг, но здесь с ним тоже случилась маленькая неприятность, не совсем удобная в его почтенные годы: на сих днях я получил уведомление, что его какой-то армейский капитан невзначай выпорол на улице, в Одессе, во время недавних сражений греков с жидами , и добродетельный Орест Маркович Ватажков столь удивился этой странной неожиданности, что, возвратясь выпоротый к себе в номер, благополучно скончался «естественною смертью», оставив на столе билет на пароход, с которым должен был уехать за границу вечером того самого дня, когда пехотный капитан высек его на тротуаре, неподалеку от здания новой судебной палаты.
Впрочем, к гордости всех русских патриотов (если таковые на Руси возможны), я должен сказать, что многострадальный дядя мой, несмотря на все свои западнические симпатии, отошел от сего мира с пламенной любовью к родине и в доставленном мне посмертном письме начертал слабою рукою: «Извини, любезный друг и племянник, что пишу тебе весьма плохо, ибо пишу лежа на животе, так как другой позиции в ожидании смерти приспособить себе не могу, благодаря скорострельному капитану, который жестоко зарядил меня с казенной части. Но находясь в сем положении за жидов и греков, которых не имел чести познать до этого приятного случая, я утешаюсь хоть тем, что умираю выпоротый все-таки самими моими соотчичами и тем кончаю с милой родиной все мои счеты, между тем как тебя соотечественники еще только предали на суд онемеченных и провонявшихся килькой ревельских чухон за недостаток почтения к исключенному за демонстрации против правительства дерптскому немецкому студенту, предсказывавшему, что наша Россия должна разлететься «wie Rauch».
Глава девяносто вторая
Что же засим? - герой этой, долго утолявшей читателя повести умер, и умер, как жил, среди странных неожиданностей русской жизни, так незаслуженно несущей покор в однообразии, - пора кончить и самую повесть с пожеланием всем ее прочитавшим - силы, терпения и любви к родине, с полным упованием, что пусть, по пословице «велика растет чужая земля своей похвальбой, а наша крепка станет своею хайкою».
Приложение
Старые годы в селе Плодомасове
Очерк второй
И вот Марфа Андревна принималась за дело основательней: она брала с собою ключницу и прежде всего запирала один конец коридора. Здесь, у запертой двери, Марфа Андревна оставляла ключницу, вооружив ее голиком на длинной палке, а сама зажигала у лампады медный фонарик и обходила дом с другого конца. Всполох был страшнейший! Марфа Андревна, идучи с своим фонарем, изо всех углов зал, гостиных и наугольных поднимала тучи людей и гнала их перед собою неспешно. Она знала то, чего никто из гонимых не знал, она знала, что впереди всех их ожидает ловушка - запертый конец коридора, из которого им ни в бок, ни в сторону вынырнуть некуда. Испуганная челядь действительно так и попадалась в дефилеи коридора, и здесь-то, в этом узком конце длинного прохода, освещаемого одним медным фонариком, происходила сцена, которую, по правде сказать, Марфа Андревна как будто даже несколько и любила.
По мере того как она загоняла все большую и большую толпу народа, ею самою овладевала кипучая, веселая заботность; она смотрела вокруг и около, и потихоньку улыбалась, и, вогнав, наконец, в коридор всю ватагу, весело кричала стоявшей по тот бок у запертой двери ключнице: «Держи их, Васена! держи!»
И вслед за этим Марфа Андревна с детским азартом начинала щелкать кого попало по головам своей палочкой.
Тесно скученная толпа мужчин и женщин, все растрепанные и переконфуженные, бились и теснились здесь, как жеребята, загнанные на выбор в тесную карду. Каждому из застигнутых хотелось протолкаться вперед, попасть ближе к двери, спрятаться вниз и скрыть свое лицо от барыни. Марфа Андревна наказывала свою крепостную челядь своею дворянской рукою, видя перед собой лишь одни голые ноги, спины да затылки. Во время ее экзекуции она только слыхала нередко писк, визг, восклик: «Ой, шею, шею!», или женский голос визжал: «Ой, да кто здесь щекочется!» Но имен обыкновенно ни одного толпою не произносилось. Имена виновных открывались особенным способом, тешившим Марфу Андревну. Для этого Марфа Андревна приказывала ключнице отпирать дверь и пропускать через нее по одному человеку, объявляя при этом вслух имя каждого, кто покажется. По этому приказу замкнутая дверь коридора слегка приотворялась, и Марфа Андревна и ключница одновременно поднимали над головами - одна фонарик, другая - просто горящую свечку. Западня была открыта, и птиц начинали выпускать. Ключница давала протискиваться одному и, вглядываясь ему в лицо, возглашала:
- Первый Ванька Индюк!
Марфа Андревна отвечала ей:
- Пропусти!
Лакей Ванька Индюк проскользал в дверь и исчезал в темном пространстве. Ключница пропускала другого и возглашала:
- Ткач Есафей!
- Пропусти! Экой дурак, и он туда же: ноги колесом, а грехи с ума не идут.
Опять пропуск.
- Иван Пешка.
- Пусти его.
- Егор Кажиён!..
Ключница переменяла тон и взвизгивала:
- Ах ты боже мой, да что ж это такое?
- Ну!.. Чего ты там закомонничала?
- Да как же, сударыня: один сверху идет, а двое снизу крадком пролезают.
- Не пускай никого, никого понизу не пускай.
- Да, матушка, за ноги щипются!
- Эй вы! не сметь за ноги щипаться! - командует Марфа Андревна, и опять начинается пропуск.
- Аннушка Круглая.
- Хороша голубка! Что тот год, что этот, все одно на уме!.. Пусти ее!
- Малашка Софронова!
- Ишь ты! Сказать надо это отцу, чтоб мокрой крапивой посек. Пусти.
Долго идет эта перекличка и немало возбуждает всеобщего хохота, и, наконец, кучка заметно редеет. Марфа Андревна становится еще деятельнее и спрашивает:
- Ну, это кто последние, что сами не идут? Вы!.. Верно, старики есть?
- Есть-с, - отвечает ключница.
- Ну ступай, ступай, нечего тут гнуться!
Одна фигура сгибается, норовит проскользнуть мимо ключницы, но та ее прижимает дверью.
- Акулина-прянишница, - отвечает ключница.
- А, Акулина Степановна! А тебе б, мать Акулина Степановна, кажется, пора уж и на горох воробьев пугать становиться, - замечает Марфа Андревна. - Да и с кем же это ты, дорогая, заблудилася?
Раздавался поголовный сдержанный смех.
Марфу Андревну это смешило, и она во что бы то ни стало решалась обнаружить тайну прянишницы Акулины.
- Сейчас сознаваться, кто? - приставала она, грозно постукивая палочкой. - Акулина! слышишь, сейчас говори!
- Матушка… да как же я могу на себя выговорить, - раздавался голос Акулины.
- Ну ты, Семен Козырь!.. Это ты?
- Я-с, матушка Марфа Андревна, - отвечал из темного уголка массивный седой лакей Семен Козырь.
- Тоже хорошо! Когда уж это грех-то над тобою сжалится да покинет?
Козырь молчит.
- Ну, ты зато никогда не лжешь, - говори, кто старушку увел, да не лги гляди!
- Нет, матушка, не лгу.
И Семен Козырь сам старается весь закрыться ладонями.
- Говори! - повелевает Марфа Андревна.
- Они с Васькой Волчком пришли.
- С Васькой Волчком!.. Эй, где ты?.. Васька Волчок!
Кучка вдруг раздвигается, и кто-то, схватив Ваську сзади за локти и упершись ему в спину головою, быстро выдвигает его перед светлые очи Марфы Андревны.
Васька Волчок идет, подпихиваемый сзади, а глаза его закрыты, и голова качается на плечах во все стороны…
- Так вот он какой, Васька Волчок!
- Он-с, он, - сычит, выставляясь из-за локтей Васьки, молодая веселая морда с черными курчавыми волосами.
- А ты кто такой? - спрашивает морду Марфа Андревна.
- Тараска-шорник.
- Так ты почему знаешь, что это он?
- Так как когда на той неделе… когда Акулина Степановна господские пряники пекли…
- Ну!
- Так они Тараске ложку меду господского давали: «посласти, говорит, Тараска, язык».
- Да?
- Только-с и всего, посластись, - говорят они, и мне тоже ложку меду давали, но я говорю: «Зачем, говорю, я буду, Акулина Степановна, господский, говорю, мед есть? Я, говорю, на это, говорю, никогда не согласен».
- Врешь! - вдруг быстро очнувшись, вскрикнул на это Волчок Васька.
- Ей-богу, Марфа Андревна, - начал божиться, покинув Ваську, Тараска; но Васька живыми и ясными доводами сейчас же уличил Тараску, что он не один ел господский мед, что Акулина-прянишница прежде дала ложку меду ему, Ваське, а потом Тараске и притом еще Тараске пол-ложки прибавила да сказала: ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами, - никому, что обсластился, не сказывай.
Тараске просто и отвечать нечего было против этих улик, потому что ко всему этому еще и сама прянишница заговорила:
- Точно, матушка, точно я, подлая, две ложки с половиной украла.
- Ну, так стряси ему теперь, Васька, за это хороший вихор, чтобы он господского меду не ел.
Васька взял Тараску за вихор и начал тихонько поколыхивать.
- Хорошенько тряси, - руководила Марфа Андревна.
Васька лукавил и хоть начал размахивать рукою пошибче, а все водил руку в ту сторону, куда вертел голову Тараска.
- Ну, переменитесь-ка: Васька не умеет, вижу, возьми-ка теперь ты его, Тараска, поболтай за его вину.
Взял теперь Ваську за хохол Тараска, взял и держит, не знай отплатить ему дружбой за мягкую таску, не знай отработать его как следует. Эх, поусердствую! - неравно заметит госпожа это, за службу примат… Подумал, подумал этак Тараска и, почувствовав под рукою, что ожидавший от товарища льготы Васька гнет голову в левую сторону, Тараска вдруг круто поворотил его направо и заиграл. Бедный Васька даже взвизгнул, наклонился весь наперед и водил перед собою руками, точно в жмурки играл.
«Экая злющая тварь этот Тараска!» - думала, глядя на них Марфа Андревна, и кричала:
- Стой! стой! стой!
Тараска остановился и выпустил Ваську. Васька был красен как рак, глаза его бегали, грудь высоко вздымалась, он тяжело дышал, и рука его за каждым дыханием порывалась к Тараске. Как только их отсюда выпустят, так и сомневаться невозможно, что у них непременно произойдет большое побоище.
Чтобы предотвратить это и закончить все дело миром, Марфа Андревна говорит:
- Ну, теперь бери же ты, Васька, Тараску и ты, Тараска, Ваську да на взаем один другого поучите.
Васька не ждал повторения приказания: в ту же секунду обе руки его были в волосах Тараски, а Тараскины в волосах Васьки, и оба парня начинали «репу садить». Они так трепали друг друга, что непонятным образом головы их с руками находились внизу у пола, а босые пятки взлетали чуть не под самый потолок. Крики: «стой! довольно! пусти»! ничего не помогали. Ребят разнимали насильно, разводили их врозь, взбрызгивали водой, заставляли друг другу поклониться в ноги, друг друга перекрестить и поцеловаться и потом отпускали.
Порядок водворялся снова в коридоре, и Марфа Андревна опять принималась за разбор и как раз начинала опять с того самого пункта, на котором дело остановилось.
- Стыдно, мать Акулина Степановна, стыдно, стыдно! - говорила она прянишнице.
- Матушка, враг… - отвечала Акулина.
- Да, враг! Нечего на врага: нет, видно, наша коровка хоть и старенька, да бычка любит. Пусти, Василиса, вон ее, бычиху.
Мучения Акулины-прянишницы прекращались, и она исчезала.
- Семен Козырь! - возглашала ключница.
- Ну, да я уж видела!.. А? да, Семен Козырь!.. Другим бы пример подавать, а он сам как козел в горох сигает! Хорошо!.. Обернись-ка ко мне, Семен Козырь.
- Матушка, Марфа Андревна, облегчите, питательница, - не могу.
- Отчего не можешь?
- Очень устыжаюсь, матушка, - плачевно барабанит старый челядинец.
- Сколько годков-то тебе, Семен Козырь?
- Пятьдесят четыре, матушка, - отвечает, держа в пригоршнях лицо, седой Козырь.
- Сходи же завтра к отцу Алексею,
- Слушаю, матушка.
- И скажи ему от меня, что я велю ему на тебя хорошую епитимью наложить.
- Слушаю, питательница, рано схожу.
- А теперь поткай его, ключница, голиком в морду.
- Поткала, сударыня, - возвещала ключница, действительно поткав Козыря, как велено, в морду, и Козырь зато уже, как человек пожилой, не подвергался более никакому наказанию, тогда как с другими начиналась на долгое, долгое время оригинальная расправа.
Кончался пропуск; вылетали из западни последние птицы, и Марфа Андревна уходила к себе нисколько не расстроенная и даже веселая. Мнение, что эти охоты ее веселили, было не совсем неосновательно, - они развлекали ее, и она после такой охоты целый час еще, сидя в постели, беседовала с ключницей: как шел Кожиён, как сгорел со стыда Семен Козырь и как Малашка, пройдя, сказала: «Ну дак что ж что отцу! а зачем замуж не отдают?»
- Сквернавка, - замечала, не сердясь, Марфа Андревна.
Но совсем другое дело было, если попадались женатые. Это, положим, случалось довольно редко, но если случалось, то уж тогда наказанье не ограничивалось одним тканьем в морду. Тогда Марфа Андревна не шутила: виновный из лакеев смещался в пастухи и даже специально в свинопасы и, кроме того, посылался на покаяние к отцу Алексею; холостым же и незамужним покаянные епитимьи Марфа Андревна в сане властительницы налагала сама по своему собственному усмотрению. Для исполнения этих епитимий каждый вечер, как только Марфа Андревна садилась перед туалетом отдавать повару приказание к завтрашнему столу, а за ее спиною за креслом становилась с гребнем ее покоевая девушка и начинала чесать ей в это время голову «по-ночному», в комнату тихо являлось несколько пар лакеев и девушек. Все они входили и с некоторым сдерживаемым смехом и с смущением: в руках у каждого, кто входил, было по небольшому мешочку, насыпанному колючей гречей или горохом. Мешочки эти каждый из вошедших клал всяк для себя перед образником, устанавливался, морщась, на горохе или на гречке и, стоя на этих мешках, ждал на коленях боярыниного слова. А Марфа Андревна иной раз либо заговорится с поваром, либо просто задумается и молчит, а епитемийники все ждут да ждут на коленях, пока она вспомнит про них, оглянется и скажет: «А я про вас и забыла, - ну, зато нынче всего по сту кладите!» Только что выговорит Марфа Андревна это слово, челядь и начинает класть земные поклоны, а ключница стоит да считает, чтобы верно положили сколько велено.
Это иногда заканчивалось чьими-нибудь слезами, иногда же два ударившиеся лоб об лоб лакея заключали свое покаяние смехом, к которому, к крайней своей досаде, поневоле приставала иногда и сама Марфа Андревна.
Марфа Андревна вообще, несмотря на всю свою серьезность, иногда не прочь была посмеяться, да иногда, впрочем, у нее при ее рекогносцировках и вправду было над чем посмеяться. Так, например, раз в числе вспугнутых ею челядинцев один приподнялся бежать, но, запутавшись в суконной дорожке, какими были выстланы переходы комнат, споткнулся, зацепился за кресла и полетел. Марфа Андревна тотчас же наступила на него своим босовичком и потребовала огня.
- Как тебя зовут? - спросила она лежащего у нее под ногами челядинца.
Тот в ответ ни полслова.
- Говори; я прощу, - сказала Марфа Андревна; а тот снова молчит и опять ни полслова.
- Что же ты, шутишь или смеешься? Смотрите, кто это? - приказала Марфа Андревна сопровождавшим ее женщинам.
Те посмотрели и говорят:
- Это холоп Ванька Жорнов.
- Вставай, Ванька Жорнов.
Не встает.
- Умер он, что ли?
- Где там, матушка, умер? Притворяется, а сам как смехом не пырскнет.
- Ну! потолки его палочкой!
Потолкли Ваньку Жорнова палочкой, а он все лежит, словно не его все это и касается.
- Ну, так подай мне сюда ведро воды, - приказывает заинтересованная этим характером Марфа Андревна.
- Матушка, напрасно только пол намочим в горнице: он уж этакой… его прошлый год русалки на кулиге щекотали, - он и щекоту не боится.
- Подавай воды! Ничего, подавай, мы посмотрим, - сказала Марфа Андревна и уселась на кресло, а Ванька лежит.
Подали воды прямо со двора и шарахнули ею на Ваньку Жорнова; но и тут Ванька и вправду даже не вздрогнул.
«Вот это парень так парень! - думает чтущая сильные характеры Марфа Андревна. - Чем бы его еще испытать?»
- А ну-ка, тронь его теперь хорошенько иглою.
И иголкой Ваньку Жорнова тронули; а он все не встает.
- Ну, так подайте же мне мой спирт с образника, - приказала Марфа Андревна.
Подали спирт; Марфа Андревна сама наклонилась и приложила бутылочку к носу Ваньки Жорнова, и только что ее отомкнула, как Ванька Жорнов вскочил, чихнул, запрыгал туда, сюда, направо, налево, кубарем, - свалил на пол саму Марфу Андревну и в несколько прыжков исчез сам в лакейской.
- Да какой это такой у вас Ванька Жорнов? - спрашивала после того Марфа Андревна, укладываясь в самом веселом расположении в свою постель.
- Холоп, сударыня-матушка.
- Холоп! да мало ли у меня холопей! Покажите мне его завтра, что он за ферт такой?
И вот назавтра привели перед очи Марфы Андревны Ваньку Жорнова.
- Это мы тебя вчера ночью били? - спросила Ваньку боярыня.
- Никак нет, матушка, - отвечал Ванька Жорнов.
- А покажи левую ладонь. Ага! где же это ты укололся?
- Чулок, матушка, вез, да спичкой поколол.
- А подите посмотрите в его сундуке, нет ли там у него мокрой рубахи?
Посланные пошли, возвратились и доложили, что в сундуке у Ваньки Жорнова есть мокрая рубаха.
- Где ж это ты измок, сердечный?
- Пот меня, государыня матушка, со страшного сна облил, - отвечал Ванька Жорнов.
- Молодец ты, брат, врать! молодец! - похвалила его Марфа Андревна, - и врешь смело и терпеть горазд. Марфа в Новегороде сотником бы тебя нарядила, а сбежишь к Пугачу, он тебя есаулом сделает; а от меня вот пока получи полтину за терпенье. Люблю, кто речист порой, а еще больше люблю, кто молчать мастер.
Терпенье и мужество Марфа Андревна очень уважала и сама явила вскоре пример терпеливости в случае более серьезном, чем тот, в каком отличился перед ней лакей Ванька Жернов. Вскоре-таки после этого происшествия с Ванькой Жорновым, по поводу которого Марфа Андревна вспомнила о Пугаче, вспомнил некто вроде Пугача и о Марфе Андревне.
Примечания
В третьем томе собрания сочинений Лескова печатаются его произведения второй половины шестидесятых годов: роман «Островитяне» (1865–1866), хроника «Старые годы в селе Плодомасове» (1868), очерк «Загадочный человек» (1868) и «Смех и горе» (1869–1870), для которого автор не нашел никакого жанрового определения, кроме «попурри». Эти разнохарактерные произведения свидетельствуют и о росте таланта писателя, об углублении его реалистического мастерства, о расширении охвата явлений русской жизни в его творчестве - и, одновременно, о трудностях и противоречиях в его развитии.
Как автор «Некуда», «Загадочного человека» и романа «На ножах» (1870–1871), Лесков является одним из создателей антинигилистической литературы. В то же время, как автор Плодомасовской хроники и «Смеха и горя», Лесков по праву завоевывает видное место в литературе шестидесятых годов. В этих произведениях виден великолепный знаток русской жизни и мастер художественной речи, тот Лесков, который стоит в истории нашей литературы в одном ряду с Тургеневым и Гончаровым.
Если в «Островитянах» Лесков еще пытается соединить нравоописательный очерк (типы петербургских немцев) с традиционной романической любовной интригой, то в произведениях конца шестидесятых годов он резко меняет и свой подход к явлениям русской жизни и свою художественную манеру.
Лесков начинает мерить и проверять современность историей. При этом у него складывается своеобразный взгляд на ход истории. В исторической жизни народа он видит две категории людей: «выскочек» и «хороняк». Все симпатии, все сочувствие писателя на стороне вторых, спокойно и скромно делающих свое маленькое, но полезное, и потому «историческое» дело.
От романов с острой интригой и обязательной любовной коллизией - как «Обойденные» (1865) - Лесков переходит к особому жанру «романической хроники», к роману без любовной интриги. Такова хроника рода Плодомасовых; «историей одного города» должен был стать роман «Чающие движения воды» - первая незаконченная редакция «Соборян». Отказавшись от романа «с любовью» и углубленной психологической разработкой, Лесков ищет других форм повествования. Такую форму он находит у Гоголя в «Мертвых душах». Герои Лескова (в «Загадочном человеке», в «Смех и горе») путешествуют по Руси, сталкиваясь с многообразными явлениями русской жизни. Уже «Смех и горе» оказывается произведением, в котором Лесков вскрывает многие существенные противоречия пореформенной жизни России и делает серьезный шаг к разрыву с лагерем реакции, куда привела его вражда к революционной демократии.
Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений. СПб., 1889, т. 3, стр. 353–370, который совпадает с первой публикацией «Островитян» в «Отечественных записках» (1866, т. CLXIX, № 21–24, ноябрь, декабрь, стр. 1- 40, 163–211, 371–400 и 589–628, подпись - М. Стебницкий) и с отдельным изданием: «Островитяне. Повесть М. Стебницкого (автора романа «Некуда» и «Обойденные»)», СПб., 1867 (на титульном листе-1866).
Работу над этой повестью в основном можно отнести к 1865–1866 году, так как весной - летом 1866 года Лесков был занят работой над первой частью романа «Чающие движения воды» (первая редакция «Соборян»), о чем он сообщал в письме председателю Литературного фонда Е. П. Ковалевскому 20 мая 1867 года: «Хроника «Чающие движения воды» мною была запродана в «Отечественные записки» в июле месяце прошлого, 1866 года, когда у меня была готова только одна первая часть» (А. Лесков. Жизнь Н. С. Лескова. М., 1954, стр. 187). Предполагать, что «Островитяне» писались ранее, нет никаких оснований, так как в 1865 году Лесков был занят работой над большим романом «Обойденные» («Отечественные записки», 1865, сентябрь - декабрь) и, возможно, над повестью «Воительница».
Кроме того, в романе упоминается о событиях общественной и театральной жизни (открытие окружного суда, театральные премьеры и т. д.), происходивших зимой 1865–1866 года.
Действие романа в основной своей части отнесено автором к началу 1860-х годов. Так, Шульц едет в Германию за женихом для Манички «месяца за полтора перед лондонской всемирной выставкой» - то есть в марте 1862 года, так как открытие выставки произошло 1 мая. Завершаются события в романе к лету 1866 года: в последней главе упоминается приход американского броненосца в Петербург.
В «Островитянах», как и в предыдущем большом романе - «Обойденные», Лесков отходит от памфлетности и «фотографичности» «Некуда», где многие прототипы очень легко узнавали себя в героях романа.
Начатое в «Воительнице» изучение петербургских типов Лесков продолжал в «Островитянах», где дана картина нравов петербургских немцев, семей Норков и Шульцев.
В газетах и мелких журналах 1863–1865 годов помещалось много очерков о жизни окраин Петербурга (Песков, Выборгской стороны, Васильевского острова), тогда еще живших своеобразной жизнью. Так, в фельетоне «С Васильевского острова» («Петербургский листок», 1864, № 21, 25 апреля) говорилось: «Посмотришь, за Невой к полуночи все еще светло, все движется, везде слышен гул экипажей… А у нас - мрак, тишина и инерция, и только по набережной да в первых линиях заметны признаки жизни». Эта нравоописательная часть «Островитян» представляет собой своеобразный «этнографический очерк».
Другая линия романа - изображение художника Истомина и его отношений с Маничкой Норк - является своеобразным откликом Лескова на споры об искусстве в русской журналистике 1865 года и на борьбу течений внутри русского искусства.
Эти споры касались важнейшего события в художественной жизни Петербурга начала 1860-х годов - знаменитого бунта 14 выпускников Академии художеств во главе с Крамским, не пожелавших писать на академическую тему «Пир в Валгалле» и демонстративно покинувших Академию после отказа ее начальства разрешить писать на вольную тему. Русской печати было запрещено касаться этой истории. Поэтому и Лесков только в общих словах говорит о начинающемся обновлении Академии художеств, о необходимости «перестройки» не только здания, но и характера деятельности Академии художеств в целом. В 1865 году в связи с очередной ежегодной выставкой в Академии художеств в печати оживленно обсуждалось положение в Академии художеств. Статья В. С. Серова («С.-Петербургские ведомости», 1865, № 290) и анонимный фельетон «Вседневная жизнь» («Голос», 1865, № 287, 17 октября) очень остро и решительно ставили вопрос о дальнейшей деятельности Академии и вызвали пространный ответ ее ректора Ф. А. Бруни - «Антагонистам Академии художеств» («Биржевые ведомости», 1865, № 257, 25 ноября). Прямые высказывания Лескова о состоянии Академии художеств в «Островитянах» близки и по тону и по содержанию к фельетону «Голоса», в котором писалось: «В ком чувство изящного развито хоть настолько, чтоб отличить вывеску и поднос от картины, тому мы не советуем идти на выставку Академии, если только он не имеет в виду сам лично убедиться, до чего может упасть искусство в нашем отечестве, под сению этого великолепного здания, украшающего набережную Васильевского острова… Сто лет покровительства и миллионы затрат для того, чтоб на сто первом году выставить 207 произведений живописи, скульптуры и архитектурных проектов, и из всего этого нет и десятой доли, которая стоила бы самого снисходительного одобрения. Для чего же и для кого тратились эти миллионы?»