Лидин Вл
Друзья мои - книги ! (Заметки книголюба)
Вл. Лидин
ДРУЗЬЯ МОИ - КНИГИ!
ЗАМЕТКИ КНИГОЛЮБА
СОДЕРЖАНИЕ
Вместо вступления
1920-й год
Первая книга
В особняке
Друзья мои - книги
Глубокие беседы
Живые надписи
Две встречи
"Душенька" у ног Державина
Из книг Ефремова
"Трущобные люди"
Издатели-книголюбы
Книжка из Монтрё
"Очарованный странник"
Герцениана
Потаенные книги
Записки декабриста
Старые книжники
П. П. Шибанов
Д. С. Айзенштадт
Собиратель Розанов
Букинист Матвей Шишков
Письма Наталии Гончаровой
Вокруг Пушкина
Тюменский "Обрыв"
"Венок" и "шапка"
Песня о комаринском мужике
Старый рыбак
"Ветвь"
"Сапоги Карла Маркса"
От потомков Шевченко
Рукой Бунина
Заметки флотоводца
Странствование Шелехова
Книга донского казака
Из книг А. И. Урусова
История одной мечты
Руки переплетчика
Неизвестные автографы Чехова
Жизнь Власа Дорошевича
Член-распорядитель И. Ф. Горбунов
"Вена"
Писатели чеховской поры
"Степь"
Надписи Леонида Андреева
"Крейсер "Русская Надежда"
В 33-х экземплярах
Неизвестный рисунок Клавдия Лебедева
Искать и беречь
Из мистификаций
Главы из истории литературы
"Московские скандалы и безобразия"
Первое воздушное путешествие из Москвы
"Литературные заметки"
Книга бессмертна
На родине Вольта
В строю
Кладовая разума
То, что близко...
Любимое
Молодым собирателям
ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
Много раз друзья книги побуждали меня: напишите о книгах, напишите об этом сложном и увлекательном мире; напишите о встречах с книгами - иногда таинственными, как самые необычные приключения, иногда простодушными, когда неожиданно книга, которую искал годами, сама дается в руки, словно никогда ее и не искал; напишите, наконец, о том, что лежит в основе собирательства книг, как приходит к человеку эта любовь, что она приносит ему и что требует взамен.
Что ж, может быть, это и правильно: следует написать о своих давних друзьях - книгах, не с тем, чтобы дать какие-либо библиографические сведения о них: для этого существуют специальные справочники, украшенные именами В. Сопикова, Г. Геннади, И. Остроглазова, наконец, отличная книга недавно умершего Н. Смирнова-Сокольского "Рассказы о книгах". Я расскажу просто о встречах с книгами - моих личных встречах, иногда радовавших, иногда разочаровывавших, но всегда в той или иной степени приоткрывавших многое, о чем не знает ни один библиограф в мире, потому что это твоя личная встреча, то есть так или иначе неповторимая. Надо рассказать и о том, как рождается страсть к собиранию книг, рассказать о людях, влюбленных в книгу, о книжных редкостях не в библиографическом понимании, а редкостях именно для меня в силу глубоких, сердечных бесед или длительной дружбы с той или другой книгой, которая в ряде случаев может быть уподоблена живому собеседнику. Конечно, если пишешь о книге, надо рассказать и о чувстве, какое она порождает: чувство это испытали все, кому знакомо собирательство, - это очень тонкая, очень глубокая любовь, и странно, (4) иногда кажется, что человек, который любит книгу, встречает и ее ответную любовь.
Несколько лет назад у Центрального телеграфа в Москве я встретил старого человека с необычайными живыми молодыми глазами, с чернейшими густыми бровями, хотя он был уже совсем сед. Мы внимательно посмотрели друг на друга, прошли мимо, и я вдруг обернулся и окликнул:
- Александр Александрович! - Человек остановился.- Узнаете меня? - спросил я подойдя. Он узнал меня, и мы после многих десятилетий снова пожали друг другу руку.
На Кузнецком мосту в Москве в годы моего детства существовал книжный магазин "Образование". Я был в ту пору школьником четвертого или пятого класса и приходил в этот магазин с несколькими заветными рублями купить какую-либо новую книгу: очередной сборник "Знания", или только что начавший выходить альманах издательства "Шиповник", или таинственный сборник в зеленой обложке "Ссыльным и заключенным", повествовавший о судьбе целого поколения, попранного царским произволом, или брошюрки издательства "Донская речь" Парамонова с таинственными титлами: "Эрфуртская программа", "Нищета философии" или "Пауки и мухи". Парамоновские брошюры стоили по 3-5 копеек, и среди них были и "Соколинец" В. Короленко, и "Разрушенный мол" Гершуни, и "Петька на даче" Леонида Андреева, и "В пути" Вересаева...
За прилавком книжного магазина "Образование" стоял глубоко сочувствовавший юным любителям книги невысокий, с черными курчавыми волосами, с живыми умными глазами человек - его звали Александр Александрович Шухгальтер: впоследствии, в наше время, он заведовал ряд лет книжным отделом Дома ученых в Москве.
- Милый вы мой,- сказал старик, сжимая мою руку при встрече на улице Огарева, возле Центрального телеграфа,- конечно, я помню вас. Я помню, как вы приходили школьником, и всегда радовался, что есть такие подростки, которые любят книгу.
Александр Александрович Шухгальтер, ныне покойный, был не только покровителем юных книголюбов. Он стоял во главе одного из самых серьезных демократических книжных магазинов, именно "Образований распространявших революционные книги, особенно в ту Пору, когда (5) мутная реакция после 1905 года заполняла книжный рынок сочинениями Вербицкой и Нагродской, сборниками с мрачными названиями вроде "Самоубийство" и замаскированной под научные книги порнографией "Холодность женщин", "Мир половых страстей" или пресловутый "Половой вопрос" Фореля...
- Как,- спросил меня Александр Александрович в эту встречу после многих десятилетий,- дружите по-прежнему с книгами или изменили им?
- Дружу,- сказал я.- Дружу, и во многом обязан вам, что дружу. Ведь именно вы еще с моего отрочества побуждали меня к этой дружбе.
Нам следовало присесть, чтобы вспомнить прошлое, но присесть было негде, и мы стали вспоминать на ходу это прошлое. Мы вспомнили книжную Москву поры моего детства.
Напротив книжного магазина "Образование" на Кузнецком мосту помещалась на втором этаже книготорговля и библиотека Тастевена, преемника прославленного книжника- француза Ф. Готье. Готье снабжал Москву теми знаменитыми желтыми томиками изданий Гашетта или Фламмариона в Париже, которые и поныне представляют новинки французской литературы. Племянник владельца магазина, Генрих Эдмундович Тастевен, был поэтом и философом; кроме того, он преподавал в Лазаревском институте восточных языков французский язык и был в то же время секретарем одного из самых модных и эстетских журналов того времени "Золотое руно". Я хочу говорить о людях, которые учили меня любить книгу. Это не только дань их памяти, но и напоминание о том, как важно прививать с детства эту чистую и возвышенную любовь, определяющую дальнейшее культурное развитие молодого сознания.
Редакция журнала "Золотое руно" помещалась на Новинском бульваре. На круглом столе в приемной стояли в ряд цветные сифоны с разными водами; на стене висел знаменитый незаконченный портрет Валерия Брюсова работы Врубеля и полотна Сомова, Петрова-Водкина, Судейкина и Сапунова. У одной из стен стояла пианола, на которой в вечерние часы разыгрывал торжественные баховские фуги Генрих Эдмундович Тастевен. Он был невысокого роста, с маленькими французскими усиками, чрезвычайно вежливый и чрезвычайно стеснительный; он любил (6) музыку и стихи, перевел на русский язык "Судный день" Пшибышевского и сам втайне писал стихи.
В эти вечерние часы, когда я благоговейно перелистывал номера "Золотого руна" с прокладками для иллюстраций из тончайшей японской бумаги, а Тастевен играл на пианоле, в редакции появлялся иногда высокий стремительный человек с крашеной бородой, оформленной как совок для угля, это был редактор-издатель Николай Павлович Рябушинский. За два года до этого он разъезжал по Москве на автомобиле - желтом открытом Пежо; теперь братья учредили над ним опеку, и автомобиль сменился лихачом "дутиком",- так называлась тогда пролетка на дутых резиновых шинах - новинка начала века.
Тастевен побудил нас, школьников седьмого класса, издавать ученический печатный журнал "Первые опыты" и финансировал из своих скудных средств два вышедших номера. Журнал печатался в лучшей типографии И. Н. Кушнерева на превосходной бумаге, даже с цветными иллюстрациями одного из школьников - Льва Зака, ставшего ныне известным французским художником. Я ощутил величие книги, когда вез на извозчике из типографии в магазин "Образование" пачки только что отпечатанного журнала, это осуществленное чудо, превратившее в печатное слово наши ученические рукописи. Александр Александрович Шухгальтер был восприемником этого детища. Вот к каким далеким временам относится познание мной книги и первые увлечения ею!
- Учитесь уважать книгу,- поучал меня Тастевен.- Помните, что книгу создает человек, и, уважая книгу, вы тем самым уважаете и человека.
Чуть пониже книготорговли и библиотеки Тастевена на Кузнецком мосту находился благонравно-степенный магазин Д. И. Тихомирова, известного педагога, со строгими книгами по воспитанию, а еще пониже был магазин М. О. Вольфа, имя которого было связано для нас с любезными отрочеству журналом "Задушевное слово", серией книжек "Золотой библиотеки" и непомерными фолиантами "Живописной России". Но могущественнее всех других магазинов был на Неглинной улице магазин А. С. Суворина,- собственно, не магазин, а целый вокзал, откуда Суворинские издания отправлялись по всем дорогам страны, вплоть до самых маленьких железнодорожных станций, (8) где повсюду распоряжалось книгами монополизированное Сувориным контрагентство печати.
Но подлинной улицей книги была, конечно, Моховая, на которой один за другим тянулись букинистические магазины, вернее, лавчонки, а еще вернее полутемные логова, и, чем темнее было логово, тем обширнее были его книжные богатства. Не раз, проходя по Никольской улице, останавливался я в созерцании витрин загадочно-молчаливого магазина Шибанова: за чистейше протертыми стеклами было обычно выставлено всего несколько сверкающих золотом книг, как эталоны книжного богатства магазина. Я тогда еще не знал, что значат велен или марокен; не знал я, конечно, и самого Шибанова. Я узнал его тогда, когда порядком искусился в книголюбии, но Шибанов был уже стар, на закате; впрочем, о Шибанове я расскажу особо.
Так, на углу улиц Огарева и Горького вспомнили мы с Александром Александровичем Шухгальтером и книжную Москву поры моего детства и первые опыты - литературные и книжные.
- Что ж,- сказал Александр Александрович,- приятно, что в свою пору я поощрял вашу охоту к книге... конечно, я не мог предполагать, что вы со временем станете писателем, но вы были так юны тогда и так любили книгу, что я всегда старался что-нибудь припрятать для вас.
Десятилетия, разделявшие нас, отошли куда-то в сторону, я увидел Шухгальтера с копной черных волос, распространяющим, возможно, и нелегальные издания,- может быть, штутгартовские или женевские издания Ленина - а он, наверно, видел меня в ученической курточке.
Любовь к книге прививается с детства. В доме должны быть книги, они освещают жилище. Книге предназначено быть спутником человека. У меня есть книги, сохранившиеся еще с поры моего раннего детства, это мои поверенные, сердечные друзья, мои наставники. Книжный шкаф в комнате - это не просто собрание книг, пусть даже отлично изданных, это то, с чем живешь, что учит и ведет за собой. Ведь даже в гости приглашаешь именно тех, с кем испытываешь потребность общения; а что толку, если вокруг будет полно людей, с которыми и говорить не о чем. Книги, как и друзей, надо избирать глубоко, по душевной склонности, памятуя, что именно книге свойственно (10) особое постоянство: любимая книга никогда не изменит и вернется именно в ту минуту, когда человек особенно нуждается в поддержке.
1920-Й ГОД
У меня сохранились два редчайших номера журнала под странным названием "Содрупис". Отпечатаны они на машинке, вышли в количестве трех экземпляров, с иллюстрациями от руки. Название несколько пародирует сокращения, бытовавшие в двадцатых годах: "Содружество писателей".
Я беру в руки эти единственно уцелевшие экземпляры, и передо мной возникает книжная Москва первых лет революции... В Леонтьевском переулке, ныне улице Станиславского, в маленьком помещении, где находилась впоследствии редакция журнала "Знамя", писатели впервые стали за книжный прилавок. Времена были трудные, бумаги не хватало, но не только бытовые условия, а и потребность быть близко к книге дали жизнь одному из самых примечательных начинаний: книжным лавкам писателей. Первая такая лавка, открывшаяся в Леонтьевском переулке, и носила название "Книжная лавка писателей". За ее прилавок встали образованнейший литературовед, переводчик и исследователь творчества Бальзака - Б. А. Грифцов, страстный, горьковского образца, почитатель книги писатель Александр Яковлев и еще несколько других литераторов, в том числе писатель Борис Зайцев. В каком-нибудь книжном собрании хранится и поныне, наверно, целая библиотечка рукописных книг, выпускавшихся писателями в одном-двух экземплярах, зачастую с авторскими иллюстрациями. Я вспоминаю "Похвалу березовым дровам", написанную на бересте, ее автором (11) был М. А. Осоргин; рукописные сборники стихов Ф. Сологуба, Андрея Белого, К. Липскерова, А. Глобы; книжки с аппликациями, загадочными картинками и не одну рукописную поделку А. Ремизова, к чему он был склонен всегда с его знанием рукописных книг семнадцатого или восемнадцатого века, украшенных киноварными буквицами и росчерками. Я жалею, что не сохранил этих рукописных книжечек первых лет революции, хотя многие из них были у меня в руках. В музее книги, который когда-нибудь будет основан в Москве, можно было бы выставить одну из таких книжечек с тиражом в два экземпляра рядом с современной книгой, которой уже тесно иногда и в полумиллионном тираже.
Но тогда эти книжечки выходили. Тогда в Леонтьевском переулке была Книжная лавка писателей, а на Тверской, рядом с Московским Советом,-книжная лавка "Содружество писателей", за прилавком которой стояли подслеповатый профессор-литературовед Ю. И. Айхен-вальд, философ Г. Г. Шпет и пишущий эти строки. Мы стояли в шубах и шапках, потому что помещение не отапливалось, а за нашими спинами теснились на полках до потолка книжные сокровища - все, что революция вытрясла из помещичьих усадеб или великокняжеских дворцов в Петрограде. Мы переворачивали страницы, дуя на них, потому что книги были каляными от холода; мы познавали прелесть общения с книгой, этим знаменосцем культуры, возвещавшим уже в те времена, когда только начали ликвидировать неграмотность, рождение нового читателя.
На Большой Никитской, ныне улице Герцена, помещалась Книжная лавка работников искусств, за прилавком которой стояли искусствоведы Р. Виппер и П. Эттингер, а на Арбате в Книжной лавке поэтов- Сергей Есенин, беспомощный и неприспособленный к этому делу;
впрочем, ему помогали весьма расторопные поэты-имажинисты. За прилавком другой книжной лавки на Арбате величественно высился Валерий Брюсов, на Моховой сутулился Н. Д. Телешов, в книжной лавке "Природа" скромно стоял профессор Н. К. Кольцов, в книжной лавке "Школа и знание" - педагог Н. В. Тулупов.
По временам в лавку "Содружество писателей" приходили Есенин с поэтами А. Мариенгофом или В. Шершеневичем; в руках у них были тоненькие книжки стихов, (13) изданные ими самими и распространявшиеся ими же. У меня хранится "Исповедь хулигана" Есенина с его надписью, сделанной застывшей от холода рукой именно в этой книжной лавке. Мы мерзли за прилавком, но испытывали радость от близости к книгам. Я был к ним близок еще и потому, что работал в комиссии, разбиравшей накопленные книжные сокровища в национализированных букинистических магазинах. Со свечой в бутылке, ибо не было света, в подвалах с лопнувшими от мороза радиаторами отопления и полузалитыми водой, разбирали мы книги, многие из которых пополнили книжные хранилища библиотек имени В. И. Ленина и Коммунистической академии... Известный книговед, составитель книги "Крылатые слова" Николай Сергеевич Ашукин, покойный литератор Владимир Павлович Ютанов, писатель А. А. Тришатов и я - мы выходили после рабочего дня на зимние холодные улицы Москвы, по которым жители волокли на салазках топливо и у продовольственных магазинов стояли очереди, мы выходили ослепленные книгами, побывавшими у нас за день в руках, хранившимися иногда в тайниках. Мы разворошили владения Гобсека, где оказались - был такой случай - "Евгений Онегин" с личными поправками Пушкина, экземпляр "Жития Ушакова" Радищева, редчайшие эльзевиры, первопечатные книги Ивана Федорова, Андроника Невежи, братства Успенской церкви во Львове...
Мы учились ценить книгу, мы учились любить ее, и этих первых уроков в голодные, трудные дни революции я никогда не забуду: я узнал биографии множества книг, биографии столь же поучительные, как и биографии отдельных выдающихся деятелей.
Маленькая комнатка позади книжной лавки "Содружество писателей" служила и складом и своего рода писательским клубом: я помню за овальным столом и писателей старшего поколения - Андрея Белого или Федора Сологуба, и скромных, еще безвестных в ту пору А. С. Неверова и Ф. В. Гладкова, и смуглого, несколько восточного облика, поэта Константина Липскерова, и красивого, с пасторским лицом писателя Георгия Чулкова, и совсем простодушного, когда он появлялся один, Сергея Есенина, и вечно торопящегося куда-то, всегда всюду запаздывавшего Андрея Соболя... Кто только не побывал за этим столом, в кругу книг и с обязательным самоваром, ретиво (14) раздуваемым издателем
Г. Б. Городецким, который ведал торговыми делами лавки!..
Несколько книг, приобретенных в ту пору, имеют свою историю. Проходя как-то по Пречистенке, ныне улице Кропоткина, я увидел на приступочке подъезда одного из домов сельского попика самого канонического вида: в соломенной шляпе, с красным носиком в прожилках и даже с ленточкой в косичке. Перед попиком стояла раскрытая бельевая корзина, в ней были книги. Книги были прекрасные, в сафьяне и марокене, с золотым тиснением и большими инициалами на крышках: "Н. ф. М.". Я купил тогда у попика изумительного Некрасова издания 1869 года и еще более изумительные три тома "Сто русских литераторов" издания Смирдина в зеленых с золотом шагреневых переплетах. Откуда к попику попали книги из библиотеки богача и собирателя Н. фон-Мекка? Но кто тогда знал, откуда и как появляются на свет божий книги? Впрочем, на мой вопрос, откуда у него эти богатства, попик наставительно ответил:
- Бог послал.
Собирая книги - теперь уже много лет,- я и поныне дивлюсь иногда, как попала ко мне та или другая книга, и радуюсь, что она сохранилась у меня, прочно вошла в собрание и тем самым спасена. Так составилась у меня коллекция первых изданий книг Чехова и его современников, с которыми он дружил или был в переписке; об этом я расскажу особо.
(15)
ПЕРВАЯ КНИГА
Однажды, еще совсем юным, я зашел в некое книжное капище на Никольской улице. Капище это было сумрачное, с проулками в глубину, сплошь заставленными книгами, и нельзя было даже представить себе, что владелец знает, где и что у него находится. Высокий, весь какой-то размашистый и неистовый по виду человек стоял у конторки. Покупатель в моем лице показался ему явно нестоящим, и он даже не повернул голову в мою сторону.
Незадолго до этого писатель Павел Сергеевич Сухотин, ныне покойный, страстно влюбленный в пушкинскую эпоху, подарил мне маленький томик стихов К.Н.Батюшкова. Я тогда еще ничего не знал о смирдинских изданиях, но когда я узнал, что Смирдин издал целую библиотеку лучших русских поэтов девятнадцатого века, мне захотелось присоединить к томику стихотворений Батюшкова и томики стихотворений Лермонтова, Державина, Дельвига...
- Нет ли у вас чего-нибудь в издании Смирдина? - спросил я человека, стоявшего за конторкой.
Он критически посмотрел на меня, однако то, что юнец спрашивает смирдинские издания, видимо, его заинтересовало: у него было сердце букиниста, чувствительное к таким вещам.
- Лермонтова хотите?- спросил он отрывисто и, полуобернувшись, почти не глядя, достал с полки книгу тем жестом, который означал, что владелец наизусть знает, где и что у него находится.
Это был известный московский букинист и ходовой делец Кирилл Николаев, а книга, которую он достал с полки, оказалась переплетенной в один том четырьмя частями (16) посмертного, 1842-1844 годов, издания стихотворений Лермонтова; переплет из марокена зеленого цвета с разбросанными золотыми листочками заставил меня притаить дыхание.
- Пять рублей,- сказал Николаев. У меня было всего пять рублей.
- Уступите за три,- попросил я.
- Пять рублей,- повторил он неумолимо.- Подбираете Смирдина, сами должны понимать, что это за экземпляр.
Он не уступил ни копейки, и я отдал ему единственные пять рублей. Издание было, правда, не Смирдина, а Глазунова, но я и поныне радуюсь, что не смалодушествовал тогда и не пожалел пяти рублей. Именно этот томик Лермонтова и возглавил мое собирательство не только смирдинских изданий, он как бы посвятил меня в тайну собирательства, в которой ничего нет тайного, а нужны только любовь и некоторое самоотречение. Когда собираешь книги, то во многом приходится себе отказывать, но и это составляет прелесть собирательства. Существуют просто купленные за большие деньги библиотеки: у человека было много денег, и он купил сразу много книг. Это не собирательство, это покупка; кстати, истинные книжники не уважают таких покупателей. Собирают книги по зернышку, много лет, выискивая и радуясь находкам, принося книгу домой как обретенное сокровище, при этом без малейшего чувства собственничества или стяжательства. Напротив, с чувством удовлетворения, что делаешь общее дело, что твое собрание попадет когда-нибудь в общественное хранилище, что капля твоего меда будет в этом улье, а за пыльцой приходилось далеко летать, иногда не легко летать, иногда зря летать, потому что она так и не досталась.
Несколько лет назад отмечалось 100-летие со дня смерти А. Ф. Смирдина. На большом вечере, посвященном его памяти, я встретился с правнучкой Смирдина Зинаидой Сергеевной Смирдиной-Малянтович. Она радовалась, что имя ее прадеда, ценимого Пушкиным и умершего почти в нищете, не забыто. В память об этом вечере, где мне привелось выступить со словом о Смирдине, Зинаида Сергеевна подарила мне выращенный ею куст гортензии, сказав при этом:
- Пусть у вас цветет куст Смирдина.
(17) Я посадил этот куст в саду на даче, куст Смирдина цветет каждое лето, и, глядя на него, я неизменно вспоминаю литой, с золотым обрезом томик Лермонтова, похожий на родоначальника моей библиотеки. Это очень тесная дружба с книгой, почти привязанность, и, когда я читаю, что умирающий Пушкин обратился к своим книгам со словами: "Прощайте, друзья мои", я слышу и молчаливый ответ его книг.
В ОСОБНЯКЕ
В 1920 году найти особняк, из которого еще в первые дни революции бежали владельцы, было делом нетрудным. Осенью, переходя из летних лагерей на Ходынке в зимнее помещение, штаб пехотной дивизии, в котором тогда я служил младшим письмоводителем, занял один из таких особняков.
Особняк был в готическом стиле, со стрельчатыми высокими окнами нетопленного огромного зала, служившего, видимо, столовой. Птицы на плафонах, некогда напоминавшие, что лучшим украшением стола является дичь, воскрыляли теперь над расставленными столами с арматурными списками и красными папками, разбухшими от подшитых дел. Моим товарищем по должности, тоже в нехитром звании младшего письмоводителя, был тощий мечтательный человек по фамилии Васькин. До поступления в красноармейскую часть он работал в театральной библиотеке Рассохина переписчиком ролей. Его серые близорукие глаза обычно были обращены мечтательно к окнам, за которыми стояли облетающие каштаны, губы, повторявшие слова какой-нибудь переписанной роли, шевелились.
(18) Комиссар штаба Черных, любивший дисциплину и точность, относился к Васькину критически. Книжка, по-школьнически засунутая в папку с подшитыми делами, была явным нарушением порядка; кроме того, письмоводитель не справлялся с подшивкой бумаг, и его пересадили за арматурные списки. Но он напутал и здесь с количеством выданного белья, и его наметили к откомандированию в строевую часть.
В четыре часа дня занятия в штабе кончались, и Васькин остался раз на очередное дежурство. Особняк был мрачный, с черными жерлами нетопленных каминов, и только фризы с гирляндами несущихся нимф смягчали вялую желтизну цветных витражей, едва пропускавших свет в высоких окнах.
Еще с утра поломанная мебель и доски настила от разбираемой во дворе конюшни были заготовлены возле одного из каминов. Васькин растопил камин, вскипятил воду в жестяном чайнике и к вечеру, когда телефонные звонки стали редки, пошел бродить по комнатам особняка. В будуаре с жиденькими креслицами, которые трещали на докладах под могучими телами военных, помещался кабинет начальника штаба. Венецианское зеркало в стеклянных розочках и завитках отражало под углом рабочий стол с приказами по дивизии и карту Польского фронта на стене. В бывшей детской расположились топографы, и здесь уже обжито пахло краской шапирографа. Наступали холода, и к печам было подвалено все, что могло пойти на топливо, в том числе старые журналы и целое плоскогорье истерзанных книг, найденных где-то в подвале. Книги были в большинстве без конца и начала, с перепутанными листами, повиснувшими на нитках брошюровки.
ДРУЗЬЯ МОИ - КНИГИ!
ЗАМЕТКИ КНИГОЛЮБА
СОДЕРЖАНИЕ
Вместо вступления
1920-й год
Первая книга
В особняке
Друзья мои - книги
Глубокие беседы
Живые надписи
Две встречи
"Душенька" у ног Державина
Из книг Ефремова
"Трущобные люди"
Издатели-книголюбы
Книжка из Монтрё
"Очарованный странник"
Герцениана
Потаенные книги
Записки декабриста
Старые книжники
П. П. Шибанов
Д. С. Айзенштадт
Собиратель Розанов
Букинист Матвей Шишков
Письма Наталии Гончаровой
Вокруг Пушкина
Тюменский "Обрыв"
"Венок" и "шапка"
Песня о комаринском мужике
Старый рыбак
"Ветвь"
"Сапоги Карла Маркса"
От потомков Шевченко
Рукой Бунина
Заметки флотоводца
Странствование Шелехова
Книга донского казака
Из книг А. И. Урусова
История одной мечты
Руки переплетчика
Неизвестные автографы Чехова
Жизнь Власа Дорошевича
Член-распорядитель И. Ф. Горбунов
"Вена"
Писатели чеховской поры
"Степь"
Надписи Леонида Андреева
"Крейсер "Русская Надежда"
В 33-х экземплярах
Неизвестный рисунок Клавдия Лебедева
Искать и беречь
Из мистификаций
Главы из истории литературы
"Московские скандалы и безобразия"
Первое воздушное путешествие из Москвы
"Литературные заметки"
Книга бессмертна
На родине Вольта
В строю
Кладовая разума
То, что близко...
Любимое
Молодым собирателям
ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ
Много раз друзья книги побуждали меня: напишите о книгах, напишите об этом сложном и увлекательном мире; напишите о встречах с книгами - иногда таинственными, как самые необычные приключения, иногда простодушными, когда неожиданно книга, которую искал годами, сама дается в руки, словно никогда ее и не искал; напишите, наконец, о том, что лежит в основе собирательства книг, как приходит к человеку эта любовь, что она приносит ему и что требует взамен.
Что ж, может быть, это и правильно: следует написать о своих давних друзьях - книгах, не с тем, чтобы дать какие-либо библиографические сведения о них: для этого существуют специальные справочники, украшенные именами В. Сопикова, Г. Геннади, И. Остроглазова, наконец, отличная книга недавно умершего Н. Смирнова-Сокольского "Рассказы о книгах". Я расскажу просто о встречах с книгами - моих личных встречах, иногда радовавших, иногда разочаровывавших, но всегда в той или иной степени приоткрывавших многое, о чем не знает ни один библиограф в мире, потому что это твоя личная встреча, то есть так или иначе неповторимая. Надо рассказать и о том, как рождается страсть к собиранию книг, рассказать о людях, влюбленных в книгу, о книжных редкостях не в библиографическом понимании, а редкостях именно для меня в силу глубоких, сердечных бесед или длительной дружбы с той или другой книгой, которая в ряде случаев может быть уподоблена живому собеседнику. Конечно, если пишешь о книге, надо рассказать и о чувстве, какое она порождает: чувство это испытали все, кому знакомо собирательство, - это очень тонкая, очень глубокая любовь, и странно, (4) иногда кажется, что человек, который любит книгу, встречает и ее ответную любовь.
Несколько лет назад у Центрального телеграфа в Москве я встретил старого человека с необычайными живыми молодыми глазами, с чернейшими густыми бровями, хотя он был уже совсем сед. Мы внимательно посмотрели друг на друга, прошли мимо, и я вдруг обернулся и окликнул:
- Александр Александрович! - Человек остановился.- Узнаете меня? - спросил я подойдя. Он узнал меня, и мы после многих десятилетий снова пожали друг другу руку.
На Кузнецком мосту в Москве в годы моего детства существовал книжный магазин "Образование". Я был в ту пору школьником четвертого или пятого класса и приходил в этот магазин с несколькими заветными рублями купить какую-либо новую книгу: очередной сборник "Знания", или только что начавший выходить альманах издательства "Шиповник", или таинственный сборник в зеленой обложке "Ссыльным и заключенным", повествовавший о судьбе целого поколения, попранного царским произволом, или брошюрки издательства "Донская речь" Парамонова с таинственными титлами: "Эрфуртская программа", "Нищета философии" или "Пауки и мухи". Парамоновские брошюры стоили по 3-5 копеек, и среди них были и "Соколинец" В. Короленко, и "Разрушенный мол" Гершуни, и "Петька на даче" Леонида Андреева, и "В пути" Вересаева...
За прилавком книжного магазина "Образование" стоял глубоко сочувствовавший юным любителям книги невысокий, с черными курчавыми волосами, с живыми умными глазами человек - его звали Александр Александрович Шухгальтер: впоследствии, в наше время, он заведовал ряд лет книжным отделом Дома ученых в Москве.
- Милый вы мой,- сказал старик, сжимая мою руку при встрече на улице Огарева, возле Центрального телеграфа,- конечно, я помню вас. Я помню, как вы приходили школьником, и всегда радовался, что есть такие подростки, которые любят книгу.
Александр Александрович Шухгальтер, ныне покойный, был не только покровителем юных книголюбов. Он стоял во главе одного из самых серьезных демократических книжных магазинов, именно "Образований распространявших революционные книги, особенно в ту Пору, когда (5) мутная реакция после 1905 года заполняла книжный рынок сочинениями Вербицкой и Нагродской, сборниками с мрачными названиями вроде "Самоубийство" и замаскированной под научные книги порнографией "Холодность женщин", "Мир половых страстей" или пресловутый "Половой вопрос" Фореля...
- Как,- спросил меня Александр Александрович в эту встречу после многих десятилетий,- дружите по-прежнему с книгами или изменили им?
- Дружу,- сказал я.- Дружу, и во многом обязан вам, что дружу. Ведь именно вы еще с моего отрочества побуждали меня к этой дружбе.
Нам следовало присесть, чтобы вспомнить прошлое, но присесть было негде, и мы стали вспоминать на ходу это прошлое. Мы вспомнили книжную Москву поры моего детства.
Напротив книжного магазина "Образование" на Кузнецком мосту помещалась на втором этаже книготорговля и библиотека Тастевена, преемника прославленного книжника- француза Ф. Готье. Готье снабжал Москву теми знаменитыми желтыми томиками изданий Гашетта или Фламмариона в Париже, которые и поныне представляют новинки французской литературы. Племянник владельца магазина, Генрих Эдмундович Тастевен, был поэтом и философом; кроме того, он преподавал в Лазаревском институте восточных языков французский язык и был в то же время секретарем одного из самых модных и эстетских журналов того времени "Золотое руно". Я хочу говорить о людях, которые учили меня любить книгу. Это не только дань их памяти, но и напоминание о том, как важно прививать с детства эту чистую и возвышенную любовь, определяющую дальнейшее культурное развитие молодого сознания.
Редакция журнала "Золотое руно" помещалась на Новинском бульваре. На круглом столе в приемной стояли в ряд цветные сифоны с разными водами; на стене висел знаменитый незаконченный портрет Валерия Брюсова работы Врубеля и полотна Сомова, Петрова-Водкина, Судейкина и Сапунова. У одной из стен стояла пианола, на которой в вечерние часы разыгрывал торжественные баховские фуги Генрих Эдмундович Тастевен. Он был невысокого роста, с маленькими французскими усиками, чрезвычайно вежливый и чрезвычайно стеснительный; он любил (6) музыку и стихи, перевел на русский язык "Судный день" Пшибышевского и сам втайне писал стихи.
В эти вечерние часы, когда я благоговейно перелистывал номера "Золотого руна" с прокладками для иллюстраций из тончайшей японской бумаги, а Тастевен играл на пианоле, в редакции появлялся иногда высокий стремительный человек с крашеной бородой, оформленной как совок для угля, это был редактор-издатель Николай Павлович Рябушинский. За два года до этого он разъезжал по Москве на автомобиле - желтом открытом Пежо; теперь братья учредили над ним опеку, и автомобиль сменился лихачом "дутиком",- так называлась тогда пролетка на дутых резиновых шинах - новинка начала века.
Тастевен побудил нас, школьников седьмого класса, издавать ученический печатный журнал "Первые опыты" и финансировал из своих скудных средств два вышедших номера. Журнал печатался в лучшей типографии И. Н. Кушнерева на превосходной бумаге, даже с цветными иллюстрациями одного из школьников - Льва Зака, ставшего ныне известным французским художником. Я ощутил величие книги, когда вез на извозчике из типографии в магазин "Образование" пачки только что отпечатанного журнала, это осуществленное чудо, превратившее в печатное слово наши ученические рукописи. Александр Александрович Шухгальтер был восприемником этого детища. Вот к каким далеким временам относится познание мной книги и первые увлечения ею!
- Учитесь уважать книгу,- поучал меня Тастевен.- Помните, что книгу создает человек, и, уважая книгу, вы тем самым уважаете и человека.
Чуть пониже книготорговли и библиотеки Тастевена на Кузнецком мосту находился благонравно-степенный магазин Д. И. Тихомирова, известного педагога, со строгими книгами по воспитанию, а еще пониже был магазин М. О. Вольфа, имя которого было связано для нас с любезными отрочеству журналом "Задушевное слово", серией книжек "Золотой библиотеки" и непомерными фолиантами "Живописной России". Но могущественнее всех других магазинов был на Неглинной улице магазин А. С. Суворина,- собственно, не магазин, а целый вокзал, откуда Суворинские издания отправлялись по всем дорогам страны, вплоть до самых маленьких железнодорожных станций, (8) где повсюду распоряжалось книгами монополизированное Сувориным контрагентство печати.
Но подлинной улицей книги была, конечно, Моховая, на которой один за другим тянулись букинистические магазины, вернее, лавчонки, а еще вернее полутемные логова, и, чем темнее было логово, тем обширнее были его книжные богатства. Не раз, проходя по Никольской улице, останавливался я в созерцании витрин загадочно-молчаливого магазина Шибанова: за чистейше протертыми стеклами было обычно выставлено всего несколько сверкающих золотом книг, как эталоны книжного богатства магазина. Я тогда еще не знал, что значат велен или марокен; не знал я, конечно, и самого Шибанова. Я узнал его тогда, когда порядком искусился в книголюбии, но Шибанов был уже стар, на закате; впрочем, о Шибанове я расскажу особо.
Так, на углу улиц Огарева и Горького вспомнили мы с Александром Александровичем Шухгальтером и книжную Москву поры моего детства и первые опыты - литературные и книжные.
- Что ж,- сказал Александр Александрович,- приятно, что в свою пору я поощрял вашу охоту к книге... конечно, я не мог предполагать, что вы со временем станете писателем, но вы были так юны тогда и так любили книгу, что я всегда старался что-нибудь припрятать для вас.
Десятилетия, разделявшие нас, отошли куда-то в сторону, я увидел Шухгальтера с копной черных волос, распространяющим, возможно, и нелегальные издания,- может быть, штутгартовские или женевские издания Ленина - а он, наверно, видел меня в ученической курточке.
Любовь к книге прививается с детства. В доме должны быть книги, они освещают жилище. Книге предназначено быть спутником человека. У меня есть книги, сохранившиеся еще с поры моего раннего детства, это мои поверенные, сердечные друзья, мои наставники. Книжный шкаф в комнате - это не просто собрание книг, пусть даже отлично изданных, это то, с чем живешь, что учит и ведет за собой. Ведь даже в гости приглашаешь именно тех, с кем испытываешь потребность общения; а что толку, если вокруг будет полно людей, с которыми и говорить не о чем. Книги, как и друзей, надо избирать глубоко, по душевной склонности, памятуя, что именно книге свойственно (10) особое постоянство: любимая книга никогда не изменит и вернется именно в ту минуту, когда человек особенно нуждается в поддержке.
1920-Й ГОД
У меня сохранились два редчайших номера журнала под странным названием "Содрупис". Отпечатаны они на машинке, вышли в количестве трех экземпляров, с иллюстрациями от руки. Название несколько пародирует сокращения, бытовавшие в двадцатых годах: "Содружество писателей".
Я беру в руки эти единственно уцелевшие экземпляры, и передо мной возникает книжная Москва первых лет революции... В Леонтьевском переулке, ныне улице Станиславского, в маленьком помещении, где находилась впоследствии редакция журнала "Знамя", писатели впервые стали за книжный прилавок. Времена были трудные, бумаги не хватало, но не только бытовые условия, а и потребность быть близко к книге дали жизнь одному из самых примечательных начинаний: книжным лавкам писателей. Первая такая лавка, открывшаяся в Леонтьевском переулке, и носила название "Книжная лавка писателей". За ее прилавок встали образованнейший литературовед, переводчик и исследователь творчества Бальзака - Б. А. Грифцов, страстный, горьковского образца, почитатель книги писатель Александр Яковлев и еще несколько других литераторов, в том числе писатель Борис Зайцев. В каком-нибудь книжном собрании хранится и поныне, наверно, целая библиотечка рукописных книг, выпускавшихся писателями в одном-двух экземплярах, зачастую с авторскими иллюстрациями. Я вспоминаю "Похвалу березовым дровам", написанную на бересте, ее автором (11) был М. А. Осоргин; рукописные сборники стихов Ф. Сологуба, Андрея Белого, К. Липскерова, А. Глобы; книжки с аппликациями, загадочными картинками и не одну рукописную поделку А. Ремизова, к чему он был склонен всегда с его знанием рукописных книг семнадцатого или восемнадцатого века, украшенных киноварными буквицами и росчерками. Я жалею, что не сохранил этих рукописных книжечек первых лет революции, хотя многие из них были у меня в руках. В музее книги, который когда-нибудь будет основан в Москве, можно было бы выставить одну из таких книжечек с тиражом в два экземпляра рядом с современной книгой, которой уже тесно иногда и в полумиллионном тираже.
Но тогда эти книжечки выходили. Тогда в Леонтьевском переулке была Книжная лавка писателей, а на Тверской, рядом с Московским Советом,-книжная лавка "Содружество писателей", за прилавком которой стояли подслеповатый профессор-литературовед Ю. И. Айхен-вальд, философ Г. Г. Шпет и пишущий эти строки. Мы стояли в шубах и шапках, потому что помещение не отапливалось, а за нашими спинами теснились на полках до потолка книжные сокровища - все, что революция вытрясла из помещичьих усадеб или великокняжеских дворцов в Петрограде. Мы переворачивали страницы, дуя на них, потому что книги были каляными от холода; мы познавали прелесть общения с книгой, этим знаменосцем культуры, возвещавшим уже в те времена, когда только начали ликвидировать неграмотность, рождение нового читателя.
На Большой Никитской, ныне улице Герцена, помещалась Книжная лавка работников искусств, за прилавком которой стояли искусствоведы Р. Виппер и П. Эттингер, а на Арбате в Книжной лавке поэтов- Сергей Есенин, беспомощный и неприспособленный к этому делу;
впрочем, ему помогали весьма расторопные поэты-имажинисты. За прилавком другой книжной лавки на Арбате величественно высился Валерий Брюсов, на Моховой сутулился Н. Д. Телешов, в книжной лавке "Природа" скромно стоял профессор Н. К. Кольцов, в книжной лавке "Школа и знание" - педагог Н. В. Тулупов.
По временам в лавку "Содружество писателей" приходили Есенин с поэтами А. Мариенгофом или В. Шершеневичем; в руках у них были тоненькие книжки стихов, (13) изданные ими самими и распространявшиеся ими же. У меня хранится "Исповедь хулигана" Есенина с его надписью, сделанной застывшей от холода рукой именно в этой книжной лавке. Мы мерзли за прилавком, но испытывали радость от близости к книгам. Я был к ним близок еще и потому, что работал в комиссии, разбиравшей накопленные книжные сокровища в национализированных букинистических магазинах. Со свечой в бутылке, ибо не было света, в подвалах с лопнувшими от мороза радиаторами отопления и полузалитыми водой, разбирали мы книги, многие из которых пополнили книжные хранилища библиотек имени В. И. Ленина и Коммунистической академии... Известный книговед, составитель книги "Крылатые слова" Николай Сергеевич Ашукин, покойный литератор Владимир Павлович Ютанов, писатель А. А. Тришатов и я - мы выходили после рабочего дня на зимние холодные улицы Москвы, по которым жители волокли на салазках топливо и у продовольственных магазинов стояли очереди, мы выходили ослепленные книгами, побывавшими у нас за день в руках, хранившимися иногда в тайниках. Мы разворошили владения Гобсека, где оказались - был такой случай - "Евгений Онегин" с личными поправками Пушкина, экземпляр "Жития Ушакова" Радищева, редчайшие эльзевиры, первопечатные книги Ивана Федорова, Андроника Невежи, братства Успенской церкви во Львове...
Мы учились ценить книгу, мы учились любить ее, и этих первых уроков в голодные, трудные дни революции я никогда не забуду: я узнал биографии множества книг, биографии столь же поучительные, как и биографии отдельных выдающихся деятелей.
Маленькая комнатка позади книжной лавки "Содружество писателей" служила и складом и своего рода писательским клубом: я помню за овальным столом и писателей старшего поколения - Андрея Белого или Федора Сологуба, и скромных, еще безвестных в ту пору А. С. Неверова и Ф. В. Гладкова, и смуглого, несколько восточного облика, поэта Константина Липскерова, и красивого, с пасторским лицом писателя Георгия Чулкова, и совсем простодушного, когда он появлялся один, Сергея Есенина, и вечно торопящегося куда-то, всегда всюду запаздывавшего Андрея Соболя... Кто только не побывал за этим столом, в кругу книг и с обязательным самоваром, ретиво (14) раздуваемым издателем
Г. Б. Городецким, который ведал торговыми делами лавки!..
Несколько книг, приобретенных в ту пору, имеют свою историю. Проходя как-то по Пречистенке, ныне улице Кропоткина, я увидел на приступочке подъезда одного из домов сельского попика самого канонического вида: в соломенной шляпе, с красным носиком в прожилках и даже с ленточкой в косичке. Перед попиком стояла раскрытая бельевая корзина, в ней были книги. Книги были прекрасные, в сафьяне и марокене, с золотым тиснением и большими инициалами на крышках: "Н. ф. М.". Я купил тогда у попика изумительного Некрасова издания 1869 года и еще более изумительные три тома "Сто русских литераторов" издания Смирдина в зеленых с золотом шагреневых переплетах. Откуда к попику попали книги из библиотеки богача и собирателя Н. фон-Мекка? Но кто тогда знал, откуда и как появляются на свет божий книги? Впрочем, на мой вопрос, откуда у него эти богатства, попик наставительно ответил:
- Бог послал.
Собирая книги - теперь уже много лет,- я и поныне дивлюсь иногда, как попала ко мне та или другая книга, и радуюсь, что она сохранилась у меня, прочно вошла в собрание и тем самым спасена. Так составилась у меня коллекция первых изданий книг Чехова и его современников, с которыми он дружил или был в переписке; об этом я расскажу особо.
(15)
ПЕРВАЯ КНИГА
Однажды, еще совсем юным, я зашел в некое книжное капище на Никольской улице. Капище это было сумрачное, с проулками в глубину, сплошь заставленными книгами, и нельзя было даже представить себе, что владелец знает, где и что у него находится. Высокий, весь какой-то размашистый и неистовый по виду человек стоял у конторки. Покупатель в моем лице показался ему явно нестоящим, и он даже не повернул голову в мою сторону.
Незадолго до этого писатель Павел Сергеевич Сухотин, ныне покойный, страстно влюбленный в пушкинскую эпоху, подарил мне маленький томик стихов К.Н.Батюшкова. Я тогда еще ничего не знал о смирдинских изданиях, но когда я узнал, что Смирдин издал целую библиотеку лучших русских поэтов девятнадцатого века, мне захотелось присоединить к томику стихотворений Батюшкова и томики стихотворений Лермонтова, Державина, Дельвига...
- Нет ли у вас чего-нибудь в издании Смирдина? - спросил я человека, стоявшего за конторкой.
Он критически посмотрел на меня, однако то, что юнец спрашивает смирдинские издания, видимо, его заинтересовало: у него было сердце букиниста, чувствительное к таким вещам.
- Лермонтова хотите?- спросил он отрывисто и, полуобернувшись, почти не глядя, достал с полки книгу тем жестом, который означал, что владелец наизусть знает, где и что у него находится.
Это был известный московский букинист и ходовой делец Кирилл Николаев, а книга, которую он достал с полки, оказалась переплетенной в один том четырьмя частями (16) посмертного, 1842-1844 годов, издания стихотворений Лермонтова; переплет из марокена зеленого цвета с разбросанными золотыми листочками заставил меня притаить дыхание.
- Пять рублей,- сказал Николаев. У меня было всего пять рублей.
- Уступите за три,- попросил я.
- Пять рублей,- повторил он неумолимо.- Подбираете Смирдина, сами должны понимать, что это за экземпляр.
Он не уступил ни копейки, и я отдал ему единственные пять рублей. Издание было, правда, не Смирдина, а Глазунова, но я и поныне радуюсь, что не смалодушествовал тогда и не пожалел пяти рублей. Именно этот томик Лермонтова и возглавил мое собирательство не только смирдинских изданий, он как бы посвятил меня в тайну собирательства, в которой ничего нет тайного, а нужны только любовь и некоторое самоотречение. Когда собираешь книги, то во многом приходится себе отказывать, но и это составляет прелесть собирательства. Существуют просто купленные за большие деньги библиотеки: у человека было много денег, и он купил сразу много книг. Это не собирательство, это покупка; кстати, истинные книжники не уважают таких покупателей. Собирают книги по зернышку, много лет, выискивая и радуясь находкам, принося книгу домой как обретенное сокровище, при этом без малейшего чувства собственничества или стяжательства. Напротив, с чувством удовлетворения, что делаешь общее дело, что твое собрание попадет когда-нибудь в общественное хранилище, что капля твоего меда будет в этом улье, а за пыльцой приходилось далеко летать, иногда не легко летать, иногда зря летать, потому что она так и не досталась.
Несколько лет назад отмечалось 100-летие со дня смерти А. Ф. Смирдина. На большом вечере, посвященном его памяти, я встретился с правнучкой Смирдина Зинаидой Сергеевной Смирдиной-Малянтович. Она радовалась, что имя ее прадеда, ценимого Пушкиным и умершего почти в нищете, не забыто. В память об этом вечере, где мне привелось выступить со словом о Смирдине, Зинаида Сергеевна подарила мне выращенный ею куст гортензии, сказав при этом:
- Пусть у вас цветет куст Смирдина.
(17) Я посадил этот куст в саду на даче, куст Смирдина цветет каждое лето, и, глядя на него, я неизменно вспоминаю литой, с золотым обрезом томик Лермонтова, похожий на родоначальника моей библиотеки. Это очень тесная дружба с книгой, почти привязанность, и, когда я читаю, что умирающий Пушкин обратился к своим книгам со словами: "Прощайте, друзья мои", я слышу и молчаливый ответ его книг.
В ОСОБНЯКЕ
В 1920 году найти особняк, из которого еще в первые дни революции бежали владельцы, было делом нетрудным. Осенью, переходя из летних лагерей на Ходынке в зимнее помещение, штаб пехотной дивизии, в котором тогда я служил младшим письмоводителем, занял один из таких особняков.
Особняк был в готическом стиле, со стрельчатыми высокими окнами нетопленного огромного зала, служившего, видимо, столовой. Птицы на плафонах, некогда напоминавшие, что лучшим украшением стола является дичь, воскрыляли теперь над расставленными столами с арматурными списками и красными папками, разбухшими от подшитых дел. Моим товарищем по должности, тоже в нехитром звании младшего письмоводителя, был тощий мечтательный человек по фамилии Васькин. До поступления в красноармейскую часть он работал в театральной библиотеке Рассохина переписчиком ролей. Его серые близорукие глаза обычно были обращены мечтательно к окнам, за которыми стояли облетающие каштаны, губы, повторявшие слова какой-нибудь переписанной роли, шевелились.
(18) Комиссар штаба Черных, любивший дисциплину и точность, относился к Васькину критически. Книжка, по-школьнически засунутая в папку с подшитыми делами, была явным нарушением порядка; кроме того, письмоводитель не справлялся с подшивкой бумаг, и его пересадили за арматурные списки. Но он напутал и здесь с количеством выданного белья, и его наметили к откомандированию в строевую часть.
В четыре часа дня занятия в штабе кончались, и Васькин остался раз на очередное дежурство. Особняк был мрачный, с черными жерлами нетопленных каминов, и только фризы с гирляндами несущихся нимф смягчали вялую желтизну цветных витражей, едва пропускавших свет в высоких окнах.
Еще с утра поломанная мебель и доски настила от разбираемой во дворе конюшни были заготовлены возле одного из каминов. Васькин растопил камин, вскипятил воду в жестяном чайнике и к вечеру, когда телефонные звонки стали редки, пошел бродить по комнатам особняка. В будуаре с жиденькими креслицами, которые трещали на докладах под могучими телами военных, помещался кабинет начальника штаба. Венецианское зеркало в стеклянных розочках и завитках отражало под углом рабочий стол с приказами по дивизии и карту Польского фронта на стене. В бывшей детской расположились топографы, и здесь уже обжито пахло краской шапирографа. Наступали холода, и к печам было подвалено все, что могло пойти на топливо, в том числе старые журналы и целое плоскогорье истерзанных книг, найденных где-то в подвале. Книги были в большинстве без конца и начала, с перепутанными листами, повиснувшими на нитках брошюровки.