Ликок Стивен. Юмористические рассказы

   Читатель, ты не осудишь меня за то, что я сказал "да"? Я был молод, горяч, честолюбив, полон радужных надежд и ребяческого пыла.
   - Капитан Трюм, - воскликнул я, протягивая ему руку, - располагайте мною!
   - Прекрасно! - ответил капитан. - А теперь пойдите на бак и разузнайте, что там думают обо всем происходящем.
   Я отправился в носовой кубрик. Это было скромное помещение. На полу лежал один-единственный ковер грубой работы. В комнате стояли простые кресла, письменные столы и строгой формы плевательницы; за сине-зелеными ширмами виднелись узкие кровати с медными шишками.
   Было воскресное утро, и большинство матросов еще сидели в халатах.
   Когда я вошел, они встали и сделали реверанс.
   - Сэр, - сказал помощник боцмана Томпкинс, - считаю своим долгом сообщить вам, что команда недовольна.
   Кое-кто кивнул в знак согласия.
   - Нам не нравится, что люди один за другим падают за борт, - продолжал он, и голос его зазвенел от еле сдерживаемого наплыва чувств. - Это же просто нелепо, сэр, и, если мне позволено так выразиться, команда весьма недовольна.
   - Томпкинс, - твердо возразил я, - вам следовало бы понимать, что мое положение не позволяет мне выслушивать такие мятежные речи.
   Я прошел к капитану и доложил:
   - Кажется, назревает бунт.
   - Вот и прекрасно! Он избавит нас от изрядного количества людей, задумчиво ответил капитан, потирая руки и разглядывая высокие волны Южной Атлантики через широкий, старинного типа иллюминатор в задней стене каюты. К тому же я с минуты на минуту ожидаю появления пиратов, и тогда команда порядком поубавится. Однако об этом после. - Тут он нажал кнопку звонка и вызвал матроса. - Попросите мистера Томпкинса пожаловать ко мне.
   - Томпкинс, - начал капитан, как только помощник боцмана явился, встаньте, пожалуйста, на этот ящик, просуньте голову в иллюминатор и скажите, что вы думаете о погоде.
   - Есть, сэр, - ответил честный моряк с таким простодушием, что мы с капитаном обменялись улыбкой.
   Томпкинс влез на ящик и по пояс высунулся из иллюминатора. Мы тотчас же схватили его за ноги и вытолкнули наружу. Снизу донесся всплеск воды.
   - Ну, с Томпкинсом все обошлось как нельзя лучше, - сказал капитан Трюм. - Извините, если я отвлекусь: мне нужно сделать запись о его смерти в судовом журнале.
   - Да, так я говорил, - снова начал он, - что будет очень хорошо, если команда взбунтуется. Это нам только на руку. А рано или поздно так оно и будет. Это дело обычное. Однако я не стану форсировать события, пока мы не столкнулись с пиратами. В этих широтах их можно ожидать в любую минуту. А пока что, мистер Сбейсног, - сказал он, вставая, - я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы продолжали сбрасывать за борт по нескольку человек в неделю.
   Через три дня мы обогнули мыс Доброй Надежды и вошли в чернильно-черные воды Индийского океана. Теперь наш курс шел зигзагами; погода нам благоприятствовала, и мы с бешеной скоростью носились взад и вперед по зеркальной глади моря.
   На четвертый день появились пираты. Не знаю, довелось ли тебе, читатель, встречаться с пиратами или пиратским судном. Вид его способен вселить ужас в самые отважные сердца. Пиратский бриг был сплошь черный, на мачте развевался черный флаг, по палубе под сенью черных парусов прохаживались под руку какие-то люди, с головы до ног одетые в черное. На носу белыми буквами было выведено - "Пиратский корабль".
   При виде пиратского судна наш экипаж заметно струхнул. Да и то сказать: это зрелище заставило бы поджать хвост даже собаку.
   Оба судна сошлись борт к борту. Тут их крепко-накрепко принайтовили друг к другу веревкой, затем для верности прихватили шпагатом и перекинули между ними мостки. В мгновение ока пираты запрудили нашу палубу. Они вращали глазами, скрежетали зубами и точили себе ногти.
   А потом начался бой. Он продолжался два часа, не считая единственного пятнадцатиминутного перерыва на завтрак. Бой был ужасен. Люди висли друг на друге, пинали друг друга ногами, били друг друга по лицу и нередко настолько забывались, что позволяли себе кусаться. Помню, как один детина огромного роста размахивал скрученным в узел полотенцем, хлеща наших людей направо и налево, пока капитан Трюм не бросился на него и не ударил его кожурой от банана прямо по губам. Через два часа с обоюдного согласия было решено, что битва закончилась вничью со счетом 61 1/2 : 62.
   Корабли отдали концы и под громкое "ура" экипажей легли каждый на свой курс.
   - А теперь, - сказал капитан мне на ухо, - давайте посмотрим, кто из наших достаточно ослаб и легко может быть отправлен за борт.
   Он спустился вниз, но через несколько минут вернулся бледный как смерть.
   - Сбейсног, - сказал он, - судно идет ко дну. Кто-то из пиратов (нечаянно, разумеется, - я не хочу никого обвинять) продырявил обшивку. Надо послушать, что творится в трюмном отсеке.
   Мы приложили ухо к переборке. В трюме булькала вода.
   Матросы установили помпу и стали качать с отчаянным напряжением сил, которое знакомо лишь тем, кому привелось тонуть на судне, получившем пробоину.
   В шесть часов пополудни вода в трюме поднялась на полдюйма, с наступлением ночи - на три четверти дюйма, а к утру, после целой ночи неослабных усилий, стояла уже на семи восьмых дюйма.
   К полудню следующего дня она дошла до пятнадцати шестнадцатых дюйма, а ночью прослушивание показало, что уровень воды поднялся до тридцати одной тридцать второй дюйма. Положение становилось отчаянным. При такой скорости наполнения трюма едва ли можно было предсказать, насколько поднимется вода в ближайшие дни.
   Вечером капитан позвал меня к себе в каюту. Перед ним лежали счетные таблицы, по всему полу валялись огромные листы бумаги, сплошь исписанные дробями.
   - Сбейсног, судно обречено, - сказал он. - По существу, оно уже начало погружаться. Я могу это доказать. Может быть, потопление займет шесть месяцев, а может быть, и несколько лет, но если ничего не изменится, корабль неизбежно пойдет ко дну. Предотвратить это невозможно. Надо бежать.
   В ту же ночь под покровом темноты, пока команда откачивала воду, мы с капитаном построили плот.
   Никем не замеченные, мы свалили мачты, обрубили их до нужной длины, сложили крест-накрест и связали шнурками от ботинок. Затем молниеносно погрузили на плот пару ящиков с продовольствием и напитками, секстант, хронометр, газометр, велосипедный насос и еще кое-какие приборы. После этого, воспользовавшись моментом, когда корабль от качки сильно накренился, мы спустили плот на воду, спустились по веревке сами и под покровом непроглядной тропической ночи потихоньку отчалили от обреченного судна.
   Утром следующего дня мы уже были крошечной, не больше, чем вот эта (.), точкой, затерявшейся в просторах Индийского океана.
   Мы оделись, тщательно выбрились и вскрыли ящики с едой и напитками.
   И только тут мы поняли весь ужас нашего положения.
   В глубоком волнении следил я напряженным взглядом, как капитан одну за другой вынимает из ящика прямоугольные банки с консервированным мясом. Их было пятьдесят две. Обоим нам сверлила мозг одна и та же мысль. Наконец появилась последняя банка. Тут капитан вскочил на ноги и устремил в небо безумный взгляд.
   - Консервный нож! - вырвалось у него. - О боже, консервный нож!
   И он рухнул без чувств.
   Тем временем я дрожащими руками вскрыл другой ящик. В нем были большие бутылки пива, плотно закупоренные патентованными пробками. Я вытащил их одну за другой. Когда появилась последняя, я взглянул в пустой ящик, вскрикнул: "Чем? Чем? О милосердный боже, чем их открыть?" - и замертво упал на капитана.
   Наконец мы очнулись и увидели, что мы - все еще крошечная точка, затерянная среди океана. Нам даже показалось, что мы стали еще меньше.
   Над нами простиралось сверкающее, медно-красное небо тропиков. Тяжелые свинцовые волны плескались у краев плота. А по всему плоту валялись банки с консервами и бутылки пива. То, что пришлось нам перенести в последующие дни, невозможно описать. Мы били и колотили по банкам кулаками. Мы дошли до того, что, рискуя вконец испортить банки, изо всей силы швыряли их о плот. Мы топтали их ногами, грызли зубами, осыпали проклятиями. Мы тянули и выкручивали пробки из бутылок, били горлышками о банки, примиряясь даже с тем, что можем разбить стекло и испортить бутылки.
   Все было напрасно.
   А потом мы целыми днями сидели молча, испытывая страшные муки голода. Нам нечего было читать, нечего курить, не о чем разговаривать.
   На десятый день капитан нарушил молчание.
   - Бросим жребий, Сбейсног, - сказал он. - Видно, дело идет к тому.
   - Да, - мрачно отозвался я, - с каждым днем мы теряем в весе.
   Перед нами вставала ужасная перспектива людоедства. Мы решили бросить жребий.
   Я приготовил палочки и протянул их капитану. Ему досталась та, что подлиннее.
   - Что она означает? - спросил он дрожащим голосом, колеблясь между надеждой и отчаянием. - Я выиграл?
   - Нет, Трюм, - с грустью возразил я, - вы проиграли.
   Не буду останавливаться на последовавших за этим днях - долгих безмятежных днях, проведенных на плоту. Силы мои, подорванные голодом и лишениями, понемногу восстанавливались. Это были, дорогой читатель, дни глубокого, безмятежного покоя, и все же, вспоминая о них, я не могу не пролить слез о том смельчаке, благодаря которому они были тем, чем были.
   На пятый день удары плота о берег пробудили меня от крепкого сна. Я, видимо, слишком плотно поел и не заметил, как приблизился к земле.
   Передо мною лежал круглый остров с низким песчаным берегом. Я сразу узнал его.
   - Остров сокровищ! - воскликнул я. - Наконец-то я вознагражден за мой героизм!
   Лихорадочно бросился я к середине острова. И что же я увидел? В песке зияла огромная свежевыкопанная яма, рядом валялся пустой кожаный чемодан, а на обломке доски, торчащей ребром, было написано: ""Покоритель пучин", октябрь 1867". Так! Значит, негодяи заделали пробоину в трюме, направились прямо к острову, о существовании которого они узнали благодаря карте, столь неосторожно оставленной нами на столе в каюте капитана, и лишили нас с беднягой Трюмом честно заслуженного сокровища.
   От обиды на столь черную неблагодарность у меня помутилось в голове, и я медленно опустился на песок.
   Я остался на острове.
   Там я жил, кое-как перебиваясь с песка на гравий и прикрывая наготу листьями кактусов. Шли годы. Постоянное употребление в пищу песка и тины подорвало мое некогда крепкое здоровье. Вскоре я заболел, умер и похоронил себя.
   Что, если бы и прочие авторы морских рассказов последовали моему примеру!
   ИЗ СБОРНИКА
   "ЗА ПРЕДЕЛАМИ ПРЕДЕЛА"
   (1913)
   МОЙ НЕЗНАКОМЫЙ ДРУГ
   Он вошел в купе для курящих пульмановского вагона. Я сидел там один.
   На нем было длинное пальто на меху, а в руках он держал пятидесятидолларовый чемоданчик.
   Он поставил чемодан на сиденье и лишь после этого заметил меня.
   - Ну и ну! - сказал он, и лицо его, словно солнечным лучом, осветилось отблеском какого-то воспоминания.
   - Ну и ну! - повторил я.
   - Боже милостивый, - сказал он, энергично пожимая мне руку, - ну, кто бы мог подумать, что мы встретимся?
   "В самом деле, кто?" - подумал я про себя.
   Он устремил на меня внимательный взгляд.
   - Ты нисколько не изменился, - сказал он.
   - И ты тоже, - живо отозвался я.
   - Разве только немного пополнел, - продолжал он, критически разглядывая меня.
   - Да, - согласился я, - немного есть. Но, пожалуй, и ты тоже не похудел.
   Я сказал это, чтобы оправдать излишнюю полноту, в которой можно было бы меня упрекнуть.
   - Впрочем, нет! - продолжал я решительным тоном. - Ты выглядишь почти точно так же, как прежде.
   И все время я мучительно вспоминал, кто бы это мог быть. Я совершенно не помнил этого человека. Мне казалось, что я вижу его впервые в жизни. Я вовсе не хочу этим сказать, что у меня плохая память. Напротив, память у меня на редкость хорошая. Правда, я с трудом запоминаю имена. Частенько бывает также, что я не могу запомнить лицо, а иногда забываю, так сказать, внешний облик человека и, уж конечно, не замечаю, кто как одет. Но, помимо этих деталей, я никогда никого не забываю и горжусь этим. А если мне и случится иной раз забыть имя или лицо, я никогда не теряюсь. Я знаю, как себя держать в подобной ситуации. Нужно только обладать хладнокровием, находчивостью, и тогда все идет как по маслу.
   Мой друг уселся.
   - Давненько мы не видались, - сказал он.
   - Давненько, - повторил я с ноткой грусти в голосе.
   Мне хотелось, чтобы он почувствовал, что и меня тоже сильно тяготила эта разлука.
   - Но время промелькнуло очень быстро.
   - Как одно мгновение, - охотно согласился я.
   - Удивительно, как быстро течет жизнь, - сказал он. - Мы теряем след наших друзей, и все вокруг становится совсем другим. Я часто думаю об этом. И по временам мне так хочется знать, куда же разбрелась вся наша старинная компания.
   - Мне тоже, - сказал я.
   И действительно, сейчас, в эту самую минуту, я как раз думал о том же самом. Я давно уже заметил, что при подобных обстоятельствах человек рано или поздно начинает вспоминать о "нашей старинной компании", "о наших мальчиках" или о "нашей шумной ватаге". Вот тут-то и представляется возможность выяснить, кто он такой.
   - Случалось тебе за это время возвращаться на старое пепелище? спросил он.
   - Ни разу, - отрезал я уверенно и твердо.
   Такой ответ был совершенно необходим. Я почувствовал, что "старое пепелище" следует исключить из нашего разговора - во всяком случае, до тех пор, пока мне не удастся выяснить, где оно находится.
   - Впрочем, - продолжал он, - я думаю, у тебя едва ли появлялось такое желание.
   - Пока еще нет, - ответил я очень осторожно.
   - Понимаю. И прошу извинить меня, - сказал он. Мы помолчали.
   Итак, я выиграл первое очко. Я выяснил, что где-то у меня имелось "старое пепелище", посетить которое мне хотелось не так уже сильно. На этом фундаменте уже можно было построить какое-то здание.
   Вскоре он заговорил снова.
   - Время от времени, - сказал он, - я встречаю кое-кого из старых товарищей. Они вспоминают тебя и интересуются, что ты теперь поделываешь.
   "Бедняги", - подумал я, но не сказал этого вслух.
   Я понял, что настал момент нанести сокрушительный удар. И, применяя метод, которым всегда пользуюсь в подобных случаях, отважно ринулся на противника.
   - Скажи, пожалуйста, - начал я с оживлением, - где сейчас Билли? Знаешь ты что-нибудь о Билли?
   Право же, это надежный ход. В каждой старинной компании есть свой Билли.
   - Конечно, - ответил мой друг. - Билли хозяйничает на ранчо в Монтане. Я видел его весной в Чикаго. Он весит около двухсот фунтов - ты бы ни за что не узнал его.
   "Разумеется, не узнал бы", - пробормотал я про себя.
   - А где Пит? - спросил я. Этот прием тоже был вполне надежен. Питы бывают повсюду.
   - Ты имеешь в виду брата Билли? - спросил он.
   - Вот, вот, брата Билли - Пита. Я частенько вспоминаю о нем.
   - О, старина Пит уже не тот, что был, - ответил незнакомец. - Он остепенился... Словом, Пит теперь женатый человек.
   И он начал хохотать.
   Я тоже засмеялся. Ведь при известии о том, что кто-то женился, всегда принято смеяться. Предполагается, что сообщение о женитьбе старины Пита кто бы он ни был - должно вызвать гомерический хохот. Итак, я продолжал преспокойно посмеиваться, надеясь, что этого смеха мне хватит до самого конца. Мне оставалось проехать всего лишь пятьдесят миль. Не так уж трудно растянуть смех на пятьдесят миль - конечно, если делать это с умом.
   Однако мой друг не успокоился на этом.
   - Мне не раз хотелось написать тебе, - сказал он, конфиденциально понижая голос. - Особенно после того, как я услыхал о твоей потере.
   Я промолчал. Что бы это я мог потерять? Деньги? Если да, то сколько? И каким образом я потерял их? Интересно было бы узнать, полностью разорила меня эта потеря или только частично.
   - Человек никогда не может полностью оправиться после такой потери, мрачно изрек он.
   Очевидно, мое разорение было окончательным. Но я ничего не сказал и, оставаясь под прикрытием, ждал, чтобы он выпустил свой заряд.
   - Да. - продолжал незнакомец, - смерть всегда ужасна.
   Смерть! Так речь шла о смерти. Я чуть не подпрыгнул от радости. Теперь все пойдет как по маслу. В таких случаях поддерживать разговор - проще простого. Нужно только сидеть спокойно и ждать, пока не выяснится, кто именно умер.
   - Да, - прошептал я, - ужасна. Но бывает и так, что...
   - Совершенно справедливо. Особенно в таком возрасте.
   - Ты прав, в таком возрасте и после такой жизни.
   - В здравом уме и твердой памяти до последней минуты, не так ли? - с горячим сочувствием спросил он.
   - Да, - сказал я, ощутив под собой твердую почву. - Сохранив способность сидеть в постели и курить почти до самых последних дней.
   - Как? - спросил он с изумлением. - Разве твоя бабушка...
   Бабушка? Ах, вот оно что!
   - Прости, пожалуйста, - сказал я, раздраженный собственной глупостью. Когда я сказал курить, я имел в виду ее способность выносить табачный дым. Знаешь, она так любила, чтобы кто-нибудь потихоньку дымил возле нее, чтобы кто-нибудь сидел рядом и читал вслух. Только это и успокаивало ее.
   Отвечая ему, я слышал, как поезд, с дребезжанием и грохотом промчавшись по стрелкам мимо семафоров, замедлил ход.
   Мой друг поспешно выглянул из окна.
   Лицо его было взволнованно.
   - О господи! - сказал он. - Это узловая станция. Я проехал. Мне надо было сойти на предыдущей остановке... Эй, проводник! - крикнул он, высунувшись в коридор. - Сколько мы здесь стоим?
   - Только две минуты, сэр, - отозвался проводник. - Поезд малость опоздал и теперь должен нагнать свое.
   Мой друг стоял теперь возле своего чемодана и, вытащив связку ключей, лихорадочно тыкал то одним, то другим в замок, пытаясь открыть его.
   - Придется дать телеграмму, что ли... Просто не знаю, как и быть, бормотал он. - Черт бы побрал этот замок! Все мои деньги в чемодане.
   Теперь я больше всего боялся, что он не успеет сойти и на этой станции.
   - Возьми, - сказал я, вынимая из кармана несколько монет. - Перестань возиться с замком. Вот деньги.
   - Спасибо! - сказал он, сгребая с моей ладони все, что там было (он так волновался, что захватил все). Только бы успеть!
   Он выскочил из вагона. Я видел из окна, как он шел к залу ожидания. Мне показалось, что он не так уж торопится. Я стал ждать.
   Проводники закричали:
   - По вагонам! По вагонам!
   Дали третий звонок, паровоз запыхтел, и через секунду поезд отошел от станции.
   "Вот идиот! - подумал я. - Опоздал! А ведь его пятидесятидолларовый чемодан остался здесь".
   Я все еще ждал, глядя в окно, и думал, кто же он такой, этот человек.
   И вдруг я снова услышал голос проводника. По-видимому, он вел кого-то по коридору.
   - Я осмотрел весь вагон, сэр, - говорил он.
   - Я оставил его вот в том купе, где сидела моя жена. Он стоял на диване, у нее за спиной, - сердито произнес чей-то незнакомый голос, и хорошо одетый господин заглянул в мое купе.
   Лицо его озарилось радостной улыбкой. Но эта улыбка относилась не ко мне. Она относилась к пятидесятидолларовому чемодану.
   - Вот он! - крикнул господин и, схватив чемодан, унес его.
   Совершенно убитый, я откинулся на спинку дивана.
   Старинная компания! Женитьба Пита! Смерть моей бабушки! Боже великий! А мои деньги! Теперь все стало ясно. Тот, другой, тоже "поддерживал разговор", но он-то делал это с определенной целью.
   Каким же я был ослом!
   Ну нет, если когда-нибудь мне еще раз доведется завязать беседу со случайным дорожным спутником, я больше не стану проявлять столь исключительную находчивость.
   У ФОТОГРАФА
   - Я хотел бы сфотографироваться, - сказал я.
   Фотограф как будто обрадовался. Это был понурого вида мужчина в сером костюме, с отсутствующим взглядом естествоиспытателя. Впрочем, нет необходимости описывать его внешность. Всякий знает, как выглядит фотограф.
   - Посидите здесь и обождите, - сказал он.
   Прошел час. Я прочел "Спутник женщины" за 1912 год, "Журнал для молодых девушек" за 1902 год и "Детский журнал" за 1888 год. Я начал понимать, что совершил недопустимый промах, нарушив уединение этого жреца науки и помешав ему в его ученых изысканиях - особенно при наличии такого лица, как мое.
   По истечении часа фотограф открыл внутреннюю дверь.
   - Войдите, - сурово сказал он.
   Я вошел в ателье.
   - Сядьте, - сказал фотограф.
   Я сел. Солнечный луч, пробивавшийся сквозь плотную хлопчатобумажную простыню, прикрывавшую матовое стекло крыши, падал на меня сверху.
   Фотограф выкатил свой аппарат на середину комнаты, встал сзади и прильнул к нему лицом.
   Пробыв в таком положении не больше секунды - ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы бросить на меня беглый взгляд, - он отошел от аппарата, взял палку с крючком на конце, отдернул простыню на потолке и распахнул оконные рамы; должно быть, этот человек безумно стосковался по свежему воздуху и свету.
   Затем он снова подошел к аппарату и накинул на себя небольшое черное покрывало. На этот раз он стоял совершенно неподвижно. Я догадался, что он молится, и сидел не шевелясь.
   Когда наконец фотограф подошел ко мне, вид у него был весьма мрачный. Он покачал головой.
   - Лицо никуда не годится, - сказал он.
   - Знаю, - спокойно ответил я, - я всю жизнь знал это.
   Он вздохнул.
   - Полагаю, что оно получится лучше, - сказал он, - если снять его в три четверти.
   - Ну конечно! - вскричал я с восторгом, обрадованный гуманностью фотографа. - Ваше тоже получилось бы лучше в три четверти... Сколько есть лиц, которые кажутся нам грубыми, ограниченными, тупыми, - продолжал я, - но стоит повернуть их в три четверти, и выражение становится широким, открытым, почти беспредельно...
   Но фотограф уже не слушал меня. Он подошел ко мне вплотную и, схватив мою голову обеими руками, начал поворачивать ее вправо. Я подумал, что он хочет поцеловать меня, и закрыл глаза.
   Но я ошибся.
   Он повернул мою голову до отказа и теперь стоял, глядя на меня в упор.
   Потом снова вздохнул.
   - Не нравится мне ваша голова, - сказал он.
   После этого он подошел к аппарату и опять взглянул на меня.
   - Приоткройте рот, - сказал он.
   Я раздвинул губы.
   - Теперь - закройте, - торопливо добавил он.
   И снова стал смотреть на меня.
   - Уши не на месте, - сказал он. - Опустите их немного. Благодарю вас. Теперь глаза. Закатите их дальше под веки. Будьте любезны положить руки на колени и чуть-чуть поднять лицо кверху. Вот-вот, так уже лучше. А теперь расправьте плечи - так! И согните шею - так! Подожмите живот - так! Выгните бедро по направлению к локтю - вот так! Лицо ваше мне все еще не очень нравится, оно великовато, но...
   Я перевернулся на своем табурете.
   - Хватит! - воскликнул я с волнением, но, как мне кажется, и с достоинством. - Это лицо принадлежит мне. Оно не ваше, оно мое. Я прожил с ним сорок лет и знаю его недостатки. Я знаю, что его не назовешь классическим. Знаю, что оно не очень красит меня. Но все-таки это мое лицо, единственное, которое у меня есть...
   Я почувствовал, что голос мой дрогнул, но все же продолжал:
   - И каково бы оно ни было, это лицо, я привык к нему и полюбил его. Этот рот - мой, а не ваш. Эти уши - мои, и если ваши пластинки чересчур узки для них...
   Тут я замолчал и хотел было встать со стула.
   Фотограф дернул за шнурок. Что-то щелкнуло. Я видел, как аппарат еще вибрирует от сотрясения.
   - Кажется, мне удалось схватить черты лица как раз в момент оживления, - сказал фотограф, растягивая губы в довольной усмешке.
   - Ах, вот как! - сказал я, пытаясь съязвить. - Черты лица? Вы, должно быть, не думали, что я могу вдохнуть в них жизнь, а? Ну, ладно, дайте мне взглянуть на снимок.
   - О, пока еще не на что смотреть, - ответил он. - Сначала надо проявить негатив. Приходите в субботу, и я покажу вам пробную карточку.
   Я пришел в субботу.
   Фотограф пригласил меня в ателье. Мне показалось, что на этот раз он был еще спокойнее и серьезнее, чем в день нашего знакомства. Мне даже показалось, что в его манере себя держать появилось нечто горделивое.
   Он развернул передо мной большую пробную фотографию, и в течение нескольких минут мы оба молча смотрели на нее.
   - Это я? - спросил я наконец.
   - Да, - спокойно ответил он, - это вы!
   И мы снова стали рассматривать фотографию.
   - Глаза... - нерешительно сказал я. - Глаза не очень похожи на мои.
   - Конечно, нет, - ответил он. - Я подретушировал их. Они получились великолепно, не правда ли?
   - Прекрасно, - согласился я, - но брови... Разве у меня такие брови?
   - Нет, - сказал фотограф, бросив беглый взгляд на мое лицо. - Ваши брови я убрал. У нас теперь есть такой препарат, знаете, дельфид, с помощью которого мы делаем новые брови. А вот здесь, вы можете проследить, где именно, я уничтожил волосы у вас на лбу. Мне не нравится, когда волосы на черепе растут слишком низко.
   - Ах так, вам это не нравится? - повторил я.
   - Нет, - сказал он, - они там не нужны. Я люблю начисто убирать волосы с гладких поверхностей и делать новую линию лба.
   - А как насчет рта? - спросил я с горечью, которая, к сожалению, ускользнула от фотографа. - По-вашему, это мой рот?
   - Рот немного подправлен, - ответил он. - У вас он расположен слишком низко. Я не мог его использовать.
   - А вот уши, - сказал я, - уши, как это ни странно, очень похожи на мои. Да, они точь-в-точь как у меня.
   - Это верно, - задумчиво произнес фотограф, - но при печатании карточек я легко могу изменить их. У нас теперь есть такое вещество - сульфид, при помощи которого уши полностью удаляются. Я посмотрю, нельзя ли будет...