В общем мы могли смело пополнить собой многочисленные ряды безработных подростков на бирже труда в Рахмановском переулке (так называемый «Рахмановский траст»), что и сделали немедленно по окончании школы.
Для современной молодежи само слово безработица звучит совершенно отвлеченно, как бы взятым напрокат из газетной рубрики «Зарубежная жизнь». Для моего и более старших поколений безработица было реальным фактом. Громадный двор биржи труда, где безо всяких надежд на получение какой-либо работы слонялись сотни и сотни здоровых и не очень здоровых людей, живущих либо на скудное (рублей 15 в месяц) пособие по безработице, либо отрывающих от своих детей и ближних часть зарплаты работающего члена семьи. Надо было видеть, что творилось, когда на дворе биржи появлялся экспедитор с железной дороги, чтобы взять на срочную разгрузку вагонов несколько десятков человек: никакими силами невозможно было навести хоть какое-либо подобие порядка. Люди, озверев, давили друг друга, лишь бы попасть в бригаду счастливчиков, получивших на пару дней тяжелую физическую работу.
Зачастую после такого набора «скорая помощь» забирала почти такое же количество людей, пострадавших в свалке. Для молодежи положение было и вовсе безвыходным: шансов на получение работы у нас совсем не было. Участвовать в свалках мы не могли, да нас и не взяли бы грузчиками, но и мозолить своим унылым видом глаза родным дома тоже не хотелось, вот мы и ходили на эту проклятую биржу со слабой надеждой на какую-нибудь счастливую сверхслучайность. В первую очередь на работу направляли членов профсоюза (их на бирже труда было множество). Получался порочный круг: членами профсоюза мы быть не могли, потому что до этого нигде по найму не работали, а на работу нас не направляли, потому что мы не были членами профсоюза. Была, правда, так называемая «броня подростков» (то есть на работу в качестве учеников брали вне очереди некоторый процент подростков), но она была ничтожно мала и распределялась по каким-то особым каналам, поэтому рассчитывать на нее не приходилось.
Лично меня выручило умение рисовать. Как-то, сидя во дворе биржи труда, я от нечего делать вспомнил старую работу (которой уже сейчас заниматься нельзя было, ибо милиция безжалостно гоняла с бульваров всех таких «холодных художников»[44]) и принялся рисовать портрет одного знакомого по бирже. Кругом собрались любопытные, и один из них, оказавшийся работником групкома пищевиков, увидав, что портрет получился весьма похожим на оригинал, попросил меня помочь оформить стенгазету в групкоме, за что отблагодарил несколькими талонами на обед в столовой. Стал я в этот групком захаживать уже на правах внештатного художника, рисовать плакаты, писать лозунги. Нашлись там добрые люди и помогли мне устроиться учеником в одно мелкое пищевое предприятие (где контроль за наймом рабочей силы был не так строг, как на крупных предприятиях). Зарплата конечно была небольшая, 30 рублей в месяц, но самое важное, что учеников принимали в профсоюз. Вскоре я был из этого предприятия уволен по «сокращению штатов», но как член профсоюза, да еще и имеющий квалификацию связиста, я попал уже на более «аристократическую» биржу труда работников связи на Каланчевской (ныне Комсомольской) площади. (Нечленов профсоюза, хотя бы и имеющих рабочие специальности, записывали только на биржу труда чернорабочих в Рахмановском переулке.)
С этой биржи труда уже изредка посылали на временную работу в так называемые «коллективы безработных» – специальные предприятия, где брали на работу безработных монтеров-связистов, сроком на 6 месяцев, после чего увольняли и заново брали с биржи следующих «очередных». Через некоторое время и я попал в коллектив безработных «Профрадио». Эта организация вела работы по проводке радиотрансляционных линий, имела небольшой механический завод и несколько радиоремонтных мастерских.
Узнав, что я заядлый радиолюбитель, меня поставили на работу, от которой каждый уважающий себя монтер открещивался как черт от ладана, – на установку антенн частным заказчикам. Работа не из легких и безопасных. В любое время года я обязан был, совершенно один, устанавливать на коньках железных крыш (а старые московские дома, как правило, не имели ограждений по краям крыш) мачты длиной до 9 аршин (более 6 м) из тяжелой, большей частью сырой древесины, сечением 50 на 50 мм. Обычно клиенты считали, что каждый лишний вершок антенны существенно улучшит условия радиоприема, и старались к «законным» девяти аршинам прибавить «хоть аршинчик» (тем более, что материал для антенных мачт обеспечивался заказчиком). Ссориться с клиентом не имело смысла, ибо тогда еще действовал принцип: покупатель всегда прав; контора наша в таком споре всегда бы приняла сторону клиента, а для меня наверняка пропали бы возможные чаевые, составлявшие весомую прибавку к зарплате.
Особенно тяжело было зимой: московские морозы превращали обычные плоскогубцы и оттяжечный провод в раскаленный металл, а в перчатках не очень-то много наработаешь. Норма – две установки в день и почти всегда в разных районах Москвы (а ведь о метро тогда даже и не мечтали). Как ни спеши, а меньше четырех часов на антенну не уходило, приходилось прихватывать и темное время. Мороз крепчал, все коченело, особенно руки. Спасибо, что в те времена газовое отопление в Москве было еще редкостью, топили печки. Использовал я и многолетний опыт монтеров-телефонистов – греться в дымовых трубах: залезешь с руками и головой в такую трубу, а оттуда приятная теплота, правда, в отличие от камина, немного мешает дым, но единственный орган, на который он влияет, – глаза, можно и закрыть. Конечно не так комфортабельно, как в номере «Метрополя», но все же немного согреться можно.
Кончишь работу, спустишься с крыши в квартиру, глянешь в зеркало, и самому смешно: глядит на тебя этакая черномазая физиономия, только зубы и белки глаз виднеются. Но все же я был счастлив: уже не нахлебник дома, можно и в кино сходить, а главное – работаю по любимой специальности. Правда, над головой висит угроза неизбежного увольнения через 6 месяцев, и этот срок все время приближается, а потом опять биржа труда, но об этом я старался меньше думать и еще утешал себя тем, что теперь я уже работавший член профсоюза и имею право на пособие по безработице в размере 15 рублей в месяц.
«Клиенты» попадались самые разные – от нэпманов до академиков. Принимали тоже по-разному: некоторые (особенно из «скороспелых» богачей) заведомо считали за жулика и специально приставляли домработницу, которая неотступно следовала за мною, пока я работал в квартире. Другие же наоборот были слишком доверчивыми и даже легковерными.
2
Для современной молодежи само слово безработица звучит совершенно отвлеченно, как бы взятым напрокат из газетной рубрики «Зарубежная жизнь». Для моего и более старших поколений безработица было реальным фактом. Громадный двор биржи труда, где безо всяких надежд на получение какой-либо работы слонялись сотни и сотни здоровых и не очень здоровых людей, живущих либо на скудное (рублей 15 в месяц) пособие по безработице, либо отрывающих от своих детей и ближних часть зарплаты работающего члена семьи. Надо было видеть, что творилось, когда на дворе биржи появлялся экспедитор с железной дороги, чтобы взять на срочную разгрузку вагонов несколько десятков человек: никакими силами невозможно было навести хоть какое-либо подобие порядка. Люди, озверев, давили друг друга, лишь бы попасть в бригаду счастливчиков, получивших на пару дней тяжелую физическую работу.
Зачастую после такого набора «скорая помощь» забирала почти такое же количество людей, пострадавших в свалке. Для молодежи положение было и вовсе безвыходным: шансов на получение работы у нас совсем не было. Участвовать в свалках мы не могли, да нас и не взяли бы грузчиками, но и мозолить своим унылым видом глаза родным дома тоже не хотелось, вот мы и ходили на эту проклятую биржу со слабой надеждой на какую-нибудь счастливую сверхслучайность. В первую очередь на работу направляли членов профсоюза (их на бирже труда было множество). Получался порочный круг: членами профсоюза мы быть не могли, потому что до этого нигде по найму не работали, а на работу нас не направляли, потому что мы не были членами профсоюза. Была, правда, так называемая «броня подростков» (то есть на работу в качестве учеников брали вне очереди некоторый процент подростков), но она была ничтожно мала и распределялась по каким-то особым каналам, поэтому рассчитывать на нее не приходилось.
Лично меня выручило умение рисовать. Как-то, сидя во дворе биржи труда, я от нечего делать вспомнил старую работу (которой уже сейчас заниматься нельзя было, ибо милиция безжалостно гоняла с бульваров всех таких «холодных художников»[44]) и принялся рисовать портрет одного знакомого по бирже. Кругом собрались любопытные, и один из них, оказавшийся работником групкома пищевиков, увидав, что портрет получился весьма похожим на оригинал, попросил меня помочь оформить стенгазету в групкоме, за что отблагодарил несколькими талонами на обед в столовой. Стал я в этот групком захаживать уже на правах внештатного художника, рисовать плакаты, писать лозунги. Нашлись там добрые люди и помогли мне устроиться учеником в одно мелкое пищевое предприятие (где контроль за наймом рабочей силы был не так строг, как на крупных предприятиях). Зарплата конечно была небольшая, 30 рублей в месяц, но самое важное, что учеников принимали в профсоюз. Вскоре я был из этого предприятия уволен по «сокращению штатов», но как член профсоюза, да еще и имеющий квалификацию связиста, я попал уже на более «аристократическую» биржу труда работников связи на Каланчевской (ныне Комсомольской) площади. (Нечленов профсоюза, хотя бы и имеющих рабочие специальности, записывали только на биржу труда чернорабочих в Рахмановском переулке.)
С этой биржи труда уже изредка посылали на временную работу в так называемые «коллективы безработных» – специальные предприятия, где брали на работу безработных монтеров-связистов, сроком на 6 месяцев, после чего увольняли и заново брали с биржи следующих «очередных». Через некоторое время и я попал в коллектив безработных «Профрадио». Эта организация вела работы по проводке радиотрансляционных линий, имела небольшой механический завод и несколько радиоремонтных мастерских.
Узнав, что я заядлый радиолюбитель, меня поставили на работу, от которой каждый уважающий себя монтер открещивался как черт от ладана, – на установку антенн частным заказчикам. Работа не из легких и безопасных. В любое время года я обязан был, совершенно один, устанавливать на коньках железных крыш (а старые московские дома, как правило, не имели ограждений по краям крыш) мачты длиной до 9 аршин (более 6 м) из тяжелой, большей частью сырой древесины, сечением 50 на 50 мм. Обычно клиенты считали, что каждый лишний вершок антенны существенно улучшит условия радиоприема, и старались к «законным» девяти аршинам прибавить «хоть аршинчик» (тем более, что материал для антенных мачт обеспечивался заказчиком). Ссориться с клиентом не имело смысла, ибо тогда еще действовал принцип: покупатель всегда прав; контора наша в таком споре всегда бы приняла сторону клиента, а для меня наверняка пропали бы возможные чаевые, составлявшие весомую прибавку к зарплате.
Особенно тяжело было зимой: московские морозы превращали обычные плоскогубцы и оттяжечный провод в раскаленный металл, а в перчатках не очень-то много наработаешь. Норма – две установки в день и почти всегда в разных районах Москвы (а ведь о метро тогда даже и не мечтали). Как ни спеши, а меньше четырех часов на антенну не уходило, приходилось прихватывать и темное время. Мороз крепчал, все коченело, особенно руки. Спасибо, что в те времена газовое отопление в Москве было еще редкостью, топили печки. Использовал я и многолетний опыт монтеров-телефонистов – греться в дымовых трубах: залезешь с руками и головой в такую трубу, а оттуда приятная теплота, правда, в отличие от камина, немного мешает дым, но единственный орган, на который он влияет, – глаза, можно и закрыть. Конечно не так комфортабельно, как в номере «Метрополя», но все же немного согреться можно.
Кончишь работу, спустишься с крыши в квартиру, глянешь в зеркало, и самому смешно: глядит на тебя этакая черномазая физиономия, только зубы и белки глаз виднеются. Но все же я был счастлив: уже не нахлебник дома, можно и в кино сходить, а главное – работаю по любимой специальности. Правда, над головой висит угроза неизбежного увольнения через 6 месяцев, и этот срок все время приближается, а потом опять биржа труда, но об этом я старался меньше думать и еще утешал себя тем, что теперь я уже работавший член профсоюза и имею право на пособие по безработице в размере 15 рублей в месяц.
«Клиенты» попадались самые разные – от нэпманов до академиков. Принимали тоже по-разному: некоторые (особенно из «скороспелых» богачей) заведомо считали за жулика и специально приставляли домработницу, которая неотступно следовала за мною, пока я работал в квартире. Другие же наоборот были слишком доверчивыми и даже легковерными.
2
И вот однажды мне повезло: прихожу вечером в контору и получаю наряд на установку антенны у приехавшего с зимовки на Земле Франца-Иосифа и тогда еще малоизвестного полярного радиста Кренкеля (он страдал головокружением и работать на высоте не мог)[45]. Договорились мы с ним на воскресенье. Прихожу (жил он на Машковой улице около Лялина переулка) и стучу в дверь его комнаты. Услыхав «Войдите», открываю и буквально застываю на пороге от удивления. Такого обилия и разнообразия радиодеталей я до сих пор еще не видывал: конденсаторы, радиолампы, катушки индуктивности, сопротивления буквально разбросаны на столе и даже на полу. Пока я завороженно любовался видом этих сокровищ, хозяин, усевшись на своей раскладушке, налил себе в стакан какую-то бесцветную жидкость из стоявшего на табуретке графина. Выпив, произнес: «Полярная привычка», причем было непонятно, одобряет он или осуждает эту «привычку» (мне все же показалось, что второе), а узнав, что мне еще нет и 18, коротко сказал: «Рано».
С работой я управился быстро: мачты были легкие – бамбуковые, сама антенна, нужной длины, уже отмерена и разбита изоляторами. Несмотря на 20-градусный мороз, пока я возился на крыше, Кренкель сидел в матросском бушлате у слухового окна и курил трубку. Я спустился вниз, и мы разговорились. Тут я впервые узнал, что существует международная организация радиолюбителей-коротковолновиков и что на самодельном коротковолновом передатчике, потребляющем электрическую мощность меньше настольной лампы, можно осуществить двухстороннюю радиосвязь на очень большие расстояния. Распростившись с любезным хозяином, я ушел домой, окрыленный надеждой стать радистом-коротковолновиком. При этом мой рабочий чемоданчик пополнился такими радиодеталями, о покупке которых я не мог и мечтать.
На другой день, сразу же после работы, я поспешил на Ипатьевский переулок, где в то время находилась радиостанция ЦСКВ (Центральная секция коротких волн Общества друзей радио – ОДР[46]), где Кренкель, мой коротковолновый крестный отец, посвятил меня в рыцари коротковолновиков и, предварительно проверив мое знание азбуки Морзе, выдал позывной наблюдателя-коротковолновика: РК-2793.
Вскоре моя карьера монтера-антеннщика преждевременно оборвалась. Однажды я работал на крыше дома, в котором находилась и наша контора (Никольская, 3). При этом мне пришлось прогуляться по карнизу крыши, за водосточным желобом, примерно на уровне четвертого этажа. Чувство головокружения мне в те времена было незнакомо, и подобные «прогулки» я совершал уже неоднократно, не видя в них ничего предосудительного. К сожалению, управляющий нашей конторой Г. А. Левин[47], оказавшийся случайным свидетелем «прогулки», отреагировал на нее сердечным приступом и приказом о моем досрочном увольнении за грубое нарушение техники безопасности. Но если бы я их скрупулезно выполнял, то не сумел бы заработать себе даже на черный хлеб! С превеликим трудом удалось разжалобить начальство: меня не уволили, но запретили приближаться к монтерским работам на пушечный выстрел.
В результате я впервые в жизни попал на механический завод в качестве работника «куда пошлют». Технический уровень этого «завода» можно оценить хотя бы по тому, что 4-миллиметровые гайки сверлились вручную на станке в специальном шаблоне. Вся «высококвалифицированная» работа досталась, конечно, мне. Пока сверло не затупилось, работа у меня шла довольно споро, но через некоторое время сверлить стало уже труднее. Не зная о том, что сверла для нормальной работы необходимо точить, я продолжал работать тупым сверлом, правда, приходилось все сильнее и сильнее нажимать на рычаг подачи. Кончилось это плачевно – сверло я сломал под самый корешок. Принес обломки сверла мастеру – Ивану Моисеевичу Самохвалову, двухметровому детине лет под шестьдесят, довольно сварливого нрава (типичный «шкура-мастер» царского времени), и с невинным видом заявил: «У меня сверло сломалось». Мастер взял обломки, поглядел на них, съездил мне легонько по уху и назидательно произнес: «Учти, залупа, сверла сами не ломаются, их ломают такие мудаки, как ты. В другой раз приди и скажи: я сломал сверло». Вина моя была бесспорна, и мне и в голову не пришло жаловаться на такие методы воспитания. В дальнейшем я и сам научился затачивать сверла, а не ломать их.
Поставили меня однажды, уже как «квалифицированного мастера», фрезеровать зубья на шестеренках на американском станке «Цинцинанта». Работа оказалась довольно трудной: на каждый зуб по десять оборотов ручки вертикальной подачи фрезы (соответственно была установлена и норма). Сделал я таким способом несколько шестеренок, и надоело мне крутить взад-вперед одну и ту же ручку, а на станке помимо этой ручки было довольно много других. Стал я их пробовать и очень быстро нашел ручку горизонтальной подачи. Оказалось, для того чтобы на моей шестерне нарезать зуб нужной глубины, ее требуется повернуть менее чем на полоборота. Правда, канавка зуба получалась несколько закругленной, но так как толщина шестерни была мала, а диаметр фрезы велик, то это закругление почти не было заметно. Сделал я таким способом пару шестеренок и отнес мастеру: «Хорошо?» – «Молодец, так и делай все».
Чтобы защитить себя от возможных неприятностей, я оставил эти образцы у мастера на столе. Представьте себе его удивление, когда к вечеру я принес ему почти двухнедельную норму. Смотрит он на шестерни и чешет затылок, а стоящий рядом помощник язвительно замечает: «Вот, Иван Моисеевич, пацан сообразил, а мы с тобой, два старых дурака, прошляпили. Ведь подачу фрезы можно было делать не вертикально, а горизонтально!» Скандал получился большой, но заплатить мне все же заплатили. А чтобы не платить впредь бешеных денег новатору[48], перевели на другую работу, а шестерни поручили другому – по новой технологии, но и по другой норме.
Когда окончился мой шестимесячный срок, меня опять ждала биржа труда, но, правда, уже с пособием по безработице – 15 рублей в месяц. Но тут, в связи с началом первой пятилетки, безработица быстро пошла на убыль, рабочих мест становилось все больше, зато продукты и товары в магазинах начали исчезать.
Через некоторое время направили меня с биржи на радиозавод имени Красина – небольшое предприятие, выпускавшее полукустарным способом самые простые детекторные радиоприемники. Попал я в заводскую лабораторию, где вместе с другим лаборантом, Семеном Шутаком, мы должны были проверять заводскую продукцию. Работа непыльная, приемники из цеха начинают поступать только после обеда, и все время с утра свободно. Можно и радиолитературу почитать, и даже послушать коротковолновые радиостанции (длинные и средние волны для меня в то время уже перестали существовать). Как говорится, живи да радуйся.
И надо же было нам с Семеном попасть как-то в Мюзик-холл (он находился на том месте, где сейчас зал имени П. И. Чайковского), где мы увидели совершенно сногсшибательный номер: один артист становится перед деревянным щитом, а другой, отойдя шагов на двадцать, кидает финские ножи, втыкающиеся в нескольких сантиметрах от тела первого артиста в щит. И когда он отходит от щита, воткнутые ножи образуют четкий силуэт человека.
Теперь для нас с Семеном нашлась утренняя работа: запираем дверь лаборатории и тренируемся в метании ножей в мишень, прикрепленную к двери. И вот однажды, забыв запереть дверь, я командую: «Семен, за работу!» – и кидаю первый нож. В этот момент дверь внезапно открывается, и появляется главный инженер завода. Пущенный мною нож, пролетев в нескольких сантиметрах от его лица, с силой вонзается в противоположную дверь. Комментарии тут излишни: пока главного инженера опрыскивали водой, я уже получал расчет.
В результате я оказался на радиозаводе «Мосэлектрик» монтажником на ручном конвейере по сборке радиоприемников Б. Ч. 3.[49] Тринадцать паек «мягкой» схемы, четыре винта, два шурупа – вот и вся операция – одна и та же и изо дня в день.
Но память человеческая коротка. И вот давно уже забыты и биржа труда, и работа на московских крышах, когда и мечтать не приходилось о такой благодати, как постоянная (не на шесть месяцев!) работа под крышей, в тепле и с приличным заработком. Конвейер есть конвейер, но для молодого человека, не обремененного семьей, и это чудесная штука.
Отдых – только по вечерам, на коротковолновой любительской радиостанции замоскворецкой секции коротких волн «ЕУ-2-КЦЙ». Здесь подобрался дружный коллектив радиолюбителей-коротковолновиков. Несмотря на примитивное оборудование станции, работа велась большая: ежедневно устанавливались двухсторонние радиосвязи со всеми районами СССР и почти со всеми континентами. Многие операторы этой станции стали впоследствии хорошими радиоспециалистами, а четверо (Л. Долгов, Ю. Ситников, О. Туторский и я) работали связистами в Испании.
За активную работу на коллективной радиостанции мы получали разрешение на установку индивидуального коротковолнового передатчика дома. Мне дали позывной «ЕУ-2-ЛУ». Самодельный передатчик, на одной маломощной лампе, собранный на куске фанеры, был прикреплен к стене над постелью, приемнику (тоже самодельному) с трудом нашлось место на подоконнике, а вот сделанному из куска ножовочного полотна телеграфному ключу места не было, и он просто висел на проводах. Жили мы ввосьмером в одной комнате, разделенной на части мебелью и занавесками.
После 11 ночи, когда уснут домашние, я приступал к работе и, увлекшись интересными радиосеансами, часто не замечал и наступления рассвета. Свет зажигать было нельзя, а вести аппаратный журнал необходимо, так что пришлось научиться писать в темноте. Но еще сложней было с настройкой приемника двумя ручками. В те времена приемники были регенеративными: одной ручкой настраиваешься на частоту передачи, а другой подстраиваешься на порог генерации – максимальную чувствительность приемника. Так как волна корреспондента (такого же радиолюбителя, как я), держится нестабильно, то приходится все время подстраиваться двумя ручками, да еще и вести в темноте запись в журнале. Как ни вертись, а двух рук явно не хватает, а тут еще и помехи (и атмосферные, и городские, и «фединги»[50]) – слышимость порой замирала до нуля. Но все это было отличной школой, и недаром считалось: связь всегда будет обеспечена, если работает радиолюбитель-коротковолновик.
С ростом квалификации радиолюбителям открывалась широкая дорога в профессиональные радиооператоры, нужда в которых увеличивалась с каждым днем. Попал и я на радиостанцию Центрального дома Красной Армии им. М. В. Фрунзе в Москве. Коротковолновый радиопередатчик «ЦДКА»: мощность – полтора киловатта (не то, что наши «пшикалки» – десять-пятнадцать ватт), но условия приема жуткие. Трамваи, моторы, а самое главное – рентген. Хотя он был на расстоянии почти полукилометра от радиостанции, но как только включится – снимай наушники и жди, пока его выключат. А работы на станции невпроворот: кроме основной работы по связи с домами Красной Армии, мы выполняли договорные работы по радиосвязи со строительствами Вишерского целлюлозно-бумажного комбината (Вишхимз) и Беломорканала (центральная Медвежья Гора). Обе эти стройки велись главным управлением лагерей ОГПУ (ГУЛАГ).
Руководство этого ведомства быстро оценило оперативность и удобство радиосвязи с лагерями и завалило нас работой по горло. Все важнейшие вопросы снабжения, оперативного руководства, отчетности (причем все открытым текстом или иногда очень наивно зашифрованное), проходили через нашу радиостанцию. Тут еще оказалось, что единственный сапожник, которому наркомвоенмор Ворошилов всегда доверял пошив своих сапог, в чем-то провинился и отбывает срок на Беломорканале. Начались обширные переговоры по радио, в результате была решена проблема заочной пошивки сапог для наркома, в нужном количестве и соответственного качества.
А кролики! Скольких бессонных ночей стоили они мне – да не только мне, я-то только отделывался недосыпом, а у скольких людей из-за них и головы полетели! Вдруг почему-то выяснилось, что «мясная» проблема, возникшая после коллективизации, может чуть ли не мгновенно решиться путем массового разведения кроликов. ГУЛАГ тоже не остался в стороне и организовал в лагерях крупные фермы кролиководства. Но эти окаянные животные, вопреки всем прогнозам самых авторитетных ученых, обнаружили свойство не менее интенсивно дохнуть, чем размножаться. Начались длительные переговоры по радио с участием видных специалистов по кролиководству. «Мясной» проблемы по Союзу эти кролики не решили, и через некоторое время про них уже забыли, хотя средств на это потратили немало.
Вообще говоря, методы работы товарищей из ОГПУ иногда переходили всякие этические нормы: как-то в канун октябрьского праздника я пришел домой довольно поздно, причем навеселе. Только разделся, стук в дверь. Открываю – человек в кожаном пальто и с малиновыми нашивками ОГПУ (собственно, нашивки были и не обязательны, так как кожаные пальто в те времена носили почти исключительно работники ОГПУ). «Вы такой-то? Одевайтесь, не поднимайте шума и следуйте за мной!» Выходим на улицу, стоит легковая машина. «Садитесь!» Едем. Думаю: «Куда?» С площади Свердлова свернули на Неглинную. «Слава богу! Лубянка отпадает, неужели сразу в Бутырки? Но за что?» Мой спутник молчит. «Приедем, узнаешь». Доехали до площади Коммуны[51]. «Если свернет налево, значит все-таки Бутырки. Нет, едет прямо в ЦДКА, во двор. В чем дело? Непонятно». Подъехали к радиостанции, там нас уже ждут. Проходим в аппаратную. Тут все и выясняется: оказывается, в три часа ночи руководство Беломорканала должно передать по радио сводку о ходе работ по завершению строительства, и она должна быть у зампреда ОГПУ – Г. Г. Ягоды к началу парада на Красной площади, на случай, если этими данными заинтересуется Джугашвили. Сводку я, конечно, своевременно принял и передал своему молчаливому спутнику, но в пути порядком перетрусил. Хорошо, что в те времена я был еще молод, сердце не шалило, а то ведь такие «методы» для человека с более слабым здоровьем могли привести к печальным последствиям.
Правда, связь с этим ведомством иногда давала и некоторые материальные выгоды: дефицитные учебники и письменные принадлежности свободно продавались в кооперативе ОГПУ (на бывшей Лубянке). Однажды за хорошую работу мне дали «боны» ОГПУ[52], на которые я впервые в жизни купил себе костюм. Правда, он был номера на два великоват, но в те времена это не играло существенной роли, потому что во всех магазинах (даже в кооперативе ОГПУ) господствовал принцип: лопай что дают.
Единственное неудобство моей работы заключалось в том, что в любое время могли вызвать на работу, причем на неограниченное время, а это, естественно, влияло на учебу в Институте связи[53], в который я все же поступил – правда, совершенно случайно. В то время каждый молодой радиолюбитель мечтал об этом.
Со времени окончания школы прошло много времени, и я уже основательно перезабыл все школьные науки, а конкурс даже для имеющих рабочий стаж был велик, так что необходима была серьезная подготовка. На счастье, при ЦДКА были организованы курсы по подготовке в вузы. Весь коллектив радиолюбителей радиоузла ЦДКА поступил на эти курсы. Не отстал и я. Но одно дело поступить на курсы, а другое – нормально на них учиться.
Во-первых, ОГПУ срывало львиную долю учебных часов, да и другие, менее уважительные причины тоже влияли: в отличие от своих друзей, я почти не посещал занятий. Документы в институт я все же подал. Через некоторое время всем моим коллегам пришли извещения, что они допущены к приемным экзаменам. Мне такого извещения почему-то не пришло, и я решил, что из-за того, что мне в том же году предстояло идти в армию, меня и не допускают к экзаменам. Особенно горевать по этому поводу я не стал, тем более что шансов на получение проходного балла у меня, конечно, не было. Я решил: отслужу год (в те времена ребята, имевшие среднее образование, служили один год и после сдачи экзамена в части получали звание командира взвода запаса), а после демобилизации серьезно подготовлюсь и буду поступать в вуз. Это мудрое решение дало мне пока возможность вместо напряженной учебы (чем занимались все лето мои коллеги) поехать в Крым в туристический поход, а в остальное свободное время играть в теннис.
Начались приемные экзамены. Ребята мои ночи не спят, волнуются, сдают экзамены, а я и в ус не дую, гуляю напропалую, занимаюсь спортом и жду повестки из военкомата. Наконец, накануне выходного дня, получаю «долгожданную» повестку, предписывающую мне явиться после выходного дня к 9.00, имея при себе все необходимые документы (стригли в те времена еще за казенный счет, накануне отправки в часть). Нужны документы об образовании, а они в институте. К этому времени как раз окончились приемные экзамены и должны были вывесить списки принятых.
С работой я управился быстро: мачты были легкие – бамбуковые, сама антенна, нужной длины, уже отмерена и разбита изоляторами. Несмотря на 20-градусный мороз, пока я возился на крыше, Кренкель сидел в матросском бушлате у слухового окна и курил трубку. Я спустился вниз, и мы разговорились. Тут я впервые узнал, что существует международная организация радиолюбителей-коротковолновиков и что на самодельном коротковолновом передатчике, потребляющем электрическую мощность меньше настольной лампы, можно осуществить двухстороннюю радиосвязь на очень большие расстояния. Распростившись с любезным хозяином, я ушел домой, окрыленный надеждой стать радистом-коротковолновиком. При этом мой рабочий чемоданчик пополнился такими радиодеталями, о покупке которых я не мог и мечтать.
На другой день, сразу же после работы, я поспешил на Ипатьевский переулок, где в то время находилась радиостанция ЦСКВ (Центральная секция коротких волн Общества друзей радио – ОДР[46]), где Кренкель, мой коротковолновый крестный отец, посвятил меня в рыцари коротковолновиков и, предварительно проверив мое знание азбуки Морзе, выдал позывной наблюдателя-коротковолновика: РК-2793.
Вскоре моя карьера монтера-антеннщика преждевременно оборвалась. Однажды я работал на крыше дома, в котором находилась и наша контора (Никольская, 3). При этом мне пришлось прогуляться по карнизу крыши, за водосточным желобом, примерно на уровне четвертого этажа. Чувство головокружения мне в те времена было незнакомо, и подобные «прогулки» я совершал уже неоднократно, не видя в них ничего предосудительного. К сожалению, управляющий нашей конторой Г. А. Левин[47], оказавшийся случайным свидетелем «прогулки», отреагировал на нее сердечным приступом и приказом о моем досрочном увольнении за грубое нарушение техники безопасности. Но если бы я их скрупулезно выполнял, то не сумел бы заработать себе даже на черный хлеб! С превеликим трудом удалось разжалобить начальство: меня не уволили, но запретили приближаться к монтерским работам на пушечный выстрел.
В результате я впервые в жизни попал на механический завод в качестве работника «куда пошлют». Технический уровень этого «завода» можно оценить хотя бы по тому, что 4-миллиметровые гайки сверлились вручную на станке в специальном шаблоне. Вся «высококвалифицированная» работа досталась, конечно, мне. Пока сверло не затупилось, работа у меня шла довольно споро, но через некоторое время сверлить стало уже труднее. Не зная о том, что сверла для нормальной работы необходимо точить, я продолжал работать тупым сверлом, правда, приходилось все сильнее и сильнее нажимать на рычаг подачи. Кончилось это плачевно – сверло я сломал под самый корешок. Принес обломки сверла мастеру – Ивану Моисеевичу Самохвалову, двухметровому детине лет под шестьдесят, довольно сварливого нрава (типичный «шкура-мастер» царского времени), и с невинным видом заявил: «У меня сверло сломалось». Мастер взял обломки, поглядел на них, съездил мне легонько по уху и назидательно произнес: «Учти, залупа, сверла сами не ломаются, их ломают такие мудаки, как ты. В другой раз приди и скажи: я сломал сверло». Вина моя была бесспорна, и мне и в голову не пришло жаловаться на такие методы воспитания. В дальнейшем я и сам научился затачивать сверла, а не ломать их.
Поставили меня однажды, уже как «квалифицированного мастера», фрезеровать зубья на шестеренках на американском станке «Цинцинанта». Работа оказалась довольно трудной: на каждый зуб по десять оборотов ручки вертикальной подачи фрезы (соответственно была установлена и норма). Сделал я таким способом несколько шестеренок, и надоело мне крутить взад-вперед одну и ту же ручку, а на станке помимо этой ручки было довольно много других. Стал я их пробовать и очень быстро нашел ручку горизонтальной подачи. Оказалось, для того чтобы на моей шестерне нарезать зуб нужной глубины, ее требуется повернуть менее чем на полоборота. Правда, канавка зуба получалась несколько закругленной, но так как толщина шестерни была мала, а диаметр фрезы велик, то это закругление почти не было заметно. Сделал я таким способом пару шестеренок и отнес мастеру: «Хорошо?» – «Молодец, так и делай все».
Чтобы защитить себя от возможных неприятностей, я оставил эти образцы у мастера на столе. Представьте себе его удивление, когда к вечеру я принес ему почти двухнедельную норму. Смотрит он на шестерни и чешет затылок, а стоящий рядом помощник язвительно замечает: «Вот, Иван Моисеевич, пацан сообразил, а мы с тобой, два старых дурака, прошляпили. Ведь подачу фрезы можно было делать не вертикально, а горизонтально!» Скандал получился большой, но заплатить мне все же заплатили. А чтобы не платить впредь бешеных денег новатору[48], перевели на другую работу, а шестерни поручили другому – по новой технологии, но и по другой норме.
Когда окончился мой шестимесячный срок, меня опять ждала биржа труда, но, правда, уже с пособием по безработице – 15 рублей в месяц. Но тут, в связи с началом первой пятилетки, безработица быстро пошла на убыль, рабочих мест становилось все больше, зато продукты и товары в магазинах начали исчезать.
Через некоторое время направили меня с биржи на радиозавод имени Красина – небольшое предприятие, выпускавшее полукустарным способом самые простые детекторные радиоприемники. Попал я в заводскую лабораторию, где вместе с другим лаборантом, Семеном Шутаком, мы должны были проверять заводскую продукцию. Работа непыльная, приемники из цеха начинают поступать только после обеда, и все время с утра свободно. Можно и радиолитературу почитать, и даже послушать коротковолновые радиостанции (длинные и средние волны для меня в то время уже перестали существовать). Как говорится, живи да радуйся.
И надо же было нам с Семеном попасть как-то в Мюзик-холл (он находился на том месте, где сейчас зал имени П. И. Чайковского), где мы увидели совершенно сногсшибательный номер: один артист становится перед деревянным щитом, а другой, отойдя шагов на двадцать, кидает финские ножи, втыкающиеся в нескольких сантиметрах от тела первого артиста в щит. И когда он отходит от щита, воткнутые ножи образуют четкий силуэт человека.
Теперь для нас с Семеном нашлась утренняя работа: запираем дверь лаборатории и тренируемся в метании ножей в мишень, прикрепленную к двери. И вот однажды, забыв запереть дверь, я командую: «Семен, за работу!» – и кидаю первый нож. В этот момент дверь внезапно открывается, и появляется главный инженер завода. Пущенный мною нож, пролетев в нескольких сантиметрах от его лица, с силой вонзается в противоположную дверь. Комментарии тут излишни: пока главного инженера опрыскивали водой, я уже получал расчет.
В результате я оказался на радиозаводе «Мосэлектрик» монтажником на ручном конвейере по сборке радиоприемников Б. Ч. 3.[49] Тринадцать паек «мягкой» схемы, четыре винта, два шурупа – вот и вся операция – одна и та же и изо дня в день.
Но память человеческая коротка. И вот давно уже забыты и биржа труда, и работа на московских крышах, когда и мечтать не приходилось о такой благодати, как постоянная (не на шесть месяцев!) работа под крышей, в тепле и с приличным заработком. Конвейер есть конвейер, но для молодого человека, не обремененного семьей, и это чудесная штука.
Отдых – только по вечерам, на коротковолновой любительской радиостанции замоскворецкой секции коротких волн «ЕУ-2-КЦЙ». Здесь подобрался дружный коллектив радиолюбителей-коротковолновиков. Несмотря на примитивное оборудование станции, работа велась большая: ежедневно устанавливались двухсторонние радиосвязи со всеми районами СССР и почти со всеми континентами. Многие операторы этой станции стали впоследствии хорошими радиоспециалистами, а четверо (Л. Долгов, Ю. Ситников, О. Туторский и я) работали связистами в Испании.
За активную работу на коллективной радиостанции мы получали разрешение на установку индивидуального коротковолнового передатчика дома. Мне дали позывной «ЕУ-2-ЛУ». Самодельный передатчик, на одной маломощной лампе, собранный на куске фанеры, был прикреплен к стене над постелью, приемнику (тоже самодельному) с трудом нашлось место на подоконнике, а вот сделанному из куска ножовочного полотна телеграфному ключу места не было, и он просто висел на проводах. Жили мы ввосьмером в одной комнате, разделенной на части мебелью и занавесками.
После 11 ночи, когда уснут домашние, я приступал к работе и, увлекшись интересными радиосеансами, часто не замечал и наступления рассвета. Свет зажигать было нельзя, а вести аппаратный журнал необходимо, так что пришлось научиться писать в темноте. Но еще сложней было с настройкой приемника двумя ручками. В те времена приемники были регенеративными: одной ручкой настраиваешься на частоту передачи, а другой подстраиваешься на порог генерации – максимальную чувствительность приемника. Так как волна корреспондента (такого же радиолюбителя, как я), держится нестабильно, то приходится все время подстраиваться двумя ручками, да еще и вести в темноте запись в журнале. Как ни вертись, а двух рук явно не хватает, а тут еще и помехи (и атмосферные, и городские, и «фединги»[50]) – слышимость порой замирала до нуля. Но все это было отличной школой, и недаром считалось: связь всегда будет обеспечена, если работает радиолюбитель-коротковолновик.
С ростом квалификации радиолюбителям открывалась широкая дорога в профессиональные радиооператоры, нужда в которых увеличивалась с каждым днем. Попал и я на радиостанцию Центрального дома Красной Армии им. М. В. Фрунзе в Москве. Коротковолновый радиопередатчик «ЦДКА»: мощность – полтора киловатта (не то, что наши «пшикалки» – десять-пятнадцать ватт), но условия приема жуткие. Трамваи, моторы, а самое главное – рентген. Хотя он был на расстоянии почти полукилометра от радиостанции, но как только включится – снимай наушники и жди, пока его выключат. А работы на станции невпроворот: кроме основной работы по связи с домами Красной Армии, мы выполняли договорные работы по радиосвязи со строительствами Вишерского целлюлозно-бумажного комбината (Вишхимз) и Беломорканала (центральная Медвежья Гора). Обе эти стройки велись главным управлением лагерей ОГПУ (ГУЛАГ).
Руководство этого ведомства быстро оценило оперативность и удобство радиосвязи с лагерями и завалило нас работой по горло. Все важнейшие вопросы снабжения, оперативного руководства, отчетности (причем все открытым текстом или иногда очень наивно зашифрованное), проходили через нашу радиостанцию. Тут еще оказалось, что единственный сапожник, которому наркомвоенмор Ворошилов всегда доверял пошив своих сапог, в чем-то провинился и отбывает срок на Беломорканале. Начались обширные переговоры по радио, в результате была решена проблема заочной пошивки сапог для наркома, в нужном количестве и соответственного качества.
А кролики! Скольких бессонных ночей стоили они мне – да не только мне, я-то только отделывался недосыпом, а у скольких людей из-за них и головы полетели! Вдруг почему-то выяснилось, что «мясная» проблема, возникшая после коллективизации, может чуть ли не мгновенно решиться путем массового разведения кроликов. ГУЛАГ тоже не остался в стороне и организовал в лагерях крупные фермы кролиководства. Но эти окаянные животные, вопреки всем прогнозам самых авторитетных ученых, обнаружили свойство не менее интенсивно дохнуть, чем размножаться. Начались длительные переговоры по радио с участием видных специалистов по кролиководству. «Мясной» проблемы по Союзу эти кролики не решили, и через некоторое время про них уже забыли, хотя средств на это потратили немало.
Вообще говоря, методы работы товарищей из ОГПУ иногда переходили всякие этические нормы: как-то в канун октябрьского праздника я пришел домой довольно поздно, причем навеселе. Только разделся, стук в дверь. Открываю – человек в кожаном пальто и с малиновыми нашивками ОГПУ (собственно, нашивки были и не обязательны, так как кожаные пальто в те времена носили почти исключительно работники ОГПУ). «Вы такой-то? Одевайтесь, не поднимайте шума и следуйте за мной!» Выходим на улицу, стоит легковая машина. «Садитесь!» Едем. Думаю: «Куда?» С площади Свердлова свернули на Неглинную. «Слава богу! Лубянка отпадает, неужели сразу в Бутырки? Но за что?» Мой спутник молчит. «Приедем, узнаешь». Доехали до площади Коммуны[51]. «Если свернет налево, значит все-таки Бутырки. Нет, едет прямо в ЦДКА, во двор. В чем дело? Непонятно». Подъехали к радиостанции, там нас уже ждут. Проходим в аппаратную. Тут все и выясняется: оказывается, в три часа ночи руководство Беломорканала должно передать по радио сводку о ходе работ по завершению строительства, и она должна быть у зампреда ОГПУ – Г. Г. Ягоды к началу парада на Красной площади, на случай, если этими данными заинтересуется Джугашвили. Сводку я, конечно, своевременно принял и передал своему молчаливому спутнику, но в пути порядком перетрусил. Хорошо, что в те времена я был еще молод, сердце не шалило, а то ведь такие «методы» для человека с более слабым здоровьем могли привести к печальным последствиям.
Правда, связь с этим ведомством иногда давала и некоторые материальные выгоды: дефицитные учебники и письменные принадлежности свободно продавались в кооперативе ОГПУ (на бывшей Лубянке). Однажды за хорошую работу мне дали «боны» ОГПУ[52], на которые я впервые в жизни купил себе костюм. Правда, он был номера на два великоват, но в те времена это не играло существенной роли, потому что во всех магазинах (даже в кооперативе ОГПУ) господствовал принцип: лопай что дают.
Единственное неудобство моей работы заключалось в том, что в любое время могли вызвать на работу, причем на неограниченное время, а это, естественно, влияло на учебу в Институте связи[53], в который я все же поступил – правда, совершенно случайно. В то время каждый молодой радиолюбитель мечтал об этом.
Со времени окончания школы прошло много времени, и я уже основательно перезабыл все школьные науки, а конкурс даже для имеющих рабочий стаж был велик, так что необходима была серьезная подготовка. На счастье, при ЦДКА были организованы курсы по подготовке в вузы. Весь коллектив радиолюбителей радиоузла ЦДКА поступил на эти курсы. Не отстал и я. Но одно дело поступить на курсы, а другое – нормально на них учиться.
Во-первых, ОГПУ срывало львиную долю учебных часов, да и другие, менее уважительные причины тоже влияли: в отличие от своих друзей, я почти не посещал занятий. Документы в институт я все же подал. Через некоторое время всем моим коллегам пришли извещения, что они допущены к приемным экзаменам. Мне такого извещения почему-то не пришло, и я решил, что из-за того, что мне в том же году предстояло идти в армию, меня и не допускают к экзаменам. Особенно горевать по этому поводу я не стал, тем более что шансов на получение проходного балла у меня, конечно, не было. Я решил: отслужу год (в те времена ребята, имевшие среднее образование, служили один год и после сдачи экзамена в части получали звание командира взвода запаса), а после демобилизации серьезно подготовлюсь и буду поступать в вуз. Это мудрое решение дало мне пока возможность вместо напряженной учебы (чем занимались все лето мои коллеги) поехать в Крым в туристический поход, а в остальное свободное время играть в теннис.
Начались приемные экзамены. Ребята мои ночи не спят, волнуются, сдают экзамены, а я и в ус не дую, гуляю напропалую, занимаюсь спортом и жду повестки из военкомата. Наконец, накануне выходного дня, получаю «долгожданную» повестку, предписывающую мне явиться после выходного дня к 9.00, имея при себе все необходимые документы (стригли в те времена еще за казенный счет, накануне отправки в часть). Нужны документы об образовании, а они в институте. К этому времени как раз окончились приемные экзамены и должны были вывесить списки принятых.