ЗАМЕТКИ ФЛОТОВОДЦА
Знаменитый русский флотоводец Василий Михайлович Головнин был в то же время отличным писателем. Словом он владел острым и точным. Его "Записки Василия Михайловича Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах, и жизнеописание автора" (1851) если и не могут быть поставлены в один ряд с "Фрегатом "Паллада" Гончарова, то, во всяком случае, это увлекательная, отлично написанная книга.
За плечами знаменитого флотоводца лежали не одно морское плавание и изыскание; знал он много. Книги он любил и читал их вдумчиво и критически, делая на полях карандашные отметки, то гневные и обличительные, то деловые и саркастические.
У меня хранятся два томика, некогда принадлежавшие Головнину, с надписью владельца и исписанные на полях, его пометками. Томики эти под названием "Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанное сим последним" отпечатаны в Санкт-Петербурге в Морской типографии в 1810 году. Пометки Головнина на полях этих книг свидетельствуют о внутренней прямоте прославленного моряка.
(116) Описывая свое путешествие, Давыдов отмечает, что, несмотря на крайнюю бедность жителей, поселенных к низу Лены, между Олекминском и Якутском, бывают такие проезжие, которые, считая себя по отдаленности края вне опасности от жалоб, не только не платят жителям их прогонных денег, но еще и с них собирают.
"Ужасно! - отмечает головнинская рука на полях книги.- Но, к несчастию, справедливо. Штатные чиновники дерут с них кожу. В 1813 году почтмейстер из Якутска ехал в Иркутск, брал по 9 и 11 лошадей, а прогоны платил по подорожной за пару!"
В другом месте, где Давыдов отмечает, что тунгусы приучены русскими купцами к водке, справедливая головнинская рука приписывает сбоку: "Да и чиновниками тоже". Головнин возмущен тем, как русские чиновники притесняют чукчей (чугачей), учат их притворяться и лгать.
"Да и как же быть сему иначе? - гневно восклицает он.- Какой народ может говорить искренно со своими притеснителями?"
Царская политика на Крайнем Севере России отличалась колонизаторской жестокостью. Так называемых островитян заставляли присягать в верности государю. Резкая отметка Головнина стоит на полях книги против соответственного текста: "Однако ж это дело! Присваивать
вольный народ себе в собственность есть дело крайне несправедливое!"
"Тяжела жизнь островитян, страдают они болью в груди от усиленной и продолжительной гребли в байдарке, впадают в чахотку и лишаются сил",отмечает в своем описании Давыдов.
"Везде видны следы христиан, озаряющих светом истины народы непросвещенные... для пополнения своих карманов",- отмечает Головнин. "Поступки человека к человеку поневоле заставляют сомневаться в бытии божием. Провидение! открой истину непросвещенным обитателям земного шара и избавь от трудов и хлопот библейские общества приготовлять им на многих типографических станках царство небесное!" - пишет со страстью Головнин, имея в виду библейские и миссионерские общества, насаждавшие во всем мире колониализм.
Головнин с величайшим сочувствием относится к малым северным народам.
(117) Сколько открытий имеют дикие, могущих быть для нас полезными, но пользоваться ими несовместно с нашим честолюбием!" - отмечает он по поводу сообщения Давыдова об умелости и сноровке островитян. В главе о распространении среди островитян христианской веры Давыдов отмечает, что прибывшие на Кадьяк архимандрит и монахи встретили много препятствий в исполнении своих намерений и что препятствия эти были и от незнания священниками языка. Головнин добавляет на полях: "и дурного их поведения и от нелепости преподаваемого, но более от того, что примеры отнюдь не способствовали учению",- имея в виду невежество и распутство духовных лиц, "самых мерзких людей!" - определяет Головнин.
Во множестве карандашных пометок, подчеркнутых строчках, восклицательных и вопросительных знаках можно ощутить твердый характер знаменитого мореплавателя, патриота и сберегателя русской чести. В пометках этих во всей полноте проявляется благородство просвещенного деятеля, непримиримого к взяточничеству, поборам и угнетению человека.
"Убей, да поделись, эпиграф русского законодательства на опыте",- пишет Головнин по поводу царской политики, осуществлявшейся чиновниками среди малых разоряемых народов Севера.
В двух томиках Хвостова и Давыдова с пометками Головнина запечатлен целый исторический период России, когда ее просвещенные и отважные люди проникали в далекие моря, открывали новые земли, с сочувствием описывали малые, дотоле незнаемые народности, а следом хищно шли чиновники и полицейские, порабощая, грабя и спаивая целые народы.
С годами у человека меняются вкусы и пристрастия; я сожалею ныне, что давно расстался с большим собранием книг русских мореходов, причем в первых изданиях, нередко с раскрашенными от руки атласами: Сарычева, Коцебу, Крузенштерна, Врангеля, Лисянского, Беллинсгаузена... Огромные волюмы с географическими картами и рисунками напугали меня, они были слишком громоздки для домашнего собирательства.
Теперь, когда в Антарктиде существует советский поселок "Мирный", названный в честь одного из кораблей, на которых Беллинсгаузен и Лазарев открыли Антарктиду; когда Северный полюс давно нами обжит, а Северный (118) морской путь стал обычной дорогой, и на ней среди других судов плавает атомоход "Ленин", к первым изданиям путешествий русских мореходов относишься так же, как к прижизненным изданиям классиков... Но книг этих у меня давно уже нет, осталось всего несколько, и среди них одна, о которой стоит сказать особо.
СТРАНСТВОВАНИЕ ШЕЛЕХОВА
К Иркутске, на кладбище бывшего Знаменского монастыря, сохранился и поныне памятник на могиле Григория Ивановича Шелехова. На памятнике выбита такая эпитафия:
Колумб здесь Росский погребен!
Преплыл моря, открыл страны безвестны.
И зря, что все на свете тлен,
Направил парус свой
Во океан небесный
Искать сокровищ горних, неземных.
Сокровище благих!
Его ты, боже, душу упокой!
Гавриил Державин
С именем Шелехова связаны первые исследования Алеутских островов и острова Кадьяк, где им основаны были в 1784 году русские поселения. С именем Шелехова связана также широко известная деятельность Русско-Американской компании и просветительная работа: на далеких Алеутских островах Шелехов научил местных жителей земледелию и ремеслам. Он, как и Головнин, глубоко (119) ценил нравственные качества этих обездоленных, способных людей, в дальнейшем жертв произвола и лихоимства духовенства и царских чиновников.
В 1793 году вышла книга "Российского купца Именитого Рыльского гражданина Григорья Шелехова первое странствование с 1783 по 1787 год из Охотска по Восточному Океану к Американским берегам, и возвращение его в Россию".
Книжка эта давно стала библиографической редкостью; один из ее экземпляров хранился в роду Шелехова, у правнучки Шелехова, жены генерал-майора, Надежды Сергеевны Соколовой, рожденной Шелеховой. В экземпляр этот вплетен ряд материалов о Шелехове, в том числе и подлинник телеграммы, посланной Рыльским Городским головой правнучке Шелехова по поводу следующего события.
21 июля 1895 года Рыльск чествовал память Шелехова в столетие со дня его смерти. Во вклеенной в книгу вырезке из "Нового времени" сказано: "Местная городская дума постановила соорудить памятник Шелехову, на что ассигновала 3000 рублей. Город был разукрашен с утра флагами, вечером состоялось гулянье в саду, где были показаны туманные картины, изображающие географические и этнографические особенности той местности, в которой сосредоточивалась деятельность Шелехова". Далее, в книгу вклеена вырезка из газеты "Русский инвалид" от 20 августа 1903 года: "Из Рыльска. 24 августа 1903 г. состоится торжество открытия памятника почетному гражданину г. Рыльска, известному моряку времен Екатерины Великой, Григ. Ив. Шелехову. Средства на сооружение памятника собраны подпиской по Курской губернии. Памятник представляет собой мореплавателя во весь рост; в правой руке статуи - подзорная труба, левая покоится на рукояти шпаги".
В книжку вплетена телеграмма, посланная 20 июля 1895 года из Вильно: "Как правнучка мужской линии Григория Ивановича Шелехова, присоединяюсь мыслью достойному делу чествования достойной памяти моего прадеда. Жена Генерал-майора Надежда Сергеевна Соколова, рожденная Шелехова". Вплетена в книжку и ответная телеграмма: "Вильну жене генерал-майора Надежде Сергеевне Соколовой. Чествуя память своего именитого гражданина Григория Ивановича Шелехова рыльское (120) городское общество глубоко благодарит вас за сочувствие. Городской голова Выходцев".
Приложена к книжке и генеалогическая справка:
Григорий Иванович Шелехов.
Василий Григорьев. (К-р Гусарского полка)
женат на Дарье Герасимовне.
Сергей Васильевич.
Надежда Сергеевна
(замужем за А. А. Соколовым).
Так первое издание странствования Шелехова пополнилось последующими материалами и несомненно стало в свою пору семейной реликвией.
КНИГА ДОНСКОГО КАЗАКА
Существуют так называемые "летучие" издания; не все они имеются даже в основных наших книгохранилищах. По правилам каждая типография должна представлять по отпечатании любой книги обязательный экземпляр в основные библиотеки. Но летучие издания, может быть, именно потому и назывались летучими, что они исчезали иногда, нигде не оседая.
На редчайшей цветной гравюре художника-баталиста Зауервейда изображен бивуак донских казаков на фоне голубоватых Елисейских полей в Париже. Наполеон разгромлен в Отечественной войне 1812 года. Союзные войска вошли в Париж. Великий героический путь проделали в седле донские казаки. На Елисейских полях у коновязей стоят они в своих длинных синих мундирах-полукафтаньях, рослые представители могучего племени, колыбелью которого была Придонщина; другие сидят на земле возле походного костра, над которым подвешен котелок; третьи беседуют с француженками-маркитантками, сидя на конях, с пикой у ноги. Под гравюрой стоит подпись:
"Бивуак казаков на Елисейских полях. 14 марта 1814 года".
В прямой перекличке с этой гравюрой находится и редчайшая книжка под названием "Отрывок занятий на малом досуге донского казака Евлампия Котельникова. Октябрь 1814 года. В Варшаве".
Книжка отпечатана в военно-походной типографии при главной квартире генерал-фельдмаршала Барклая де Толли, на пути возвращения русских казаков из Парижа после разгрома наполеоновских войск и изгнания Наполеона на остров Эльбу.
(122) Сведения о есауле Евлампии Котельникове до чрезвычайности скудны. Известно только, что в 1817 году он был предан суду, в 1825 году посажен в Шлиссельбургскую крепость, а в 1826 году сослан в Соловецкий монастырь, где сошел с ума и умер. Его книжка, напечатанная в походе, состоит из двух частей. Вторая часть - (123) "Продолжение занятий на малом досуге" - посвящена генералу от кавалерии, войска Донского войсковому атаману Матвею Ивановичу Платову, славному своими партизанскими делами. О нем писали многие и по-разному. Несколько гротескно изображает Платова Н. С. Лесков в своей повести "Левша". Образ Платова вдохновлял не одного художника. В издании 1894 года повесть Лескова под названием "Стальная блоха" вышла с рисунками художника Н. Н. Каразина, а в наше время, в 1955 году, с рисунками Н. Кузьмина; в обоих случаях Платов изображен как личность по-своему необыкновенная. Необычность этой личности отмечает в своих стихах и Котельников:
С Оки, за Днепр, за Неман, Вислу,
Чрез Одр, чрез Эльбу и чрез Рейн
Преплыть вперед, противу смыслу
Свирепого Врага за Сейн,
Верхом в доспехах с казаками,
Без суден целыми Полками;
В ночи без звезд и без дорог
Скакать чрез твани, горы, скалы,
Сквозь лес, стремнины, чрез каналы,
Признайтеся! - никто б не мог.
Начинается же книжечка прославлением Тихого Дона:
Преславный тихий Дон Иванов,
Во время грозного царя,
Душей младцов и атаманов
Изтек на реки и моря.
Противны бури презирая,
Волнами горы покрывая,
Занял Сибирь, страшил Кавказ.
И лаврами тогда венчался,
Вселенной царством он казался
И изумленным был Парнас!
Вторая часть книжки состоит из прозаического текста в виде диалога "между двумя донскими задушевными Односумами, на бреге Рейна, в прекрасный день мая сидевшими под ореховым деревом". Односумов звали Воинов и Победов.
"В о и н о в: Одни путешественники видали тебя, Рейн! а нам и во сне не снилось!
Победов: Правда, любезный друг! бывало донскова духу здесь слухом не слыхано, а ныне и в очи видать; (124) бывало, ворон костей не занашивал, а ныне весь тихой Дон Иванович на Рейне".
Тоненькая книжечка эта, конечно, навеки зачитана и утеряна в походах; но один из экземпляров сохранился, притом с авторской надписью: "Посвящается на поздравление войска донского с прибытием из армии на Дон", и приятно, что почти 150 лет спустя можно напомнить о донском казаке Евлампии Котельникове, участнике похода на Париж, занимавшемся на "малом досуге" писанием стихов...
Как-то по просьбе газеты "Вечерний Ростов" я написал об этой книжечке, и вскоре та же газета напечатала отклик заместителя директора Ростовского областного музея С. Маркова; оказалось, что в музее хранится еще одна книга Котельникова, написанная в конце 1818 года,- "Историческое сведение войска Донского о Верхне-Курмоярской станице, составленное из сказаний старожилов и собственных примечаний".
Книга эта вышла уже после смерти автора в издании областного войска Донского статистического комитета в Новочеркасске в 1886 году. В книге есть некоторые сведения о жизни Котельникова, в частности примерная дата его смерти (1855 год) в Соловецком монастыре, куда он был сослан царским правительством в 1826 году, несмотря на то, что был одним из героев войны 1812 года...
Можно ли не задуматься о судьбе автора, держа в руках книжечку его стихов, отпечатанную по пути победоносного возвращения русской армии в военно-походной типографии при главной квартире Барклая де Толли, в Варшаве.
(125)
ИЗ КНИГ А. И. УРУСОВА
Александр Иванович Урусов был прославленным московским адвокатом. Имя его значится в одном ряду с именами Плевако, Карабчевского или Спасовича. Но его блестящие способности не ограничивались речами защитника, хотя речи Урусова и поныне считаются образцовыми.
Урусов был влюблен в театр и литературу, кроме того, он был книжным собирателем высокого толка: он знал, что собирать и как переплетать книги; был он отличнейшим человеком и по своим нравственным качествам, как об этом свидетельствуют в своих воспоминаниях современники.
В 1907 году были выпущены два тома его статей об искусстве, писем и воспоминаний о нем.
Как и его ближайший друг, тоже известный адвокат по уголовным делам и тоже литератор С. А. Андреевский, Урусов был страстным пропагандистом литературы: если Андреевский в своих "Литературных чтениях" прославлял Лермонтова, Толстого, Достоевского, то Урусов был в большой степени поклонником поэзии Запада и одним из первых возвестил о поэзии Бодлера. Урусова и Андреевского роднила и общая их страсть к книге; но если для Андреевского книга была лишь источником познания, то для библиофила Урусова книги имели еще и иные свойства и качества. Буковки А. У. на корешках переплетов книг, принадлежавших Урусову, неизменно свидетельствуют, что это книги особые: или с автографом автора, или пополненные самим Урусовым, и притом всегда изобретательно и поучительно.
Как-то в мои руки попала превосходно переплетенная в полный марокен книга, принадлежавшая Урусову: (126) "С. А. Андреевский. Стихотворения 1878-1885. С.-Петербург. 1886", с авторской надписью: "Кровному эстетику слова А. И. Урусову на снисходительный суд и добрую память. С. Андреевский. 24 Дек. 1885".
Урусов вплел в книгу портрет Андреевского, оригиналы неопубликованных его стихотворений "Голоса" и "Поэт", а также письмо Андреевского, которым тот сопроводил посылаемые стихи:
"Посылаю тебе, мой друг, портрет, автограф и вырезку из газеты. Ты меня совсем конфузишь таким приемом книги, на который у нее нет никакого права. Одно помни - что грех издания отчасти лежит на тебе...
Портрет плох, т. е. подкрашен, приглажен и мало меня передает - какой-то полнощекий франт. За автограф извиняюсь - даю отрывок, который никогда не помещался в печати - из моих старых набросков. Новое, что есть в зачатке совсем сырое. Если портрет найдешь окончательно дрянным, то для твоей роскошной затеи готов сняться. Чудак ты! - Твой С. Андреевский".
Затея Урусова была действительно роскошной: он создал уникальный экземпляр стихотворений Андреевского, заботливо пометив на нем рукой библиофила: "Один из десяти экземпляров на слоновой бумаге. Прим. А. Урусова".
К А. И. Урусову с большим уважением относились многие писатели, и на книгах из его библиотеки можно увидеть самые сердечные надписи авторов.
Вплетенное в книгу стихотворение "Поэт", раскрывает отношение к поэзии С. А. Андреевского.
ПОЭТ
Из непроглядного тумана,
Как шум далекий океана,
Наш гимн звучит иным векам .
О всем, что близко было нам.
Как вы - я сын своей эпохи,
Моих трудов сметутся крохи
С трудами прочими в архив:
Рассудит нас, кто будет жив.
В тот хор невольных песнопений
Я также лепту приношу;
Хвалы от вас я не прошу
И не желаю поощрений,
Но для грядущих поколений
Я ваши стоны заношу.
С. Андреевский
(127) Об Андреевском следует добавить, что за отказ выступить обвинителем по делу В. И. Засулич он вынужден был выйти в отставку: был он в ту пору товарищем прокурора Петербургского окружного суда.
Глядя на томик Андреевского, столь любовно переплетенный Урусовым, я думаю о том, что это не библиофильская причуда, не изысканная страсть книжника - это целый слиток литературы, история отношений двух выдающихся деятелей, запечатленная в изобретательной выдумке одного из них, и как же не быть благодарным книжнику и собирателю Александру Ивановичу Урусову за то, что он обогатил не только свою библиотеку, но и тех, кто в интересах сегодняшнего дня ставит на службу читателям страницы прошлого.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ МЕЧТЫ
На моем столе лежит книга в переплете из черного коленкора. Она заключает в себе историю одной мечты и судьбу целого поколения.
В 1918 году из Сибири на родину, в Венгрию, пробирались трое бывших военнопленных. В ту пору было так далеко от Красноярска до Будапешта, что венгерская столица, казалось, находится на другом конце света. В России шла гражданская война, железные дороги были разрушены. Со случайными поездами, а иногда, может быть, многие километры и пешком группа венгров пробиралась по городам и весям необъятной страны, пока не оказалась в Симбирске. Здесь в поисках пристанища венгры познакомились с Надеждой Васильевной Коротневой (128) певицей-любительницей, впоследствии много лет дружившей с С. В. Рахманиновым.
В семье, где поселились венгры, хорошо понимали, что эти трое бывших военнопленных - люди с высшим образованием: один из них был врачом, другой преподавателем литературы - жертвы первой мировой войны. В самом деле, на своей личной судьбе венгры познали все несчастья, какие приносит война.
(129) Почти целый год прожили трое венгров в Симбирске, пока смогли двинуться дальше. Когда, наконец, началось организованное возвращение бывших военнопленных на родину, один из венгров на прощание подарил хозяйке книгу, которая лежит ныне на моем столе.
- Книга эта - история одной мечты,- сказал венгр,- и когда ваши дети вырастут, и вы расскажете им о нас и о трагической войне, которая забросила нас сюда, они поймут, почему эта книга представляет собой историю одной мечты.
Прошли годы, много лет, и теперь, перелистывая эту книгу, я размышлял не раз о судьбе целого поколения.
В 1915 году в далеком сибирском городе Красноярске в офицерские бараки для военнопленных была заключена большая группа венгров. Как бы свидетельствуя о том, что никакая война не может убить творческий дух человека, они общим трудом, работая, видимо, многие месяцы, создали поразительную рукописную книгу: перевод "Евгения Онегина" А. С. Пушкина на венгерский язык. Главу за главой чья-то старательная рука переписывала бисерным почерком бессмертный роман в стихах. Художники, а их среди военнопленных оказалось немало, снабдили текст рисунками.
На титульном листе книги акварелью изображены бараки, в которых военнопленные жили в Красноярске. Под акварелью и датой "Красноярск. 1916. Декабря 31" следует около пятидесяти подписей. Дата 31 декабря свидетельствует о том, что военнопленные встречали новогоднюю ночь. Надпись на следующей странице разъясняет глубокий смысл этой необычной книги.
Вот что сказано в этой надписи, под которой в виде концовки нарисованы ручные кандалы:
"Во время моего пребывания в плену переписка этого произведения доставляла мне очень много радости. Плен сковывал только мое тело в холодную зиму в Сибири, ибо душа моя свободна, как ветер, как порыв сердца,- и на быстрых крыльях летит по направлению к Венгрии! Ноябрь. 1916. Красноярск".
Надпись эту, написанную по-венгерски, мне только недавно перевели. История одной мечты - это, конечно, история мечты о свободе. Свободолюбивый поэт великой (130) страны стоял перед внутренним взором венгров; имя Пушкина было им так же дорого, как и имя Петефи передовым русским людям. Много рисунков и акварелей имеют непосредственное отношение к пушкинскому тексту, но есть в книге и рисунки, отображающие трагическую судьбу людей, заброшенных в неведомую им дотоле Сибирь. На одном рисунке - две одинокие могилы в сибирской тайге (вероятно, память о тех, кто не дождался освобождения), на другом русская церковь тоже где-то в Сибири.
Давно нет на свете той, которая подарила мне эту книгу. Нет на свете, наверно, и многих из ее создателей. Но, может быть, некоторые из тех, имена которых запечатлены в подписях под заглавным рисунком, стали известными художниками, музыкантами или учеными современной народной Венгрии... Мне кажется, что в пору, когда в наиболее сложных испытаниях проверена дружба, которая связывает русский и венгерский народы, этот памятник далеких лет обретает особый смысл и особое выражение.
Перелистывая рукописные страницы книги в черном, уже ветшающем переплете, я вижу перед собой новогоднюю ночь 1916 года, когда, может быть, читали вслух великое творение Пушкина те, кто был насильственно оторван от своей родины. Они понимали, что русский народ не повинен в их испытаниях. Иначе они не венчали бы Пушкиным новогоднюю встречу, которая всегда несет в себе надежду на лучшее, более счастливое будущее.
(131)
РУКИ ПЕРЕПЛЕТЧИКА
За несколько лет до войны Академия архитектуры в Москве решила реставрировать редкие и наиболее ценные издания своей библиотеки. Огромные волюмы Витрувия или Палладио, источенные червями или обветшавшие от времени, требовали тончайшего мастерства переплетчика, который должен был вернуть им начальный вид.
Такие золотые руки нашлись в Москве. Это был старый переплетчик Эльяшев, родом из Николаева, человек, тонко чувствовавший эпоху, бескорыстно влюбленный в свое дело, превосходный переплетчик и футлярщик. Среди книг моей библиотеки есть ряд книг, переплетенных Эльяшевым и вполне достойных выставки переплетного искусства. Его пригласили в библиотеку Академии архитектуры, и Эльяшев реставрировал там или, вернее, воссоздал ряд замечательных книг, так что даже самый опытный взгляд не обнаружил бы изъянов.
Я всегда с уважением смотрел на руки Эльяшева. Они обращались с книгой так, словно разговаривали с ней, а сам Эльяшев принадлежал к тому поколению передовых переплетчиков, которые уважали книгу и несомненно сыграли просветительную роль в темные времена перед Октябрьской революцией в России.
В 1941 году, во время эвакуации, Эльяшев был заброшен куда-то в далекие лесные пространства, я потерял его из виду в сложных событиях войны и считал, что старик не вынес, вероятно, тяжелых потрясений. Но однажды, года через два после окончания войны, я узнал, что Эльяшев жив и даже работает продавцом в книжном киоске издательства Академии наук на одной из станций московского метро. Я поехал на эту станцию и отыскал Эльяшева.
(132) - Как я рад что вы живы,- сказал я ему.- Я часто вспоминал ваши руки.
- Жив-то я жив,- ответил он,- но с руками мне пришлось проститься.
Он показал мне свои руки, на которых были ампутированы все пальцы, за исключением двух - большого и указательного на правой руке, которыми он и действовал.
- Как же это случилось... при каких обстоятельствах вы потеряли ваши руки? - спросил я озадаченно.
- Я отморозил их на лесозаготовках. Ноги у меня были тоже обморожены, но не в такой степени.
- Неужели вас послали на лесозаготовки? Ведь вам больше шестидесяти лет,сказал я, готовый предположить чье-то равнодушие к чужой старости.
- Нет, я пошел добровольно,- ответил он с твердостью.- Разве мог я остаться без дела, когда вся страна воюет? Нет, я не вправе был поступить иначе.
Я вспомнил о своих книгах, которые переплел Эльяшев, вспомнил редчайшие издания в библиотеке Академии архитектуры, которым этот старик дал вторую жизнь.
- Как же мне жалко ваши руки, Эльяшев,- сказал я, искренне скорбя за него.- Они у вас были как у скрипача.
- Конечно, руки мои пропали... но если я принес ими хоть сколько-нибудь пользы в войну, что сейчас говорить о них.
Знаменитый русский флотоводец Василий Михайлович Головнин был в то же время отличным писателем. Словом он владел острым и точным. Его "Записки Василия Михайловича Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах, и жизнеописание автора" (1851) если и не могут быть поставлены в один ряд с "Фрегатом "Паллада" Гончарова, то, во всяком случае, это увлекательная, отлично написанная книга.
За плечами знаменитого флотоводца лежали не одно морское плавание и изыскание; знал он много. Книги он любил и читал их вдумчиво и критически, делая на полях карандашные отметки, то гневные и обличительные, то деловые и саркастические.
У меня хранятся два томика, некогда принадлежавшие Головнину, с надписью владельца и исписанные на полях, его пометками. Томики эти под названием "Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанное сим последним" отпечатаны в Санкт-Петербурге в Морской типографии в 1810 году. Пометки Головнина на полях этих книг свидетельствуют о внутренней прямоте прославленного моряка.
(116) Описывая свое путешествие, Давыдов отмечает, что, несмотря на крайнюю бедность жителей, поселенных к низу Лены, между Олекминском и Якутском, бывают такие проезжие, которые, считая себя по отдаленности края вне опасности от жалоб, не только не платят жителям их прогонных денег, но еще и с них собирают.
"Ужасно! - отмечает головнинская рука на полях книги.- Но, к несчастию, справедливо. Штатные чиновники дерут с них кожу. В 1813 году почтмейстер из Якутска ехал в Иркутск, брал по 9 и 11 лошадей, а прогоны платил по подорожной за пару!"
В другом месте, где Давыдов отмечает, что тунгусы приучены русскими купцами к водке, справедливая головнинская рука приписывает сбоку: "Да и чиновниками тоже". Головнин возмущен тем, как русские чиновники притесняют чукчей (чугачей), учат их притворяться и лгать.
"Да и как же быть сему иначе? - гневно восклицает он.- Какой народ может говорить искренно со своими притеснителями?"
Царская политика на Крайнем Севере России отличалась колонизаторской жестокостью. Так называемых островитян заставляли присягать в верности государю. Резкая отметка Головнина стоит на полях книги против соответственного текста: "Однако ж это дело! Присваивать
вольный народ себе в собственность есть дело крайне несправедливое!"
"Тяжела жизнь островитян, страдают они болью в груди от усиленной и продолжительной гребли в байдарке, впадают в чахотку и лишаются сил",отмечает в своем описании Давыдов.
"Везде видны следы христиан, озаряющих светом истины народы непросвещенные... для пополнения своих карманов",- отмечает Головнин. "Поступки человека к человеку поневоле заставляют сомневаться в бытии божием. Провидение! открой истину непросвещенным обитателям земного шара и избавь от трудов и хлопот библейские общества приготовлять им на многих типографических станках царство небесное!" - пишет со страстью Головнин, имея в виду библейские и миссионерские общества, насаждавшие во всем мире колониализм.
Головнин с величайшим сочувствием относится к малым северным народам.
(117) Сколько открытий имеют дикие, могущих быть для нас полезными, но пользоваться ими несовместно с нашим честолюбием!" - отмечает он по поводу сообщения Давыдова об умелости и сноровке островитян. В главе о распространении среди островитян христианской веры Давыдов отмечает, что прибывшие на Кадьяк архимандрит и монахи встретили много препятствий в исполнении своих намерений и что препятствия эти были и от незнания священниками языка. Головнин добавляет на полях: "и дурного их поведения и от нелепости преподаваемого, но более от того, что примеры отнюдь не способствовали учению",- имея в виду невежество и распутство духовных лиц, "самых мерзких людей!" - определяет Головнин.
Во множестве карандашных пометок, подчеркнутых строчках, восклицательных и вопросительных знаках можно ощутить твердый характер знаменитого мореплавателя, патриота и сберегателя русской чести. В пометках этих во всей полноте проявляется благородство просвещенного деятеля, непримиримого к взяточничеству, поборам и угнетению человека.
"Убей, да поделись, эпиграф русского законодательства на опыте",- пишет Головнин по поводу царской политики, осуществлявшейся чиновниками среди малых разоряемых народов Севера.
В двух томиках Хвостова и Давыдова с пометками Головнина запечатлен целый исторический период России, когда ее просвещенные и отважные люди проникали в далекие моря, открывали новые земли, с сочувствием описывали малые, дотоле незнаемые народности, а следом хищно шли чиновники и полицейские, порабощая, грабя и спаивая целые народы.
С годами у человека меняются вкусы и пристрастия; я сожалею ныне, что давно расстался с большим собранием книг русских мореходов, причем в первых изданиях, нередко с раскрашенными от руки атласами: Сарычева, Коцебу, Крузенштерна, Врангеля, Лисянского, Беллинсгаузена... Огромные волюмы с географическими картами и рисунками напугали меня, они были слишком громоздки для домашнего собирательства.
Теперь, когда в Антарктиде существует советский поселок "Мирный", названный в честь одного из кораблей, на которых Беллинсгаузен и Лазарев открыли Антарктиду; когда Северный полюс давно нами обжит, а Северный (118) морской путь стал обычной дорогой, и на ней среди других судов плавает атомоход "Ленин", к первым изданиям путешествий русских мореходов относишься так же, как к прижизненным изданиям классиков... Но книг этих у меня давно уже нет, осталось всего несколько, и среди них одна, о которой стоит сказать особо.
СТРАНСТВОВАНИЕ ШЕЛЕХОВА
К Иркутске, на кладбище бывшего Знаменского монастыря, сохранился и поныне памятник на могиле Григория Ивановича Шелехова. На памятнике выбита такая эпитафия:
Колумб здесь Росский погребен!
Преплыл моря, открыл страны безвестны.
И зря, что все на свете тлен,
Направил парус свой
Во океан небесный
Искать сокровищ горних, неземных.
Сокровище благих!
Его ты, боже, душу упокой!
Гавриил Державин
С именем Шелехова связаны первые исследования Алеутских островов и острова Кадьяк, где им основаны были в 1784 году русские поселения. С именем Шелехова связана также широко известная деятельность Русско-Американской компании и просветительная работа: на далеких Алеутских островах Шелехов научил местных жителей земледелию и ремеслам. Он, как и Головнин, глубоко (119) ценил нравственные качества этих обездоленных, способных людей, в дальнейшем жертв произвола и лихоимства духовенства и царских чиновников.
В 1793 году вышла книга "Российского купца Именитого Рыльского гражданина Григорья Шелехова первое странствование с 1783 по 1787 год из Охотска по Восточному Океану к Американским берегам, и возвращение его в Россию".
Книжка эта давно стала библиографической редкостью; один из ее экземпляров хранился в роду Шелехова, у правнучки Шелехова, жены генерал-майора, Надежды Сергеевны Соколовой, рожденной Шелеховой. В экземпляр этот вплетен ряд материалов о Шелехове, в том числе и подлинник телеграммы, посланной Рыльским Городским головой правнучке Шелехова по поводу следующего события.
21 июля 1895 года Рыльск чествовал память Шелехова в столетие со дня его смерти. Во вклеенной в книгу вырезке из "Нового времени" сказано: "Местная городская дума постановила соорудить памятник Шелехову, на что ассигновала 3000 рублей. Город был разукрашен с утра флагами, вечером состоялось гулянье в саду, где были показаны туманные картины, изображающие географические и этнографические особенности той местности, в которой сосредоточивалась деятельность Шелехова". Далее, в книгу вклеена вырезка из газеты "Русский инвалид" от 20 августа 1903 года: "Из Рыльска. 24 августа 1903 г. состоится торжество открытия памятника почетному гражданину г. Рыльска, известному моряку времен Екатерины Великой, Григ. Ив. Шелехову. Средства на сооружение памятника собраны подпиской по Курской губернии. Памятник представляет собой мореплавателя во весь рост; в правой руке статуи - подзорная труба, левая покоится на рукояти шпаги".
В книжку вплетена телеграмма, посланная 20 июля 1895 года из Вильно: "Как правнучка мужской линии Григория Ивановича Шелехова, присоединяюсь мыслью достойному делу чествования достойной памяти моего прадеда. Жена Генерал-майора Надежда Сергеевна Соколова, рожденная Шелехова". Вплетена в книжку и ответная телеграмма: "Вильну жене генерал-майора Надежде Сергеевне Соколовой. Чествуя память своего именитого гражданина Григория Ивановича Шелехова рыльское (120) городское общество глубоко благодарит вас за сочувствие. Городской голова Выходцев".
Приложена к книжке и генеалогическая справка:
Григорий Иванович Шелехов.
Василий Григорьев. (К-р Гусарского полка)
женат на Дарье Герасимовне.
Сергей Васильевич.
Надежда Сергеевна
(замужем за А. А. Соколовым).
Так первое издание странствования Шелехова пополнилось последующими материалами и несомненно стало в свою пору семейной реликвией.
КНИГА ДОНСКОГО КАЗАКА
Существуют так называемые "летучие" издания; не все они имеются даже в основных наших книгохранилищах. По правилам каждая типография должна представлять по отпечатании любой книги обязательный экземпляр в основные библиотеки. Но летучие издания, может быть, именно потому и назывались летучими, что они исчезали иногда, нигде не оседая.
На редчайшей цветной гравюре художника-баталиста Зауервейда изображен бивуак донских казаков на фоне голубоватых Елисейских полей в Париже. Наполеон разгромлен в Отечественной войне 1812 года. Союзные войска вошли в Париж. Великий героический путь проделали в седле донские казаки. На Елисейских полях у коновязей стоят они в своих длинных синих мундирах-полукафтаньях, рослые представители могучего племени, колыбелью которого была Придонщина; другие сидят на земле возле походного костра, над которым подвешен котелок; третьи беседуют с француженками-маркитантками, сидя на конях, с пикой у ноги. Под гравюрой стоит подпись:
"Бивуак казаков на Елисейских полях. 14 марта 1814 года".
В прямой перекличке с этой гравюрой находится и редчайшая книжка под названием "Отрывок занятий на малом досуге донского казака Евлампия Котельникова. Октябрь 1814 года. В Варшаве".
Книжка отпечатана в военно-походной типографии при главной квартире генерал-фельдмаршала Барклая де Толли, на пути возвращения русских казаков из Парижа после разгрома наполеоновских войск и изгнания Наполеона на остров Эльбу.
(122) Сведения о есауле Евлампии Котельникове до чрезвычайности скудны. Известно только, что в 1817 году он был предан суду, в 1825 году посажен в Шлиссельбургскую крепость, а в 1826 году сослан в Соловецкий монастырь, где сошел с ума и умер. Его книжка, напечатанная в походе, состоит из двух частей. Вторая часть - (123) "Продолжение занятий на малом досуге" - посвящена генералу от кавалерии, войска Донского войсковому атаману Матвею Ивановичу Платову, славному своими партизанскими делами. О нем писали многие и по-разному. Несколько гротескно изображает Платова Н. С. Лесков в своей повести "Левша". Образ Платова вдохновлял не одного художника. В издании 1894 года повесть Лескова под названием "Стальная блоха" вышла с рисунками художника Н. Н. Каразина, а в наше время, в 1955 году, с рисунками Н. Кузьмина; в обоих случаях Платов изображен как личность по-своему необыкновенная. Необычность этой личности отмечает в своих стихах и Котельников:
С Оки, за Днепр, за Неман, Вислу,
Чрез Одр, чрез Эльбу и чрез Рейн
Преплыть вперед, противу смыслу
Свирепого Врага за Сейн,
Верхом в доспехах с казаками,
Без суден целыми Полками;
В ночи без звезд и без дорог
Скакать чрез твани, горы, скалы,
Сквозь лес, стремнины, чрез каналы,
Признайтеся! - никто б не мог.
Начинается же книжечка прославлением Тихого Дона:
Преславный тихий Дон Иванов,
Во время грозного царя,
Душей младцов и атаманов
Изтек на реки и моря.
Противны бури презирая,
Волнами горы покрывая,
Занял Сибирь, страшил Кавказ.
И лаврами тогда венчался,
Вселенной царством он казался
И изумленным был Парнас!
Вторая часть книжки состоит из прозаического текста в виде диалога "между двумя донскими задушевными Односумами, на бреге Рейна, в прекрасный день мая сидевшими под ореховым деревом". Односумов звали Воинов и Победов.
"В о и н о в: Одни путешественники видали тебя, Рейн! а нам и во сне не снилось!
Победов: Правда, любезный друг! бывало донскова духу здесь слухом не слыхано, а ныне и в очи видать; (124) бывало, ворон костей не занашивал, а ныне весь тихой Дон Иванович на Рейне".
Тоненькая книжечка эта, конечно, навеки зачитана и утеряна в походах; но один из экземпляров сохранился, притом с авторской надписью: "Посвящается на поздравление войска донского с прибытием из армии на Дон", и приятно, что почти 150 лет спустя можно напомнить о донском казаке Евлампии Котельникове, участнике похода на Париж, занимавшемся на "малом досуге" писанием стихов...
Как-то по просьбе газеты "Вечерний Ростов" я написал об этой книжечке, и вскоре та же газета напечатала отклик заместителя директора Ростовского областного музея С. Маркова; оказалось, что в музее хранится еще одна книга Котельникова, написанная в конце 1818 года,- "Историческое сведение войска Донского о Верхне-Курмоярской станице, составленное из сказаний старожилов и собственных примечаний".
Книга эта вышла уже после смерти автора в издании областного войска Донского статистического комитета в Новочеркасске в 1886 году. В книге есть некоторые сведения о жизни Котельникова, в частности примерная дата его смерти (1855 год) в Соловецком монастыре, куда он был сослан царским правительством в 1826 году, несмотря на то, что был одним из героев войны 1812 года...
Можно ли не задуматься о судьбе автора, держа в руках книжечку его стихов, отпечатанную по пути победоносного возвращения русской армии в военно-походной типографии при главной квартире Барклая де Толли, в Варшаве.
(125)
ИЗ КНИГ А. И. УРУСОВА
Александр Иванович Урусов был прославленным московским адвокатом. Имя его значится в одном ряду с именами Плевако, Карабчевского или Спасовича. Но его блестящие способности не ограничивались речами защитника, хотя речи Урусова и поныне считаются образцовыми.
Урусов был влюблен в театр и литературу, кроме того, он был книжным собирателем высокого толка: он знал, что собирать и как переплетать книги; был он отличнейшим человеком и по своим нравственным качествам, как об этом свидетельствуют в своих воспоминаниях современники.
В 1907 году были выпущены два тома его статей об искусстве, писем и воспоминаний о нем.
Как и его ближайший друг, тоже известный адвокат по уголовным делам и тоже литератор С. А. Андреевский, Урусов был страстным пропагандистом литературы: если Андреевский в своих "Литературных чтениях" прославлял Лермонтова, Толстого, Достоевского, то Урусов был в большой степени поклонником поэзии Запада и одним из первых возвестил о поэзии Бодлера. Урусова и Андреевского роднила и общая их страсть к книге; но если для Андреевского книга была лишь источником познания, то для библиофила Урусова книги имели еще и иные свойства и качества. Буковки А. У. на корешках переплетов книг, принадлежавших Урусову, неизменно свидетельствуют, что это книги особые: или с автографом автора, или пополненные самим Урусовым, и притом всегда изобретательно и поучительно.
Как-то в мои руки попала превосходно переплетенная в полный марокен книга, принадлежавшая Урусову: (126) "С. А. Андреевский. Стихотворения 1878-1885. С.-Петербург. 1886", с авторской надписью: "Кровному эстетику слова А. И. Урусову на снисходительный суд и добрую память. С. Андреевский. 24 Дек. 1885".
Урусов вплел в книгу портрет Андреевского, оригиналы неопубликованных его стихотворений "Голоса" и "Поэт", а также письмо Андреевского, которым тот сопроводил посылаемые стихи:
"Посылаю тебе, мой друг, портрет, автограф и вырезку из газеты. Ты меня совсем конфузишь таким приемом книги, на который у нее нет никакого права. Одно помни - что грех издания отчасти лежит на тебе...
Портрет плох, т. е. подкрашен, приглажен и мало меня передает - какой-то полнощекий франт. За автограф извиняюсь - даю отрывок, который никогда не помещался в печати - из моих старых набросков. Новое, что есть в зачатке совсем сырое. Если портрет найдешь окончательно дрянным, то для твоей роскошной затеи готов сняться. Чудак ты! - Твой С. Андреевский".
Затея Урусова была действительно роскошной: он создал уникальный экземпляр стихотворений Андреевского, заботливо пометив на нем рукой библиофила: "Один из десяти экземпляров на слоновой бумаге. Прим. А. Урусова".
К А. И. Урусову с большим уважением относились многие писатели, и на книгах из его библиотеки можно увидеть самые сердечные надписи авторов.
Вплетенное в книгу стихотворение "Поэт", раскрывает отношение к поэзии С. А. Андреевского.
ПОЭТ
Из непроглядного тумана,
Как шум далекий океана,
Наш гимн звучит иным векам .
О всем, что близко было нам.
Как вы - я сын своей эпохи,
Моих трудов сметутся крохи
С трудами прочими в архив:
Рассудит нас, кто будет жив.
В тот хор невольных песнопений
Я также лепту приношу;
Хвалы от вас я не прошу
И не желаю поощрений,
Но для грядущих поколений
Я ваши стоны заношу.
С. Андреевский
(127) Об Андреевском следует добавить, что за отказ выступить обвинителем по делу В. И. Засулич он вынужден был выйти в отставку: был он в ту пору товарищем прокурора Петербургского окружного суда.
Глядя на томик Андреевского, столь любовно переплетенный Урусовым, я думаю о том, что это не библиофильская причуда, не изысканная страсть книжника - это целый слиток литературы, история отношений двух выдающихся деятелей, запечатленная в изобретательной выдумке одного из них, и как же не быть благодарным книжнику и собирателю Александру Ивановичу Урусову за то, что он обогатил не только свою библиотеку, но и тех, кто в интересах сегодняшнего дня ставит на службу читателям страницы прошлого.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ МЕЧТЫ
На моем столе лежит книга в переплете из черного коленкора. Она заключает в себе историю одной мечты и судьбу целого поколения.
В 1918 году из Сибири на родину, в Венгрию, пробирались трое бывших военнопленных. В ту пору было так далеко от Красноярска до Будапешта, что венгерская столица, казалось, находится на другом конце света. В России шла гражданская война, железные дороги были разрушены. Со случайными поездами, а иногда, может быть, многие километры и пешком группа венгров пробиралась по городам и весям необъятной страны, пока не оказалась в Симбирске. Здесь в поисках пристанища венгры познакомились с Надеждой Васильевной Коротневой (128) певицей-любительницей, впоследствии много лет дружившей с С. В. Рахманиновым.
В семье, где поселились венгры, хорошо понимали, что эти трое бывших военнопленных - люди с высшим образованием: один из них был врачом, другой преподавателем литературы - жертвы первой мировой войны. В самом деле, на своей личной судьбе венгры познали все несчастья, какие приносит война.
(129) Почти целый год прожили трое венгров в Симбирске, пока смогли двинуться дальше. Когда, наконец, началось организованное возвращение бывших военнопленных на родину, один из венгров на прощание подарил хозяйке книгу, которая лежит ныне на моем столе.
- Книга эта - история одной мечты,- сказал венгр,- и когда ваши дети вырастут, и вы расскажете им о нас и о трагической войне, которая забросила нас сюда, они поймут, почему эта книга представляет собой историю одной мечты.
Прошли годы, много лет, и теперь, перелистывая эту книгу, я размышлял не раз о судьбе целого поколения.
В 1915 году в далеком сибирском городе Красноярске в офицерские бараки для военнопленных была заключена большая группа венгров. Как бы свидетельствуя о том, что никакая война не может убить творческий дух человека, они общим трудом, работая, видимо, многие месяцы, создали поразительную рукописную книгу: перевод "Евгения Онегина" А. С. Пушкина на венгерский язык. Главу за главой чья-то старательная рука переписывала бисерным почерком бессмертный роман в стихах. Художники, а их среди военнопленных оказалось немало, снабдили текст рисунками.
На титульном листе книги акварелью изображены бараки, в которых военнопленные жили в Красноярске. Под акварелью и датой "Красноярск. 1916. Декабря 31" следует около пятидесяти подписей. Дата 31 декабря свидетельствует о том, что военнопленные встречали новогоднюю ночь. Надпись на следующей странице разъясняет глубокий смысл этой необычной книги.
Вот что сказано в этой надписи, под которой в виде концовки нарисованы ручные кандалы:
"Во время моего пребывания в плену переписка этого произведения доставляла мне очень много радости. Плен сковывал только мое тело в холодную зиму в Сибири, ибо душа моя свободна, как ветер, как порыв сердца,- и на быстрых крыльях летит по направлению к Венгрии! Ноябрь. 1916. Красноярск".
Надпись эту, написанную по-венгерски, мне только недавно перевели. История одной мечты - это, конечно, история мечты о свободе. Свободолюбивый поэт великой (130) страны стоял перед внутренним взором венгров; имя Пушкина было им так же дорого, как и имя Петефи передовым русским людям. Много рисунков и акварелей имеют непосредственное отношение к пушкинскому тексту, но есть в книге и рисунки, отображающие трагическую судьбу людей, заброшенных в неведомую им дотоле Сибирь. На одном рисунке - две одинокие могилы в сибирской тайге (вероятно, память о тех, кто не дождался освобождения), на другом русская церковь тоже где-то в Сибири.
Давно нет на свете той, которая подарила мне эту книгу. Нет на свете, наверно, и многих из ее создателей. Но, может быть, некоторые из тех, имена которых запечатлены в подписях под заглавным рисунком, стали известными художниками, музыкантами или учеными современной народной Венгрии... Мне кажется, что в пору, когда в наиболее сложных испытаниях проверена дружба, которая связывает русский и венгерский народы, этот памятник далеких лет обретает особый смысл и особое выражение.
Перелистывая рукописные страницы книги в черном, уже ветшающем переплете, я вижу перед собой новогоднюю ночь 1916 года, когда, может быть, читали вслух великое творение Пушкина те, кто был насильственно оторван от своей родины. Они понимали, что русский народ не повинен в их испытаниях. Иначе они не венчали бы Пушкиным новогоднюю встречу, которая всегда несет в себе надежду на лучшее, более счастливое будущее.
(131)
РУКИ ПЕРЕПЛЕТЧИКА
За несколько лет до войны Академия архитектуры в Москве решила реставрировать редкие и наиболее ценные издания своей библиотеки. Огромные волюмы Витрувия или Палладио, источенные червями или обветшавшие от времени, требовали тончайшего мастерства переплетчика, который должен был вернуть им начальный вид.
Такие золотые руки нашлись в Москве. Это был старый переплетчик Эльяшев, родом из Николаева, человек, тонко чувствовавший эпоху, бескорыстно влюбленный в свое дело, превосходный переплетчик и футлярщик. Среди книг моей библиотеки есть ряд книг, переплетенных Эльяшевым и вполне достойных выставки переплетного искусства. Его пригласили в библиотеку Академии архитектуры, и Эльяшев реставрировал там или, вернее, воссоздал ряд замечательных книг, так что даже самый опытный взгляд не обнаружил бы изъянов.
Я всегда с уважением смотрел на руки Эльяшева. Они обращались с книгой так, словно разговаривали с ней, а сам Эльяшев принадлежал к тому поколению передовых переплетчиков, которые уважали книгу и несомненно сыграли просветительную роль в темные времена перед Октябрьской революцией в России.
В 1941 году, во время эвакуации, Эльяшев был заброшен куда-то в далекие лесные пространства, я потерял его из виду в сложных событиях войны и считал, что старик не вынес, вероятно, тяжелых потрясений. Но однажды, года через два после окончания войны, я узнал, что Эльяшев жив и даже работает продавцом в книжном киоске издательства Академии наук на одной из станций московского метро. Я поехал на эту станцию и отыскал Эльяшева.
(132) - Как я рад что вы живы,- сказал я ему.- Я часто вспоминал ваши руки.
- Жив-то я жив,- ответил он,- но с руками мне пришлось проститься.
Он показал мне свои руки, на которых были ампутированы все пальцы, за исключением двух - большого и указательного на правой руке, которыми он и действовал.
- Как же это случилось... при каких обстоятельствах вы потеряли ваши руки? - спросил я озадаченно.
- Я отморозил их на лесозаготовках. Ноги у меня были тоже обморожены, но не в такой степени.
- Неужели вас послали на лесозаготовки? Ведь вам больше шестидесяти лет,сказал я, готовый предположить чье-то равнодушие к чужой старости.
- Нет, я пошел добровольно,- ответил он с твердостью.- Разве мог я остаться без дела, когда вся страна воюет? Нет, я не вправе был поступить иначе.
Я вспомнил о своих книгах, которые переплел Эльяшев, вспомнил редчайшие издания в библиотеке Академии архитектуры, которым этот старик дал вторую жизнь.
- Как же мне жалко ваши руки, Эльяшев,- сказал я, искренне скорбя за него.- Они у вас были как у скрипача.
- Конечно, руки мои пропали... но если я принес ими хоть сколько-нибудь пользы в войну, что сейчас говорить о них.