«Теперь оденьте их», – приказал он женщине, фотографировавшей нас. На том же «Форде» нас отвезли во двор дома на углу Петровки и Столешникова переулка. Предъявив пропуск часовому, мы прошли в большое полуподвальное помещение. С одной его стороны, на вешалках, висело множество пальто различных фасонов, цветов и размеров, а с другой – такое же разнообразие костюмов.
В то время с одеждой было очень плохо, в магазинах почти ничего не было. Надо сказать, что за все девять лет своей трудовой деятельности я так и не смог приобрести себе приличного штатского костюма и ходил все время в форме ГВФ. Как ни разбегались глаза от открывшегося нам с Жорой изобилия, но времени терять было нельзя, и с помощью сотрудниц склада и нашей провожатой нас быстро экипировали. Модный костюм, пальто, узконосые туфли – все, вплоть до носков, пояса и галстука, совершенно преобразили нас. Глянув в зеркало, я едва узнал в нем себя.
2
3
В то время с одеждой было очень плохо, в магазинах почти ничего не было. Надо сказать, что за все девять лет своей трудовой деятельности я так и не смог приобрести себе приличного штатского костюма и ходил все время в форме ГВФ. Как ни разбегались глаза от открывшегося нам с Жорой изобилия, но времени терять было нельзя, и с помощью сотрудниц склада и нашей провожатой нас быстро экипировали. Модный костюм, пальто, узконосые туфли – все, вплоть до носков, пояса и галстука, совершенно преобразили нас. Глянув в зеркало, я едва узнал в нем себя.
2
Когда мы с Жорой, одетые с иголочки, явились снова к Абрамову, он улыбнулся: «Ну вот теперь все в порядке. Можете ехать в Европу!» За окном уже начинало темнеть. «Два часа на прощанье с родными», – разрешил Абрамов (у Жоры в Москве никого не было), но предупредил об особой секретности командировки. Домашним посоветовал сказать, что на полгода уезжаю в Арктику. Дал номер телефона Управления, по которому родные смогут позвонить в случае необходимости, и домашний адрес сотрудницы Управления Урванцевой, через которую можно вести переписку со мной.
В дальнейшем все письма от родных в Испанию проходили через нее, она их направляла диппочтой. Уезжая домой, свой «европейский» костюм я оставил в кабинете Абрамова и снова надел форму ГВФ. Дома я был как раз к обеду. Но есть не хотелось: я уже пообедал в управлении, да и вообще не до этого было.
Мать сразу захлопотала с тарелками и чуть не уронила их на пол, когда я заявил, что сейчас же уезжаю на полгода в Арктику. «Куда тебя несет, босяк? Ты с ума сошел, ведь через месяц защита диплома, а у тебя опять гвозди в стуле!» и т. д. Не будучи в силах затягивать прощание и боясь сорваться, я быстро оставил номер телефона и адрес для переписки и сказал, что за все время «командировки» они будут получать за меня по 400 рублей в месяц. «На что нам твои деньги», – заплакала мать, видимо почувствовав, что больше они меня не увидят (и действительно: родителей я уже больше не видел – отец умер в 1938, а мать в 1942 году, по пути в эвакуацию). Насилу оторвав прижавшуюся ко мне мать, поцеловав сестру и зятя[105], я вышел попрощаться с отцом в коридор.
Если мать и сестра так ничего и не подозревали, то отец почувствовал что-то неладное в моей «командировке»: «Береги себя, сынок! В этой твоей Арктике может быть довольно жарко!» Старый солдат, участник Гражданской войны, он сразу понял, куда и зачем я еду. Я ему ответил, что неважно, вернусь я или нет, но краснеть за меня ему не придется. «Слабое утешение!» – произнес на прощание отец любимую присказку. Раньше я никогда не видал у него слез, но на этот раз ему пришлось вытереть глаза платком, чтобы не расстроить еще больше маму, лежавшую в полуобмороке на диване.
Не помню уж, как я вышел на улицу и сел в ожидавший меня «Форд». До конца «отпуска» оставалось еще около часа, и я решил поехать в институт проститься с Зоей Р. (она была на курс моложе меня и потому у них еще шли занятия). Подошел к ее аудитории и уже взялся было за ручку двери, чтобы вызвать ее, но тут перед глазами возникла лежащая на диване мать. Оставил ручку двери, круто повернулся и пошел к машине, вспомнив старинное изречение: «Радость разделю с тобою, горе – изопью один». Я решил не делить с ней своего горя: уселся в машину и еще задолго до назначенного срока был в кабинете Абрамова.
В дальнейшем все письма от родных в Испанию проходили через нее, она их направляла диппочтой. Уезжая домой, свой «европейский» костюм я оставил в кабинете Абрамова и снова надел форму ГВФ. Дома я был как раз к обеду. Но есть не хотелось: я уже пообедал в управлении, да и вообще не до этого было.
Мать сразу захлопотала с тарелками и чуть не уронила их на пол, когда я заявил, что сейчас же уезжаю на полгода в Арктику. «Куда тебя несет, босяк? Ты с ума сошел, ведь через месяц защита диплома, а у тебя опять гвозди в стуле!» и т. д. Не будучи в силах затягивать прощание и боясь сорваться, я быстро оставил номер телефона и адрес для переписки и сказал, что за все время «командировки» они будут получать за меня по 400 рублей в месяц. «На что нам твои деньги», – заплакала мать, видимо почувствовав, что больше они меня не увидят (и действительно: родителей я уже больше не видел – отец умер в 1938, а мать в 1942 году, по пути в эвакуацию). Насилу оторвав прижавшуюся ко мне мать, поцеловав сестру и зятя[105], я вышел попрощаться с отцом в коридор.
Если мать и сестра так ничего и не подозревали, то отец почувствовал что-то неладное в моей «командировке»: «Береги себя, сынок! В этой твоей Арктике может быть довольно жарко!» Старый солдат, участник Гражданской войны, он сразу понял, куда и зачем я еду. Я ему ответил, что неважно, вернусь я или нет, но краснеть за меня ему не придется. «Слабое утешение!» – произнес на прощание отец любимую присказку. Раньше я никогда не видал у него слез, но на этот раз ему пришлось вытереть глаза платком, чтобы не расстроить еще больше маму, лежавшую в полуобмороке на диване.
Не помню уж, как я вышел на улицу и сел в ожидавший меня «Форд». До конца «отпуска» оставалось еще около часа, и я решил поехать в институт проститься с Зоей Р. (она была на курс моложе меня и потому у них еще шли занятия). Подошел к ее аудитории и уже взялся было за ручку двери, чтобы вызвать ее, но тут перед глазами возникла лежащая на диване мать. Оставил ручку двери, круто повернулся и пошел к машине, вспомнив старинное изречение: «Радость разделю с тобою, горе – изопью один». Я решил не делить с ней своего горя: уселся в машину и еще задолго до назначенного срока был в кабинете Абрамова.
3
Тут уже кроме Абрамова и Жоры сидел какой-то незнакомый человек, явно заграничного вида. «Знакомьтесь, – сказал Абрамов, – это товарищ Валентино – ваш переводчик. Едете сегодня в Севастополь, а оттуда морем». Он дал нам с Жорой по 250 рублей советских денег (специально на вагон-ресторан в поезде), мне 100 долларов, а Жоре – 50, причем предупредил, что советские деньги мы должны до Севастополя истратить, а валюту беречь на крайний случай, так как в Испании мы будем получать жалованье: я – как капитан, а Жора – как лейтенант (переводчик, по-видимому, снабжался по особой линии). Я был комсомольцем, Жора – кандидатом в члены партии, и поэтому пакет с пятью сургучными печатями доверили ему, наказав хранить как зеницу ока.
Нашу московскую одежду отправили на хранение в цейхгауз, а мы пошли в спецчасть Управления сдать свои советские документы. И там приключилось нечто, из-за чего моя «командировка» чуть было не сорвалась.
Начальником спецчасти был мой старый знакомый по Институту связи – корпусной комиссар Озолин[106]. Когда он осмотрел мой комсомольский билет, то оказалось, что я не заплатил членские взносы более чем за два месяца. Тут он прямо рассвирепел и заорал на меня с сильным латышским акцентом: «Как это вы собираетесь ехать за границу, а сами почти выбыли механически из комсомола, три месяца не платите взносов?! Я вас не выпущу!» – и вернул мне документы. Тут уже не помог авторитет и самого Абрамова. Все его уверения о моей политической благонадежности, о крайней необходимости моей поездки, буквально разбивались о каменную стену латышского упрямства: «Он не платил три месяца в комсомол, я его не пропускаю!»
В дело вмешался сам начальник Управления – М. Урицкий. Еле-еле удалось убедить принципиального латыша в том, что два с половиною месяца это все-таки не три и что заменить меня некем. Ворча, он все же взял мои документы, заставив меня положить в свой комсомольский билет деньги еще вперед за месяц. На том и порешили.
…По прибытии в Севастополь мы должны были оставаться в купе, пока туда не войдет человек и не скажет, что он «от Ивана Ивановича», после чего мы должны были отдать ему пакет и следовать за ним. Затем Абрамов выдал нам билеты в мягкий вагон до Севастополя, обнял нас на прощанье и, в сопровождении все того же лейтенанта, мы спустились вниз, где нас поджидал кофейный «Форд», который отвез нас на Курский вокзал.
Пройдя какими-то туннелями, по которым обычных пассажиров почему-то не пускали, мы вышли прямо к нашему вагону поезда Москва – Севастополь. Четвертое место в купе оказалось свободным, и мы уже решили, что из соображений секретности поедем втроем, но в самую последнюю минуту, когда наш лейтенант уже вышел из вагона, буквально на ходу в поезд вскочил основательно подвыпивший артиллерийский полковник. Он и оказался в нашем купе четвертым. Сообщив нам потрясающую новость, что он чуть не опоздал на поезд, полковник уселся на диван, и началось знакомство. «Куда едете?» – спросил он у меня. Я ответил, что на отдых в Ялту в санаторий БВО (первое что пришло в голову). Оказалось, что и полковник туда едет, причем был там неоднократно и обладает там обширными знакомствами, особенно среди прекрасной половины человечества. Узнав, что в деньгах я не стеснен, он заявил, что мы там можем чудесно провести время.
Вначале я подумал, что полковника к нам умышленно подсадили, чтобы прощупать наше настроение и поведение в дороге, но когда я убедился, что он пьян по-настоящему, это подозрение сразу отпало. Но все же я старался больше молчать и слушать его разговоры, что было нетрудно. Перед нами стояла сложная задача: надо было за полтора суток истратить по 250 рублей, причем сильно напиваться было нельзя. Договорились тайком с Жорой, что вместе покидать купе не будем. Он будет ходить в ресторан с переводчиком, которого мы тоже совершенно не знали, а я с полковником. Через полчаса после отправления поезда наш полковник уже почувствовал «жажду», и пришлось мне его вести в ресторан. Хотя я выбирал все самое дорогое, больше 50 рублей потратить так и не удалось, и в довершение всего, несмотря на мои протесты, заплатил полковник, заявив, что он «богат», а мне деньги на курорте пригодятся. Положение сложилось трагикомическое: деньги надо в поезде потратить, а сделать этого нельзя, тем более что вступать в объяснения с полковником неудобно. Правда, на другой день мне удалось один раз заплатить в ресторане, но тем не менее советских денег я привез в Севастополь порядком.
Приехали мы туда погожим осенним утром. Полковник засуетился: «Давай, давай ребята скорее! Вон стоит наш автобус, надо занять получше места, ехать-то ведь не близко». Для вида я начал не спеша собираться, и как только полковник вышел из купе, к нам в дверь просунулась мрачная, явно НКВДовского типа фигура в штатском и хриплым голосом спросила Кузнецова. «Я от Ивана Ивановича», – шепотом произнес он на ухо Жоре, и погромче: «Давайте свой пакет, собирайте вещи и следуйте за мной». На вокзальной площади нас уже ждал «газик». Увидев меня, уже сидевший в курортном автобусе полковник замахал рукой: «Давай сюда быстрее! Я занял место!» и, по-видимому, был крайне удивлен, когда вместо того, чтобы поспешить к нему, я помахал ему рукой, сел с товарищами в «газик» и укатил с площади.
Ехали мы довольно долго, все время вдоль побережья и остановились возле высокого, глухого забора. Несмотря на забор, с улицы, по которой мы ехали, был прекрасно виден большой причал, у которого стоял пароход, довольно обшарпанного вида, водоизмещением тонн на 5 000, под турецким флагом и с надписью на борту: «Измир».
Погрузка его заканчивалась, потому что сидел он в воде по ватерлинию, но два крана непрерывно спускали в его трюмы «невинный» груз – стокилограммовые бомбы для авиации, упакованные наподобие стиральных машин, с рейками по периметру, и связанные по восемь штук тросами. Очень меня удивило и обеспокоило то, что никаких мер по маскировке не применялось. Тут же, у причала, стояли пятнадцать танков «БТ» и несколько спецмашин, тоже в ожидании погрузки. Все это было сверху слегка прикрыто брезентом, но, видимо, его не хватало, и с улицы было прекрасно видны как типы танков и машин, так и их количество. По улице шли трамваи, ездили автомобили, взад-вперед сновали пешеходы. Если учесть, что в то время Севастополь еще был открытым городом, а всем было известно, что Советскому Союзу нет надобности поставлять Турции оружие, то сразу становилась очевидной наивность маскировки с «Измиром».
Глядя на этот пароход, даже такой неискушенный моряк как я сразу вспомнил, что в кинохронике прошлого года я видел проводы Ворошилова, Буденного, Бубнова, бывшего тогда наркомпросом и также павшего жертвой культа личности Джугашвили, отправлявшихся с визитом дружбы на шикарном турецком двухтрубном лайнере «Измир», кстати, также из Севастополя, где их провожала большая толпа народа. Тот «Измир», конечно, нисколько не напоминал нашего обшарпанного работягу, которого я, да и не только я, наблюдал с улицы. И если даже мне это бросилось в глаза, то для коренных севастопольцев и для безусловно имеющихся здесь заинтересованных лиц из иностранных разведок, такая «маскировка» была секретом Полишинеля. Возможно, что все эти упущения и были одной из причин того, что часть наших судов в Испанию топилась в пути фашистами.
Нельзя сказать, чтобы все эти обстоятельства подействовали на меня ободряюще, но отступать было уже поздно. Принимая во внимание, что несколько тысяч тонн взрывчатки от первой же торпеды сделают свое дело, я предположил, что в случае чего долго барахтаться в море не придется и неумение плавать не станет главной причиной моего досрочного свидания с Господом Богом.
Последнее, что оставалось, – это понадеяться на свою счастливую звезду, которая меня еще не подводила. «Слабое утешение», – как сказал бы в данном случае мой отец, но, к сожалению, единственное.
Все эти мысли роились у меня в голове, пока мы, не выходя из «газика», стояли у ворот причала. Вскоре ворота открылись, и мы въехали во двор. На железнодорожных путях стояло несколько пассажирских вагонов. Наш провожатый велел забрать свои вещи и завел нас в один из вагонов, где сказал, что с нами будет беседовать корпусной комиссар Мейер[107], но пока он занят и придется немного обождать.
Время попросил скоротать за важным заданием – устранением в нашей одежде любых следов ее советского происхождения. Тут переводчик Валентино оказался в лучшем положении, все у него было заграничное; мы же с Жорой, вооружившись лезвиями от безопасной бритвы, принялись за работу. Через несколько минут на наших пиджаках, брюках, сорочках и пр. появились зияющие дыры от отпоротых фабричных марок «Москвошвея». Мы лишились всех брючных пуговиц, стелек обуви, подкладки, галстуков и шляп, но это еще полбеды, марочные пуговицы мы заменили безымянными, без подкладок тоже можно прожить, но самое скверное, что мы лишились брючных ремней, подтяжек и подвязок для носков: на всех имелись пятиконечные звездочки. Зато мы избавились от нежелательных улик, которые подтвердили бы в Лондонском комитете «по невмешательству»[108] «агрессию» СССР в Испании. Кое-как пришив пуговицы, залатав дыры и приколов носки к кальсонам английскими булавками (кстати, тоже имеющими надпись «Мосштамп», но к этим булавкам английские лорды в комитете придираться не имели права, ибо они были выданы нам нашим провожатым), мы отправились к корпусному комиссару Мейеру.
В купе сидел моряк лет пятидесяти, выше среднего роста, с одной широкой и двумя средними нашивками на рукавах. Поздоровавшись, он сразу же обратил внимание на непорядок в моем костюме. Так как брюки были пошиты на стандартную фигуру, а я, по-видимому, имел от этого стандарта отклонение в меньшую сторону, то отсутствие поясного ремня создавало в любое время реальную угрозу внезапного конфуза, и мне время от времени приходилось подтягивать спадающие брюки. Узнав причину, Мейер расхохотался и велел своему не в меру усердному помощнику вернуть мне ремень. С большой неохотой, но пояс был мне возвращен, я почувствовал себя гораздо увереннее и стал с большим оптимизмом смотреть на свою дальнейшую судьбу.
За завтраком (который, кстати, он не предложил нам разделить) комиссар изложил нам обстановку: пароход испанский, маскировка наивная, но другого выхода нет. В Испании, особенно под Мадридом, идут тяжелые бои. Мадрид может в любое время пасть из-за отсутствия боеприпасов, а с падением Мадрида может закончиться вся война. Сейчас все висит буквально на волоске: неприбытие в срок нашего транспорта могло оказать роковое влияние на исход войны, так как боеприпасов практически нет и воевать нечем, а фашисты снабжаются всем необходимым из Италии и Германии. Команда парохода – из Каталонии, из Барселоны. Они, как правило, анархисты и имеют большую склонность к сепаратизму. Эти моряки полагали, что повезут отсюда продукты, уж на худой конец самолеты, а везут – сами видите что. Хотя большинство и понимает, что для Республики сейчас боеприпасы нужнее продуктов, но тем не менее признаки недовольства среди команды парохода имеются. Главная причина – снаряды и бомбы в трюме. Все понимают, что «ничейного» исхода быть не может. Одно попадание торпеды или крупнокалиберного снаряда, и все взлетит на воздух, причем спасать кого-то ни надобности, ни возможности не будет. Единственное, что фейерверк на 5000 тонн взрывчатки, если это будет известно «рейдеру»[109], не даст ему близко подойти к пароходу, потому что если он это сделает, то и сам погибнет (тут мне снова вспомнились слова отца насчет «слабого утешения»).
Огнестрельное оружие у команды под благовидным предлогом было отобрано, но не исключено, что кто-то его и припрятал; а производить тщательный обыск – неудобно. Нужно соблюдать предельную осторожность, не раздражать команду, не выходить ночью из кают по одному и всегда держать наготове оружие на случай внезапного бунта. При крайней необходимости – без промедления принимать самые решительные меры, невзирая на лица. При любых условиях пароход неприятелю сдан не будет и, при отсутствии другого выхода, обязательно будет взорван, для чего среди пассажиров имеется специальный человек, имени которого Мейер нам конечно не назвал, но мы вычислили его в пути довольно быстро.
Корабельный радист-испанец отстранен от работы, выселен из радиорубки и помещен со штурманом. Связь будет поддерживаться на коротких волнах только с Москвой специальным кодом, для чего на пароходе имеется шифровальщик, который также будет жить в радиорубке. Затем, обращаясь ко мне, Мейер сказал: «Единственным человеком, который как-то может повлиять на исход рейса, будет старший радист – то есть ты». Радист на пароходе совершенно бесконтролен и может в любое время связаться с любой неприятельской радиостанцией, передать координаты судна и характер груза, после чего пароход может быть потоплен. Кроме радиста сделать этого в пути никто не может. «Поэтому Партия и Правительство оказывают тебе, – вновь обратился ко мне комиссар, – величайшее доверие и вручают в твои руки честь и авторитет Советского Союза, а возможно, и судьбу Испанской Республики. Будь же достоин этого доверия!».
Я встал и ответил комиссару, что моя жизнь принадлежит Партии и Родине и что, пока я жив, буду честно служить им. Комиссар извинился и попросил считать его слова не выражением подозрения, а просьбой быть особенно бдительным в случае возможного обнаружения на корабле других средств радиосвязи, помимо моей радиостанции. Пока Мейер беседовал с нами, погрузка парохода уже подошла к концу, и, когда мы туда явились, началась приборка перед отплытием.
Монтировать радиостанцию для связи с Москвой должен был хорошо знакомый с ней специалист (одесский коротковолновик Юзик, фамилии не помню), но оказалось, что он так и не успел закончить свою работу, поскольку начал мудрить над какой-то особой антенной. Узнав об этом, я заявил «специалисту», что даю ему сроку один час: если через час на пароходе не будет устойчивой связи с Москвой, то я в его услугах больше не нуждаюсь, удаляю его с парохода и возьмусь за дело сам вместе с Кузнецовым. Выгнав Юзика ровно через час, мы с Жорой быстро отмерили провод для антенны, залезли на мачту, закрепили антенну в самой высокой точке и через полчаса уже имели вполне уверенную радиосвязь с Москвой, которая ни разу не прерывалась до самого конца рейса.
Пароход был испанским, название – «Мар-Кариб» («Карибское море»), порт приписки – Барселона, порт назначения – главная военно-морская база республики Картахена. Нас, советских, на пароходе всего тринадцать человек; кроме нас с Жорой все средние командиры РККА. Единственный штатский – я. Старший по воинскому званию – капитан танковых войск Иван Коротков – был назначен начальником перевозки. В Испании он проявил воинскую доблесть, был награжден орденом Боевого Красного Знамени и вне очереди получил звание полковника. (За точность не ручаюсь, но мне говорили, что погиб он в 1950 году в Корее, в звании генерал-лейтенанта.) Заместителем Короткова был Артур Карлович Спрогис[110], но именно он был фактическим начальником перевозки (он же должен был в случае крайней необходимости взорвать пароход).
С Артуром мне впоследствии приходилось часто встречаться в Испании, где мы с ним все время находились на одном участке Южного фронта. Это был невозмутимо спокойный, отчаянной храбрости человек. Работал он преимущественно за линией фронта, в тылу у фашистов, и любая из его героических операций по своей смелости и опасности была столь невероятна, что вызывала недоверие слушателей.
За боевые заслуги в Испании Спрогис был награжден орденами Ленина и Боевого Красного Знамени. В Отечественную войну Артур Карлович был начальником разведки Западного фронта и неоднократно работал по старой специальности – в тылу у врага, за что был награжден вторым орденом Ленина, еще четырьмя орденами Красного Знамени и другими правительственными наградами. Умер он 2 октября 1980 года в Москве после продолжительной болезни, 76 лет от роду и в звании полковника. До самой смерти он сохранил ясную память и твердость самообладания. Я навестил его в больнице за три недели до смерти, и он, хотя и был в тяжелом состоянии, все время шутил и твердо верил в выздоровление.
Вот такому железному человеку и был поручен взрыв нашего парохода, и нечего сомневаться – он бы это сделал. Единственным недостатком Артура была полная неспособность к иностранным языкам (несмотря на то что почти всю жизнь он провел среди русских и в России, он и по-русски говорил с сильным латышским акцентом), и за шестимесячное пребывание в Испании, когда я уже более-менее болтал по-испански, Артур заучил не больше пары десятков слов. Тем не менее испанские товарищи из его группы души в нем не чаяли и готовы были идти с ним в огонь и воду.
…После окончания погрузки капитан парохода устроил торжественный обед: впервые в жизни отведал я испанские кушанья, испанские вина, самое лакомое – испанские апельсины «Наранхас» (это было первое испанское слово, которое я запомнил). Надо сказать, что испанцы в основном едят дважды в день: с 11 до 13 и с 17 до 19, но едят помногу, блюд по семь-восемь, запивая обильно прекрасными испанскими винами (преимущественно «Риоха»).
На пароходе было два офицерских салона: в первом имели право находиться капитан, его помощники, штурман, радист и прочее начальство; во втором – «черная кость» – механики и пр. Несмотря на то что относились в Союзе к испанским товарищам очень хорошо (вплоть до того, что каждому из них перед отъездом из Севастополя выдали по полному фанерному ящику самых дорогих папирос), за обедом можно было увидеть много нахмуренных лиц. Все мои попытки как-то развеселить их разбивались о полное незнание испанского языка, а переводчик, видимо, сам не был расположен к особому оптимизму, так что пришлось нам с Жорой вместо веселой беседы за столом с моряками подналечь на испанское вино (причем впоследствии Жора так вошел во вкус, что мне частенько приходилось непрерывно стоять по нескольку вахт, пока он отдыхал). Но наши познания в испанском языке обогатились необходимыми словами: вино – «вйно», мясо – «карнэ», хлеб – «пан» и т. д. Особенно «хмурился» на меня радист парохода – испанец синьор Хосе: старый, лет сорока, моряк, изъездивший все моря и океаны земного шара и теперь замененный на какого-то мальчишку (меня). Как я ни старался его задобрить, ничего не получалось. Только потом, уже в середине рейса, когда мы с ним в салоне сели записывать с приемника какую-то информацию (азбукой Морзе) на английском языке, передаваемую с приличной скоростью, причем я записал все без единого пропуска и ошибки, а синьору Хосе удалось записать лишь отдельные слова, лед был сломан, и он даже угостил меня коньяком из своего «НЗ».
В 18 часов корпусной комиссар Мейер созвал всех советских в капитанском салоне. «Товарищи, – обратился он к нам, – вы знаете, что едете защищать Испанскую Республику. Защищая ее, вы защищаете и свою Родину. Впервые международный фашизм дает открытый бой. Вы все обязаны в Испании проявлять высокую военную и гражданскую доблесть, должны доказать преимущества нашей советской морали перед зверской, человеконенавистнической моралью фашизма. Каждую секунду вас в Испании может подстерегать смерть. Не хочу вселять в вас несбыточных надежд, многие из вас не вернутся живыми на Родину. Скажу прямо, если из ваших тринадцати человек благополучно вернутся хотя бы двое, то можно будет считать, что вашей партии повезло (Комиссар, конечно, несколько сгустил краски, но, по-видимому, ему требовалось как можно жестче настроить нас.)
Нашу московскую одежду отправили на хранение в цейхгауз, а мы пошли в спецчасть Управления сдать свои советские документы. И там приключилось нечто, из-за чего моя «командировка» чуть было не сорвалась.
Начальником спецчасти был мой старый знакомый по Институту связи – корпусной комиссар Озолин[106]. Когда он осмотрел мой комсомольский билет, то оказалось, что я не заплатил членские взносы более чем за два месяца. Тут он прямо рассвирепел и заорал на меня с сильным латышским акцентом: «Как это вы собираетесь ехать за границу, а сами почти выбыли механически из комсомола, три месяца не платите взносов?! Я вас не выпущу!» – и вернул мне документы. Тут уже не помог авторитет и самого Абрамова. Все его уверения о моей политической благонадежности, о крайней необходимости моей поездки, буквально разбивались о каменную стену латышского упрямства: «Он не платил три месяца в комсомол, я его не пропускаю!»
В дело вмешался сам начальник Управления – М. Урицкий. Еле-еле удалось убедить принципиального латыша в том, что два с половиною месяца это все-таки не три и что заменить меня некем. Ворча, он все же взял мои документы, заставив меня положить в свой комсомольский билет деньги еще вперед за месяц. На том и порешили.
…По прибытии в Севастополь мы должны были оставаться в купе, пока туда не войдет человек и не скажет, что он «от Ивана Ивановича», после чего мы должны были отдать ему пакет и следовать за ним. Затем Абрамов выдал нам билеты в мягкий вагон до Севастополя, обнял нас на прощанье и, в сопровождении все того же лейтенанта, мы спустились вниз, где нас поджидал кофейный «Форд», который отвез нас на Курский вокзал.
Пройдя какими-то туннелями, по которым обычных пассажиров почему-то не пускали, мы вышли прямо к нашему вагону поезда Москва – Севастополь. Четвертое место в купе оказалось свободным, и мы уже решили, что из соображений секретности поедем втроем, но в самую последнюю минуту, когда наш лейтенант уже вышел из вагона, буквально на ходу в поезд вскочил основательно подвыпивший артиллерийский полковник. Он и оказался в нашем купе четвертым. Сообщив нам потрясающую новость, что он чуть не опоздал на поезд, полковник уселся на диван, и началось знакомство. «Куда едете?» – спросил он у меня. Я ответил, что на отдых в Ялту в санаторий БВО (первое что пришло в голову). Оказалось, что и полковник туда едет, причем был там неоднократно и обладает там обширными знакомствами, особенно среди прекрасной половины человечества. Узнав, что в деньгах я не стеснен, он заявил, что мы там можем чудесно провести время.
Вначале я подумал, что полковника к нам умышленно подсадили, чтобы прощупать наше настроение и поведение в дороге, но когда я убедился, что он пьян по-настоящему, это подозрение сразу отпало. Но все же я старался больше молчать и слушать его разговоры, что было нетрудно. Перед нами стояла сложная задача: надо было за полтора суток истратить по 250 рублей, причем сильно напиваться было нельзя. Договорились тайком с Жорой, что вместе покидать купе не будем. Он будет ходить в ресторан с переводчиком, которого мы тоже совершенно не знали, а я с полковником. Через полчаса после отправления поезда наш полковник уже почувствовал «жажду», и пришлось мне его вести в ресторан. Хотя я выбирал все самое дорогое, больше 50 рублей потратить так и не удалось, и в довершение всего, несмотря на мои протесты, заплатил полковник, заявив, что он «богат», а мне деньги на курорте пригодятся. Положение сложилось трагикомическое: деньги надо в поезде потратить, а сделать этого нельзя, тем более что вступать в объяснения с полковником неудобно. Правда, на другой день мне удалось один раз заплатить в ресторане, но тем не менее советских денег я привез в Севастополь порядком.
Приехали мы туда погожим осенним утром. Полковник засуетился: «Давай, давай ребята скорее! Вон стоит наш автобус, надо занять получше места, ехать-то ведь не близко». Для вида я начал не спеша собираться, и как только полковник вышел из купе, к нам в дверь просунулась мрачная, явно НКВДовского типа фигура в штатском и хриплым голосом спросила Кузнецова. «Я от Ивана Ивановича», – шепотом произнес он на ухо Жоре, и погромче: «Давайте свой пакет, собирайте вещи и следуйте за мной». На вокзальной площади нас уже ждал «газик». Увидев меня, уже сидевший в курортном автобусе полковник замахал рукой: «Давай сюда быстрее! Я занял место!» и, по-видимому, был крайне удивлен, когда вместо того, чтобы поспешить к нему, я помахал ему рукой, сел с товарищами в «газик» и укатил с площади.
Ехали мы довольно долго, все время вдоль побережья и остановились возле высокого, глухого забора. Несмотря на забор, с улицы, по которой мы ехали, был прекрасно виден большой причал, у которого стоял пароход, довольно обшарпанного вида, водоизмещением тонн на 5 000, под турецким флагом и с надписью на борту: «Измир».
Погрузка его заканчивалась, потому что сидел он в воде по ватерлинию, но два крана непрерывно спускали в его трюмы «невинный» груз – стокилограммовые бомбы для авиации, упакованные наподобие стиральных машин, с рейками по периметру, и связанные по восемь штук тросами. Очень меня удивило и обеспокоило то, что никаких мер по маскировке не применялось. Тут же, у причала, стояли пятнадцать танков «БТ» и несколько спецмашин, тоже в ожидании погрузки. Все это было сверху слегка прикрыто брезентом, но, видимо, его не хватало, и с улицы было прекрасно видны как типы танков и машин, так и их количество. По улице шли трамваи, ездили автомобили, взад-вперед сновали пешеходы. Если учесть, что в то время Севастополь еще был открытым городом, а всем было известно, что Советскому Союзу нет надобности поставлять Турции оружие, то сразу становилась очевидной наивность маскировки с «Измиром».
Глядя на этот пароход, даже такой неискушенный моряк как я сразу вспомнил, что в кинохронике прошлого года я видел проводы Ворошилова, Буденного, Бубнова, бывшего тогда наркомпросом и также павшего жертвой культа личности Джугашвили, отправлявшихся с визитом дружбы на шикарном турецком двухтрубном лайнере «Измир», кстати, также из Севастополя, где их провожала большая толпа народа. Тот «Измир», конечно, нисколько не напоминал нашего обшарпанного работягу, которого я, да и не только я, наблюдал с улицы. И если даже мне это бросилось в глаза, то для коренных севастопольцев и для безусловно имеющихся здесь заинтересованных лиц из иностранных разведок, такая «маскировка» была секретом Полишинеля. Возможно, что все эти упущения и были одной из причин того, что часть наших судов в Испанию топилась в пути фашистами.
Нельзя сказать, чтобы все эти обстоятельства подействовали на меня ободряюще, но отступать было уже поздно. Принимая во внимание, что несколько тысяч тонн взрывчатки от первой же торпеды сделают свое дело, я предположил, что в случае чего долго барахтаться в море не придется и неумение плавать не станет главной причиной моего досрочного свидания с Господом Богом.
Последнее, что оставалось, – это понадеяться на свою счастливую звезду, которая меня еще не подводила. «Слабое утешение», – как сказал бы в данном случае мой отец, но, к сожалению, единственное.
Все эти мысли роились у меня в голове, пока мы, не выходя из «газика», стояли у ворот причала. Вскоре ворота открылись, и мы въехали во двор. На железнодорожных путях стояло несколько пассажирских вагонов. Наш провожатый велел забрать свои вещи и завел нас в один из вагонов, где сказал, что с нами будет беседовать корпусной комиссар Мейер[107], но пока он занят и придется немного обождать.
Время попросил скоротать за важным заданием – устранением в нашей одежде любых следов ее советского происхождения. Тут переводчик Валентино оказался в лучшем положении, все у него было заграничное; мы же с Жорой, вооружившись лезвиями от безопасной бритвы, принялись за работу. Через несколько минут на наших пиджаках, брюках, сорочках и пр. появились зияющие дыры от отпоротых фабричных марок «Москвошвея». Мы лишились всех брючных пуговиц, стелек обуви, подкладки, галстуков и шляп, но это еще полбеды, марочные пуговицы мы заменили безымянными, без подкладок тоже можно прожить, но самое скверное, что мы лишились брючных ремней, подтяжек и подвязок для носков: на всех имелись пятиконечные звездочки. Зато мы избавились от нежелательных улик, которые подтвердили бы в Лондонском комитете «по невмешательству»[108] «агрессию» СССР в Испании. Кое-как пришив пуговицы, залатав дыры и приколов носки к кальсонам английскими булавками (кстати, тоже имеющими надпись «Мосштамп», но к этим булавкам английские лорды в комитете придираться не имели права, ибо они были выданы нам нашим провожатым), мы отправились к корпусному комиссару Мейеру.
В купе сидел моряк лет пятидесяти, выше среднего роста, с одной широкой и двумя средними нашивками на рукавах. Поздоровавшись, он сразу же обратил внимание на непорядок в моем костюме. Так как брюки были пошиты на стандартную фигуру, а я, по-видимому, имел от этого стандарта отклонение в меньшую сторону, то отсутствие поясного ремня создавало в любое время реальную угрозу внезапного конфуза, и мне время от времени приходилось подтягивать спадающие брюки. Узнав причину, Мейер расхохотался и велел своему не в меру усердному помощнику вернуть мне ремень. С большой неохотой, но пояс был мне возвращен, я почувствовал себя гораздо увереннее и стал с большим оптимизмом смотреть на свою дальнейшую судьбу.
За завтраком (который, кстати, он не предложил нам разделить) комиссар изложил нам обстановку: пароход испанский, маскировка наивная, но другого выхода нет. В Испании, особенно под Мадридом, идут тяжелые бои. Мадрид может в любое время пасть из-за отсутствия боеприпасов, а с падением Мадрида может закончиться вся война. Сейчас все висит буквально на волоске: неприбытие в срок нашего транспорта могло оказать роковое влияние на исход войны, так как боеприпасов практически нет и воевать нечем, а фашисты снабжаются всем необходимым из Италии и Германии. Команда парохода – из Каталонии, из Барселоны. Они, как правило, анархисты и имеют большую склонность к сепаратизму. Эти моряки полагали, что повезут отсюда продукты, уж на худой конец самолеты, а везут – сами видите что. Хотя большинство и понимает, что для Республики сейчас боеприпасы нужнее продуктов, но тем не менее признаки недовольства среди команды парохода имеются. Главная причина – снаряды и бомбы в трюме. Все понимают, что «ничейного» исхода быть не может. Одно попадание торпеды или крупнокалиберного снаряда, и все взлетит на воздух, причем спасать кого-то ни надобности, ни возможности не будет. Единственное, что фейерверк на 5000 тонн взрывчатки, если это будет известно «рейдеру»[109], не даст ему близко подойти к пароходу, потому что если он это сделает, то и сам погибнет (тут мне снова вспомнились слова отца насчет «слабого утешения»).
Огнестрельное оружие у команды под благовидным предлогом было отобрано, но не исключено, что кто-то его и припрятал; а производить тщательный обыск – неудобно. Нужно соблюдать предельную осторожность, не раздражать команду, не выходить ночью из кают по одному и всегда держать наготове оружие на случай внезапного бунта. При крайней необходимости – без промедления принимать самые решительные меры, невзирая на лица. При любых условиях пароход неприятелю сдан не будет и, при отсутствии другого выхода, обязательно будет взорван, для чего среди пассажиров имеется специальный человек, имени которого Мейер нам конечно не назвал, но мы вычислили его в пути довольно быстро.
Корабельный радист-испанец отстранен от работы, выселен из радиорубки и помещен со штурманом. Связь будет поддерживаться на коротких волнах только с Москвой специальным кодом, для чего на пароходе имеется шифровальщик, который также будет жить в радиорубке. Затем, обращаясь ко мне, Мейер сказал: «Единственным человеком, который как-то может повлиять на исход рейса, будет старший радист – то есть ты». Радист на пароходе совершенно бесконтролен и может в любое время связаться с любой неприятельской радиостанцией, передать координаты судна и характер груза, после чего пароход может быть потоплен. Кроме радиста сделать этого в пути никто не может. «Поэтому Партия и Правительство оказывают тебе, – вновь обратился ко мне комиссар, – величайшее доверие и вручают в твои руки честь и авторитет Советского Союза, а возможно, и судьбу Испанской Республики. Будь же достоин этого доверия!».
Я встал и ответил комиссару, что моя жизнь принадлежит Партии и Родине и что, пока я жив, буду честно служить им. Комиссар извинился и попросил считать его слова не выражением подозрения, а просьбой быть особенно бдительным в случае возможного обнаружения на корабле других средств радиосвязи, помимо моей радиостанции. Пока Мейер беседовал с нами, погрузка парохода уже подошла к концу, и, когда мы туда явились, началась приборка перед отплытием.
Монтировать радиостанцию для связи с Москвой должен был хорошо знакомый с ней специалист (одесский коротковолновик Юзик, фамилии не помню), но оказалось, что он так и не успел закончить свою работу, поскольку начал мудрить над какой-то особой антенной. Узнав об этом, я заявил «специалисту», что даю ему сроку один час: если через час на пароходе не будет устойчивой связи с Москвой, то я в его услугах больше не нуждаюсь, удаляю его с парохода и возьмусь за дело сам вместе с Кузнецовым. Выгнав Юзика ровно через час, мы с Жорой быстро отмерили провод для антенны, залезли на мачту, закрепили антенну в самой высокой точке и через полчаса уже имели вполне уверенную радиосвязь с Москвой, которая ни разу не прерывалась до самого конца рейса.
Пароход был испанским, название – «Мар-Кариб» («Карибское море»), порт приписки – Барселона, порт назначения – главная военно-морская база республики Картахена. Нас, советских, на пароходе всего тринадцать человек; кроме нас с Жорой все средние командиры РККА. Единственный штатский – я. Старший по воинскому званию – капитан танковых войск Иван Коротков – был назначен начальником перевозки. В Испании он проявил воинскую доблесть, был награжден орденом Боевого Красного Знамени и вне очереди получил звание полковника. (За точность не ручаюсь, но мне говорили, что погиб он в 1950 году в Корее, в звании генерал-лейтенанта.) Заместителем Короткова был Артур Карлович Спрогис[110], но именно он был фактическим начальником перевозки (он же должен был в случае крайней необходимости взорвать пароход).
С Артуром мне впоследствии приходилось часто встречаться в Испании, где мы с ним все время находились на одном участке Южного фронта. Это был невозмутимо спокойный, отчаянной храбрости человек. Работал он преимущественно за линией фронта, в тылу у фашистов, и любая из его героических операций по своей смелости и опасности была столь невероятна, что вызывала недоверие слушателей.
За боевые заслуги в Испании Спрогис был награжден орденами Ленина и Боевого Красного Знамени. В Отечественную войну Артур Карлович был начальником разведки Западного фронта и неоднократно работал по старой специальности – в тылу у врага, за что был награжден вторым орденом Ленина, еще четырьмя орденами Красного Знамени и другими правительственными наградами. Умер он 2 октября 1980 года в Москве после продолжительной болезни, 76 лет от роду и в звании полковника. До самой смерти он сохранил ясную память и твердость самообладания. Я навестил его в больнице за три недели до смерти, и он, хотя и был в тяжелом состоянии, все время шутил и твердо верил в выздоровление.
Вот такому железному человеку и был поручен взрыв нашего парохода, и нечего сомневаться – он бы это сделал. Единственным недостатком Артура была полная неспособность к иностранным языкам (несмотря на то что почти всю жизнь он провел среди русских и в России, он и по-русски говорил с сильным латышским акцентом), и за шестимесячное пребывание в Испании, когда я уже более-менее болтал по-испански, Артур заучил не больше пары десятков слов. Тем не менее испанские товарищи из его группы души в нем не чаяли и готовы были идти с ним в огонь и воду.
…После окончания погрузки капитан парохода устроил торжественный обед: впервые в жизни отведал я испанские кушанья, испанские вина, самое лакомое – испанские апельсины «Наранхас» (это было первое испанское слово, которое я запомнил). Надо сказать, что испанцы в основном едят дважды в день: с 11 до 13 и с 17 до 19, но едят помногу, блюд по семь-восемь, запивая обильно прекрасными испанскими винами (преимущественно «Риоха»).
На пароходе было два офицерских салона: в первом имели право находиться капитан, его помощники, штурман, радист и прочее начальство; во втором – «черная кость» – механики и пр. Несмотря на то что относились в Союзе к испанским товарищам очень хорошо (вплоть до того, что каждому из них перед отъездом из Севастополя выдали по полному фанерному ящику самых дорогих папирос), за обедом можно было увидеть много нахмуренных лиц. Все мои попытки как-то развеселить их разбивались о полное незнание испанского языка, а переводчик, видимо, сам не был расположен к особому оптимизму, так что пришлось нам с Жорой вместо веселой беседы за столом с моряками подналечь на испанское вино (причем впоследствии Жора так вошел во вкус, что мне частенько приходилось непрерывно стоять по нескольку вахт, пока он отдыхал). Но наши познания в испанском языке обогатились необходимыми словами: вино – «вйно», мясо – «карнэ», хлеб – «пан» и т. д. Особенно «хмурился» на меня радист парохода – испанец синьор Хосе: старый, лет сорока, моряк, изъездивший все моря и океаны земного шара и теперь замененный на какого-то мальчишку (меня). Как я ни старался его задобрить, ничего не получалось. Только потом, уже в середине рейса, когда мы с ним в салоне сели записывать с приемника какую-то информацию (азбукой Морзе) на английском языке, передаваемую с приличной скоростью, причем я записал все без единого пропуска и ошибки, а синьору Хосе удалось записать лишь отдельные слова, лед был сломан, и он даже угостил меня коньяком из своего «НЗ».
В 18 часов корпусной комиссар Мейер созвал всех советских в капитанском салоне. «Товарищи, – обратился он к нам, – вы знаете, что едете защищать Испанскую Республику. Защищая ее, вы защищаете и свою Родину. Впервые международный фашизм дает открытый бой. Вы все обязаны в Испании проявлять высокую военную и гражданскую доблесть, должны доказать преимущества нашей советской морали перед зверской, человеконенавистнической моралью фашизма. Каждую секунду вас в Испании может подстерегать смерть. Не хочу вселять в вас несбыточных надежд, многие из вас не вернутся живыми на Родину. Скажу прямо, если из ваших тринадцати человек благополучно вернутся хотя бы двое, то можно будет считать, что вашей партии повезло (Комиссар, конечно, несколько сгустил краски, но, по-видимому, ему требовалось как можно жестче настроить нас.)