Знайте же наперед, зачем вы едете и что вас там может ожидать. Самое тяжкое преступление – сдача в плен, если была хотя бы малейшая возможность застрелиться последним патроном. Не менее, если не более тяжкое преступление – сдача врагу боевого оружия советского образца. В безвыходном положении Родина требует от вас сперва уничтожить боевое оружие (танк, самолет и пр.), а потом самому застрелиться последним патроном. Подумайте, товарищи, хорошенько. Вы все здесь подобраны на строго добровольных началах. Пусть каждый из вас хорошенько покопается в тайниках своей души. Партия и Родина требуют от вас подвига, и должна быть твердая уверенность в том, что у вас хватит сил и воли его совершить, не дрогнув ни на минуту, даже если вам придется погибнуть самой мучительной смертью. Подумайте, товарищи, хорошенько, пока не поздно. Каждый из вас должен знать свои слабости. Я понимаю, что находясь здесь, бок о бок с другими товарищами, никто не решится в этом признаться. По окончании нашей беседы, я буду находиться совершенно один полчаса на верхней палубе. Можете подходить ко мне поодиночке с любыми вопросами и поручениями, в том числе и с тем вопросом, о котором я сейчас говорил. Одно ваше слово, и любой из вас будет отправлен обратно на то место и должность, на которых он до этого служил. Его долгом будет только крепко забыть обо всем, что он здесь видел и слышал. Через полчаса, товарищи, мы встретимся здесь же».
Полчаса помаячила фигура комиссара на верхней палубе. Многие из нас к нему подходили. Подошел и я. Попросил передать домой письмо и 120 рублей оставшихся и уже не нужных мне «ресторанных» денег.
Медленно тянулись минуты. Наконец мы снова в салоне. Каждый считает товарищей. Все тринадцать налицо. Трусов среди нас не нашлось. Появляется комиссар. Пытается улыбнуться, но почему-то предательски дрожит нижняя губа, а внезапно откуда-то появившийся «насморк» заставляет слишком часто пользоваться носовым платком, причем не всегда по прямому назначению. Овладев собой, комиссар начинает: «Извините, товарищи, – снова обращается он к нам, – уже не первую партию отправляю, но привыкнуть никак не могу. Лучше самому ехать. Просил – не пускают». Голос комиссара постепенно крепнет. «Я рад товарищи, счастлив, что Партия и Родина в вас не ошиблись и уверен, что все вы окажетесь достойны той великой чести, которая досталась на вашу долю. Через полчаса вы отплываете. Вы будете там не одни. Там уже есть наши товарищи, наше оружие, только очень мало боеприпасов. Самолеты стоят без бомб, пушки без снарядов, очень трудно с доставкой. Все кругом Испании блокировано, прорваться через эту блокаду можно только проявив большую находчивость, самую большую дисциплину и выдержку, да и то в очень редких случаях (в этом он оказался совершенно прав, и если бы в конце пути у нас не забарахлила машина, из-за чего мы задержались на сутки, то были бы безусловно потоплены). Но те, кто добрались благополучно до Испании, кто там воюет, проявляют чудеса героизма. У наших летчиков в среднем по семь индивидуальных побед над немцами и итальянцами, даже несмотря на более совершенную материальную часть противника. Уверен, что и вы не подкачаете».
Помолчал немного. «Ну, хватит торжественной части, перейдем к деловой. Получайте личное оружие и документы». Принесли ящик с пистолетами (все заграничных марок). На мою долю достался весьма потрепанный «браунинг» № 2 с одной запасной обоймой. (Впоследствии, когда я его в Испании испытывал, несмотря на все старания, никак не удавалось попасть в дерево с десяти шагов. Так и пришлось мне сменить его на «ТТ».)
Раздали документы. Выдали мне эмигрантский, так называемый «нансеновский», паспорт. (После русской революции и Гражданской войны за границей появилось очень много русских эмигрантов, не имевших ни средств к существованию, ни специальности. Все эти люди пополняли собой армию безработных. Ни одна европейская страна не желала принимать их в свое подданство, и они бедствовали. По инициативе известного полярного исследователя Фритьофа Нансена была созвана международная конференция, на которой был создан статут международного паспорта без подданства, получившего в обиходе наименование «нансеновского». Человек, получивший такой паспорт, мог свободно проживать в любой из подписавших конвенцию стран и заниматься любым делом, не нарушающим законы этой страны.) Согласно моему документу, я получил его в Польше, в Кракове, о чем свидетельствовала собственноручная подпись краковского воеводы и польская гербовая печать. Из штампов прописки следовало, что я проживал в Кракове, Познани, Лодзи, Варшаве, Мюнхене, Дрездене, Варне и Галаце, откуда отбыл в Мексику в порт Вера-Крус.
К паспорту прилагалась «легенда», которую я должен был выучить наизусть и уничтожить. Согласно ей мы с отцом были репрессированы советской властью, отец умер в заключении, а мне удалось бежать через Финляндию в Польшу, где я и получил этот документ. Другие наши товарищи также получили аналогичные документы, «выставленные» в Болгарии, Румынии или Венгрии – и, конечно, с соответствующими «легендами». Моя «легенда» была шита белыми нитками, ибо обо всех городах, где я «проживал», я не имел ни малейшего понятия; несмотря на то что я почти два года «прожил» в Польше, я не знал ни одного польского слова, кроме «проше пана» и «пся крев». Когда я высказал свои сомнения комиссару, тот улыбнулся и предупредил, что если кто-то из нас попадется в лапы фашистов, то надеяться лучше не на паспорт, а на пистолет, а свои тем более паспорт спрашивать не будут.
Все формальности, наконец, были закончены. Через несколько минут раздалась команда «Отдать концы!» (по-испански). Принесли шампанское. «За Партию, за Родину, за Победу!» (за Джугашвили в те времена еще в таких случаях не пили). Комиссар обнялся с каждым из нас. Со мной он обнялся последним, и тихо на ухо сказал: «Помни, сынок, какую ты на себя взял ответственность. Не подведи!». Какой-то комок сжал мне горло. Ответить я ему не смог. Проводили нашего комиссара, когда уже начали убирать сходни.
4
Полчаса помаячила фигура комиссара на верхней палубе. Многие из нас к нему подходили. Подошел и я. Попросил передать домой письмо и 120 рублей оставшихся и уже не нужных мне «ресторанных» денег.
Медленно тянулись минуты. Наконец мы снова в салоне. Каждый считает товарищей. Все тринадцать налицо. Трусов среди нас не нашлось. Появляется комиссар. Пытается улыбнуться, но почему-то предательски дрожит нижняя губа, а внезапно откуда-то появившийся «насморк» заставляет слишком часто пользоваться носовым платком, причем не всегда по прямому назначению. Овладев собой, комиссар начинает: «Извините, товарищи, – снова обращается он к нам, – уже не первую партию отправляю, но привыкнуть никак не могу. Лучше самому ехать. Просил – не пускают». Голос комиссара постепенно крепнет. «Я рад товарищи, счастлив, что Партия и Родина в вас не ошиблись и уверен, что все вы окажетесь достойны той великой чести, которая досталась на вашу долю. Через полчаса вы отплываете. Вы будете там не одни. Там уже есть наши товарищи, наше оружие, только очень мало боеприпасов. Самолеты стоят без бомб, пушки без снарядов, очень трудно с доставкой. Все кругом Испании блокировано, прорваться через эту блокаду можно только проявив большую находчивость, самую большую дисциплину и выдержку, да и то в очень редких случаях (в этом он оказался совершенно прав, и если бы в конце пути у нас не забарахлила машина, из-за чего мы задержались на сутки, то были бы безусловно потоплены). Но те, кто добрались благополучно до Испании, кто там воюет, проявляют чудеса героизма. У наших летчиков в среднем по семь индивидуальных побед над немцами и итальянцами, даже несмотря на более совершенную материальную часть противника. Уверен, что и вы не подкачаете».
Помолчал немного. «Ну, хватит торжественной части, перейдем к деловой. Получайте личное оружие и документы». Принесли ящик с пистолетами (все заграничных марок). На мою долю достался весьма потрепанный «браунинг» № 2 с одной запасной обоймой. (Впоследствии, когда я его в Испании испытывал, несмотря на все старания, никак не удавалось попасть в дерево с десяти шагов. Так и пришлось мне сменить его на «ТТ».)
Раздали документы. Выдали мне эмигрантский, так называемый «нансеновский», паспорт. (После русской революции и Гражданской войны за границей появилось очень много русских эмигрантов, не имевших ни средств к существованию, ни специальности. Все эти люди пополняли собой армию безработных. Ни одна европейская страна не желала принимать их в свое подданство, и они бедствовали. По инициативе известного полярного исследователя Фритьофа Нансена была созвана международная конференция, на которой был создан статут международного паспорта без подданства, получившего в обиходе наименование «нансеновского». Человек, получивший такой паспорт, мог свободно проживать в любой из подписавших конвенцию стран и заниматься любым делом, не нарушающим законы этой страны.) Согласно моему документу, я получил его в Польше, в Кракове, о чем свидетельствовала собственноручная подпись краковского воеводы и польская гербовая печать. Из штампов прописки следовало, что я проживал в Кракове, Познани, Лодзи, Варшаве, Мюнхене, Дрездене, Варне и Галаце, откуда отбыл в Мексику в порт Вера-Крус.
К паспорту прилагалась «легенда», которую я должен был выучить наизусть и уничтожить. Согласно ей мы с отцом были репрессированы советской властью, отец умер в заключении, а мне удалось бежать через Финляндию в Польшу, где я и получил этот документ. Другие наши товарищи также получили аналогичные документы, «выставленные» в Болгарии, Румынии или Венгрии – и, конечно, с соответствующими «легендами». Моя «легенда» была шита белыми нитками, ибо обо всех городах, где я «проживал», я не имел ни малейшего понятия; несмотря на то что я почти два года «прожил» в Польше, я не знал ни одного польского слова, кроме «проше пана» и «пся крев». Когда я высказал свои сомнения комиссару, тот улыбнулся и предупредил, что если кто-то из нас попадется в лапы фашистов, то надеяться лучше не на паспорт, а на пистолет, а свои тем более паспорт спрашивать не будут.
Все формальности, наконец, были закончены. Через несколько минут раздалась команда «Отдать концы!» (по-испански). Принесли шампанское. «За Партию, за Родину, за Победу!» (за Джугашвили в те времена еще в таких случаях не пили). Комиссар обнялся с каждым из нас. Со мной он обнялся последним, и тихо на ухо сказал: «Помни, сынок, какую ты на себя взял ответственность. Не подведи!». Какой-то комок сжал мне горло. Ответить я ему не смог. Проводили нашего комиссара, когда уже начали убирать сходни.
4
Раздался низкий протяжный гудок, и приземистый буксир потащил нас к бонам. Приветливо замелькали огоньки Севастополя, последний привет родины – и мы уже в море. Еще не успели скрыться берега, а корабельные мастера уже занимались камуфляжем: срочно перекрашивали трубу и бортовые надписи. Из турецкого парохода «Измир» мы превратились в мексиканский «Мар-Табан», следующий из румынского порта Галац в мексиканский Вера-Крус (как видите, «легенда» моя была составлена точно).
Через некоторое время наш до сих пор однотрубный пароход в одночасье обрел вторую «трубу», отличить которую от настоящей нельзя было не только издали, но и вблизи. Севастопольские умельцы-портовики знали свое дело: трубу сделали на загляденье, а уж подкоптили ее даже лучше, чем настоящую. Внутри трубы сделали специальную топку, так что дым поднимался столбом от горящей в топке просмоленной пакли, правда кочегара этой трубы после его дымовой вахты приходилось полчаса отмывать в бане, но зато уж камуфляж был что надо.
Погасли на севере огни Севастополя, наш пароход поднял «родной» мексиканский флаг и, отчаянно дымя «обеими» трубами, начал свой опасный рейс. Вообще говоря, реклама нашего рейса была не в наших интересах, но тут вмешался один фактор, который грозил серьезными последствиями: из-за плохо промытых котлов (забиты дымовые трубы) корабль отчаянно дымил, и в ясную погоду дым мог быть виден далеко за горизонтом. Надо было в Севастополе промыть котлы, но положение Испанской Республики было настолько критическим, что задержка грозила бы очень тяжелыми последствиями на фронтах Республики, буквально «задыхавшихся» от нехватки тех самых боеприпасов, что находились в наших трюмах. Любое промедление могло иметь настолько далеко идущие последствия, что о нем нельзя было даже и думать. А такое, казалось бы, мало значащее обстоятельство, как забитые нагаром паровые трубы котлов, могло сыграть в нашем рейсе роковую роль, так как плохо сгоревший уголь вылетал из трубы парохода в виде густых клубов черного дыма с многочисленными искрами. Как днем, так и ночью нас можно было по этому дыму обнаружить на расстоянии двадцати пяти – тридцати километров, а охотников послать ко дну такую эффективную помощь Испанской Республике, как наш пароход, нашлось бы немало.
Еще в Севастополе ходили слухи о том, что немецкие фашисты спустили по Дунаю, в разобранном виде, свои малютки-субмарины, оснащенные вполне реальными торпедами, специально для потопления судов, направлявшихся из наших черноморских портов для помощи Испанской Республике. Так что если верить этим слухам, то вполне реальная опасность угрожала нам почти сразу же по выходе из Севастополя. Нельзя сказать, чтобы подобные слухи особенно благотворно влияли на настроение испанских моряков, а что касается нас – советских добровольцев, то мы были уже предупреждены комиссаром, мы знали, на что идем, и всегда были готовы к худшему. В наиболее выгодном положении оказались мы – радисты и шифровальщик (старший лейтенант Разведупра – Ваня Павлов). Москва понимала наше настроение и не давала нам скучать, назначая почти непрерывно сеансы связи с большим обменом, а за напряженной работой некогда было думать о таких пустяках, как фашистские подводные лодки.
По плану мы не должны были заходить ни в один из промежуточных портов, а следовать прямо: Севастополь – Картахена. Снабдили нас в Севастополе продуктами по-царски: часть верхней палубы отгородили досками, и в этом загоне поместился целый скотный двор – коровы, овцы, гуси, куры и целая куча всякой живности. Если бы не легкое покачивание парохода на волнах (а погода была на редкость тихая), то, сидя около радиорубки и закрыв глаза, вполне можно было себя представить где-нибудь в деревне: коровы мычат, овцы блеют, куры кудахчут. Вся эта живность специально предназначалась для нашего стола и неплохо разнообразила наше меню за время путешествия.
Надо сказать, что душевные переживания нисколько не повлияли на наш аппетит, и к концу пути все это мы подъели начисто: в Картахену привезли лишь одного козла Ваську, погруженного на борт или для шутки, или по ошибке. Несмотря на все «покушения» повара, команда все-таки его отстояла, хотя и капитан, не терпевший этой породы на борту, с первого же дня распорядился «смайнать» его за борт. Вообще говоря, этот Васька сыграл немалую роль в поднятии морального духа команды: обладая весьма живым характером, он легко перегрызал веревку, перелезал через загородку и шнырял по пароходу, внезапно появляясь в самых неожиданных местах. В конце концов его ликвидация стала для капитана и повара вопросом престижа, а его спасение для нас – чем-то вроде игры. Где только Ваську ни прятали: и в кочегарке, и в штурманской рубке, и однажды, когда опасность казалась слишком серьезной, даже в святая святых – у меня радиорубке. И все же в Испанию его привезли живым и невредимым. И надо было видеть, с каким восторгом в Картахене испанские моряки окружили прибывшего из Севастополя сквозь фашистскую блокаду русского козла Васильку. «Русо бок!», «Русо бок!». Васька с достоинством принимал эти знаки внимания своей особе, считая себя, по-видимому, героем дня.
Но все это позже, а пока время шло, и нас еще никто не потопил. Ночь сменилась ясным солнечным утром и прекрасным днем, почти летним. Море – как зеркало, а редкие суда салютуют своими флагами нашему «родному» мексиканскому флагу, не так уж часто встречающемуся на Черном море.
Жизнь на пароходе начинает входить в нормальную колею. Обильные (по испанскому укладу дважды в день – в 11 и в 17 часов) «трапезы», запиваемые великолепным испанским вином «Риоха» (запасы которого на пароходе, по-видимому, были неисчерпаемыми), концертные исполнения русских песен оказавшимся среди нас баянистом (как это еще ретивый помощник комиссара Мейера не отобрал у него баян, ведь в его инкрустации тоже была пятиконечная звездочка – улика), азартная игра в «очко» (за неимением мелких денег на папиросы, ведь каждому из нас, перед отъездом, выдали по большому фанерному ящику первосортных папирос, даже мне, в то время некурящему, выдали ящик «Театральных») – все это делало бы наш рейс приятной туристской поездкой, если бы не непрерывно гложущая мысль: «А вдруг сейчас из воды покажется перископ субмарины и конец всему». (Не все из нас тогда знали, что для потопления парохода подлодке не обязательно всплывать, она это может сделать и в погруженном состоянии.) Но перископ пока не появлялся, и через тридцать шесть часов после отбытия из Севастополя рано утром в виде неясной дымки показались берега Турции.
Поскольку проход через Босфор требовал соблюдения некоторых формальностей, то к этому времени мы уже стали испанцами. Убрали вторую трубу, перекрасили настоящую, и подняли свой «истинный» красно-желто-фиолетовый флаг. Часам к семи утра мы уже стояли посередине Босфора. Посмотрели мы с Жорой в иллюминатор радиорубки (чтобы не портить испанского вида парохода, всем нам – советским добровольцам, запретили появляться на палубах, и мы отсиживались по каютам) на Константинополь, на собор Айя-София, и невольно пришла в голову мысль: а стоило ли для того, чтобы сменить полумесяц на крест на этом сером здании с несколькими башенками, отправлять на тот свет столько миллионов людей? А ведь именно это было чуть ли не главным поводом не только нашей войны с турками в 1914 году, но и многих войн до этого. После короткого раздумья мы единогласно решили, что лично нам этот полумесяц нисколько не мешает и воевать с турками из-за этого мы не будем. (Правда, Жора расстраивался, что ему не удастся, хоть ненадолго, попасть в Перу и Галату с их злачными местами; но он несколько утешился, когда узнал, что эти богоугодные заведения и в Испании функционируют нормально).
Стамбульский берег представлял из себя гряду невысоких гор, густо заросших зеленью, сквозь которую виднелись виллы, принадлежавшие явно нетрудовому элементу. Но турки остались турками: на фоне такой красоты (недаром Босфор считался одним из красивейших мест мира), на самой верхотуре стамбульского берега, над кипарисовыми рощами и роскошными виллами, за высокой кирпичной стеной «красовалось» огромное пятиэтажное здание с зарешеченными окнами и обилием часовых везде, где только можно было. В хороший бинокль отчетливо были видны повисшие на решетках окон люди в полосатых костюмах. Судя по всему, то был не фешенебельный курортный отель, а тюрьма.
Вообще говоря, трудно себе представить большее издевательство над элементарной эстетикой, чем тюрьма в таком месте. Это примерно то же самое, что поставить общественный писсуар и помойный ящик посреди роскошного цветника в парке и, по-видимому, это возможно только в Турции. Согласно конвенции Монтре[111], проход торговых судов через Босфор и Дарданеллы должен был осуществляться беспрепятственно, но местные власти имели право медицинского досмотра, чем турки и не преминули воспользоваться. Хотя наши судовые документы были в полном порядке, все же нас остановили на рейде для принятия на борт турецкого врача, и почему-то на всякий случай с обеих сторон нашего парохода встали два турецких сторожевика, которые даже навели на нас расчехленные орудия. Кроме нас, такой чести не удостоился ни один из многочисленных «купцов», стоявших на Босфорском рейде. Судя по всему, характер нашего груза туркам был хорошо известен (и, наверно, не только им), и нас просто решили немного подержать на рейде Босфора. Прибывший вскоре турецкий врач не стал утруждать себя такими деталями, как осмотр санитарного состояния парохода и команды, а сразу же спустился в капитанскую каюту, где начал основательно нагружаться испанскими винами и русской водкой.
Чтобы поскорее избавиться от турка, в его катер быстренько погрузили два ящика водки и несколько ящиков апельсинов (оказывается, что это был вполне официальный бакшиш, который взимался врачом при каждом досмотре). Но отделаться от врача так быстро не удалось: дело в том, что за «досмотр» ему полагалось еще и 75 долларов, причем эти деньги должен был уплатить сам испанский консул в Константинополе. День был как назло воскресный, и не предупрежденный заранее консул (сыграл роль фактор секретности рейса) уехал куда-то отдыхать от своих многотрудных дел, и нам пришлось ждать его возвращения на рейде. В результате мы оказались на целый день выставленными на обозрение разведчиков всех стран (безусловно, обосновавшихся в Константинополе), а мы, советские добровольцы, вынуждены были сидеть в каютах, пока часов в шесть вечера не прибыл к нам испанский консул.
Консул рассчитался с врачом, и тот, уже основательно нагрузившийся, не без помощи лебедки был опущен в свой катер. Лишь после этого сторожевики отошли от нас, и пароход мог тронуться в дальнейший путь. Наконец-то и мы могли выйти из своих душных кают подышать вечерней свежестью и полюбоваться изумительным зрелищем вечерних рекламных огней Константинополя. Уже затемно вошли в Мраморное море.
Жизнь на пароходе постепенно входила в нормальную колею. Несмотря на то что с продвижением вперед опасность потопления для нас все возрастала, но человек привыкает ко всему. Как-то мало-помалу улеглись все страхи. Все чаще раздавались шутки, смех, звуки баяна. Мы стали уже более-менее сносно изъясняться с испанцами на какой-то дикой смеси ломаных русских, испанских и вообще гибриднонепонятных слов, а в основном жестов. Картежная игра постепенно уступила место испанской игре в кости, пожалуй не менее азартной. Фортуна в этом деле мне неизменно сопутствовала, и к своему ящику папирос я выиграл еще два, абсолютно мне не нужных. Часто слушали в кают-компании радиопередачи, преимущественно итальянские. Наш переводчик Валентино, по национальности итальянец, успевал быстро переводить на русский язык эти, как правило, неутешительные вести, которые итальянское радио, с нескрываемым злорадством, представляло в еще более мрачном виде. Особенно тяжелым для нас было сообщение о торпедировании на Картахенском рейде республиканского крейсера «Мигель Сервантес». Это был один из самых сильных и быстроходных кораблей флота Республики, и его потеря существенно уменьшала боеспособность конвоя, который должен был нас встретить и провести через наиболее опасный участок пути: Алжир – Картахена, поперек Средиземного моря, в довольно широком его месте. Но у нас пока все шло спокойно. Фашистские пираты еще не осмеливались топить суда Республики на выходе из Дарданелл (как они стали делать позже), и в греко-турецких водах мы чувствовали себя в безопасности. Но вот исчезли острова Архипелага, и мы вошли в итальянские воды. Хотя мы и старались держаться несколько в стороне от проторенных морских путей во избежание нежелательных встреч с немецкими и итальянскими судами, но все же даже в этих местах встречали их довольно часто, и тут уже получение торпеды в бок от подлодки неизвестной принадлежности стало вполне вероятным, так как, выражаясь блатным языком, «наводчиков» было более чем достаточно. Довольно часто попадались итальянские рыбаки на небольших баркасах. Особенно запомнилась одна встреча: чуть ли не посередине Средиземного моря, на расстоянии не менее чем километров 300 от ближайшего берега, покачивается на волнах лодка, полная свежей рыбы. Вся команда «корабля» – два человека: весь сморщенный, с продубленной морскими ветрами кожей, старик лет не менее семидесяти, и мальчуган лет семи-восьми. Вот тебе и наглядный урок капиталистического образа жизни. Ведь этому старику уже давно пора лежать на печи, греть кости, а мальчугану еще и в школу рано ходить, а они, по-видимому, основные добытчики и кормильцы многочисленной семьи.
Испанцы, наверное, уже привыкли к таким картинам, но для нас, советских людей, это показалось настолько диким, что если бы «Дуче» икнул от каждого нашего матюка в его адрес, то икать ему пришлось бы довольно долго. Что может быть более грозным обвинением такому образу жизни, как дряхлый старик и семилетний мальчуган в утлой лодке посредине Средиземного моря в конце ноября? И это не исключение, а система, как объяснил наш переводчик. На воспитание малолетних детей и обеспечение старости у «Дуче» денег не хватает, а на грязную войну в Абиссинии[112] и на интервенцию в Испании сразу находятся миллионы.
Старик знаками показал нам, что у него кончился табак. Надо было видеть, с какой радостью заворачивали наши ребята в резиновый мешок папиросы старику и шоколад ребенку, и лучшей для нас благодарностью были поднятые ими в приветствии «Рот Фронт» кулаки, и долго еще, пока не скрылась из глаз эта утлая лодчонка, раздавались в наших ушах: «Салют, камарадос!» старика и мальчугана. Хорошим уроком для нас была эта встреча. Для понимания чувства международной пролетарской солидарности она дала нам гораздо больше, чем длительные политзанятия дома. За счастье таких детей, чтобы у них было настоящее счастливое детство, а не изнурительный опасный труд, стоило воевать, а в случае нужды и умирать.
Много лет прошло со времени описываемых событий и очень трудно, только по памяти, не имея никаких записей тех времен (а дневники и просто заметки были командованием категорически запрещены), систематически описывать все перипетии этого не совсем обычного путешествия, но многие события и факты так глубоко врезались мне в память, что могут быть изложены с высокой степенью достоверности.
Приближался один из опасных этапов нашего пути – самое узкое место восточной части Средиземного моря, между Сицилией и итальянским (в те времена) Триполи. Уж здесь практически не было никакой возможности избежать нежелательных встреч. Подходим к этому месту под вечер. Море как зеркало, яркая луна, почти полная, светит во всю. Все заметно нервничают, даже как правило невозмутимый заместитель начальника перевозки – старый коммунист Артур Спрогис, заметно ускоряет свой обычный аллюр по палубе…
Идем с минимально-обязательным освещением, только топовые и клотиковые огни, правда обе трубы (мексиканская маскировка сразу же после выхода из Дарданелл была снова введена) отчаянно дымят, и все равно, даже без огней, наш пароход при такой погоде виден очень далеко, а гоголевский черт, как назло, обленился и не желает воровать эту проклятую луну. Вдруг на горизонте появились огоньки: три, пять, десять, все больше и больше. Это уже не случайный встречный купец, а чуть ли не целая эскадра военных кораблей. Наши морские специалисты уже различают: линкор, три крейсера и еще Бог знает что! А кому еще здесь быть, кроме итальянских фашистов? После такого заключения специалистов у многих уже начинают дрожать поджилки: уж если здесь – в самом узком месте Средиземного моря – итальянцы не поленились устроить такой парад, то нам несдобровать.
Капитан велел застопорить машины. Устроили небольшое, но весьма бурное совещание (наподобие митинга анархистов в Малаге). «Назад пока не поздно!» – неистовствуют наиболее активные члены испанской команды. Мы, советские, собрались отдельно вместе, и на всякий случай спустили предохранители у пистолетов. Положение выправил всегда невозмутимый Артур: «Если это действительно итальянская военная эскадра и мы их отсюда видим, то они уже безусловно нас давно заметили, и наш внезапный разворот назад только вызовет их подозрение. Нашему тихоходу никак не уйти от их эсминцев, которых вы насчитали не менее десятка, так что поворачивать назад абсолютно бесполезно. А если это не военные корабли, то чего их бояться?»
Эта логика остудила горячие головы сторонников немедленного драпа. Единогласно было принято решение двигаться по курсу – вперед, а для отвода глаз дать полное освещение. Так и сделали, идем вперед. Самое интересное – огоньки не двигаются нам навстречу, а стоят на месте. Нервы у всех напряжены до предела, а вдруг это все-таки флот фашистов и мы идем навстречу своей гибели? Ведь по мере приближения к эскадре каждую минуту можно ожидать орудийного залпа или торпеды! Но время идет, мы приближаемся к огонькам, а они стоят на месте. Наконец-то наступила разрядка: огоньки оказались не грозной военной эскадрой, а мирной флотилией рыбаков – подобной тем, что мы встречали днем, только они собрались в кучу, чтобы веселее было ночевать. Зажгли свои аккумуляторные фонари и спокойно жарят наловленную днем сардину.
Это событие оказалось самым страшным из всего, что случилось с нами в опасных итальянских водах. В дальнейшем было принято решение, чтобы избежать нежелательных встреч, уклоняться как возможно дальше от обычных судоходных трасс. Для этого удобнее всего было вплотную прижаться к африканскому берегу, тем более что мы уже подошли к французскому Марокко, где фашисты не должны были особенно нахальничать. Так и сделали. Пошли на расстоянии не более пятисот-семисот метров от берега, имея все время землю в поле зрения. Это как-то более благоприятно влияло на настроение людей, хотя в случае внезапной артиллерийской, авиационной или торпедной атаки наши шансы на спасение все равно оставались нулевыми.
Через некоторое время наш до сих пор однотрубный пароход в одночасье обрел вторую «трубу», отличить которую от настоящей нельзя было не только издали, но и вблизи. Севастопольские умельцы-портовики знали свое дело: трубу сделали на загляденье, а уж подкоптили ее даже лучше, чем настоящую. Внутри трубы сделали специальную топку, так что дым поднимался столбом от горящей в топке просмоленной пакли, правда кочегара этой трубы после его дымовой вахты приходилось полчаса отмывать в бане, но зато уж камуфляж был что надо.
Погасли на севере огни Севастополя, наш пароход поднял «родной» мексиканский флаг и, отчаянно дымя «обеими» трубами, начал свой опасный рейс. Вообще говоря, реклама нашего рейса была не в наших интересах, но тут вмешался один фактор, который грозил серьезными последствиями: из-за плохо промытых котлов (забиты дымовые трубы) корабль отчаянно дымил, и в ясную погоду дым мог быть виден далеко за горизонтом. Надо было в Севастополе промыть котлы, но положение Испанской Республики было настолько критическим, что задержка грозила бы очень тяжелыми последствиями на фронтах Республики, буквально «задыхавшихся» от нехватки тех самых боеприпасов, что находились в наших трюмах. Любое промедление могло иметь настолько далеко идущие последствия, что о нем нельзя было даже и думать. А такое, казалось бы, мало значащее обстоятельство, как забитые нагаром паровые трубы котлов, могло сыграть в нашем рейсе роковую роль, так как плохо сгоревший уголь вылетал из трубы парохода в виде густых клубов черного дыма с многочисленными искрами. Как днем, так и ночью нас можно было по этому дыму обнаружить на расстоянии двадцати пяти – тридцати километров, а охотников послать ко дну такую эффективную помощь Испанской Республике, как наш пароход, нашлось бы немало.
Еще в Севастополе ходили слухи о том, что немецкие фашисты спустили по Дунаю, в разобранном виде, свои малютки-субмарины, оснащенные вполне реальными торпедами, специально для потопления судов, направлявшихся из наших черноморских портов для помощи Испанской Республике. Так что если верить этим слухам, то вполне реальная опасность угрожала нам почти сразу же по выходе из Севастополя. Нельзя сказать, чтобы подобные слухи особенно благотворно влияли на настроение испанских моряков, а что касается нас – советских добровольцев, то мы были уже предупреждены комиссаром, мы знали, на что идем, и всегда были готовы к худшему. В наиболее выгодном положении оказались мы – радисты и шифровальщик (старший лейтенант Разведупра – Ваня Павлов). Москва понимала наше настроение и не давала нам скучать, назначая почти непрерывно сеансы связи с большим обменом, а за напряженной работой некогда было думать о таких пустяках, как фашистские подводные лодки.
По плану мы не должны были заходить ни в один из промежуточных портов, а следовать прямо: Севастополь – Картахена. Снабдили нас в Севастополе продуктами по-царски: часть верхней палубы отгородили досками, и в этом загоне поместился целый скотный двор – коровы, овцы, гуси, куры и целая куча всякой живности. Если бы не легкое покачивание парохода на волнах (а погода была на редкость тихая), то, сидя около радиорубки и закрыв глаза, вполне можно было себя представить где-нибудь в деревне: коровы мычат, овцы блеют, куры кудахчут. Вся эта живность специально предназначалась для нашего стола и неплохо разнообразила наше меню за время путешествия.
Надо сказать, что душевные переживания нисколько не повлияли на наш аппетит, и к концу пути все это мы подъели начисто: в Картахену привезли лишь одного козла Ваську, погруженного на борт или для шутки, или по ошибке. Несмотря на все «покушения» повара, команда все-таки его отстояла, хотя и капитан, не терпевший этой породы на борту, с первого же дня распорядился «смайнать» его за борт. Вообще говоря, этот Васька сыграл немалую роль в поднятии морального духа команды: обладая весьма живым характером, он легко перегрызал веревку, перелезал через загородку и шнырял по пароходу, внезапно появляясь в самых неожиданных местах. В конце концов его ликвидация стала для капитана и повара вопросом престижа, а его спасение для нас – чем-то вроде игры. Где только Ваську ни прятали: и в кочегарке, и в штурманской рубке, и однажды, когда опасность казалась слишком серьезной, даже в святая святых – у меня радиорубке. И все же в Испанию его привезли живым и невредимым. И надо было видеть, с каким восторгом в Картахене испанские моряки окружили прибывшего из Севастополя сквозь фашистскую блокаду русского козла Васильку. «Русо бок!», «Русо бок!». Васька с достоинством принимал эти знаки внимания своей особе, считая себя, по-видимому, героем дня.
Но все это позже, а пока время шло, и нас еще никто не потопил. Ночь сменилась ясным солнечным утром и прекрасным днем, почти летним. Море – как зеркало, а редкие суда салютуют своими флагами нашему «родному» мексиканскому флагу, не так уж часто встречающемуся на Черном море.
Жизнь на пароходе начинает входить в нормальную колею. Обильные (по испанскому укладу дважды в день – в 11 и в 17 часов) «трапезы», запиваемые великолепным испанским вином «Риоха» (запасы которого на пароходе, по-видимому, были неисчерпаемыми), концертные исполнения русских песен оказавшимся среди нас баянистом (как это еще ретивый помощник комиссара Мейера не отобрал у него баян, ведь в его инкрустации тоже была пятиконечная звездочка – улика), азартная игра в «очко» (за неимением мелких денег на папиросы, ведь каждому из нас, перед отъездом, выдали по большому фанерному ящику первосортных папирос, даже мне, в то время некурящему, выдали ящик «Театральных») – все это делало бы наш рейс приятной туристской поездкой, если бы не непрерывно гложущая мысль: «А вдруг сейчас из воды покажется перископ субмарины и конец всему». (Не все из нас тогда знали, что для потопления парохода подлодке не обязательно всплывать, она это может сделать и в погруженном состоянии.) Но перископ пока не появлялся, и через тридцать шесть часов после отбытия из Севастополя рано утром в виде неясной дымки показались берега Турции.
Поскольку проход через Босфор требовал соблюдения некоторых формальностей, то к этому времени мы уже стали испанцами. Убрали вторую трубу, перекрасили настоящую, и подняли свой «истинный» красно-желто-фиолетовый флаг. Часам к семи утра мы уже стояли посередине Босфора. Посмотрели мы с Жорой в иллюминатор радиорубки (чтобы не портить испанского вида парохода, всем нам – советским добровольцам, запретили появляться на палубах, и мы отсиживались по каютам) на Константинополь, на собор Айя-София, и невольно пришла в голову мысль: а стоило ли для того, чтобы сменить полумесяц на крест на этом сером здании с несколькими башенками, отправлять на тот свет столько миллионов людей? А ведь именно это было чуть ли не главным поводом не только нашей войны с турками в 1914 году, но и многих войн до этого. После короткого раздумья мы единогласно решили, что лично нам этот полумесяц нисколько не мешает и воевать с турками из-за этого мы не будем. (Правда, Жора расстраивался, что ему не удастся, хоть ненадолго, попасть в Перу и Галату с их злачными местами; но он несколько утешился, когда узнал, что эти богоугодные заведения и в Испании функционируют нормально).
Стамбульский берег представлял из себя гряду невысоких гор, густо заросших зеленью, сквозь которую виднелись виллы, принадлежавшие явно нетрудовому элементу. Но турки остались турками: на фоне такой красоты (недаром Босфор считался одним из красивейших мест мира), на самой верхотуре стамбульского берега, над кипарисовыми рощами и роскошными виллами, за высокой кирпичной стеной «красовалось» огромное пятиэтажное здание с зарешеченными окнами и обилием часовых везде, где только можно было. В хороший бинокль отчетливо были видны повисшие на решетках окон люди в полосатых костюмах. Судя по всему, то был не фешенебельный курортный отель, а тюрьма.
Вообще говоря, трудно себе представить большее издевательство над элементарной эстетикой, чем тюрьма в таком месте. Это примерно то же самое, что поставить общественный писсуар и помойный ящик посреди роскошного цветника в парке и, по-видимому, это возможно только в Турции. Согласно конвенции Монтре[111], проход торговых судов через Босфор и Дарданеллы должен был осуществляться беспрепятственно, но местные власти имели право медицинского досмотра, чем турки и не преминули воспользоваться. Хотя наши судовые документы были в полном порядке, все же нас остановили на рейде для принятия на борт турецкого врача, и почему-то на всякий случай с обеих сторон нашего парохода встали два турецких сторожевика, которые даже навели на нас расчехленные орудия. Кроме нас, такой чести не удостоился ни один из многочисленных «купцов», стоявших на Босфорском рейде. Судя по всему, характер нашего груза туркам был хорошо известен (и, наверно, не только им), и нас просто решили немного подержать на рейде Босфора. Прибывший вскоре турецкий врач не стал утруждать себя такими деталями, как осмотр санитарного состояния парохода и команды, а сразу же спустился в капитанскую каюту, где начал основательно нагружаться испанскими винами и русской водкой.
Чтобы поскорее избавиться от турка, в его катер быстренько погрузили два ящика водки и несколько ящиков апельсинов (оказывается, что это был вполне официальный бакшиш, который взимался врачом при каждом досмотре). Но отделаться от врача так быстро не удалось: дело в том, что за «досмотр» ему полагалось еще и 75 долларов, причем эти деньги должен был уплатить сам испанский консул в Константинополе. День был как назло воскресный, и не предупрежденный заранее консул (сыграл роль фактор секретности рейса) уехал куда-то отдыхать от своих многотрудных дел, и нам пришлось ждать его возвращения на рейде. В результате мы оказались на целый день выставленными на обозрение разведчиков всех стран (безусловно, обосновавшихся в Константинополе), а мы, советские добровольцы, вынуждены были сидеть в каютах, пока часов в шесть вечера не прибыл к нам испанский консул.
Консул рассчитался с врачом, и тот, уже основательно нагрузившийся, не без помощи лебедки был опущен в свой катер. Лишь после этого сторожевики отошли от нас, и пароход мог тронуться в дальнейший путь. Наконец-то и мы могли выйти из своих душных кают подышать вечерней свежестью и полюбоваться изумительным зрелищем вечерних рекламных огней Константинополя. Уже затемно вошли в Мраморное море.
Жизнь на пароходе постепенно входила в нормальную колею. Несмотря на то что с продвижением вперед опасность потопления для нас все возрастала, но человек привыкает ко всему. Как-то мало-помалу улеглись все страхи. Все чаще раздавались шутки, смех, звуки баяна. Мы стали уже более-менее сносно изъясняться с испанцами на какой-то дикой смеси ломаных русских, испанских и вообще гибриднонепонятных слов, а в основном жестов. Картежная игра постепенно уступила место испанской игре в кости, пожалуй не менее азартной. Фортуна в этом деле мне неизменно сопутствовала, и к своему ящику папирос я выиграл еще два, абсолютно мне не нужных. Часто слушали в кают-компании радиопередачи, преимущественно итальянские. Наш переводчик Валентино, по национальности итальянец, успевал быстро переводить на русский язык эти, как правило, неутешительные вести, которые итальянское радио, с нескрываемым злорадством, представляло в еще более мрачном виде. Особенно тяжелым для нас было сообщение о торпедировании на Картахенском рейде республиканского крейсера «Мигель Сервантес». Это был один из самых сильных и быстроходных кораблей флота Республики, и его потеря существенно уменьшала боеспособность конвоя, который должен был нас встретить и провести через наиболее опасный участок пути: Алжир – Картахена, поперек Средиземного моря, в довольно широком его месте. Но у нас пока все шло спокойно. Фашистские пираты еще не осмеливались топить суда Республики на выходе из Дарданелл (как они стали делать позже), и в греко-турецких водах мы чувствовали себя в безопасности. Но вот исчезли острова Архипелага, и мы вошли в итальянские воды. Хотя мы и старались держаться несколько в стороне от проторенных морских путей во избежание нежелательных встреч с немецкими и итальянскими судами, но все же даже в этих местах встречали их довольно часто, и тут уже получение торпеды в бок от подлодки неизвестной принадлежности стало вполне вероятным, так как, выражаясь блатным языком, «наводчиков» было более чем достаточно. Довольно часто попадались итальянские рыбаки на небольших баркасах. Особенно запомнилась одна встреча: чуть ли не посередине Средиземного моря, на расстоянии не менее чем километров 300 от ближайшего берега, покачивается на волнах лодка, полная свежей рыбы. Вся команда «корабля» – два человека: весь сморщенный, с продубленной морскими ветрами кожей, старик лет не менее семидесяти, и мальчуган лет семи-восьми. Вот тебе и наглядный урок капиталистического образа жизни. Ведь этому старику уже давно пора лежать на печи, греть кости, а мальчугану еще и в школу рано ходить, а они, по-видимому, основные добытчики и кормильцы многочисленной семьи.
Испанцы, наверное, уже привыкли к таким картинам, но для нас, советских людей, это показалось настолько диким, что если бы «Дуче» икнул от каждого нашего матюка в его адрес, то икать ему пришлось бы довольно долго. Что может быть более грозным обвинением такому образу жизни, как дряхлый старик и семилетний мальчуган в утлой лодке посредине Средиземного моря в конце ноября? И это не исключение, а система, как объяснил наш переводчик. На воспитание малолетних детей и обеспечение старости у «Дуче» денег не хватает, а на грязную войну в Абиссинии[112] и на интервенцию в Испании сразу находятся миллионы.
Старик знаками показал нам, что у него кончился табак. Надо было видеть, с какой радостью заворачивали наши ребята в резиновый мешок папиросы старику и шоколад ребенку, и лучшей для нас благодарностью были поднятые ими в приветствии «Рот Фронт» кулаки, и долго еще, пока не скрылась из глаз эта утлая лодчонка, раздавались в наших ушах: «Салют, камарадос!» старика и мальчугана. Хорошим уроком для нас была эта встреча. Для понимания чувства международной пролетарской солидарности она дала нам гораздо больше, чем длительные политзанятия дома. За счастье таких детей, чтобы у них было настоящее счастливое детство, а не изнурительный опасный труд, стоило воевать, а в случае нужды и умирать.
Много лет прошло со времени описываемых событий и очень трудно, только по памяти, не имея никаких записей тех времен (а дневники и просто заметки были командованием категорически запрещены), систематически описывать все перипетии этого не совсем обычного путешествия, но многие события и факты так глубоко врезались мне в память, что могут быть изложены с высокой степенью достоверности.
Приближался один из опасных этапов нашего пути – самое узкое место восточной части Средиземного моря, между Сицилией и итальянским (в те времена) Триполи. Уж здесь практически не было никакой возможности избежать нежелательных встреч. Подходим к этому месту под вечер. Море как зеркало, яркая луна, почти полная, светит во всю. Все заметно нервничают, даже как правило невозмутимый заместитель начальника перевозки – старый коммунист Артур Спрогис, заметно ускоряет свой обычный аллюр по палубе…
Идем с минимально-обязательным освещением, только топовые и клотиковые огни, правда обе трубы (мексиканская маскировка сразу же после выхода из Дарданелл была снова введена) отчаянно дымят, и все равно, даже без огней, наш пароход при такой погоде виден очень далеко, а гоголевский черт, как назло, обленился и не желает воровать эту проклятую луну. Вдруг на горизонте появились огоньки: три, пять, десять, все больше и больше. Это уже не случайный встречный купец, а чуть ли не целая эскадра военных кораблей. Наши морские специалисты уже различают: линкор, три крейсера и еще Бог знает что! А кому еще здесь быть, кроме итальянских фашистов? После такого заключения специалистов у многих уже начинают дрожать поджилки: уж если здесь – в самом узком месте Средиземного моря – итальянцы не поленились устроить такой парад, то нам несдобровать.
Капитан велел застопорить машины. Устроили небольшое, но весьма бурное совещание (наподобие митинга анархистов в Малаге). «Назад пока не поздно!» – неистовствуют наиболее активные члены испанской команды. Мы, советские, собрались отдельно вместе, и на всякий случай спустили предохранители у пистолетов. Положение выправил всегда невозмутимый Артур: «Если это действительно итальянская военная эскадра и мы их отсюда видим, то они уже безусловно нас давно заметили, и наш внезапный разворот назад только вызовет их подозрение. Нашему тихоходу никак не уйти от их эсминцев, которых вы насчитали не менее десятка, так что поворачивать назад абсолютно бесполезно. А если это не военные корабли, то чего их бояться?»
Эта логика остудила горячие головы сторонников немедленного драпа. Единогласно было принято решение двигаться по курсу – вперед, а для отвода глаз дать полное освещение. Так и сделали, идем вперед. Самое интересное – огоньки не двигаются нам навстречу, а стоят на месте. Нервы у всех напряжены до предела, а вдруг это все-таки флот фашистов и мы идем навстречу своей гибели? Ведь по мере приближения к эскадре каждую минуту можно ожидать орудийного залпа или торпеды! Но время идет, мы приближаемся к огонькам, а они стоят на месте. Наконец-то наступила разрядка: огоньки оказались не грозной военной эскадрой, а мирной флотилией рыбаков – подобной тем, что мы встречали днем, только они собрались в кучу, чтобы веселее было ночевать. Зажгли свои аккумуляторные фонари и спокойно жарят наловленную днем сардину.
Это событие оказалось самым страшным из всего, что случилось с нами в опасных итальянских водах. В дальнейшем было принято решение, чтобы избежать нежелательных встреч, уклоняться как возможно дальше от обычных судоходных трасс. Для этого удобнее всего было вплотную прижаться к африканскому берегу, тем более что мы уже подошли к французскому Марокко, где фашисты не должны были особенно нахальничать. Так и сделали. Пошли на расстоянии не более пятисот-семисот метров от берега, имея все время землю в поле зрения. Это как-то более благоприятно влияло на настроение людей, хотя в случае внезапной артиллерийской, авиационной или торпедной атаки наши шансы на спасение все равно оставались нулевыми.