Страница:
На воле разредило, разогнало свинцовый туск, в небесных проталинах налилось шелковой голубени, и солнце хоть и не поднялось высоконько, но с его пронзительной сочной, оранжевой мякоти уже истекал лимонный сок, разбавляя хмельную синеву. В иордани над самой головою, высматривая что-то в слободке, кружил ястреб-карагуй, порою лениво взмахивал крылами, вновь опираясь на воздушные токи. В затеньях, в отрогах сугробов, в застрехах изб скопилась черничная темь; снега, уже подтаяв с исподу, сахарно зернились и слепили глаза. Череп дороги, набитый коньими копытами и санным полозом, словно бы хрустел под ногою… Эх, день-то какой праздничный, весенний, и все подугорье до самой реки будто трапезный стол, убранный крахмальной скатертью. Выбрал же сатанин угодник такое время, когда и птицу-то жалко забить; а тут блаженному, предстателю пред Господом, приготовляют петлю.
А может, Христос самолично с таким торжеством встречает у своих Покоев долгожданного сына?
Любим молчал, старался не смотреть в сторону кабака; в прогал меж изб, за репищами виднелся крайний столб виселицы. Что-то мешкали там, бирюч не хлопал вощагою в тулумбас, не сзывал слобожан на казнь. Из соседской избы Личютиных вышла женщина, перекрестилась на восток, где плавилось апрельское солнце. Не Олисава ли это? Степенная, широкая в плечах молодуха в распашной шубейке, подбитой белками, и в шапке-столбунце из пыжика, надвинутой по самые брови, свернула из заулка к детинцу. Рядом семенил мальчонка в пестрой малице из неблюя; мать пыталась прихватить его за ручку, но сынишка, лобастый, деловой такой, дернулся плечом, заложил ладони за спину, как мужик. Поравнявшись со взвозом соседей, Олисава сронила взгляд под ноги. Черные брови были как два серпа, и под ними скопились глухие сумерки. Мальчишка вскинул лицо, белозубо, открыто улыбнулся; нос тяпушкою забавно взморщился… Кого-то напоминает сколотыш?
– С кем парня-то нажила? – глухо спросил Любим, понизив голос. Неотрывно смотрел в спину молодицы, словно бы вязал взглядом ноги. Подол темного сарафана полоскался в снегах. «Ну, оглянись же!» – взмолился вдруг. Худо слышал, что говорила мать: «От ветра, говорит, надуло. Бог, говорит, пособил. Пошла в баню – и надуло… Атаман растет. Палец в рот не клади, такой находальник. А уж работник, ой-ей! Все к рукам льнет…»
– Как назвали-то?
– Василей… Ваской кликать… Разбойник, отпетая головушка, – протянула Улита Егоровна, невольно улыбаясь, словно бы поверяла о досужем человеке.
«Вишь вот… Кто-то и оследился. Не бывает река без рыбака. Ладно помешал мутовкой в квашне», – расплывчиво подумал Любим, и Олисава тут же выпала из памяти. У Любима смута в груди, тоска скрутилась под сердцем. Ужалили давешние материны слова змеей-медянкой, и укусы те заскорбели язвами… Де, прокляну, и умрешь проклятущим… Стыдно на душе, неотзывисто, и слободка, даже в праздничных весенних своих лопатинках, совсем чужа Любиму, хоть и щемит глаза от крупитчатых распалившихся снегов.
…Чего томишься, служивый? Какая печаль тебя точит, что и родная сторона кажется тюремной застенкой? Ты – царев стремянный, и тебе нужда иметь два сердца, и оба каменных. А ты разжидился, как пустоварные житенные щи.
…Да ведь братца теряю нынче, люди доб-ры-е-е! Не саньми стерет несчастного, не в воде утопнет, не в ямке под выворотнем околеет, не цинга-скорбут выпьет, не лихоманка затрясет (все это ладно бы, знать, судьба), – но удавка палача пережмет страдальцу горло, как распоследнему побродяжке, и вынет жизнь.
Брата Минейки нынче не станет; блаженный Феодор помирает в родном куту, но без святого причастия, как проклятый язычник. Юрод-мученик отплывает в мир иной, откуда никто еще не возвращался, и снега укроют костье его, как погребальная плащаница.
Тут возле земской избы наконец-то ударили в тулумбасы. От рогаток, от таможенных амбаров, от слободских клетей, из детинца потянулся служивый люд и работный, поморяне-ушкуйники и церковный причт, нищие из бобыльих изобок и преклонных лет старухи с батожьем, и совсем младенцы, сделавшие летось первый шаг… А им-то, мальцам, закоим такая наука? Наснится ночью страх Божий, и будут плакать безутешно, будоража всю избу. А для памяти сокровенной тащат их молодки, для путевого ладейного фонаря, который бы светил безотказно посреди житейских пучин, чтобы горестная ноша, коли и упадет на горбину, не казалась неподъемной; ведь Христос помирал в далеких палестинах, в иудейских землях среди корыстного народа, не узнавшего земного Бога; а тут страдальцем свой печищанин, и вот на какие благодатные вышины вознесся, плоть превозмог и отказался от нее, как от изношенного тряпья.
…Мезенская повитуха принимала дите в бане на свет Божий; слободская старуха байкала его в зыбке, сунув в рот хлебную жамку иль коровий сосок; чтимая поморская ворожея отымала наговорами от стени; с мезенскими детками игрался в подугорье, с има же и в няше колготился, поджидая прилива, чтобы острогою бить серебряную рыбу-семгу…
Говорят-де, чудес на свете не бывает. А разве не чудо, что свой слобожанин, монах и юрод, допек до печенок самого государя; сказывают-де, от речей блаженного бела света невзвидел царь и, чтобы совесть не терзала, решил известь блаженного. С глаз подале – из сердца вон; ежли совесть не подживлять скорбными мыслями, она едва пышкает, не тревожа души, а то и вовсе со временем истлеет, как ветошка.
– …Мать, ты не ходи туда, – вдруг сдавленно попросил Любим. – Не рви сердца. Ты-то ежли помрешь, дак я куда? – вдруг открылся стремянный и понял, откуда непродышливая горечь в горле, будто наелся окуневой ксени.
– Куда-куда… на кудыкину гору, – ворчливо ответила Улита Егоровна и, сгорбатясь, спустилась со взвоза и стала крохотной средь снегов, как карла. И Любим потянулся следом. Он – служивый, его место на торжище, подле палачевской стулки; не явись-ка на казнь – кликнет тайный подметник «слово и дело».
…Народ стекся. Ждали лишь воеводу.
– Казнишь юрода – уйду в пустынь, – грозится Евдокия Ильинишна, едва поспевая за благоверным. В темно-синем зипуне и в собольей шапке с заломом, валкий в ходьбе, коренастый, Цехановецкий, будто сенная копна, застит жене весь белый свет, и слова ее гневные, кинутные, в спину мужа осыпаются, как труха. У воеводы на лосином широком поясе лядунки с огневым припасом, на боку кривая янычарская сабля – чертит по снежному насту. Будто на рать собрался. Бояроня чувствует себя собачонкой и оттого еще более несчастна. Лицо бледно, как холстинка, и в тусклых глазах само страдание. – Ты не муж мне нынче… Ты не лапоть и не сапог, хоть и задрал голову. Ты вовсе сбился с пути. Как жить-то дальше станешь без души?..
– Проживу. Не твоя забота…
– Такие вот и Царя Небесного сгубили… Не могу более с тобою. Пострижусь в монастырь…
– По мне, хоть к черту на куличики, хоть в пролубь с головою. Локтем перекрещусь. За жизнь-то осточертела, – рубит сплеча воевода. Щекастое багровое лицо в грубых, заветренных складках, будто натерто кирпичом, и свинцовые глазки – как пули, нет в них ни капли жалости. Думает под скрип пимов: блудят, скоты, и ревут, блудят и стонут, чтобы все жалели их… И доколе царь не прижучит?
С яростью на сердце и взошел на дощатый рундук, сшитый на скорую руку, где уж дожидались полуголова и подьячий Иглин. С той же злобою кинул Елагину:
– Чего волынку тянете? Тащите вора!..
Безносый заплечный мастер, стоявший у виселицы, понимающе ухмыльнулся. Воевода брезгливо дернул усом и отвернулся. Из острожка стрельцы вывели юрода; его вроде бы ожидали давно, а он появился в распахнутых воротах как-то вдруг. Стрелецкая вахта, расставленная по обе стороны дороги, вскинула топорки на плечо. На слепящем бело-голубом снегу юрод казался черным, как арап; словно из аравийских земель привезли чуженина, чтобы вздернуть его о край Студеного моря. Словно бы самого Христа притянули из неведомых палестин, чтобы вновь распять в поучение, но уже в северной стране. Феодор был наг и бос, лишь усохшие чресла прикрывал клин грязного портища. Верижные цепи опоясывали блаженного, как сонные черные змеи, литой крест будто впаялся в грудину. Феодор едва переставлял ноги, и скрип морозного снега под плюснами отдавался в сердце каждого слобожанина суеверным ужасом. Стрельцы тащились позади, потупив головы, и без особой нужды подпихивали юрода ратовищами бердышей, словно бы за каждый тычок им платили добавочных денег. Народ качнулся навстречу и замер, как ослепленный, жадно обирая мученика взглядом. Юрод приблизился; на лице его светилась безмятежная счастливая улыбка. Он скашлянул сухо и сплюнул в снег кровавым сгустком. Реденькие волосенки и неряшливый ком бороды были густо присыпаны инеем; так поседател сердешный в юзах. Феодор стал белым, как псец, и оттого глаза светились особенной радостной голубизною…
Тут подул морянин. Четыре петли на виселице закачались вразнобой. Юрод встал под крайней веревкой, взглянул наверх, натянув шею. Каждый мосолик обреченно выпирал на испитом, безмясом теле, можно было и ребра пересчитать; грешно и страшно было смотреть на юрода. Многие бабы тут же и отвернулись, крестясь. Палач подкатил березовый комелек, вскарабкался, содрал с головы чермный колпак и деловито примерился, глуповато вытаращив глаза. Взгляды их скрестились, и Ивашко Светеныш подмигнул блаженному, высунул толстый заплесневелый язык. Елагин с рундука зачитал вины Феодора Мезенца: де, от веры православной отстал, еретик, де, хульные слова на государя клеплет и народ Божий мутит, де, к увещеваниям глух и архирейского слова не слышит, так далеко сблудил, сатаненок…
– Вешай вора… Чего волынить! – торопил воевода назло жене. Палач, не дожидаясь, пока-то взберется юрод на комелек, торопливо поставил его, придержал за портище. Юрод по-прежнему улыбался, с занебесной высоты взирая прощально на толпу, как на неразумное лесное муравлище. Народ же потянулся к юроду, ожидая напутственных слов, как Божьей благодати. Старухи ткнулись в снег. Олисава протиснулась вперед, норовя подскочить к виселице, но так и застыла, спрятав в ладонях сыновье лицо.
– Глядите, православные, последние времена настали! Вор святаго вешает, а государевы слуги ему в пособителях! – вдруг вскричала бояроня за спиною воеводы; Цехановецкий вздрогнул и вновь махнул рукою: де, кончай…
Феодор просунул голову в петлю, притерся шеей к мерзлой веревке. «Господи, прости меня, грешнаго», – прошептал беззвучно. Тут запели небесные накры, загудели волынки, заиграли свирели, взбренчали струны – то Господевы скрыпотчики, гудошники и дудошники затворяли душу Феодора от мирской скверны в прохладный шелковый куколь, чтобы в девстве и нетленной чистоте принять ее к себе.
– Господи, прими мя! – воззвал Феодор и радостно шагнул со стулки.
Олисава оставила сына, прянула к блаженному. Стрельцы подхватили ее за руки, оторвали от мученика и, оттащив волоком, кинули в снег. Сын упал матери на грудь, завопил. Народ охнул, со страхом глядя в небо, ожидая Божьей кары. И снежная наволочь скоро наползла на солнце, схитила его, и поднялась над Окладниковой слободкой прощальная снежная завируха.
…Феодора Мезенца ввечеру отволокли за слободку к Инькову ручью на болото и кинули собакам на поедь, даже не прикопав.
Но лишь стемнело, и в этой замятели Любим, завернув брата в оленью полсть, притянул в дровенках в избу; до утра не спали, читали напеременки Псалтырю и с первым светом спешно зарыли юрода под полом его тайной монашьей скрытии, кою он ладил когда-то своими руками. Отныне навсегда вернулся блаженный Феодор Мезенец в родные домы под присмотр матери.
Другим же днем, не мешкая, государев стремянный Любим Ванюков съехал на Холмогоры к воеводе Нарышкину, а оттуда по царской посылке на Сумской острожек в помощь стряпчему Игнатию Андреевичу Волохову, уже третий год стоящему с войском под непокорным Соловецким монастырем.
Словарь редких и старинных русских слов
А может, Христос самолично с таким торжеством встречает у своих Покоев долгожданного сына?
Любим молчал, старался не смотреть в сторону кабака; в прогал меж изб, за репищами виднелся крайний столб виселицы. Что-то мешкали там, бирюч не хлопал вощагою в тулумбас, не сзывал слобожан на казнь. Из соседской избы Личютиных вышла женщина, перекрестилась на восток, где плавилось апрельское солнце. Не Олисава ли это? Степенная, широкая в плечах молодуха в распашной шубейке, подбитой белками, и в шапке-столбунце из пыжика, надвинутой по самые брови, свернула из заулка к детинцу. Рядом семенил мальчонка в пестрой малице из неблюя; мать пыталась прихватить его за ручку, но сынишка, лобастый, деловой такой, дернулся плечом, заложил ладони за спину, как мужик. Поравнявшись со взвозом соседей, Олисава сронила взгляд под ноги. Черные брови были как два серпа, и под ними скопились глухие сумерки. Мальчишка вскинул лицо, белозубо, открыто улыбнулся; нос тяпушкою забавно взморщился… Кого-то напоминает сколотыш?
– С кем парня-то нажила? – глухо спросил Любим, понизив голос. Неотрывно смотрел в спину молодицы, словно бы вязал взглядом ноги. Подол темного сарафана полоскался в снегах. «Ну, оглянись же!» – взмолился вдруг. Худо слышал, что говорила мать: «От ветра, говорит, надуло. Бог, говорит, пособил. Пошла в баню – и надуло… Атаман растет. Палец в рот не клади, такой находальник. А уж работник, ой-ей! Все к рукам льнет…»
– Как назвали-то?
– Василей… Ваской кликать… Разбойник, отпетая головушка, – протянула Улита Егоровна, невольно улыбаясь, словно бы поверяла о досужем человеке.
«Вишь вот… Кто-то и оследился. Не бывает река без рыбака. Ладно помешал мутовкой в квашне», – расплывчиво подумал Любим, и Олисава тут же выпала из памяти. У Любима смута в груди, тоска скрутилась под сердцем. Ужалили давешние материны слова змеей-медянкой, и укусы те заскорбели язвами… Де, прокляну, и умрешь проклятущим… Стыдно на душе, неотзывисто, и слободка, даже в праздничных весенних своих лопатинках, совсем чужа Любиму, хоть и щемит глаза от крупитчатых распалившихся снегов.
…Чего томишься, служивый? Какая печаль тебя точит, что и родная сторона кажется тюремной застенкой? Ты – царев стремянный, и тебе нужда иметь два сердца, и оба каменных. А ты разжидился, как пустоварные житенные щи.
…Да ведь братца теряю нынче, люди доб-ры-е-е! Не саньми стерет несчастного, не в воде утопнет, не в ямке под выворотнем околеет, не цинга-скорбут выпьет, не лихоманка затрясет (все это ладно бы, знать, судьба), – но удавка палача пережмет страдальцу горло, как распоследнему побродяжке, и вынет жизнь.
Брата Минейки нынче не станет; блаженный Феодор помирает в родном куту, но без святого причастия, как проклятый язычник. Юрод-мученик отплывает в мир иной, откуда никто еще не возвращался, и снега укроют костье его, как погребальная плащаница.
Тут возле земской избы наконец-то ударили в тулумбасы. От рогаток, от таможенных амбаров, от слободских клетей, из детинца потянулся служивый люд и работный, поморяне-ушкуйники и церковный причт, нищие из бобыльих изобок и преклонных лет старухи с батожьем, и совсем младенцы, сделавшие летось первый шаг… А им-то, мальцам, закоим такая наука? Наснится ночью страх Божий, и будут плакать безутешно, будоража всю избу. А для памяти сокровенной тащат их молодки, для путевого ладейного фонаря, который бы светил безотказно посреди житейских пучин, чтобы горестная ноша, коли и упадет на горбину, не казалась неподъемной; ведь Христос помирал в далеких палестинах, в иудейских землях среди корыстного народа, не узнавшего земного Бога; а тут страдальцем свой печищанин, и вот на какие благодатные вышины вознесся, плоть превозмог и отказался от нее, как от изношенного тряпья.
…Мезенская повитуха принимала дите в бане на свет Божий; слободская старуха байкала его в зыбке, сунув в рот хлебную жамку иль коровий сосок; чтимая поморская ворожея отымала наговорами от стени; с мезенскими детками игрался в подугорье, с има же и в няше колготился, поджидая прилива, чтобы острогою бить серебряную рыбу-семгу…
Говорят-де, чудес на свете не бывает. А разве не чудо, что свой слобожанин, монах и юрод, допек до печенок самого государя; сказывают-де, от речей блаженного бела света невзвидел царь и, чтобы совесть не терзала, решил известь блаженного. С глаз подале – из сердца вон; ежли совесть не подживлять скорбными мыслями, она едва пышкает, не тревожа души, а то и вовсе со временем истлеет, как ветошка.
– …Мать, ты не ходи туда, – вдруг сдавленно попросил Любим. – Не рви сердца. Ты-то ежли помрешь, дак я куда? – вдруг открылся стремянный и понял, откуда непродышливая горечь в горле, будто наелся окуневой ксени.
– Куда-куда… на кудыкину гору, – ворчливо ответила Улита Егоровна и, сгорбатясь, спустилась со взвоза и стала крохотной средь снегов, как карла. И Любим потянулся следом. Он – служивый, его место на торжище, подле палачевской стулки; не явись-ка на казнь – кликнет тайный подметник «слово и дело».
…Народ стекся. Ждали лишь воеводу.
– Казнишь юрода – уйду в пустынь, – грозится Евдокия Ильинишна, едва поспевая за благоверным. В темно-синем зипуне и в собольей шапке с заломом, валкий в ходьбе, коренастый, Цехановецкий, будто сенная копна, застит жене весь белый свет, и слова ее гневные, кинутные, в спину мужа осыпаются, как труха. У воеводы на лосином широком поясе лядунки с огневым припасом, на боку кривая янычарская сабля – чертит по снежному насту. Будто на рать собрался. Бояроня чувствует себя собачонкой и оттого еще более несчастна. Лицо бледно, как холстинка, и в тусклых глазах само страдание. – Ты не муж мне нынче… Ты не лапоть и не сапог, хоть и задрал голову. Ты вовсе сбился с пути. Как жить-то дальше станешь без души?..
– Проживу. Не твоя забота…
– Такие вот и Царя Небесного сгубили… Не могу более с тобою. Пострижусь в монастырь…
– По мне, хоть к черту на куличики, хоть в пролубь с головою. Локтем перекрещусь. За жизнь-то осточертела, – рубит сплеча воевода. Щекастое багровое лицо в грубых, заветренных складках, будто натерто кирпичом, и свинцовые глазки – как пули, нет в них ни капли жалости. Думает под скрип пимов: блудят, скоты, и ревут, блудят и стонут, чтобы все жалели их… И доколе царь не прижучит?
С яростью на сердце и взошел на дощатый рундук, сшитый на скорую руку, где уж дожидались полуголова и подьячий Иглин. С той же злобою кинул Елагину:
– Чего волынку тянете? Тащите вора!..
Безносый заплечный мастер, стоявший у виселицы, понимающе ухмыльнулся. Воевода брезгливо дернул усом и отвернулся. Из острожка стрельцы вывели юрода; его вроде бы ожидали давно, а он появился в распахнутых воротах как-то вдруг. Стрелецкая вахта, расставленная по обе стороны дороги, вскинула топорки на плечо. На слепящем бело-голубом снегу юрод казался черным, как арап; словно из аравийских земель привезли чуженина, чтобы вздернуть его о край Студеного моря. Словно бы самого Христа притянули из неведомых палестин, чтобы вновь распять в поучение, но уже в северной стране. Феодор был наг и бос, лишь усохшие чресла прикрывал клин грязного портища. Верижные цепи опоясывали блаженного, как сонные черные змеи, литой крест будто впаялся в грудину. Феодор едва переставлял ноги, и скрип морозного снега под плюснами отдавался в сердце каждого слобожанина суеверным ужасом. Стрельцы тащились позади, потупив головы, и без особой нужды подпихивали юрода ратовищами бердышей, словно бы за каждый тычок им платили добавочных денег. Народ качнулся навстречу и замер, как ослепленный, жадно обирая мученика взглядом. Юрод приблизился; на лице его светилась безмятежная счастливая улыбка. Он скашлянул сухо и сплюнул в снег кровавым сгустком. Реденькие волосенки и неряшливый ком бороды были густо присыпаны инеем; так поседател сердешный в юзах. Феодор стал белым, как псец, и оттого глаза светились особенной радостной голубизною…
Тут подул морянин. Четыре петли на виселице закачались вразнобой. Юрод встал под крайней веревкой, взглянул наверх, натянув шею. Каждый мосолик обреченно выпирал на испитом, безмясом теле, можно было и ребра пересчитать; грешно и страшно было смотреть на юрода. Многие бабы тут же и отвернулись, крестясь. Палач подкатил березовый комелек, вскарабкался, содрал с головы чермный колпак и деловито примерился, глуповато вытаращив глаза. Взгляды их скрестились, и Ивашко Светеныш подмигнул блаженному, высунул толстый заплесневелый язык. Елагин с рундука зачитал вины Феодора Мезенца: де, от веры православной отстал, еретик, де, хульные слова на государя клеплет и народ Божий мутит, де, к увещеваниям глух и архирейского слова не слышит, так далеко сблудил, сатаненок…
– Вешай вора… Чего волынить! – торопил воевода назло жене. Палач, не дожидаясь, пока-то взберется юрод на комелек, торопливо поставил его, придержал за портище. Юрод по-прежнему улыбался, с занебесной высоты взирая прощально на толпу, как на неразумное лесное муравлище. Народ же потянулся к юроду, ожидая напутственных слов, как Божьей благодати. Старухи ткнулись в снег. Олисава протиснулась вперед, норовя подскочить к виселице, но так и застыла, спрятав в ладонях сыновье лицо.
– Глядите, православные, последние времена настали! Вор святаго вешает, а государевы слуги ему в пособителях! – вдруг вскричала бояроня за спиною воеводы; Цехановецкий вздрогнул и вновь махнул рукою: де, кончай…
Феодор просунул голову в петлю, притерся шеей к мерзлой веревке. «Господи, прости меня, грешнаго», – прошептал беззвучно. Тут запели небесные накры, загудели волынки, заиграли свирели, взбренчали струны – то Господевы скрыпотчики, гудошники и дудошники затворяли душу Феодора от мирской скверны в прохладный шелковый куколь, чтобы в девстве и нетленной чистоте принять ее к себе.
– Господи, прими мя! – воззвал Феодор и радостно шагнул со стулки.
Олисава оставила сына, прянула к блаженному. Стрельцы подхватили ее за руки, оторвали от мученика и, оттащив волоком, кинули в снег. Сын упал матери на грудь, завопил. Народ охнул, со страхом глядя в небо, ожидая Божьей кары. И снежная наволочь скоро наползла на солнце, схитила его, и поднялась над Окладниковой слободкой прощальная снежная завируха.
…Феодора Мезенца ввечеру отволокли за слободку к Инькову ручью на болото и кинули собакам на поедь, даже не прикопав.
Но лишь стемнело, и в этой замятели Любим, завернув брата в оленью полсть, притянул в дровенках в избу; до утра не спали, читали напеременки Псалтырю и с первым светом спешно зарыли юрода под полом его тайной монашьей скрытии, кою он ладил когда-то своими руками. Отныне навсегда вернулся блаженный Феодор Мезенец в родные домы под присмотр матери.
Другим же днем, не мешкая, государев стремянный Любим Ванюков съехал на Холмогоры к воеводе Нарышкину, а оттуда по царской посылке на Сумской острожек в помощь стряпчему Игнатию Андреевичу Волохову, уже третий год стоящему с войском под непокорным Соловецким монастырем.
Словарь редких и старинных русских слов
Арешник —мелкий слоистый камень розового цвета.
Агаряне —потомки рабыни Агари и патриарха Авраама.
Агарянский шелк —ткань с Востока.
Арбуй —человек татарского иль турецкого племени.
Адамант —алмаз.
Амбары вонные —амбары, стоящие во дворе избы, на задах хором, где хранился скарб, носильные вещи, меха и платно.
Аспид —темный камень, злодей, бес.
Алгимей —алхимик.
Аргиш —обоз, санный поезд.
Баклан —одиночный крупный подводный камень,осыхающий на отливе.
Байбарак —плотная шелковая и парчевая ткань.
Баять —говорить, рассказывать сказки.
Баюнок —говорливый, многознатный мужик, который пользовался большой славой на промыслах.
Британ —английская охотничья собака для травли медведей.
Бирючь —глашатай.
Брашно —еда, кушанья.
Балан —толстый обрубок бревна.
Баженый —божий, родной, дорогой ребенок.
Базлуки —плетеные широкие лыжи.
Базанить —шуметь.
Балаган —походная брезентовая палатка, полог.
Бахилы —сапоги с длинными голяшками, плоскостопые.
Бусый —пепельносерый.
Бейки —цветная кайма по подолу.
Барака —крутое возвышение, гора.
Взаболь —взаправду.
Вознепщевать —возникнуть, возвыситься.
Векша —белка.
Велегласный —говорящий возвышенно.
Веретье —возвышенное место в лесу, поросшее вереском (можжевелом).
Воронец —широкая полка от стены до стены, вывешенная поперек избы.
Ворворка —шнурок, тесемка у рубахи.
Взвоз —покатый въезд в крытый двор избы (поветь), срубленный из бревен.
Вельми —весьма.
Вентерь —рыбацкая ловушка.
Воп —крик, плач.
Вощага —толстая палка, дубина с утолщением.
Вешница —ледоход.
Вервь непроторженная (церк.выраж.) —нить, соединяющая души, согласие.
Волоть —мясное волокно.
Власяница —рубаха, связанная из коньего волоса.
Выскеть —буреломное дерево, вырванное с корнем.
Ганзейская трубочка —курительная трубка из Ганзы.
Голомень– открытое море
Глядень —высокий берег около реки иль моря, с которого далеко все видать.
Галить, галиться —издеваться, шалить, баловать, надоедать.
Гиль —смута, волнение.
Гуляфная вока —вода, перегнанная на лепестках розы, шиповника.
Головщик —кормщик, старший в артели.
Гобина —имение, имущество.
Груздочки тяпаные —резаные грузди.
Драгоман —переводчик.
Дрын —кол.
Дуван —военная иль воровская добыча.
Дикомыт —дикий сокол, ястреб.
Жупел —горючая сера, горящая смола, жар и смрад.
Жамка —пряник.
Зепь —внутренний пришивной карман в кафтане, шубе.
Забой —снежный сугроб.
Заразить —поранить, попасть в цель.
Зажоры —весенние проталины, ямины на дороге.
Завируха —снег с резкими порывами ветра.
Залучить —поймать.
Заветерье, затулье —место, где не достает ветер.
Злоимец —злой человек.
Зелияница —овощи.
Заушатель —доносчик.
Заход —туалет.
Запон —фартук.
Ендова —чаша для кваса, вина, медовухи и т.д.
Ера —тундровой кустарник стланик.
Ереститься —противиться, возражать.
Ефимок —русский серебряный рубль в семнадцатом веке.
Еломка —монашья шапочка, шапочка вроде скуфьи.
Иордан —прорубь.
Истопник —младший чин при Дворе.
Извраститель —искажающий смысл дела.
Каженик —еретик, человек, исказивший православную веру и обычаи.
Камень яспис —яшма.
Коби —колдовство, чары, колдовская наука.
Коршак —ворон.
Клюшник —старшой над погребами, заведовавший ключами и весами.
Клосные странники —убогие, хворые прошаки-милостынщики.
Кром —кремль, крепость.
Колтун —свалявшийся от грязи ком волос на голове.
Крошни —заплечная берестяная котомка.
Коза —заплечные носилки чернорабочего.
Камка —узорная шелковая ткань.
Крин —цветок.
Каптан, каптана —выездные боярские сани с избушкой.
Коротенька —широкая кофта с рукавами, парчевая, шелковая с шитьем, носили поверх сарафана.
Корга —каменистая отмель
Киса —дорожный мешок из нерпичьей кожи.
Креж —крутой берег, уходящий в воду.
Киндяк —красный кумач, кафтан особого покроя.
Кречатий помытчик —ловец соколов, царский сокольник.
Кушная зимовейка —избенка охотничья, топившаяся по-черному. Дым шел по избе в дверь.
Костельник —католик.
Кат —палач.
Карась житний —хлеб.
Капуста гретая —тушеная капуста.
Кляпыш —затычка, заглушка.
Клусничать —оговаривать.
Ксень —икра.
Котораться —перепираться.
Курья —слепой рукав реки.
Крюк —кабацкая питейная чарка.
Крестец —скрещение улиц.
Котыга —рубаха.
Кромешник —дьявол.
Костомаха —кость скотская с лохмотьями мяса.
Кабат, кабатуха —широкая и длинная холщевая рубаха.
Коник —лавка в переднем углу.
Копорюга —деревянная соха.
Кокот —багор.
Котляна —поморская дружина, артель промысловая.
Кощейный мужик —бедный крестьянин.
Козанки —суставы на пальцах.
Кошуля —походный мешок.
Коня холить —ухаживать за животным бережно, с любовью.
Лонись —прошлогодний, в минувшем году.
Лайды —низкое сырое место близ моря, поросшее осотой.
Ловыга —плут, ловкий человек.
Логофет —ученый.
Ломоть однорушный —толстый ломоть хлеба, который можно держать в руке.
Лапотина —бабий наряд, одежда, платье.
Лайно —навоз.
Лядвии —женские бедра.
Манатья, мантия —верхняя одежда монаха, длинная, без рукавов, накидка с застежкой только на вороте и спускающаяся до земли.
Мурмолка —шапка с отворотами.
Малица —одежда из оленьих шкур, сшитая мехом внутрь.
Майна —прорубь.
Мотыло —кал.
Место —постель, мешок, набитый соломой, шерстью или пером.
Миткалевая опона —занавес из бумажной ткани.
Навадник —клеветник, подстрекатель.
Насад —речное судно с набоями на бортах.
Наволок —пойменный луг у реки.
Нард —индийское пахучее растение.
Наймит —работник по найму, трудник.
Наделок —имение.
Находальник —непутевый человек.
Нужа —нужда.
Наклестки —отводы у саней-розвальней.
Нудить —понуждать, заставлять, ныть.
Наустить —донести, сьябедничать.
Напыщился —надулся.
Орация —письмо, депеша, донесение.
Опреснок (маца) —тонкая сухая лепешка из пресного теста.
Огневица —горячка.
Осн —пика посоха.
Осорья —сорока.
Оприкосить —сглазить, навести порчу, оприкос.
Окоростовел —зачерствел душою.
Обавник —обманщик, чародей, колдун.
Обремкаться —оборваться, превратить платье в ремки.
Остербля —окрепла.
Огорлие —ожерелье.
Охабень —долгая верхняя одежда с прорехами под рукавами и с откидным воротом.
Охичивать —убирать грязь.
Опутенки —кожаные ремешки, которыми опутывают ноги сокола.
Остамелые ноги —натруженные, одеревяневшие, напухшие от усталости.
Паюс —рыбий пузырь, который в старину вставляли в окна.
Поскотина —луговые кормные места для выпаса скота.
Папарты —крылья.
Падера —дождь со снегом, ненастье.
Павна —топкое гиблое болото.
Поприще —мера длины (вероятно суточный переход), жизнь человека, место борьбы.
Путвицы —пуговицы.
Переклад —мосток, переход через водянину, ручей.
Перепеча —сдобный крендель.
Подговорщик —соблазнитель.
Полти —части скотской туши.
Повапленная скудельница —раскрашенный гроб.
Повапленный —украшенный.
Папошник —булка.
Помчи —снасть для ловли соколов.
Привада —приманка для птицы и зверя.
Плюсны —ступни.
Паморока —обморок.
Поносуха —низовой ветер со снегом.
Палестина —ровное место, родные места.
Подголовник —деревянный ларец, обитый полосами железа с покатой крышкой.
Позобать —поесть, набить зоб (живот).
Поддатень —помощник сокольника.
Приклепывать —наговаривать.
Протори —убытки..
Полуночник —ветер с северо-востока.
Пыщется —величается, возгоржается, излишне мнит о себе.
Помытчик —работник, нанятый в промысловую ватагу.
Пятник —продушина в стене избы.
Пря —спор, раздор.
Прелести —соблазны.
Прикодолил —привязал к колу.
Потока —струя дождя с крыши.
Раздевулье —не мужик, не баба.
Рамена —плечи.
Ратовище —рукоять косы, вил, копья и т.д.
Родостам —французская душистая вода.
Руда —кровь.
Размужичье —женщина с мужицкими ухватками.
Распетушье —гермафродит.
Рюжа —рыбацкая снасть, сплетенная из ивовых прутьев.
Романея —французское церковное вино.
Саадачное лубье —саадак, влагалище для лука, кобура.
Сакрамент —причастие.
Саламата —рыба выжаренная на свином сале
Совсельник —союзник.
Срачица —женская сорочка.
Сувой —снежная заструга, занос на дороге.
Сулой —толчея воды от встречи в море двух противоположных течений.
Смарагд —камень изумруд.
Свей —швед.
Спира воинская —отряд стражи.
Саама —вода меж островов.
Скудельница —место для убогих и нищих.
Совик —зимняя одежда из оленьих шкур, сшитая мехом наружу.
Собинный —близкий сердцу, дорогой.
Скимен —лев.
Скрыня —укладка, сундук, коробейка, ларец.
Столбовой наряд —праздничное девичье платье с лентами и украсами.
Стогна, стогны —городская площадь.
Сулица —боевое оружие, копье, рогатина.
Сикер —слабый хмельной броженый напиток, но не вино.
Свей, деги, албанасы, фрыги —название европейских народов в семнадцатом веке.
Студень —стужа, мороз, охлаждение, остылость в вере.
Сутырщик —спорщик, супротивник.
Таибник —смутитель, враг веры.
Тайбола —северная тайга.
Татебник —вор, разбойник.
Тябло —полка с иконами в красном углу..
Туга —печаль, лишения, невзгоды.
Турка —припечное бревно в избе, куда часто вешался рукомойник.
Туфак —тюфяк, набитый овечьей шерстью.
Тягло —подати, налоги.
Фусточка —носовой платок.
Улыскнулся —ухмыльнулся.
Ферезея, ферязь —мужское долгое платье с длинными рукавами, без воротника и перехвата; праздничный сарафан.
Царева стулка —престол, царское кресло.
Ценинная печь —из муравленых, расписных изразцов.
Чаруса —болотные окна, провалища.
Чучалка —чучело для охоты на птицу.
Чаровник —кудесник.
Челиг —небольшая птица ястребиной породы.
Червчатый бархат —багровый или ярко-малиновый .
Чекмень —суконный полукафтан в талию со сборками позади.
Чищенка, чищеница —пожня в лесу после корчевания или гарей.
Шняка —беспалубная промысловая поморская лодка с одной мачтой и с прямым парусом.
Шаф —бельевой шкаф.
Шелешпер —рыба.
Шушунишко —бабий зипун из сермяги.
Шугай —короткая девичья кофта с рукавами из сукна, ситца иль парчи.
Шаньги дижинные —шаньги, политые жидкой крупою иль жидким сметанным тестом.
Шестопер —палица, булава, кистень.
Шендан —подсвешник.
Шишига —толстая тяжелая палка, которую использовали поморы на звериных промыслах.
Шпынь —насмешник, балагур, дерзкий человек, не боящийся Бога.
Агаряне —потомки рабыни Агари и патриарха Авраама.
Агарянский шелк —ткань с Востока.
Арбуй —человек татарского иль турецкого племени.
Адамант —алмаз.
Амбары вонные —амбары, стоящие во дворе избы, на задах хором, где хранился скарб, носильные вещи, меха и платно.
Аспид —темный камень, злодей, бес.
Алгимей —алхимик.
Аргиш —обоз, санный поезд.
Баклан —одиночный крупный подводный камень,осыхающий на отливе.
Байбарак —плотная шелковая и парчевая ткань.
Баять —говорить, рассказывать сказки.
Баюнок —говорливый, многознатный мужик, который пользовался большой славой на промыслах.
Британ —английская охотничья собака для травли медведей.
Бирючь —глашатай.
Брашно —еда, кушанья.
Балан —толстый обрубок бревна.
Баженый —божий, родной, дорогой ребенок.
Базлуки —плетеные широкие лыжи.
Базанить —шуметь.
Балаган —походная брезентовая палатка, полог.
Бахилы —сапоги с длинными голяшками, плоскостопые.
Бусый —пепельносерый.
Бейки —цветная кайма по подолу.
Барака —крутое возвышение, гора.
Взаболь —взаправду.
Вознепщевать —возникнуть, возвыситься.
Векша —белка.
Велегласный —говорящий возвышенно.
Веретье —возвышенное место в лесу, поросшее вереском (можжевелом).
Воронец —широкая полка от стены до стены, вывешенная поперек избы.
Ворворка —шнурок, тесемка у рубахи.
Взвоз —покатый въезд в крытый двор избы (поветь), срубленный из бревен.
Вельми —весьма.
Вентерь —рыбацкая ловушка.
Воп —крик, плач.
Вощага —толстая палка, дубина с утолщением.
Вешница —ледоход.
Вервь непроторженная (церк.выраж.) —нить, соединяющая души, согласие.
Волоть —мясное волокно.
Власяница —рубаха, связанная из коньего волоса.
Выскеть —буреломное дерево, вырванное с корнем.
Ганзейская трубочка —курительная трубка из Ганзы.
Голомень– открытое море
Глядень —высокий берег около реки иль моря, с которого далеко все видать.
Галить, галиться —издеваться, шалить, баловать, надоедать.
Гиль —смута, волнение.
Гуляфная вока —вода, перегнанная на лепестках розы, шиповника.
Головщик —кормщик, старший в артели.
Гобина —имение, имущество.
Груздочки тяпаные —резаные грузди.
Драгоман —переводчик.
Дрын —кол.
Дуван —военная иль воровская добыча.
Дикомыт —дикий сокол, ястреб.
Жупел —горючая сера, горящая смола, жар и смрад.
Жамка —пряник.
Зепь —внутренний пришивной карман в кафтане, шубе.
Забой —снежный сугроб.
Заразить —поранить, попасть в цель.
Зажоры —весенние проталины, ямины на дороге.
Завируха —снег с резкими порывами ветра.
Залучить —поймать.
Заветерье, затулье —место, где не достает ветер.
Злоимец —злой человек.
Зелияница —овощи.
Заушатель —доносчик.
Заход —туалет.
Запон —фартук.
Ендова —чаша для кваса, вина, медовухи и т.д.
Ера —тундровой кустарник стланик.
Ереститься —противиться, возражать.
Ефимок —русский серебряный рубль в семнадцатом веке.
Еломка —монашья шапочка, шапочка вроде скуфьи.
Иордан —прорубь.
Истопник —младший чин при Дворе.
Извраститель —искажающий смысл дела.
Каженик —еретик, человек, исказивший православную веру и обычаи.
Камень яспис —яшма.
Коби —колдовство, чары, колдовская наука.
Коршак —ворон.
Клюшник —старшой над погребами, заведовавший ключами и весами.
Клосные странники —убогие, хворые прошаки-милостынщики.
Кром —кремль, крепость.
Колтун —свалявшийся от грязи ком волос на голове.
Крошни —заплечная берестяная котомка.
Коза —заплечные носилки чернорабочего.
Камка —узорная шелковая ткань.
Крин —цветок.
Каптан, каптана —выездные боярские сани с избушкой.
Коротенька —широкая кофта с рукавами, парчевая, шелковая с шитьем, носили поверх сарафана.
Корга —каменистая отмель
Киса —дорожный мешок из нерпичьей кожи.
Креж —крутой берег, уходящий в воду.
Киндяк —красный кумач, кафтан особого покроя.
Кречатий помытчик —ловец соколов, царский сокольник.
Кушная зимовейка —избенка охотничья, топившаяся по-черному. Дым шел по избе в дверь.
Костельник —католик.
Кат —палач.
Карась житний —хлеб.
Капуста гретая —тушеная капуста.
Кляпыш —затычка, заглушка.
Клусничать —оговаривать.
Ксень —икра.
Котораться —перепираться.
Курья —слепой рукав реки.
Крюк —кабацкая питейная чарка.
Крестец —скрещение улиц.
Котыга —рубаха.
Кромешник —дьявол.
Костомаха —кость скотская с лохмотьями мяса.
Кабат, кабатуха —широкая и длинная холщевая рубаха.
Коник —лавка в переднем углу.
Копорюга —деревянная соха.
Кокот —багор.
Котляна —поморская дружина, артель промысловая.
Кощейный мужик —бедный крестьянин.
Козанки —суставы на пальцах.
Кошуля —походный мешок.
Коня холить —ухаживать за животным бережно, с любовью.
Лонись —прошлогодний, в минувшем году.
Лайды —низкое сырое место близ моря, поросшее осотой.
Ловыга —плут, ловкий человек.
Логофет —ученый.
Ломоть однорушный —толстый ломоть хлеба, который можно держать в руке.
Лапотина —бабий наряд, одежда, платье.
Лайно —навоз.
Лядвии —женские бедра.
Манатья, мантия —верхняя одежда монаха, длинная, без рукавов, накидка с застежкой только на вороте и спускающаяся до земли.
Мурмолка —шапка с отворотами.
Малица —одежда из оленьих шкур, сшитая мехом внутрь.
Майна —прорубь.
Мотыло —кал.
Место —постель, мешок, набитый соломой, шерстью или пером.
Миткалевая опона —занавес из бумажной ткани.
Навадник —клеветник, подстрекатель.
Насад —речное судно с набоями на бортах.
Наволок —пойменный луг у реки.
Нард —индийское пахучее растение.
Наймит —работник по найму, трудник.
Наделок —имение.
Находальник —непутевый человек.
Нужа —нужда.
Наклестки —отводы у саней-розвальней.
Нудить —понуждать, заставлять, ныть.
Наустить —донести, сьябедничать.
Напыщился —надулся.
Орация —письмо, депеша, донесение.
Опреснок (маца) —тонкая сухая лепешка из пресного теста.
Огневица —горячка.
Осн —пика посоха.
Осорья —сорока.
Оприкосить —сглазить, навести порчу, оприкос.
Окоростовел —зачерствел душою.
Обавник —обманщик, чародей, колдун.
Обремкаться —оборваться, превратить платье в ремки.
Остербля —окрепла.
Огорлие —ожерелье.
Охабень —долгая верхняя одежда с прорехами под рукавами и с откидным воротом.
Охичивать —убирать грязь.
Опутенки —кожаные ремешки, которыми опутывают ноги сокола.
Остамелые ноги —натруженные, одеревяневшие, напухшие от усталости.
Паюс —рыбий пузырь, который в старину вставляли в окна.
Поскотина —луговые кормные места для выпаса скота.
Папарты —крылья.
Падера —дождь со снегом, ненастье.
Павна —топкое гиблое болото.
Поприще —мера длины (вероятно суточный переход), жизнь человека, место борьбы.
Путвицы —пуговицы.
Переклад —мосток, переход через водянину, ручей.
Перепеча —сдобный крендель.
Подговорщик —соблазнитель.
Полти —части скотской туши.
Повапленная скудельница —раскрашенный гроб.
Повапленный —украшенный.
Папошник —булка.
Помчи —снасть для ловли соколов.
Привада —приманка для птицы и зверя.
Плюсны —ступни.
Паморока —обморок.
Поносуха —низовой ветер со снегом.
Палестина —ровное место, родные места.
Подголовник —деревянный ларец, обитый полосами железа с покатой крышкой.
Позобать —поесть, набить зоб (живот).
Поддатень —помощник сокольника.
Приклепывать —наговаривать.
Протори —убытки..
Полуночник —ветер с северо-востока.
Пыщется —величается, возгоржается, излишне мнит о себе.
Помытчик —работник, нанятый в промысловую ватагу.
Пятник —продушина в стене избы.
Пря —спор, раздор.
Прелести —соблазны.
Прикодолил —привязал к колу.
Потока —струя дождя с крыши.
Раздевулье —не мужик, не баба.
Рамена —плечи.
Ратовище —рукоять косы, вил, копья и т.д.
Родостам —французская душистая вода.
Руда —кровь.
Размужичье —женщина с мужицкими ухватками.
Распетушье —гермафродит.
Рюжа —рыбацкая снасть, сплетенная из ивовых прутьев.
Романея —французское церковное вино.
Саадачное лубье —саадак, влагалище для лука, кобура.
Сакрамент —причастие.
Саламата —рыба выжаренная на свином сале
Совсельник —союзник.
Срачица —женская сорочка.
Сувой —снежная заструга, занос на дороге.
Сулой —толчея воды от встречи в море двух противоположных течений.
Смарагд —камень изумруд.
Свей —швед.
Спира воинская —отряд стражи.
Саама —вода меж островов.
Скудельница —место для убогих и нищих.
Совик —зимняя одежда из оленьих шкур, сшитая мехом наружу.
Собинный —близкий сердцу, дорогой.
Скимен —лев.
Скрыня —укладка, сундук, коробейка, ларец.
Столбовой наряд —праздничное девичье платье с лентами и украсами.
Стогна, стогны —городская площадь.
Сулица —боевое оружие, копье, рогатина.
Сикер —слабый хмельной броженый напиток, но не вино.
Свей, деги, албанасы, фрыги —название европейских народов в семнадцатом веке.
Студень —стужа, мороз, охлаждение, остылость в вере.
Сутырщик —спорщик, супротивник.
Таибник —смутитель, враг веры.
Тайбола —северная тайга.
Татебник —вор, разбойник.
Тябло —полка с иконами в красном углу..
Туга —печаль, лишения, невзгоды.
Турка —припечное бревно в избе, куда часто вешался рукомойник.
Туфак —тюфяк, набитый овечьей шерстью.
Тягло —подати, налоги.
Фусточка —носовой платок.
Улыскнулся —ухмыльнулся.
Ферезея, ферязь —мужское долгое платье с длинными рукавами, без воротника и перехвата; праздничный сарафан.
Царева стулка —престол, царское кресло.
Ценинная печь —из муравленых, расписных изразцов.
Чаруса —болотные окна, провалища.
Чучалка —чучело для охоты на птицу.
Чаровник —кудесник.
Челиг —небольшая птица ястребиной породы.
Червчатый бархат —багровый или ярко-малиновый .
Чекмень —суконный полукафтан в талию со сборками позади.
Чищенка, чищеница —пожня в лесу после корчевания или гарей.
Шняка —беспалубная промысловая поморская лодка с одной мачтой и с прямым парусом.
Шаф —бельевой шкаф.
Шелешпер —рыба.
Шушунишко —бабий зипун из сермяги.
Шугай —короткая девичья кофта с рукавами из сукна, ситца иль парчи.
Шаньги дижинные —шаньги, политые жидкой крупою иль жидким сметанным тестом.
Шестопер —палица, булава, кистень.
Шендан —подсвешник.
Шишига —толстая тяжелая палка, которую использовали поморы на звериных промыслах.
Шпынь —насмешник, балагур, дерзкий человек, не боящийся Бога.