Страница:
Вздохнув об отсутствии у него энтузиазма, ведущая дала волю энтузиазму своему и французских писателей. Пуаро Дельпеш сообщил, что его живо интересует чудесная метаморфоза советского общества, потому он сюда и приехал. Что он желает Горбачеву и советскому народу успеха в их дерзаниях… Индиана вздохнул. Так как во Франции, подавленное изобилием, «абрути» население уже четверть века ни на что не дерзает, французским интеллектуалам остается лишь приветствовать чужие дерзания. Черных в Южной Африке, китайских студентов, русский разрушительный нигилизм… Французские писатели завидуют своим советским коллегам, приземлившимся вдруг депутатами парламента, — ах, они бы покричали в Люксембургском дворце и в Пале де Бурбон, они умеют говорить, французские писатели, но, увы и ах, класс профессиональных политиков никогда не подпустит их к власти…
Даниэль Салленав, профессионально восторженная, однако предупредила советских, чтобы они не впадали в бездумный консюмеризм, грех «нашего» западного мира. Моложавая и элегантная женщина, советский театральный критик, на отличном, куда лучше чем у Индианы, французском, позволила себе возразить, что пока еще говорить об угрозе консюмеризма в стране, где перебои с питанием нормальное явление, признак плохого тона. Завязался воспитанный спор по поводу консюмеризма. Пуаро Дельпеш помог Салленав, объясняя, что она имела в виду угрозу материализма, о которой, кстати говоря, высказывался недавно и папа Римский. Следует различать ПРОСПЕРИТИ И КОНСЮМЕРИЗМ…
Они так долго обходились без него, что он с радостью подумал, что «они оставили меня в покое».
Нет, не оставили.
«Что вы думаете о переменах на вашей бывшей Родине, мсье Индиана? Сколько лет вы тут не были?»
«Двадцать лет».
«И что же?»
Ему так надоел сладкий энтузиазм обеих сторон, и французской и советской, их умиление ПЕРЕСТРОЙКОЙ (каждый произносил это слово по-своему, но каждый произносил его с чувством), что он швырнул им угрюмое: «Я нашел мой народ мрачным и несчастливым. Когда я уезжал отсюда, они выглядели куда веселее. Первое, что чувствуешь здесь: враждебность всех ко всем. Страшное напряжение коллективной психики. Раздражение всех всеми. И причина не только и не столько в материальных трудностях, в конце концов Союз Советских — не голодная Эфиопия, физиономии у людей сытые, но… — он молчал, подыскивая фразу, — советские живут сейчас через КОЛЛАПС МЕНТАЛЬ их коллективного сознания. Опять их подвергли жестокому эксперименту…»
«Я много слышал о мсье Индиане… — начал седовласый молодой человек с отличным французским произношением, директор издательства «Прогресс» (Не живя во Франции, они говорят лучше меня, отметил Индиана, у них в детстве были французские гувернантки?) — «…о мсье Индиане, как о передовом писателе-модернисте. То, что мы от него услышали сейчас, я бы определил как очень консервативный взгляд. Таковые у нас высказываются сторонниками прошлого тоталитарного режима…»
«Я и есть консерватор, — Индиана развеселился. — Даже, я бы сказал, реакционер».
«Следовательно, меня неправильно информировали». Директор «Прогресса» пустился в рассуждения о необходимости пережить трудный период, дабы прийти наконец к справедливому царству свободного рынка.
Не нужно быть великим мыслителем, подумал Индиана со вздохом, чтобы догадаться сравнить новую мечту со старой мечтой. Мечта о царстве свободного рынка как две капли воды похожа на мечту о царстве коммунизма. И опять народ просят поработать, надорвать живот сегодня, дабы вкусить удовольствие в неопределенном будущем. Советскому народу, явилась у него хулиганская мысль, очень понравилась бы марихуана. И работягам, и старушкам на пенсии… Предложить им марихуану вместо свободного рынка?
Пуаро Дельпеш сослался на свидетельство Индианы о том, что тот нашел свой народ мрачным и несчастливым, дабы доказать его, пуародельпешевскую теорию. Дама, советский театральный критик, уколола Индиану, ядовито заметив, что, прожив двадцать лет в заграницах, он утерял пульс народа, его рука съехала с пульса. Индиана хотел было дать им доказательство того, что нет, рука его на пульсе, рассказать о ледяном вагоне поезда «Харьков—Москва», о замерзшем дерьме, о чечене, описать им чудовище, увиденное им во дворе журнала и позже в Красной Пахре… Но он промолчал. Ведь все его доводы покоились не на статистике или научных теориях, но лишь на увиденном и почувствованном.
Покинув микрофоны, он позволил себе быть уведенным на второй этаж в закрытый, специально для иностранных гостей предназначенный буфет. Там он съел несколько бутербродов с икрой и выпил немецкого пива. Молодой человек, пригласивший его в буфет, выяснилось, был поклонником таланта Индианы. Читал его книги. С улицы Качалова он ушел пешком к себе «в крепость», как он стал называть «Украину». Отвергнув приглашение поэтессы Алексиной выпить с ней «где-нибудь» кофе. Поэтесса находилась среди приглашенных. Ожидала своей очереди к микрофону. Радио-марафон должен был продолжаться. Полсотни или больше советских буржуа еще не выступили. Рабочих Франс Культюр не пригласила. Рабочие не говорят по-французски.
Добравшись до Калининского, он пожалел о том, что отказался от кофе и поэтессы. «Ладно, Индиана, мало ты выпил кофе с поэтессами…» — утешил он себя. Поскрипывая снегом, натянув капитанку глубже на глаза, он заспешил к просматривающимся вдали в небе слепым огням крепости «Украины». Советский архитектор изругал по Франс Культюр сталинские крепости Москвы. «Дурак», — подумал Индиана, — без них Москва была бы куда более плоским и глупым городом.
Частных детективов всегда бьют
Шампанское в снегах
Связь установлена
Даниэль Салленав, профессионально восторженная, однако предупредила советских, чтобы они не впадали в бездумный консюмеризм, грех «нашего» западного мира. Моложавая и элегантная женщина, советский театральный критик, на отличном, куда лучше чем у Индианы, французском, позволила себе возразить, что пока еще говорить об угрозе консюмеризма в стране, где перебои с питанием нормальное явление, признак плохого тона. Завязался воспитанный спор по поводу консюмеризма. Пуаро Дельпеш помог Салленав, объясняя, что она имела в виду угрозу материализма, о которой, кстати говоря, высказывался недавно и папа Римский. Следует различать ПРОСПЕРИТИ И КОНСЮМЕРИЗМ…
Они так долго обходились без него, что он с радостью подумал, что «они оставили меня в покое».
Нет, не оставили.
«Что вы думаете о переменах на вашей бывшей Родине, мсье Индиана? Сколько лет вы тут не были?»
«Двадцать лет».
«И что же?»
Ему так надоел сладкий энтузиазм обеих сторон, и французской и советской, их умиление ПЕРЕСТРОЙКОЙ (каждый произносил это слово по-своему, но каждый произносил его с чувством), что он швырнул им угрюмое: «Я нашел мой народ мрачным и несчастливым. Когда я уезжал отсюда, они выглядели куда веселее. Первое, что чувствуешь здесь: враждебность всех ко всем. Страшное напряжение коллективной психики. Раздражение всех всеми. И причина не только и не столько в материальных трудностях, в конце концов Союз Советских — не голодная Эфиопия, физиономии у людей сытые, но… — он молчал, подыскивая фразу, — советские живут сейчас через КОЛЛАПС МЕНТАЛЬ их коллективного сознания. Опять их подвергли жестокому эксперименту…»
«Я много слышал о мсье Индиане… — начал седовласый молодой человек с отличным французским произношением, директор издательства «Прогресс» (Не живя во Франции, они говорят лучше меня, отметил Индиана, у них в детстве были французские гувернантки?) — «…о мсье Индиане, как о передовом писателе-модернисте. То, что мы от него услышали сейчас, я бы определил как очень консервативный взгляд. Таковые у нас высказываются сторонниками прошлого тоталитарного режима…»
«Я и есть консерватор, — Индиана развеселился. — Даже, я бы сказал, реакционер».
«Следовательно, меня неправильно информировали». Директор «Прогресса» пустился в рассуждения о необходимости пережить трудный период, дабы прийти наконец к справедливому царству свободного рынка.
Не нужно быть великим мыслителем, подумал Индиана со вздохом, чтобы догадаться сравнить новую мечту со старой мечтой. Мечта о царстве свободного рынка как две капли воды похожа на мечту о царстве коммунизма. И опять народ просят поработать, надорвать живот сегодня, дабы вкусить удовольствие в неопределенном будущем. Советскому народу, явилась у него хулиганская мысль, очень понравилась бы марихуана. И работягам, и старушкам на пенсии… Предложить им марихуану вместо свободного рынка?
Пуаро Дельпеш сослался на свидетельство Индианы о том, что тот нашел свой народ мрачным и несчастливым, дабы доказать его, пуародельпешевскую теорию. Дама, советский театральный критик, уколола Индиану, ядовито заметив, что, прожив двадцать лет в заграницах, он утерял пульс народа, его рука съехала с пульса. Индиана хотел было дать им доказательство того, что нет, рука его на пульсе, рассказать о ледяном вагоне поезда «Харьков—Москва», о замерзшем дерьме, о чечене, описать им чудовище, увиденное им во дворе журнала и позже в Красной Пахре… Но он промолчал. Ведь все его доводы покоились не на статистике или научных теориях, но лишь на увиденном и почувствованном.
Покинув микрофоны, он позволил себе быть уведенным на второй этаж в закрытый, специально для иностранных гостей предназначенный буфет. Там он съел несколько бутербродов с икрой и выпил немецкого пива. Молодой человек, пригласивший его в буфет, выяснилось, был поклонником таланта Индианы. Читал его книги. С улицы Качалова он ушел пешком к себе «в крепость», как он стал называть «Украину». Отвергнув приглашение поэтессы Алексиной выпить с ней «где-нибудь» кофе. Поэтесса находилась среди приглашенных. Ожидала своей очереди к микрофону. Радио-марафон должен был продолжаться. Полсотни или больше советских буржуа еще не выступили. Рабочих Франс Культюр не пригласила. Рабочие не говорят по-французски.
Добравшись до Калининского, он пожалел о том, что отказался от кофе и поэтессы. «Ладно, Индиана, мало ты выпил кофе с поэтессами…» — утешил он себя. Поскрипывая снегом, натянув капитанку глубже на глаза, он заспешил к просматривающимся вдали в небе слепым огням крепости «Украины». Советский архитектор изругал по Франс Культюр сталинские крепости Москвы. «Дурак», — подумал Индиана, — без них Москва была бы куда более плоским и глупым городом.
Частных детективов всегда бьют
Второй Серебряковский переулок неряшливо подымался в гору. Меж жилых, теплящихся робким светом домов стояли мертвые, черные и неживые. Свет зажегся в Москве через полчаса после прибытия Индианы на задание.
В фильмах обыкновенно частный детектив или полицейские сидели себе в теплых автомобилях, лениво жуя сэндвичи и попивая пиво. Поджидали объект. Автомобиля у Индианы не было, и липкий мокрый снег падал с московского неба. Слежка оказалась занятием неприятным. Черной работой. Он топтался за углом, на втором Серебряковском, у стены, за которой, возможно, находилась его подруга, и время от времени поглядывал на дверь подъезда. Окна ВОРА были непроницаемо темны.
Уже второй вечер он проводил подобным образом. С той разницей, что сегодня он явился на слежку до темноты. Вчера он покинул отель в десять вечера и промерз на углу до двух часов ночи. В час ночи тройка мрачных парней агрессивно попросила у него закурить. Индиана столь же агрессивно заявил, что не курит, но занимается спортом. Парни, выругавшись, ушли, очевидно, решив, что раз человек так в себе уверен, то у него есть основания.
Сегодня он не намеревался стоять на углу до двух ночи. Уже вчера он стал сомневаться в правильности информации, сообщенной ему злой женщиной с Колхозной. Неприязнь между женщинами бывает столь сильной, что… Привлеченный звуком автомобильных тормозов, он выглянул на бульвар. Такси остановилось против единственного подъезда дома — его подъезда. Знакомый холодок ужаса захлестнул Индиану. Холодок оповещал его о ЕЕ присутствии. Из такси выскочил черноволосый парень и за ним… Ноги в лаковых туфлях и черных чулках первыми (лаковые хрупкие туфли выглядели абсолютно неуместно на залитой грязью, смешанной со снегом, улице), затем острые колени, полы серого пальто, — выбралась из такси его подруга. С лисой у горла, в черном платке с алыми цветами. Веселая, подруга его балансировала на одной ноге, доставленной в грязную воду, и не решалась поставить в грязь другую. «Несите меня, мужчины, что же вы!» — вскрикнула она. Черноволосый, выхватив из такси какие-то свертки, подставил ей плечо. Второй самец, выше первого, в шапке и куртке, покинул такси последним. Стоял, наклонясь к шоферу. Платил. Присоединился к группе, все так же стоящей в воде. Подставил свое плечо. Его подруга, ухватив мужчин за шеи, повисла между ними. Громко и глухо захохотала. Тройка тяжело пошла к подъезду. Скрылась за дверью.
Индиана вышел на бульвар. Он не знал, что следует делать дальше. Предпринимая слежку, он преследовал цель увидеть ее. Обнаружить. Вот увидел. Что дальше? Побежать, схватить ее за руку, закричать: «Что ты делаешь, сука?!» Она рассмеется ему в физиономию, а парни изобьют его. Каждый из них выше, тяжелее и моложе его. Возможно, она за него заступится. Возможно, нет.
Зажглись его окна. На одно, большее, сразу же надвинулись с двух сторон шторы, второе осталось полузачехленным, как и вчера. Индиане ничего не было видно с тротуара, ибо окна находились достаточно высоко, выше уровня его глаз. Оглядев бульвар, он вышел на проезжую часть улицы. С проезжей части он сумел увидеть головы двух самцов. Голова передвигалась. ЕЕ он не увидел. Она присела? Ушла в ванную? В кухню? В туалет? Оставаться на проезжей части долго он не мог, прокатывали все время группами автомобили, и, в любом случае, с такого расстояния ему не были различимы даже физиономии. Ясно было только, что это мужские головы. Одна светлая с крупными чертами лица, другая голова принадлежала черноволосому. Без сомнения, он и есть хозяин квартиры. Вор.
Если взобраться ногами на карниз, неширокий, всего несколько сантиметров, то можно будет рассмотреть, что там происходит. Бульвар однако, заметил Индиана, стал наполняться народом. Наступил конец рабочего дня. Нельзя взобраться на карниз и заглядывать в чужую квартиру при таком количестве постоянно прибывающих новых свидетелей. Спросят почему, закричат, стащат с карниза в конце концов… Советские люди неуместно дотошны… Во всяком случае, были. Индиана решил прервать слежку и вернуться к окнам через час-полтора, когда схлынет человеческий поток. Он отер мокрую физиономию платком и пошел по бульвару, не заботясь о том, куда он идет. Он решил пройти в одном направлении сорок пять минут и затем повернуть обратно.
Его терпения хватило на тридцать пять минут. Последние десять он заставлял себя идти… «Еще один светофор… Еще лишь до этого светящегося магазина, или что там светится?» — уговаривал он себя. В результате он прибыл вновь ко Второму Серебряковскому переулку через час и пять минут. Обратно он шел быстрее. План так и не сложился, в его голове. План весь свелся к нечеткому «посмотреть». Он оправдал себя тем, что, решив заняться слежкой, имел в виду, что… он хотел увидеть ее одну и забрать ее в отель. Заманить чем-нибудь. Обещанием чего-то. Остановить ее запой. Она будет возражать, кричать, угрожать, что уйдет, бросаться к дверям, но наконец затихнет, останется, уснет. Назавтра она будет полунормальным человеком, и он сможет сесть против нее и, как бывало всегда, за пару часов убедить ее логически, В ЧЕМ СОСТОИТ ЕЕ БЛАГО. Еще через день она превратится в мадмуазель Джакиль. Будет молчаливой, разумной, стыдящейся случившегося, хмурой женщиной. Встретив ее не одну, он растерялся, ибо не выработал подобного варианта своего поведения. Он не постеснялся бы напасть на компанию, но явное преимущество их физической силы над его физической силой исключало подобный выход из положения…
Прохожие еще были, но немного прохожих. Выждав, когда спина уходящего и физиономия приближающегося сделались одинаково расплывчато неопределенны в снегу, Индиана взобрался на карниз и осторожно приподнялся. Первым видимым им живым объектом оказались ее ноги, затянутые в черные пэнти, или по-советски колготки. Без туфель и освобожденные от платья или юбки. Она лежала на тахте или кровати без спинки так, что ноги, живот и бедра были видны Индиане (порой к ним присоединялась ее рука с сигаретой, и вторая — без сигареты), а торс находился за кадром окна. По комнате ходил, покуривая, парень повыше, одетый в серые мешковатые джинсы и синюю рубашку. Туфель на нем не было. Парень впрочем был не парень, но мужик, даже, может быть, мужик, близкий Индиане по возрасту. Парень что-то зло выговаривал его подруге. Было видно, что зло, потому что губы его резко двигались. И ходил он по комнате резко, качаясь заметно, когда поворачивался. Очевидно, он был пьян…
Заслышав близкие шаги, Индиана соскочил с карниза, обогнул дом и вышел на Второй Серебряковский. Пошел, хлюпая сапогами по лужам вверх по переулку. Соображая. Сообразил вдруг, что злой парень-мужик — ЕЕ БРАТ. Он видел его фотографии. Сомнений быть не может: это он. К тому же они похожи: мать, сестра и брат. Особенно близки внешне мать и брат. Те же крупные, мрачные черты лица. Это ее брат. Если это ее брат, то я могу позвонить в дверь, Виктор или не Виктор, мне теперь все равно. Раз там находится ее брат. Вдвоем мы сумеем ее образумить…
Он вышел на бульвар с намерением войти в подъезд и позвонить в дверь. На бульваре было пустынно, и он решил заглянуть в окно еще раз. Его интересовало, где вор. Он даже не знал, сколько там комнат. Вероятнее всего, оба окна принадлежат одной и той же большой комнате, и Виктор лишь не виден ему в окно.
То, что он увидел, вскарабкавшись уже привычно на карниз, заставило его переменить намерения. Впрочем, это мирное выражение не годится для характеристики того состояния, в каком обнаружил себя Индиана, когда увидел то, что он увидел. У него вообще не осталось никаких намерений. Сестра и брат находились на полу. Брат лежал на сестре, ногами к окну, и не может быть двух мнений по поводу того, чем они занимаются.
Увидев такое, мужчина обязан что-то совершить. И совершить тотчас. Хотя бы крепко выпить. Он побежал по бульвару в сторону, в которую уже углублялся на тридцать пять минут. Там был РЕСТОРАН…
Внушительная очередь желающих стояла, переминаясь, ждала и нервничала. Ни на кого не глядя, он рванул дверь и вошел внутрь. «Вы куда?» — приблизился восточный человек с усами. — «В ресторан», — «У вас забронировано?» — «Забронировано», — Индиана пошел через вестибюль в зал, к столам, к алкоголю. — «Эй, эй, гражданин, фамилия?» Индиана, не оборачиваясь, понял, что усатый спешит за ним. Уже в зале усатый схватил его за плечо: «Фамилия!»
«Сталин моя фамилия!» — Индиана повернулся и ударил восточного человека в лицо, сложенными вместе двумя руками… Со всех сторон бежали люди, может быть, тоже готовые выместить на ком-нибудь свою злобу…
Его побили и вышвырнули в грязный снег. Ему выбили зуб, но тот зуб все равно был уже гнилой. Могли убить, но почему-то не убили. И не вызвали милицию.
В вестибюле отеля шакалы задержались на нем взглядами дольше обычного. Побитый, он очевидно не выглядел побежденным, потому на лицах их (так ему показалось) промелькнуло что-то вроде мгновенного уважения. Впрочем, они тотчас занялись своими делами.
Пошарив в карманах, он не обнаружил пропуска-визитки. Визитки однако у него не потребовали. Наверное привыкли к его бушлату. На ЕГО этаже дежурила та самая толстая и красивая свидетельница его душевного порыва, когда он дал сотню горничной.
«Ой, что с вами! На вас напали?»
«Напали, — согласился Индиана. — Но не на того», — и, с трудом улыбаясь, пошел в свою комнату.
«Может быть, вам нужен йод?» — спросила ему в спину дежурная.
Он не ответил. За исключением зуба, у него, кажется, все присутствовало… и не нуждалось…
Утром, пряча глаза под темными очками, он взял в буфете самое мягкое: красную икру и яйца. Даже икру было больно жевать.
«Я нашел мою Федру!» — Витэз подошел к его столу.
«Кого?» — не понял Индиана.
«Федру. Русскую актрису на роль Федры. Актриса великолепная. Алла Соловьева, слышали о ней? Я счастлив».
«Признаюсь, что совсем не знаком с советским театром, — Индиана мог бы признаться, что не знает и французского театра, но из уважения к режиссеру не сделал этого. — Поздравляю вас!»
«А вы нашли вашу женщину?»
«Обнаружил. Имел удовольствие лицезреть, совершающую секс с ее братом».
Знаменитый режиссер Антуан Витэз был шокирован: «Это серьезно, или вы меня… как это по-русски… «разыгрываете»? И что с вашим лицом?»
«Подрался».
«С братом?».
Индиана отрицательно покачал головой: «Садитесь, мсье».
«Спасибо, я уже проглотил мой завтрак. Войдя, вы меня не заметили… Однако вы не выглядите несчастливым».
«К сожалению, я выгляжу побитым. А мне сегодня вечером предстоит коктейль в нашем уважаемом отечественном посольстве. Вы будете?»
«Нет. Там, должно быть, будет несколько ваших коллег. Я слышал, что целая делегация во главе с Пуаро Дельпеш явилась понюхать воздух перестройки. Я побежал, берегите себя, писатель… Кстати, в нашу первую встречу я забыл вас поправить. Вы спутали Федру с Медеей. Федра это особа, совершившая инцест с Ипполитом…»
И режиссер покинул буфет.
За соседним столом старый узбек в тюбетейке и пиджаке пил девятый или десятый стакан чая. Пустые стаканы и обертки от сахара полностью заполнили стол.
В фильмах обыкновенно частный детектив или полицейские сидели себе в теплых автомобилях, лениво жуя сэндвичи и попивая пиво. Поджидали объект. Автомобиля у Индианы не было, и липкий мокрый снег падал с московского неба. Слежка оказалась занятием неприятным. Черной работой. Он топтался за углом, на втором Серебряковском, у стены, за которой, возможно, находилась его подруга, и время от времени поглядывал на дверь подъезда. Окна ВОРА были непроницаемо темны.
Уже второй вечер он проводил подобным образом. С той разницей, что сегодня он явился на слежку до темноты. Вчера он покинул отель в десять вечера и промерз на углу до двух часов ночи. В час ночи тройка мрачных парней агрессивно попросила у него закурить. Индиана столь же агрессивно заявил, что не курит, но занимается спортом. Парни, выругавшись, ушли, очевидно, решив, что раз человек так в себе уверен, то у него есть основания.
Сегодня он не намеревался стоять на углу до двух ночи. Уже вчера он стал сомневаться в правильности информации, сообщенной ему злой женщиной с Колхозной. Неприязнь между женщинами бывает столь сильной, что… Привлеченный звуком автомобильных тормозов, он выглянул на бульвар. Такси остановилось против единственного подъезда дома — его подъезда. Знакомый холодок ужаса захлестнул Индиану. Холодок оповещал его о ЕЕ присутствии. Из такси выскочил черноволосый парень и за ним… Ноги в лаковых туфлях и черных чулках первыми (лаковые хрупкие туфли выглядели абсолютно неуместно на залитой грязью, смешанной со снегом, улице), затем острые колени, полы серого пальто, — выбралась из такси его подруга. С лисой у горла, в черном платке с алыми цветами. Веселая, подруга его балансировала на одной ноге, доставленной в грязную воду, и не решалась поставить в грязь другую. «Несите меня, мужчины, что же вы!» — вскрикнула она. Черноволосый, выхватив из такси какие-то свертки, подставил ей плечо. Второй самец, выше первого, в шапке и куртке, покинул такси последним. Стоял, наклонясь к шоферу. Платил. Присоединился к группе, все так же стоящей в воде. Подставил свое плечо. Его подруга, ухватив мужчин за шеи, повисла между ними. Громко и глухо захохотала. Тройка тяжело пошла к подъезду. Скрылась за дверью.
Индиана вышел на бульвар. Он не знал, что следует делать дальше. Предпринимая слежку, он преследовал цель увидеть ее. Обнаружить. Вот увидел. Что дальше? Побежать, схватить ее за руку, закричать: «Что ты делаешь, сука?!» Она рассмеется ему в физиономию, а парни изобьют его. Каждый из них выше, тяжелее и моложе его. Возможно, она за него заступится. Возможно, нет.
Зажглись его окна. На одно, большее, сразу же надвинулись с двух сторон шторы, второе осталось полузачехленным, как и вчера. Индиане ничего не было видно с тротуара, ибо окна находились достаточно высоко, выше уровня его глаз. Оглядев бульвар, он вышел на проезжую часть улицы. С проезжей части он сумел увидеть головы двух самцов. Голова передвигалась. ЕЕ он не увидел. Она присела? Ушла в ванную? В кухню? В туалет? Оставаться на проезжей части долго он не мог, прокатывали все время группами автомобили, и, в любом случае, с такого расстояния ему не были различимы даже физиономии. Ясно было только, что это мужские головы. Одна светлая с крупными чертами лица, другая голова принадлежала черноволосому. Без сомнения, он и есть хозяин квартиры. Вор.
Если взобраться ногами на карниз, неширокий, всего несколько сантиметров, то можно будет рассмотреть, что там происходит. Бульвар однако, заметил Индиана, стал наполняться народом. Наступил конец рабочего дня. Нельзя взобраться на карниз и заглядывать в чужую квартиру при таком количестве постоянно прибывающих новых свидетелей. Спросят почему, закричат, стащат с карниза в конце концов… Советские люди неуместно дотошны… Во всяком случае, были. Индиана решил прервать слежку и вернуться к окнам через час-полтора, когда схлынет человеческий поток. Он отер мокрую физиономию платком и пошел по бульвару, не заботясь о том, куда он идет. Он решил пройти в одном направлении сорок пять минут и затем повернуть обратно.
Его терпения хватило на тридцать пять минут. Последние десять он заставлял себя идти… «Еще один светофор… Еще лишь до этого светящегося магазина, или что там светится?» — уговаривал он себя. В результате он прибыл вновь ко Второму Серебряковскому переулку через час и пять минут. Обратно он шел быстрее. План так и не сложился, в его голове. План весь свелся к нечеткому «посмотреть». Он оправдал себя тем, что, решив заняться слежкой, имел в виду, что… он хотел увидеть ее одну и забрать ее в отель. Заманить чем-нибудь. Обещанием чего-то. Остановить ее запой. Она будет возражать, кричать, угрожать, что уйдет, бросаться к дверям, но наконец затихнет, останется, уснет. Назавтра она будет полунормальным человеком, и он сможет сесть против нее и, как бывало всегда, за пару часов убедить ее логически, В ЧЕМ СОСТОИТ ЕЕ БЛАГО. Еще через день она превратится в мадмуазель Джакиль. Будет молчаливой, разумной, стыдящейся случившегося, хмурой женщиной. Встретив ее не одну, он растерялся, ибо не выработал подобного варианта своего поведения. Он не постеснялся бы напасть на компанию, но явное преимущество их физической силы над его физической силой исключало подобный выход из положения…
Прохожие еще были, но немного прохожих. Выждав, когда спина уходящего и физиономия приближающегося сделались одинаково расплывчато неопределенны в снегу, Индиана взобрался на карниз и осторожно приподнялся. Первым видимым им живым объектом оказались ее ноги, затянутые в черные пэнти, или по-советски колготки. Без туфель и освобожденные от платья или юбки. Она лежала на тахте или кровати без спинки так, что ноги, живот и бедра были видны Индиане (порой к ним присоединялась ее рука с сигаретой, и вторая — без сигареты), а торс находился за кадром окна. По комнате ходил, покуривая, парень повыше, одетый в серые мешковатые джинсы и синюю рубашку. Туфель на нем не было. Парень впрочем был не парень, но мужик, даже, может быть, мужик, близкий Индиане по возрасту. Парень что-то зло выговаривал его подруге. Было видно, что зло, потому что губы его резко двигались. И ходил он по комнате резко, качаясь заметно, когда поворачивался. Очевидно, он был пьян…
Заслышав близкие шаги, Индиана соскочил с карниза, обогнул дом и вышел на Второй Серебряковский. Пошел, хлюпая сапогами по лужам вверх по переулку. Соображая. Сообразил вдруг, что злой парень-мужик — ЕЕ БРАТ. Он видел его фотографии. Сомнений быть не может: это он. К тому же они похожи: мать, сестра и брат. Особенно близки внешне мать и брат. Те же крупные, мрачные черты лица. Это ее брат. Если это ее брат, то я могу позвонить в дверь, Виктор или не Виктор, мне теперь все равно. Раз там находится ее брат. Вдвоем мы сумеем ее образумить…
Он вышел на бульвар с намерением войти в подъезд и позвонить в дверь. На бульваре было пустынно, и он решил заглянуть в окно еще раз. Его интересовало, где вор. Он даже не знал, сколько там комнат. Вероятнее всего, оба окна принадлежат одной и той же большой комнате, и Виктор лишь не виден ему в окно.
То, что он увидел, вскарабкавшись уже привычно на карниз, заставило его переменить намерения. Впрочем, это мирное выражение не годится для характеристики того состояния, в каком обнаружил себя Индиана, когда увидел то, что он увидел. У него вообще не осталось никаких намерений. Сестра и брат находились на полу. Брат лежал на сестре, ногами к окну, и не может быть двух мнений по поводу того, чем они занимаются.
Увидев такое, мужчина обязан что-то совершить. И совершить тотчас. Хотя бы крепко выпить. Он побежал по бульвару в сторону, в которую уже углублялся на тридцать пять минут. Там был РЕСТОРАН…
Внушительная очередь желающих стояла, переминаясь, ждала и нервничала. Ни на кого не глядя, он рванул дверь и вошел внутрь. «Вы куда?» — приблизился восточный человек с усами. — «В ресторан», — «У вас забронировано?» — «Забронировано», — Индиана пошел через вестибюль в зал, к столам, к алкоголю. — «Эй, эй, гражданин, фамилия?» Индиана, не оборачиваясь, понял, что усатый спешит за ним. Уже в зале усатый схватил его за плечо: «Фамилия!»
«Сталин моя фамилия!» — Индиана повернулся и ударил восточного человека в лицо, сложенными вместе двумя руками… Со всех сторон бежали люди, может быть, тоже готовые выместить на ком-нибудь свою злобу…
Его побили и вышвырнули в грязный снег. Ему выбили зуб, но тот зуб все равно был уже гнилой. Могли убить, но почему-то не убили. И не вызвали милицию.
В вестибюле отеля шакалы задержались на нем взглядами дольше обычного. Побитый, он очевидно не выглядел побежденным, потому на лицах их (так ему показалось) промелькнуло что-то вроде мгновенного уважения. Впрочем, они тотчас занялись своими делами.
Пошарив в карманах, он не обнаружил пропуска-визитки. Визитки однако у него не потребовали. Наверное привыкли к его бушлату. На ЕГО этаже дежурила та самая толстая и красивая свидетельница его душевного порыва, когда он дал сотню горничной.
«Ой, что с вами! На вас напали?»
«Напали, — согласился Индиана. — Но не на того», — и, с трудом улыбаясь, пошел в свою комнату.
«Может быть, вам нужен йод?» — спросила ему в спину дежурная.
Он не ответил. За исключением зуба, у него, кажется, все присутствовало… и не нуждалось…
Утром, пряча глаза под темными очками, он взял в буфете самое мягкое: красную икру и яйца. Даже икру было больно жевать.
«Я нашел мою Федру!» — Витэз подошел к его столу.
«Кого?» — не понял Индиана.
«Федру. Русскую актрису на роль Федры. Актриса великолепная. Алла Соловьева, слышали о ней? Я счастлив».
«Признаюсь, что совсем не знаком с советским театром, — Индиана мог бы признаться, что не знает и французского театра, но из уважения к режиссеру не сделал этого. — Поздравляю вас!»
«А вы нашли вашу женщину?»
«Обнаружил. Имел удовольствие лицезреть, совершающую секс с ее братом».
Знаменитый режиссер Антуан Витэз был шокирован: «Это серьезно, или вы меня… как это по-русски… «разыгрываете»? И что с вашим лицом?»
«Подрался».
«С братом?».
Индиана отрицательно покачал головой: «Садитесь, мсье».
«Спасибо, я уже проглотил мой завтрак. Войдя, вы меня не заметили… Однако вы не выглядите несчастливым».
«К сожалению, я выгляжу побитым. А мне сегодня вечером предстоит коктейль в нашем уважаемом отечественном посольстве. Вы будете?»
«Нет. Там, должно быть, будет несколько ваших коллег. Я слышал, что целая делегация во главе с Пуаро Дельпеш явилась понюхать воздух перестройки. Я побежал, берегите себя, писатель… Кстати, в нашу первую встречу я забыл вас поправить. Вы спутали Федру с Медеей. Федра это особа, совершившая инцест с Ипполитом…»
И режиссер покинул буфет.
За соседним столом старый узбек в тюбетейке и пиджаке пил девятый или десятый стакан чая. Пустые стаканы и обертки от сахара полностью заполнили стол.
Шампанское в снегах
Похожая вместе на цыганку и обезьянку ведущая «Франс Культюр» взялась заехать за ним в «Украину». У нее была машина и личный шофер, выделенный советскими. Вызвалась она заехать давно, еще до связи Москва—Париж, потому, очевидно, потеряла интерес к использованному материалу. За час до приема в посольстве она позвонила и попыталась отвязаться от Индианы, но он уперся и категорически заявил, что сам не найдет здания «нашего» посольства, к тому же он на них уже рассчитывал и перерассчитывать в самый последний момент… Обезьянка сдалась. Ирония ситуации состояла в том, что Индиана вовсе и не горел желанием ехать на коктейль в посольство, демонстрировать побитую физиономию, но, почувствовав, что его не хотят, тотчас же сделался настойчивым.
Четверо в автомобиле, французы плюс шофер, они пробуксировали через обильно заснеженную Москву и пристали к необъятному старому сугробу, отделяющему их от здания посольства. Полуцерковь-полутерем — сон пьяного кондитера, здание-шоколадный торт было воздвигнуто по проекту безумного русского купца, имени купца Индиана не помнил. Сняв драную шубу Владислава рядом с настоящим французским жандармом и повесив ее в гардеробной комнате, Индиана проследовал по расписным внутренностям торта вверх на первый французский этаж в очень большую гостиную. В очень большой гостиной было тепло, великолепно светло, и стояли, как полагается на хорошем парижском коктейле, группками мсье и дамы с бокалами слабозеленого шампанского в руках. Индиана снял бокал с серебряного подноса проходящего официанта и, пригубив шампанское, даже побагровел от удовольствия. Озябшее в автомобиле тело отреагировало на шампанское нервной дрожью. Пузырьки шампанского поднялись к коже Индианы и лопались один за другим, поднимая волоски. Пушкин, без него не обойтись в подобных случаях, Пушкин, подумал Индиана, и русская аристократия его времени понимали в жизни толк — шампанское в стране снегов пилось по-иному чем в Париже, возбуждало сильнее. В своем Париже, попадая на коктейли, Индиана чаще всего предпочитал виски. Стоя под люстрами, один, он опустошил свой бокал. И взял другой, и за ним — третий. «Мсье Индиана, я хочу вас познакомить…» Обезьянка забыла, что с Даниэль Салленав он… «Бонжур». «Бонжур, мсье Индиана. Чувствуете себя лучше в вашей стране? Два дня назад вы…» «Я-то себя чувствую… Вот страна чувствует себя хуже…» «А наш шофер, представляете…» — стала объяснять кому-то обезьянка из-за спины Пуаро Дельпеш. «Бонжур, тясье», — сказал Пуаро Дельпеш без всякого выражения.
Добрая половина приглашенных, кажется, были русские. Но «свои» русские, то есть умеющие говорить на «нашем» французском языке. Некоторые (Индиана прислушался) говорили на нашем языке лучше, чем он. Появился круглолицый и самоуверенный молодой человек, похожий на одного из юных приятелей Индианы из другого слоя времени, и поцеловал даму-обезьянку. «Вы знакомы с мсье Индианой?» «Я о вас много, как же не…» Мсье Индиана, комендант дальних тихих вод на окраине бара, куда отводят на прикол ненужные обезьянке корабли, не оставляя бокала, пожал юноше руку. «Кто это вас?» — сказал советский юноша, наглый и недипломатичный, как и полагается быть советскому юноше. «Семейная сцена». «Хм, у вашей семьи крупные кулаки…» Индиана вынужден был рассмеяться. «Портрет Петра Великого?» — спросил Индиана, указывая на стену. На ней в золоченой раме висел известный портрет Петра Великого. «Вот идет мой старший брат». — Юноша указал на знакомого Индиане по будапештскому сборищу (литконференции) писателя Виктора Ерофеева. «А, так это ваш…» «Ну да, брат… Именно знаменитый портрет Петра Великого». — «То-то я думаю… я помню этот портрет по каталогам. Что же, портрет сдается французскому посольству вместе со зданием?» Два брата Ерофеевых пожали друг другу руки.
«У нас не было времени поговорить в Будапеште», — сказал старший брат Виктор. «Мсье Ерофеев, — сказала обезьянка, — хочу вам представить…» «Мадам Ламерсьер — Дюгранд…» «Мадам!» «Вы долго еще будете в Москве?» «Пару дней…» «Где вы остановились?» «В «Украине». «Может быть…?» «А почему бы и нет…»
На самом деле он напивался. В черном костюме, при черном галстуке. Приличный. Постепенно отодвинулся к бару и стал спиной к белому столу, бокал на скатерти. Молоденькая пухлая русская девушка барменша безотказно и без эмоций наполняла ему бокал. Глядя на ее рот и крупную шею, Индиана собирался сделать ей предложение. Два брата Ерофеевы, Даниэль Салленав, обезьянка и тот профессор архитектуры, который изругал по «Франс Культюр» сталинские здания, находились в поле его зрения. «Мой брат — арт-критик», — сказал старший Ерофеев и отошел. «Я занимаюсь устройством выставок русских художников, здесь у нас и за границей», — подтвердил младший. «Нонконформисты — слабые подражатели Запада. Самый оригинальный русский вклад в сокровищницу мирового изобразительного искусства сделан социалистическим реализмом», — сказал Индиана поучительным тоном. Ему хотелось разозлить младшего брата. «Совершенно с вами согласен», — сказал умный младший брат. К полному разочарованию Индианы. Он пробормотал еще несколько похвал в адрес школы соцреализма и замолчал. «Наш коллега — Уллис Госсэ, корреспондент… в Москве», — сказала обезьянка, тронув Индиану за рукав. Уже разговаривающий (допрыгнув, он радостно набросился на Ерофеева, как на близкого друга) с писателем Ерофеевым густоволосый Уллис Госсэ наспех пожал руку Индианы. Если применить к происходящему классовый анализ, сказал себе Индиана, то буржуа всех стран соединяются естественно и сами собой, в то время как отпрыски низших классов бродят меж ними как неприкаянные. Он знал, что братья Ерофеевы — дети известного советского дипломата. Он помнил репортажи Госсэ из Москвы, в Париже он, слушая радио, занимался физическими упражнениями. «Поверхностно-враждебны его репортажи, — сказал Индиана младшему брату. — А вы уверены, что портрет Петра — не копия?» «Уверен…» «Как вы думаете… Нет, погодите, ваше здоровье! — Индиана поднял бокал в сторону младшего брата, — …как вы думаете, небывалый подъем или небывалый упадок?» «Небывалый упадок», — сказал понимающий его уже с полуфразы младший брат. «Я так и думал», — сказал Индиана. И выпил еще шампанского.
Он однако не позволил себе выпустить из виду обезьянку и ее компанию. Пьяный, он откровенно боялся оказаться в снежно-черной столице один. Даже в Париже он умудрялся попадать пьяным в неприятные и рискованные истории. Он желал, чтобы его отвезли в крепость если не благожелательные, то знакомые ему люди. Он не доверял незнакомым.
Лестница была холодной, каменной и бронзовой, такими, вне сомнения, были лестницы во дворце людоеда из сказки. Из сказки про маленьких детей, попавших в плен к людоеду. Индиана, локоть скользил по широким в полметра перилам лестницы, медленно спускался, не сводя глаз с идущей впереди обезьянки в шубке, и тихо пел:
В крепости он, не задерживаясь, вступил в лифт, протопал как мог быстро по полутемным коридорам и, стащив с себя одежду, лег в постель. Едва он лег, он увидел ее, лежащую под братом, «пенти». (они же по-русски колготки) свисают с одной ноги и при каждом движении брата подергиваются. Если увиденная с карниза окна сцена вызвала в нем тогда отчаянье, то сейчас, воображенная, она вызвала прилив похоти. Некоторое время он мастурбировал, плотно стиснув глаза в темноте. Пока не убедился, что безнадежно пьян и все его старания бесполезны… Убедившись, он ушел в ванную и принял короткий душ. Вернулся в постель, но долго еще не мог заснуть. Выпитое шампанское вызывало в нем беспокойство.
Четверо в автомобиле, французы плюс шофер, они пробуксировали через обильно заснеженную Москву и пристали к необъятному старому сугробу, отделяющему их от здания посольства. Полуцерковь-полутерем — сон пьяного кондитера, здание-шоколадный торт было воздвигнуто по проекту безумного русского купца, имени купца Индиана не помнил. Сняв драную шубу Владислава рядом с настоящим французским жандармом и повесив ее в гардеробной комнате, Индиана проследовал по расписным внутренностям торта вверх на первый французский этаж в очень большую гостиную. В очень большой гостиной было тепло, великолепно светло, и стояли, как полагается на хорошем парижском коктейле, группками мсье и дамы с бокалами слабозеленого шампанского в руках. Индиана снял бокал с серебряного подноса проходящего официанта и, пригубив шампанское, даже побагровел от удовольствия. Озябшее в автомобиле тело отреагировало на шампанское нервной дрожью. Пузырьки шампанского поднялись к коже Индианы и лопались один за другим, поднимая волоски. Пушкин, без него не обойтись в подобных случаях, Пушкин, подумал Индиана, и русская аристократия его времени понимали в жизни толк — шампанское в стране снегов пилось по-иному чем в Париже, возбуждало сильнее. В своем Париже, попадая на коктейли, Индиана чаще всего предпочитал виски. Стоя под люстрами, один, он опустошил свой бокал. И взял другой, и за ним — третий. «Мсье Индиана, я хочу вас познакомить…» Обезьянка забыла, что с Даниэль Салленав он… «Бонжур». «Бонжур, мсье Индиана. Чувствуете себя лучше в вашей стране? Два дня назад вы…» «Я-то себя чувствую… Вот страна чувствует себя хуже…» «А наш шофер, представляете…» — стала объяснять кому-то обезьянка из-за спины Пуаро Дельпеш. «Бонжур, тясье», — сказал Пуаро Дельпеш без всякого выражения.
Добрая половина приглашенных, кажется, были русские. Но «свои» русские, то есть умеющие говорить на «нашем» французском языке. Некоторые (Индиана прислушался) говорили на нашем языке лучше, чем он. Появился круглолицый и самоуверенный молодой человек, похожий на одного из юных приятелей Индианы из другого слоя времени, и поцеловал даму-обезьянку. «Вы знакомы с мсье Индианой?» «Я о вас много, как же не…» Мсье Индиана, комендант дальних тихих вод на окраине бара, куда отводят на прикол ненужные обезьянке корабли, не оставляя бокала, пожал юноше руку. «Кто это вас?» — сказал советский юноша, наглый и недипломатичный, как и полагается быть советскому юноше. «Семейная сцена». «Хм, у вашей семьи крупные кулаки…» Индиана вынужден был рассмеяться. «Портрет Петра Великого?» — спросил Индиана, указывая на стену. На ней в золоченой раме висел известный портрет Петра Великого. «Вот идет мой старший брат». — Юноша указал на знакомого Индиане по будапештскому сборищу (литконференции) писателя Виктора Ерофеева. «А, так это ваш…» «Ну да, брат… Именно знаменитый портрет Петра Великого». — «То-то я думаю… я помню этот портрет по каталогам. Что же, портрет сдается французскому посольству вместе со зданием?» Два брата Ерофеевых пожали друг другу руки.
«У нас не было времени поговорить в Будапеште», — сказал старший брат Виктор. «Мсье Ерофеев, — сказала обезьянка, — хочу вам представить…» «Мадам Ламерсьер — Дюгранд…» «Мадам!» «Вы долго еще будете в Москве?» «Пару дней…» «Где вы остановились?» «В «Украине». «Может быть…?» «А почему бы и нет…»
На самом деле он напивался. В черном костюме, при черном галстуке. Приличный. Постепенно отодвинулся к бару и стал спиной к белому столу, бокал на скатерти. Молоденькая пухлая русская девушка барменша безотказно и без эмоций наполняла ему бокал. Глядя на ее рот и крупную шею, Индиана собирался сделать ей предложение. Два брата Ерофеевы, Даниэль Салленав, обезьянка и тот профессор архитектуры, который изругал по «Франс Культюр» сталинские здания, находились в поле его зрения. «Мой брат — арт-критик», — сказал старший Ерофеев и отошел. «Я занимаюсь устройством выставок русских художников, здесь у нас и за границей», — подтвердил младший. «Нонконформисты — слабые подражатели Запада. Самый оригинальный русский вклад в сокровищницу мирового изобразительного искусства сделан социалистическим реализмом», — сказал Индиана поучительным тоном. Ему хотелось разозлить младшего брата. «Совершенно с вами согласен», — сказал умный младший брат. К полному разочарованию Индианы. Он пробормотал еще несколько похвал в адрес школы соцреализма и замолчал. «Наш коллега — Уллис Госсэ, корреспондент… в Москве», — сказала обезьянка, тронув Индиану за рукав. Уже разговаривающий (допрыгнув, он радостно набросился на Ерофеева, как на близкого друга) с писателем Ерофеевым густоволосый Уллис Госсэ наспех пожал руку Индианы. Если применить к происходящему классовый анализ, сказал себе Индиана, то буржуа всех стран соединяются естественно и сами собой, в то время как отпрыски низших классов бродят меж ними как неприкаянные. Он знал, что братья Ерофеевы — дети известного советского дипломата. Он помнил репортажи Госсэ из Москвы, в Париже он, слушая радио, занимался физическими упражнениями. «Поверхностно-враждебны его репортажи, — сказал Индиана младшему брату. — А вы уверены, что портрет Петра — не копия?» «Уверен…» «Как вы думаете… Нет, погодите, ваше здоровье! — Индиана поднял бокал в сторону младшего брата, — …как вы думаете, небывалый подъем или небывалый упадок?» «Небывалый упадок», — сказал понимающий его уже с полуфразы младший брат. «Я так и думал», — сказал Индиана. И выпил еще шампанского.
Он однако не позволил себе выпустить из виду обезьянку и ее компанию. Пьяный, он откровенно боялся оказаться в снежно-черной столице один. Даже в Париже он умудрялся попадать пьяным в неприятные и рискованные истории. Он желал, чтобы его отвезли в крепость если не благожелательные, то знакомые ему люди. Он не доверял незнакомым.
Лестница была холодной, каменной и бронзовой, такими, вне сомнения, были лестницы во дворце людоеда из сказки. Из сказки про маленьких детей, попавших в плен к людоеду. Индиана, локоть скользил по широким в полметра перилам лестницы, медленно спускался, не сводя глаз с идущей впереди обезьянки в шубке, и тихо пел:
Когда они везли его в крепость, может быть, и не очень довольные, ради него им пришлось совершить петлю по городу (обезьянка и ее приятели жили в гостинице «Белград»), он сказал им, что по Москве следует разъезжать в танке или, подобно Ленину, в броневике. «Самое лучшее средство передвижения», — сказал он. Они смеялись его (так они думали) шутке.
«Нам не страшен русский волк, русский волк…
Нас у мамы целый полк, целый полк…»
В крепости он, не задерживаясь, вступил в лифт, протопал как мог быстро по полутемным коридорам и, стащив с себя одежду, лег в постель. Едва он лег, он увидел ее, лежащую под братом, «пенти». (они же по-русски колготки) свисают с одной ноги и при каждом движении брата подергиваются. Если увиденная с карниза окна сцена вызвала в нем тогда отчаянье, то сейчас, воображенная, она вызвала прилив похоти. Некоторое время он мастурбировал, плотно стиснув глаза в темноте. Пока не убедился, что безнадежно пьян и все его старания бесполезны… Убедившись, он ушел в ванную и принял короткий душ. Вернулся в постель, но долго еще не мог заснуть. Выпитое шампанское вызывало в нем беспокойство.
Связь установлена
Задвинув штору, он уснул опять, когда уже рассвело. Был разбужен телефонным звонком. Смирнов должен был звонить ему. Встал, нашарил трубку: «Да, Саш…» «Это я», — сказала она не спеша. И замолчала.