Страница:
— Что это, Генрих?
— А так, пустяки, это не для тебя, kid, для взрослых женщин, — спешно сообщает Генрих, видя, что невыросший ребенок прижимает двухфутового, тяжелой резины монстра к легкой своей груди.
— Почему не для меня, Генри? Я хочу как взрослые женщины, я взрослая, я женщина. Ой, какой… — Дитя уважительно отстраняет монстра в пупырышках резины от себя, разглядывает. — Огромный какой, страшный… Войдет он в меня, как ты думаешь, Генрих?
Дитя встает и, расставив ножки, чуть согнув их в коленях, примеривается членом между ног.
— Дура маленькая, прекрати немедленно, куртизанка хуева, — беспокоится Генрих и даже привстает в постели.
— Генрих, попробуем, а?
— Дура, хочешь все себе там разорвать?
— Она не такая маленькая, Генрих, она растягивается, — смеется голый попугайчик. — Я пробовала… бутылку от пива…
— Хулиганка! Вредно делать такие вещи. Станешь нимфоманкой…
— Хэй, Генрих, ты не мой папа, ты мой любовник, не так ли?
Увы, Генрих ничего не может против этого возразить. Он точно не Алискин папа, он ее любовник, потому он обреченно смотрит, как существо, пыхтя, пытается сесть на член, опирая другой его конец об угол кровати. Повозившись несколько минут и не достигнув желаемого результата, существо вздыхает.
— Нет, не сейчас, попробую позже. Сейчас я не возбуждена, поэтому она твердая, не растягивается… А ты все-таки dirty old man [57]…— с уважением говорит она.
Супермен не верит своим ушам. «Вот в какое странное и смутное время мы живем, — думает Генрих, — когда вкусы маленьких девочек и тех, кого, называют dirty old man, полностью сходятся. А может быть, они и всегда сходились», — думает Генрих. И ругает себя за то, что все еще не может избавиться от комплекса неполноценности по поводу разницы в возрасте между ним, Генрихом Суперменом, и его девочкой, тогда как они юная самка Алис на деле только мужчина и женщина. «Все! — Супермен приказывает себе прекратить ненужные рефлексии. — Точка! Скажем «нет» нашим комплексам».
Генрих встает. Когда он наклоняется, чтобы взять со стула тельняшку, голая Алиска вдруг прыгает ему на спину, сзади.
— Kill the suckers, fuck the fuckers! [58]— орет она истошным голосом и пытается взобраться по Генриху, как по дереву, вверх.
Генрих хочет оторвать девчонку от себя, но девчонка замком сомкнула кисти вокруг его шеи и, хохоча, болтается на Генрихе, размахивая ногами… Генриху ничего не остается, как опрокинуться с дитем на кровать. Некоторое время они возятся, наконец мускулистый Супермен все же одерживает верх над цепкой панк Алис и, перевернув ее белой попкой кверху, шлепает несколько раз.
Неожиданно для Генриха девчонка вдруг начинает реветь.
— У-у-у, — всхлипывает она. — У-у-у! Fucking animal! [59]— кричит она, поднимая лицо в слезах от подушки. — Конечно, ты сильнее меня, животное! Чего дерешься?
— В английских школах у вас, насколько я знаю, всегда пороли детей и делают это до сих пор, чтобы детишки не баловались, — пробует отшутиться Генрих.
— Тебя бы так, животное! — зло орет заплаканная Алис и всхлипывает опять, ее голая попка содрогается от рыданий хозяйки. Позвоночник тоже. Глядя на узкий Алискин позвоночник и попку, Генриху становится ее жалко, и он целует Алискину попку вновь и вновь.
— I am sorry, kid, [60]не плачь. I am sorry! Я не хотел тебя обидеть. Я не думал, что тебе будет больно!
— Не думал, не думал… — все еще злится Алис. — Дурак здоровый, животное…
— Ну хочешь, ты меня ударь, — предлагает ей Генрих.
— Хорошо, — неожиданно сразу соглашается Алис. — Только ремнем.
— Ну нет, — возражает Генрих. — Ремнем больно. Рукой.
— Нет, ремнем.
— Ну ладно, ремнем. Но только несколько раз.
— Пять раз. — Алиска.
— Три. — Генри.
— Пять, — настаивает Алис. — Ты меня ударил пять раз, подлец.
— Ну ладно, пять.
Алис с готовностью соскальзывает с кровати и вынимает ремешок из армейских брюк Генриха, лежащих на стуле. Брюки падают на пол.
Генрих покорно, со вздохом ложится на живот. Существо, стоя на ним, хихикает, потом вдруг больно хлещет ремнем по Генриху.
— Раз! — считает существо и заглядывает, наклоняясь над Генрихом, ему в глаза.
— Больно, — говорит Генрих. — Легче.
— А-а, больно! — злорадно тянет Алис. — Будешь знать, как обижать малолетних. — Она далеко заносит назад руку с ремнем. — Два! — опускает ремень на ягодицы Супермена.
Несмотря на декларированную безжалостность и мстительность, второй удар был куда легче первого, дитя пожалело Генриха. Последующие три ремня доставляются один за другим и скорее напоминают поощрительные шлепки, чем наказание.
— Bastard! — заключает девчонка и отбрасывает ремень…
— Здесь, о панк Алис, — обратился Генрих, кривляясь, к своей спутнице, — как, наверное, тебе известно, французский король Людовик Тринадцатый принимал парады.
— Да?.. — сказала, не выразив никакого удивления, Алис.
— И тут же, очевидно, три мушкетера, предводительствуемые д'Артаньяном, доблестно дрались против гвардейцев кардинала Ришелье, который жил вот в этом доме, — и Генрих указал на номер 21.— Кстати, обрати внимание, о Алис, что все дома с четырех сторон по периметру площади выстроены в одном стиле. Нигде больше в мире не встречающийся архитектурный ансамбль.
— Flat, [61]— сказала Алис, оглядевшись по сторонам. — Не вижу ничего особенного…
Генрих покачал головой:
— Ну конечно, ты любишь цветные комиксы, фильмы, вроде «Star wars» и «Mad Мах», электронные игры и панк-рок. История тебя не колышет; на то, что Париж — столица романтизма, тебе плевать, удивительный архитектурный ансамбль пляс де Вож для тебя плоский…
— I fuck History, [62]— лениво сказала Алис. — Кончай меня воспитывать, не будь моим папой…
Генрих задохнулся от возмущения, но решил промолчать, дабы лишний раз не подчеркивать разницу их поколений, решил игнорировать борьбу отцов и детей и разницу культур. Заткнулся.
«Коконатс» был закрыт, то есть дверь в «Коконатс» была открыта, но оказалось, что они уже не обслуживают ланч и начнут обслуживать обед только в семь часов.
— Fuck! — выругалась Алис. — Как в Лондоне!
Супермен взял злую свою подружку в мундирчике за руку и повел ее в противоположный угол площади, в кафе «Ma Бургонь» на углу рю Франк Буржуа. На свежем сентябрьском воздухе под аркадами за столиками сидели различного вида, пола и даже различных рас туристы, уставшие от беготни по Парижу и осматривания памятников архитектуры. Столики в беспорядке были заставлены бокалами, бутылочками соды и тоника, маленькими и большими кофейными чашками. На некоторых стояли еще и тарелки с остатками бутербродов, остатки эти вызвали воодушевление у голодных Генриха и Алис. Установив, что оба они дружно ненавидят туристов, которые только мешают нормальным Генрихам и алисам жить в Париже, они уселись за самый крайний столик. Дальше уже был серый тротуар, запаркованные вплотную одна к другой маленькие французские автомашины, потом забор сквера, а за забором подростки из соседней школы, уже открытой после каникул, шумно играли в футбол. Одним углом их столик упирался в сложенную из камня семнадцатого века колонну, которая, подымаясь вверх, изгибалась и превращалась в один из пилястров аркады. Всю эту терминологию, впрочем, знал Генрих, но не знала Алис. Алис, очевидно, назвала бы все это «Fucking old stuff», [63]если бы Генрих решился спросить ее о колонне, или пилястрах, или семнадцатом веке.
— So fucking uncomfortable, [64]— сказала Алис, — этот их fucking обычай закрывать кухню между ланчем и динером. А если я нонконформист?
Генрих расхохотался.
— Yes, you are, — подтвердил Генрих. — Я тоже.
Никто особенно не рвался их обслуживать. Подождав некоторое время, Алис при этом нервно постукивала рукой по столу, Генрих Супермен встал, вошел внутрь кафе и попросил человека у кассы прислать им официанта. Любезно попросил. Мсье у кассы сказал, что официант будет.
— Что ты им сказал, этим suckers? [65]— встретила его вопросом Алис. — Нужно было сказать, что если они нас не обслужат через несколько минут, то мы их ограбим…
— Обслужат, — успокоил ее Генрих.
Они заказали себе «Жамбон де Пари», два салата и два крок-мсье. Другого горячего у них здесь не полагалось в эти часы, в их «Ma Бургонь».
— Fuck them, — сказала девчонка, — съедим что есть.
Чтобы смягчить желудки, два алкоголика заказали литровый караф вина и выпили его еще до того, как прибыли крок-мсье. Девчонка хотела заказать еще литр, но Генрих успокоил ее тем, что предложил после этого скромного обеда пойти выпить в другом месте, а потом, может быть, пообедать где-нибудь ночью, и уже основательно. Потому второй литр вина они отменили.
— Вообще советую тебе позвонить сестричке. Отметиться, — сказал Взрослый Генрих. — Надеюсь, она еще не звонила в полицию. Но если не звонила, то позвонит.
— Да, ты прав, шпион, — мрачно дожевывая кусок крок-мсье, согласилась Алис. — Как хорошо, наверное, быть взрослым! — с досадой воскликнула она и швырнула остаток тоста на тарелку. — Никто тебя не доебывает, никому ты ни в чем не отчитываешься… — Алис встала…
— Отчитываешься, увы, — не согласился с ней Генрих. — Взрослые еще менее свободны, чем kids… Тебе нужен франк?
— No, thanks, [66]— промямлила Алис и ушла внутрь кафе.
Следя за тем, как Алис обменивается неслышными ему фразами с человеком у кассы, глядя на ее ноги в тех же рваных чулках (нужно купить ей чулки, мимоходом подумал Генрих), следя, как девчонка независимо и зло держится, как рывками набирает номер телефона, Генрих вдруг обнаружил, что гордится своей девочкой.
Мсье у кассы заговорил с барменом, бармен кивнул пару раз в сторону Алис и засмеялся. Мсье у кассы, очевидно, сказал мсье бармену, что девчонка не одна, а с отцом или с дядей, потому что бармен на мгновение обратил свое лицо с очень мелкими плебейскими чертами в сторону Генриха. Затем оба персонажа разбрелись по разным углам стойки и занялись каждый своим бизнесом… Девчонка все говорила по телефону.
К бару подошли молодые люди, трое молодых людей в кожаных куртках, хотя, пожалуй, для кожаных курток было еще несколько жарковато в сентябрьском Париже, однако для того, чтобы выглядеть tongh и sharp, можно и попотеть немного.
Юнцы покосились на ножки в рваных чулках и на отставленную назад попку подружки Генриха, она в это время перенесла всю тяжесть на локти, покоящиеся на стойке бара, и попка оттопырилась назад. Юнцы засмеялись и что-то пролаяли в сторону Алис. Девчонка обернулась и бросила нечто быстрое им в ответ. Короткое сообщение слетело с ее губ, скорее всего краткое «fuck you, creeps!» [67]— встревоженно подумал Генрих. Один из юнцов дернулся было в сторону Алис, Генрих напрягся и сунул руку в карман пиджака, где у него лежал кусок металла, тоже умеющий коротко лаять. Но двое кожанокурточников удержали третьего, и он только неслышно открывал рот, а потом закрыл его, потому что бармен переместился за своей стойкой к трем юнцам и, по-видимому, посоветовал им заткнуться в его заведении.
Генрих вынул руку из кармана и удивился, что в только что рассосавшейся потенциально опасной ситуаций он почему-то и не подумал о применении нормальных способов решения спора, не подбежал к бару, не пытался крикнуть, что он — отец девчонки, не попытался, сжав кулаки, стать в угрожающую позу. Вместо этого он схватился за пистолет. Очевидно, инстинктивно. Инстинкты человека с пистолетом очень отличаются от инстинктов нормального человека.
Девчонка положила трубку, зло бросила ее на ресивер и, спросив что-то мсье у кассы, пошла по направлению, которое ей указал мсье. В туалет, догадался Генрих. Один из кожанокурточных юнцов свистнул Алис вслед. Она не обернулась.
Генрих подумал, что он знает, почему он схватился за пистолет. Не мог рисковать и ввязываться в драку, юнцы были упитанные и крепкие. Супермен не мог рискнуть и быть побежденным. Даже пять процентов риска он отметал как невозможность. Супермен не может быть побежден. Он может быть только убит.
Тем более он не может быть побежден в драке на глазах Алис желто-зеленой. Дети не прощают побежденных, и побежденных они не понимают. Для Алис — Генрих «Fucking hero», [68]так бы она, наверное, и сказала, стараясь смягчить своим Fucking слишком пышно и сладко звучащее для ее поколения «hero».
— Она — fucking idiot! [69]— сказала Алис, вернувшись. — Она…
— Hey, kid, — сказал Генрих, — а кроме «Fucking» ты знаешь какие-нибудь другие английские слова?
— Ты сам ругаешься через каждые несколько фраз, — пробурчала девчонка презрительно. — Давай свалим отсюда. Здесь полно уродов…
Они сидят в зарослях вечнозеленых кустарников, под ивой, слева от них отгороженная сеткой и бетонной стеной автострада, прямо под ними плещется и воняет мокрым Сена, и добраться в укромное местечко можно только, если перелезть через забор парка Лобо и пройти по самой кромке набережной до конца — закрытый кусок парка Лобо обрывается здесь в Сену. Место для хулиганов и влюбленных. Тут можно трахаться, пить, спать летом. И можно, приведя сюда недруга или друга, после вина и гашиша неожиданно всадить ему нож в брюхо и потом столкнуть его в Сену. Пару лет назад, приехав впервые в Париж, Генрих облюбовал это место — каменную косу с кустарниками и деревьями, врезавшуюся в мутную воду.
— А у тебя много врагов, Супермен? — спрашивает Алис серьезно.
— Есть несколько, которых мне очень хочется отправить на тот свет, что я, кажется, и сделаю в конце концов, — отвечает Генрих, тоже серьезно. — Прощать нельзя, забывать ничего нельзя. Жизнь должна быть прожита с достоинством. Супермен не имеет права прощать.
Они молчат. Алис берет бутылку из рук Генриха и, запрокинув голову, глотает вино.
— Жизнь — это одинокий бизнес, — продолжает Генрих. Он чувствует желание поделиться с Алис своими мыслями. Больше не с кем, и Алис, тихая сейчас и серьезная, сидит на железной тумбе, к которой, очевидно, предполагается привязывать приплывающие откуда-то суда.
— Человек приходит в эту жизнь один и уходит из нее одиноким. Даже просто человек — одинок. А тем более Супермен. В одиночестве нет ничего страшного. Одиночество — естественное состояние человека. Быть в толпе — вот что неестественно. И отвратительно.
— Тяжело жить одному, — вздыхает Алис. — Без друзей тяжело…
— Да, — соглашается Супермен. — Но дружба — это иллюзия. Мужчина всегда враг другому мужчине, и, если мужчины могут, они всегда стараются отнять друг у друга нечто: кусок мяса, сладкий корень, самку, красивый камень, деньги… Понимаешь? — спрашивает он Алис. — Дружбы между мужчинами быть не может. Дружба может существовать только между сильным мужчиной и слабым. В этом случае слабый добровольно подчиняется сильному и переходит на его сторону, но все равно эта ситуация недолговечна, и слабый, в большинстве случаев, если жизнь оборачивается таким образом, что нужно и можно выбирать, слабый предает сильного. Мстит ему за подчиненное положение в прошлом. Это закон. Чаще всего, впрочем, ежедневная жизнь не создает таких резких ситуаций.
— А между мужчиной и женщиной может быть дружба? — грустно спрашивает Алис.
— Может, я думаю, но ненадолго.
— А любовь, Генрих, любовь тоже ненадолго?
— Да, kid, любовь тоже ненадолго… Увы…
— А почему, Генрих, ненадолго?..
— А потому, что мужчины и женщины принадлежат к разным родам, как, скажем, собаки и кошки. У них разные повадки, привычки, и потому, если они и соединятся по необходимости в этом мире, по требованию природы, называемому секс, то связь эта недолговечна. Природа отпускает даже самой жаркой страсти только два года, так утверждают биологи. Потом один из партнеров или чаще оба уже не испытывают такого сильного влечения, и если они остаются еще вместе после двух лет, то уже не по причине влечения, но по другим, социальным причинам, экономическим, из-за слабости или лени.
— А как же Ромео и Джульетта, Генри?
— Этим повезло, им не давали соединиться, но препятствия всегда только разжигают влечение, а потом они умерли… Я уверен, что, если бы им разрешили пожениться, через два года они бы уже оба поглядывали по сторонам, а через три — каждый из них имел бы уже по дюжине любовников.
— Ты циник, Генри, или тебя в этой жизни очень обижали, и не раз, — сказала вдруг Алис. Грустно сказала.
— Нет, — сказал Генрих. — Я не циник. Это мир такой. Он не плох, я не говорю, что он плох, я тебе объясняю мое о мире мнение. А мнение я сформулировал на основании моего опыта…
— How sad… — сказала Алис. Замолчала. Помолчав некоторое время, робко произнесла: — Знаешь, Генри, я обещала Магги, что приду домой сегодня ночевать. Очень уж она ругается, обещает сдать меня в boarding-school. Я уже была раз… Ужас…
Алис нерешительно топчется.
— Ты не сердись… Сколько времени?
— Час ночи… — Генрих встает. — Ничего нет проще, kid, идем, я посажу тебя в такси. Стоянка у Отель де Билль, рядом.
— Я приду завтра, — виновато бормочет Алис, чувствуя, что чем-то предает нового друга…
По пустой рю Лобо шаркают их подошвы между двух зданий Отель де Билль. Генрих идет, сунув руки в карманы брюк. Перед тем как девочка исчезает в такси, Генрих целует ее в лоб.
— Good night, Супермен! Я приду завтра.
Шагая домой по рю де Риволи, Генрих вполголоса напевает:
— Вот где ты приземлился… — презрительно констатировал отец, задернул занавеску и повернулся к Генриху. Он был одет в двубортную офицерскую шинель со множеством пуговиц, талию его стягивал полковничий ремень, портупея была пропущена под золотым погоном, справа на боку висел отцовский «ТТ» в кобуре, слева — на коротких помочах — полковничий кортик. Парадная форма. Отец выглядел очень красивым, воинственным и серьезным. Генрих полюбовался своим отцом и впервые пожалел, что он, Генрих, никогда не будет так выглядеть. Странным в наряде отца была только шапка — шапка была розовая и светилась изнутри, излучая бледно-розовый свет в квартиру Генриха.
— Бежал-бежал, — сказал отец, скрестив руки на груди и укоризненно глядя на Генриха, лежащего в спальне — дверь в спальню была открыта… — и так никуда от себя не убежал. Ты помнишь, это тебе говорила мать когда-то, ты первый раз убежал тогда из дома: «От себя, сынок, не убежишь». Прошло тридцать лет, теперь ты знаешь, что мать была права.
Отец замолчал и подошел к железному остову шоффажа, откуда на него мелко-мелко мигала ярко-красная кнопка, шоффаж набирался ночью с помощью уцененного ночного электричества, чтобы днем обогреть средневековую квартиру Генриха Блудного сына.
— Что это за сооружение? — спросил отец брезгливо и протянул руку к печке.
— Электрическая печь, — заискивающе сказал Генрих. — Внутри дюжина специальных кирпичей с вделанными в них спиралями. Аккумулируют тепло, а потом днем тепло выгоняется из печи с помощью вентилятора.
— Фу, — брезгливо сказал отец. — Что же, у них нет центрального отопления?
— Нет, — сказал Генрих. — Все отапливаются, кто как может. Даже керосином. В богатых домах, впрочем, все выглядит куда цивилизованнее.
— Ты постарел, — сказал отец, вглядевшись в Генриха. — Полно седых волос… Впрочем, не очень постарел, не облысел, как я. У тебя волосы, как у твоей матери. Неужели тебе уже 45? Постарел, — повторил отец и положил руки на шоффаж. — Холодно у тебя, — сказал он озабоченно.
— Дом потому что старый, средневековый, — оправдательно промямлил Генрих и сел в постели. — Пап… — начал он и остановился.
— Что? — спросил отец и потер руку об руку. — Холодно, холодно у тебя, — повторил отец странным голосом, словно боялся сказать что-нибудь другое. — Холодно в квартире блудного сына, — произнес он. — Где твоя жена? — спросил он…
— Ты же знаешь… — запнулся Генрих.
— Где твои дети?.. — продолжал отец. — Где твой очаг? Где мы — твои отец и мать? Где твой стол и твоя семья? — Отец замолчал. — Один ты… Тебе не страшно? — вдруг спросил он Генриха.
— Страшно, пап… — признался Генрих. Розовая шапка отца вдруг пролила в квартиру еще больше света. Знакомой переваливающейся походкой прошелся отец по комнате, спустился по двум деревянным ступенькам в living-room, [71]постоял там, оттуда слабо светила его шапка. Вернулся, сапоги крепко стукнули о дерево ступенек.
— Пап, почему ты в шапке? — спросил Генрих. — Ведь вы еще не перешли на зимнюю форму. Только после октябрьских ведь…
— Помнишь, — сказал отец удивленно. — Я думал, ты все забыл… — И, не отвечая на вопрос Генриха, вдруг сам спросил его саркастически: — Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи? — И встал опять у окна, расставив ноги в армейских сапогах, от начищенных от них исходили блики, а руки отец скрестил за спиной…
— Не имеешь права, — сказал тихо Генрих. — Я никого не продал, я сам по себе. И это моя жизнь…
— Не продал… не продал… — задумчиво сказал отец. — Себя, может быть, продал?.. — полувопросительно сказал он. — Может быть, себя… — и замолчал.
— Пап, как ужасно, — сказал Генрих тихо, — у нас никогда не было времени сесть, и поговорить, и понять, может быть, друг друга… Мы так никогда и не поговорили. Я даже недавно подумал, что совсем не знал тебя, кто ты, что ты за человек. То я был маленький, и ты всегда был на войне, потом на службе или в командировках… или в штабе…
— Да, — сказал отец глухо, — ты прав, времени у нас было немного…
— Потом я был занят — первые девочки, первые хулиганства… потом мы так ругались, я убегал из дома, ты меня выгонял из дома…
— Может быть, в другом рождении… — глухо сказал отец. — Поговорим…
— А вдруг мы не узнаем друг друга, — прошептал Генрих. — Мы уже не будем отец и блудный сын, может быть, у нас будут иные роли…
— Нужно будет внимательно присматриваться в другом рождении, — так же глухо сказал отец. — Смотри в оба, — и усмехнулся нерадостно.
— Ты знаешь, пап, я ведь тебя люблю, — и затих, стараясь не расплакаться, Генрих Супермен не имел права плакать. — И всегда любил. Это ничего, что мы разные… И у меня твоя походка. И упрямый я, как ты…
— Ладно, чего там, — сказал отец, и, сунув руку в карман шинели, вынул знакомый Генриху клетчатый платок, большой отцовский носовой платок, высморкался в него… Потом сказал: — И я тебя люблю. И мать тебя любит. Пусть блудный сын, но сын, родной. — И опять высморкался. — Плоть от плоти, кровь от крови…
— Я думал — это нонсенс, кровь от крови, — тихо сказал Генрих…
— Баб бы лучше вспомнил, — сказал отец. — Вон в войну орали над убитыми: «Кровиночка ты моя, сокол ясный…» А ты сомневаешься. Дурак еще ты, — сказал отец.
— Я суп ем, — вдруг объявил Генрих. — Как мать велела. Чтоб язвы не было.
— Хоть в этом мать слушаешь, — усмехнулся отец. — Хоть это усвоил…
Отец опять в молчании прошелся по прихожей, она же обеденная комната Генриха Блудного сына, опять сошел в ливинг-рум, постоял там тихо, как бы запоминая, и вернулся.
— Что ж живешь-то один, грустно небось… Жизнь-то уходит. — Отец, помолчал. — Жену бы завел, детей нарожал, хоть чуть бы человеческого счастья сподобился, хватит уж эксперименты над своей жизнью устраивать…
— Может, и заведу, — сказал Генрих неожиданно для себя. — Есть у меня одна… — Он запнулся, потому что не знал, как назвать Алиску, то ли девушкой, ну уж не женщиной же… и остановился на девушке. — Одна девушка. Молодая только очень. Шестнадцать ей лет только, — прибавил он Алиске полгода…
— Ничего, что молодая, — сказал отец. — Лишь бы хорошая была. Я на твоей матери когда женился, ей восемнадцать всего было. А в девятнадцать лет уже ты у нас появился. К сожалению, больше детей иметь ей врачи не позволили… Молодая даже хорошо, — повторил отец. — Когда девушка молодая, то жить с ней весело… Русская? — спросил отец.
— Нет, англичанка…
— Рыжая небось? — усмехнулся отец. — У меня была одна, когда я в Берлине служил, из английской зоны, докторша. Та была рыжая. Мать твоя, конечно, никогда не узнала. — Отец хмыкнул.
— У меня — желто-зеленая, — почти весело сказал Генрих…
— Сумасшедший, как всегда, — хмыкнул отец. — Неисправим. — Но в голосе его уже не звучали ни презрение, ни осуждение. — Пора мне, — сказал отец. — Помни, на всякий случай, что ты — сын русского офицера, что у тебя были родители и была твоя страна. Ты не человек ниоткуда. Может быть, тебе это пригодится… Если уж совсем плохо станет…
— А так, пустяки, это не для тебя, kid, для взрослых женщин, — спешно сообщает Генрих, видя, что невыросший ребенок прижимает двухфутового, тяжелой резины монстра к легкой своей груди.
— Почему не для меня, Генри? Я хочу как взрослые женщины, я взрослая, я женщина. Ой, какой… — Дитя уважительно отстраняет монстра в пупырышках резины от себя, разглядывает. — Огромный какой, страшный… Войдет он в меня, как ты думаешь, Генрих?
Дитя встает и, расставив ножки, чуть согнув их в коленях, примеривается членом между ног.
— Дура маленькая, прекрати немедленно, куртизанка хуева, — беспокоится Генрих и даже привстает в постели.
— Генрих, попробуем, а?
— Дура, хочешь все себе там разорвать?
— Она не такая маленькая, Генрих, она растягивается, — смеется голый попугайчик. — Я пробовала… бутылку от пива…
— Хулиганка! Вредно делать такие вещи. Станешь нимфоманкой…
— Хэй, Генрих, ты не мой папа, ты мой любовник, не так ли?
Увы, Генрих ничего не может против этого возразить. Он точно не Алискин папа, он ее любовник, потому он обреченно смотрит, как существо, пыхтя, пытается сесть на член, опирая другой его конец об угол кровати. Повозившись несколько минут и не достигнув желаемого результата, существо вздыхает.
— Нет, не сейчас, попробую позже. Сейчас я не возбуждена, поэтому она твердая, не растягивается… А ты все-таки dirty old man [57]…— с уважением говорит она.
Супермен не верит своим ушам. «Вот в какое странное и смутное время мы живем, — думает Генрих, — когда вкусы маленьких девочек и тех, кого, называют dirty old man, полностью сходятся. А может быть, они и всегда сходились», — думает Генрих. И ругает себя за то, что все еще не может избавиться от комплекса неполноценности по поводу разницы в возрасте между ним, Генрихом Суперменом, и его девочкой, тогда как они юная самка Алис на деле только мужчина и женщина. «Все! — Супермен приказывает себе прекратить ненужные рефлексии. — Точка! Скажем «нет» нашим комплексам».
Генрих встает. Когда он наклоняется, чтобы взять со стула тельняшку, голая Алиска вдруг прыгает ему на спину, сзади.
— Kill the suckers, fuck the fuckers! [58]— орет она истошным голосом и пытается взобраться по Генриху, как по дереву, вверх.
Генрих хочет оторвать девчонку от себя, но девчонка замком сомкнула кисти вокруг его шеи и, хохоча, болтается на Генрихе, размахивая ногами… Генриху ничего не остается, как опрокинуться с дитем на кровать. Некоторое время они возятся, наконец мускулистый Супермен все же одерживает верх над цепкой панк Алис и, перевернув ее белой попкой кверху, шлепает несколько раз.
Неожиданно для Генриха девчонка вдруг начинает реветь.
— У-у-у, — всхлипывает она. — У-у-у! Fucking animal! [59]— кричит она, поднимая лицо в слезах от подушки. — Конечно, ты сильнее меня, животное! Чего дерешься?
— В английских школах у вас, насколько я знаю, всегда пороли детей и делают это до сих пор, чтобы детишки не баловались, — пробует отшутиться Генрих.
— Тебя бы так, животное! — зло орет заплаканная Алис и всхлипывает опять, ее голая попка содрогается от рыданий хозяйки. Позвоночник тоже. Глядя на узкий Алискин позвоночник и попку, Генриху становится ее жалко, и он целует Алискину попку вновь и вновь.
— I am sorry, kid, [60]не плачь. I am sorry! Я не хотел тебя обидеть. Я не думал, что тебе будет больно!
— Не думал, не думал… — все еще злится Алис. — Дурак здоровый, животное…
— Ну хочешь, ты меня ударь, — предлагает ей Генрих.
— Хорошо, — неожиданно сразу соглашается Алис. — Только ремнем.
— Ну нет, — возражает Генрих. — Ремнем больно. Рукой.
— Нет, ремнем.
— Ну ладно, ремнем. Но только несколько раз.
— Пять раз. — Алиска.
— Три. — Генри.
— Пять, — настаивает Алис. — Ты меня ударил пять раз, подлец.
— Ну ладно, пять.
Алис с готовностью соскальзывает с кровати и вынимает ремешок из армейских брюк Генриха, лежащих на стуле. Брюки падают на пол.
Генрих покорно, со вздохом ложится на живот. Существо, стоя на ним, хихикает, потом вдруг больно хлещет ремнем по Генриху.
— Раз! — считает существо и заглядывает, наклоняясь над Генрихом, ему в глаза.
— Больно, — говорит Генрих. — Легче.
— А-а, больно! — злорадно тянет Алис. — Будешь знать, как обижать малолетних. — Она далеко заносит назад руку с ремнем. — Два! — опускает ремень на ягодицы Супермена.
Несмотря на декларированную безжалостность и мстительность, второй удар был куда легче первого, дитя пожалело Генриха. Последующие три ремня доставляются один за другим и скорее напоминают поощрительные шлепки, чем наказание.
— Bastard! — заключает девчонка и отбрасывает ремень…
13
Когда они наконец выползли на улицу, там был солнечный, чуть по-осеннему прохладный день, окунувшийся уже в четвертый час после полудня. Получилось, по их совместным подсчетам, что они провели в квартире Супермена около сорока часов. Оба безудержно хотели есть. Посему Супермен вывел свою подружку на рю Франк Буржуа и пошел с нею направо. Через пять минут они уже вышли на пляс де Вож.— Здесь, о панк Алис, — обратился Генрих, кривляясь, к своей спутнице, — как, наверное, тебе известно, французский король Людовик Тринадцатый принимал парады.
— Да?.. — сказала, не выразив никакого удивления, Алис.
— И тут же, очевидно, три мушкетера, предводительствуемые д'Артаньяном, доблестно дрались против гвардейцев кардинала Ришелье, который жил вот в этом доме, — и Генрих указал на номер 21.— Кстати, обрати внимание, о Алис, что все дома с четырех сторон по периметру площади выстроены в одном стиле. Нигде больше в мире не встречающийся архитектурный ансамбль.
— Flat, [61]— сказала Алис, оглядевшись по сторонам. — Не вижу ничего особенного…
Генрих покачал головой:
— Ну конечно, ты любишь цветные комиксы, фильмы, вроде «Star wars» и «Mad Мах», электронные игры и панк-рок. История тебя не колышет; на то, что Париж — столица романтизма, тебе плевать, удивительный архитектурный ансамбль пляс де Вож для тебя плоский…
— I fuck History, [62]— лениво сказала Алис. — Кончай меня воспитывать, не будь моим папой…
Генрих задохнулся от возмущения, но решил промолчать, дабы лишний раз не подчеркивать разницу их поколений, решил игнорировать борьбу отцов и детей и разницу культур. Заткнулся.
«Коконатс» был закрыт, то есть дверь в «Коконатс» была открыта, но оказалось, что они уже не обслуживают ланч и начнут обслуживать обед только в семь часов.
— Fuck! — выругалась Алис. — Как в Лондоне!
Супермен взял злую свою подружку в мундирчике за руку и повел ее в противоположный угол площади, в кафе «Ma Бургонь» на углу рю Франк Буржуа. На свежем сентябрьском воздухе под аркадами за столиками сидели различного вида, пола и даже различных рас туристы, уставшие от беготни по Парижу и осматривания памятников архитектуры. Столики в беспорядке были заставлены бокалами, бутылочками соды и тоника, маленькими и большими кофейными чашками. На некоторых стояли еще и тарелки с остатками бутербродов, остатки эти вызвали воодушевление у голодных Генриха и Алис. Установив, что оба они дружно ненавидят туристов, которые только мешают нормальным Генрихам и алисам жить в Париже, они уселись за самый крайний столик. Дальше уже был серый тротуар, запаркованные вплотную одна к другой маленькие французские автомашины, потом забор сквера, а за забором подростки из соседней школы, уже открытой после каникул, шумно играли в футбол. Одним углом их столик упирался в сложенную из камня семнадцатого века колонну, которая, подымаясь вверх, изгибалась и превращалась в один из пилястров аркады. Всю эту терминологию, впрочем, знал Генрих, но не знала Алис. Алис, очевидно, назвала бы все это «Fucking old stuff», [63]если бы Генрих решился спросить ее о колонне, или пилястрах, или семнадцатом веке.
— So fucking uncomfortable, [64]— сказала Алис, — этот их fucking обычай закрывать кухню между ланчем и динером. А если я нонконформист?
Генрих расхохотался.
— Yes, you are, — подтвердил Генрих. — Я тоже.
Никто особенно не рвался их обслуживать. Подождав некоторое время, Алис при этом нервно постукивала рукой по столу, Генрих Супермен встал, вошел внутрь кафе и попросил человека у кассы прислать им официанта. Любезно попросил. Мсье у кассы сказал, что официант будет.
— Что ты им сказал, этим suckers? [65]— встретила его вопросом Алис. — Нужно было сказать, что если они нас не обслужат через несколько минут, то мы их ограбим…
— Обслужат, — успокоил ее Генрих.
Они заказали себе «Жамбон де Пари», два салата и два крок-мсье. Другого горячего у них здесь не полагалось в эти часы, в их «Ma Бургонь».
— Fuck them, — сказала девчонка, — съедим что есть.
Чтобы смягчить желудки, два алкоголика заказали литровый караф вина и выпили его еще до того, как прибыли крок-мсье. Девчонка хотела заказать еще литр, но Генрих успокоил ее тем, что предложил после этого скромного обеда пойти выпить в другом месте, а потом, может быть, пообедать где-нибудь ночью, и уже основательно. Потому второй литр вина они отменили.
— Вообще советую тебе позвонить сестричке. Отметиться, — сказал Взрослый Генрих. — Надеюсь, она еще не звонила в полицию. Но если не звонила, то позвонит.
— Да, ты прав, шпион, — мрачно дожевывая кусок крок-мсье, согласилась Алис. — Как хорошо, наверное, быть взрослым! — с досадой воскликнула она и швырнула остаток тоста на тарелку. — Никто тебя не доебывает, никому ты ни в чем не отчитываешься… — Алис встала…
— Отчитываешься, увы, — не согласился с ней Генрих. — Взрослые еще менее свободны, чем kids… Тебе нужен франк?
— No, thanks, [66]— промямлила Алис и ушла внутрь кафе.
Следя за тем, как Алис обменивается неслышными ему фразами с человеком у кассы, глядя на ее ноги в тех же рваных чулках (нужно купить ей чулки, мимоходом подумал Генрих), следя, как девчонка независимо и зло держится, как рывками набирает номер телефона, Генрих вдруг обнаружил, что гордится своей девочкой.
Мсье у кассы заговорил с барменом, бармен кивнул пару раз в сторону Алис и засмеялся. Мсье у кассы, очевидно, сказал мсье бармену, что девчонка не одна, а с отцом или с дядей, потому что бармен на мгновение обратил свое лицо с очень мелкими плебейскими чертами в сторону Генриха. Затем оба персонажа разбрелись по разным углам стойки и занялись каждый своим бизнесом… Девчонка все говорила по телефону.
К бару подошли молодые люди, трое молодых людей в кожаных куртках, хотя, пожалуй, для кожаных курток было еще несколько жарковато в сентябрьском Париже, однако для того, чтобы выглядеть tongh и sharp, можно и попотеть немного.
Юнцы покосились на ножки в рваных чулках и на отставленную назад попку подружки Генриха, она в это время перенесла всю тяжесть на локти, покоящиеся на стойке бара, и попка оттопырилась назад. Юнцы засмеялись и что-то пролаяли в сторону Алис. Девчонка обернулась и бросила нечто быстрое им в ответ. Короткое сообщение слетело с ее губ, скорее всего краткое «fuck you, creeps!» [67]— встревоженно подумал Генрих. Один из юнцов дернулся было в сторону Алис, Генрих напрягся и сунул руку в карман пиджака, где у него лежал кусок металла, тоже умеющий коротко лаять. Но двое кожанокурточников удержали третьего, и он только неслышно открывал рот, а потом закрыл его, потому что бармен переместился за своей стойкой к трем юнцам и, по-видимому, посоветовал им заткнуться в его заведении.
Генрих вынул руку из кармана и удивился, что в только что рассосавшейся потенциально опасной ситуаций он почему-то и не подумал о применении нормальных способов решения спора, не подбежал к бару, не пытался крикнуть, что он — отец девчонки, не попытался, сжав кулаки, стать в угрожающую позу. Вместо этого он схватился за пистолет. Очевидно, инстинктивно. Инстинкты человека с пистолетом очень отличаются от инстинктов нормального человека.
Девчонка положила трубку, зло бросила ее на ресивер и, спросив что-то мсье у кассы, пошла по направлению, которое ей указал мсье. В туалет, догадался Генрих. Один из кожанокурточных юнцов свистнул Алис вслед. Она не обернулась.
Генрих подумал, что он знает, почему он схватился за пистолет. Не мог рисковать и ввязываться в драку, юнцы были упитанные и крепкие. Супермен не мог рискнуть и быть побежденным. Даже пять процентов риска он отметал как невозможность. Супермен не может быть побежден. Он может быть только убит.
Тем более он не может быть побежден в драке на глазах Алис желто-зеленой. Дети не прощают побежденных, и побежденных они не понимают. Для Алис — Генрих «Fucking hero», [68]так бы она, наверное, и сказала, стараясь смягчить своим Fucking слишком пышно и сладко звучащее для ее поколения «hero».
— Она — fucking idiot! [69]— сказала Алис, вернувшись. — Она…
— Hey, kid, — сказал Генрих, — а кроме «Fucking» ты знаешь какие-нибудь другие английские слова?
— Ты сам ругаешься через каждые несколько фраз, — пробурчала девчонка презрительно. — Давай свалим отсюда. Здесь полно уродов…
14
— Я в войне с этим миром. Да. Каждый — мой враг! — заключил Генрих и замолчал. Потом взял бутыль из рук девчонки и отпил большой глоток.Они сидят в зарослях вечнозеленых кустарников, под ивой, слева от них отгороженная сеткой и бетонной стеной автострада, прямо под ними плещется и воняет мокрым Сена, и добраться в укромное местечко можно только, если перелезть через забор парка Лобо и пройти по самой кромке набережной до конца — закрытый кусок парка Лобо обрывается здесь в Сену. Место для хулиганов и влюбленных. Тут можно трахаться, пить, спать летом. И можно, приведя сюда недруга или друга, после вина и гашиша неожиданно всадить ему нож в брюхо и потом столкнуть его в Сену. Пару лет назад, приехав впервые в Париж, Генрих облюбовал это место — каменную косу с кустарниками и деревьями, врезавшуюся в мутную воду.
— А у тебя много врагов, Супермен? — спрашивает Алис серьезно.
— Есть несколько, которых мне очень хочется отправить на тот свет, что я, кажется, и сделаю в конце концов, — отвечает Генрих, тоже серьезно. — Прощать нельзя, забывать ничего нельзя. Жизнь должна быть прожита с достоинством. Супермен не имеет права прощать.
Они молчат. Алис берет бутылку из рук Генриха и, запрокинув голову, глотает вино.
— Жизнь — это одинокий бизнес, — продолжает Генрих. Он чувствует желание поделиться с Алис своими мыслями. Больше не с кем, и Алис, тихая сейчас и серьезная, сидит на железной тумбе, к которой, очевидно, предполагается привязывать приплывающие откуда-то суда.
— Человек приходит в эту жизнь один и уходит из нее одиноким. Даже просто человек — одинок. А тем более Супермен. В одиночестве нет ничего страшного. Одиночество — естественное состояние человека. Быть в толпе — вот что неестественно. И отвратительно.
— Тяжело жить одному, — вздыхает Алис. — Без друзей тяжело…
— Да, — соглашается Супермен. — Но дружба — это иллюзия. Мужчина всегда враг другому мужчине, и, если мужчины могут, они всегда стараются отнять друг у друга нечто: кусок мяса, сладкий корень, самку, красивый камень, деньги… Понимаешь? — спрашивает он Алис. — Дружбы между мужчинами быть не может. Дружба может существовать только между сильным мужчиной и слабым. В этом случае слабый добровольно подчиняется сильному и переходит на его сторону, но все равно эта ситуация недолговечна, и слабый, в большинстве случаев, если жизнь оборачивается таким образом, что нужно и можно выбирать, слабый предает сильного. Мстит ему за подчиненное положение в прошлом. Это закон. Чаще всего, впрочем, ежедневная жизнь не создает таких резких ситуаций.
— А между мужчиной и женщиной может быть дружба? — грустно спрашивает Алис.
— Может, я думаю, но ненадолго.
— А любовь, Генрих, любовь тоже ненадолго?
— Да, kid, любовь тоже ненадолго… Увы…
— А почему, Генрих, ненадолго?..
— А потому, что мужчины и женщины принадлежат к разным родам, как, скажем, собаки и кошки. У них разные повадки, привычки, и потому, если они и соединятся по необходимости в этом мире, по требованию природы, называемому секс, то связь эта недолговечна. Природа отпускает даже самой жаркой страсти только два года, так утверждают биологи. Потом один из партнеров или чаще оба уже не испытывают такого сильного влечения, и если они остаются еще вместе после двух лет, то уже не по причине влечения, но по другим, социальным причинам, экономическим, из-за слабости или лени.
— А как же Ромео и Джульетта, Генри?
— Этим повезло, им не давали соединиться, но препятствия всегда только разжигают влечение, а потом они умерли… Я уверен, что, если бы им разрешили пожениться, через два года они бы уже оба поглядывали по сторонам, а через три — каждый из них имел бы уже по дюжине любовников.
— Ты циник, Генри, или тебя в этой жизни очень обижали, и не раз, — сказала вдруг Алис. Грустно сказала.
— Нет, — сказал Генрих. — Я не циник. Это мир такой. Он не плох, я не говорю, что он плох, я тебе объясняю мое о мире мнение. А мнение я сформулировал на основании моего опыта…
— How sad… — сказала Алис. Замолчала. Помолчав некоторое время, робко произнесла: — Знаешь, Генри, я обещала Магги, что приду домой сегодня ночевать. Очень уж она ругается, обещает сдать меня в boarding-school. Я уже была раз… Ужас…
Алис нерешительно топчется.
— Ты не сердись… Сколько времени?
— Час ночи… — Генрих встает. — Ничего нет проще, kid, идем, я посажу тебя в такси. Стоянка у Отель де Билль, рядом.
— Я приду завтра, — виновато бормочет Алис, чувствуя, что чем-то предает нового друга…
По пустой рю Лобо шаркают их подошвы между двух зданий Отель де Билль. Генрих идет, сунув руки в карманы брюк. Перед тем как девочка исчезает в такси, Генрих целует ее в лоб.
— Good night, Супермен! Я приду завтра.
Шагая домой по рю де Риволи, Генрих вполголоса напевает:
I realise and I can see,
That suicide is painless,
It brings on many changes,
And I can take or leave it,
If I please! [70]
15
— Ну что? — спросил отец презрительно. Он отошел к окну, отодвинул рукой грязную занавеску и взглянул на темную улицу. Только надпись «Diskos», все же узнаваемая, хотя и зеркально перевернутая в стекле, освещала улицу кровавым светом.— Вот где ты приземлился… — презрительно констатировал отец, задернул занавеску и повернулся к Генриху. Он был одет в двубортную офицерскую шинель со множеством пуговиц, талию его стягивал полковничий ремень, портупея была пропущена под золотым погоном, справа на боку висел отцовский «ТТ» в кобуре, слева — на коротких помочах — полковничий кортик. Парадная форма. Отец выглядел очень красивым, воинственным и серьезным. Генрих полюбовался своим отцом и впервые пожалел, что он, Генрих, никогда не будет так выглядеть. Странным в наряде отца была только шапка — шапка была розовая и светилась изнутри, излучая бледно-розовый свет в квартиру Генриха.
— Бежал-бежал, — сказал отец, скрестив руки на груди и укоризненно глядя на Генриха, лежащего в спальне — дверь в спальню была открыта… — и так никуда от себя не убежал. Ты помнишь, это тебе говорила мать когда-то, ты первый раз убежал тогда из дома: «От себя, сынок, не убежишь». Прошло тридцать лет, теперь ты знаешь, что мать была права.
Отец замолчал и подошел к железному остову шоффажа, откуда на него мелко-мелко мигала ярко-красная кнопка, шоффаж набирался ночью с помощью уцененного ночного электричества, чтобы днем обогреть средневековую квартиру Генриха Блудного сына.
— Что это за сооружение? — спросил отец брезгливо и протянул руку к печке.
— Электрическая печь, — заискивающе сказал Генрих. — Внутри дюжина специальных кирпичей с вделанными в них спиралями. Аккумулируют тепло, а потом днем тепло выгоняется из печи с помощью вентилятора.
— Фу, — брезгливо сказал отец. — Что же, у них нет центрального отопления?
— Нет, — сказал Генрих. — Все отапливаются, кто как может. Даже керосином. В богатых домах, впрочем, все выглядит куда цивилизованнее.
— Ты постарел, — сказал отец, вглядевшись в Генриха. — Полно седых волос… Впрочем, не очень постарел, не облысел, как я. У тебя волосы, как у твоей матери. Неужели тебе уже 45? Постарел, — повторил отец и положил руки на шоффаж. — Холодно у тебя, — сказал он озабоченно.
— Дом потому что старый, средневековый, — оправдательно промямлил Генрих и сел в постели. — Пап… — начал он и остановился.
— Что? — спросил отец и потер руку об руку. — Холодно, холодно у тебя, — повторил отец странным голосом, словно боялся сказать что-нибудь другое. — Холодно в квартире блудного сына, — произнес он. — Где твоя жена? — спросил он…
— Ты же знаешь… — запнулся Генрих.
— Где твои дети?.. — продолжал отец. — Где твой очаг? Где мы — твои отец и мать? Где твой стол и твоя семья? — Отец замолчал. — Один ты… Тебе не страшно? — вдруг спросил он Генриха.
— Страшно, пап… — признался Генрих. Розовая шапка отца вдруг пролила в квартиру еще больше света. Знакомой переваливающейся походкой прошелся отец по комнате, спустился по двум деревянным ступенькам в living-room, [71]постоял там, оттуда слабо светила его шапка. Вернулся, сапоги крепко стукнули о дерево ступенек.
— Пап, почему ты в шапке? — спросил Генрих. — Ведь вы еще не перешли на зимнюю форму. Только после октябрьских ведь…
— Помнишь, — сказал отец удивленно. — Я думал, ты все забыл… — И, не отвечая на вопрос Генриха, вдруг сам спросил его саркастически: — Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи? — И встал опять у окна, расставив ноги в армейских сапогах, от начищенных от них исходили блики, а руки отец скрестил за спиной…
— Не имеешь права, — сказал тихо Генрих. — Я никого не продал, я сам по себе. И это моя жизнь…
— Не продал… не продал… — задумчиво сказал отец. — Себя, может быть, продал?.. — полувопросительно сказал он. — Может быть, себя… — и замолчал.
— Пап, как ужасно, — сказал Генрих тихо, — у нас никогда не было времени сесть, и поговорить, и понять, может быть, друг друга… Мы так никогда и не поговорили. Я даже недавно подумал, что совсем не знал тебя, кто ты, что ты за человек. То я был маленький, и ты всегда был на войне, потом на службе или в командировках… или в штабе…
— Да, — сказал отец глухо, — ты прав, времени у нас было немного…
— Потом я был занят — первые девочки, первые хулиганства… потом мы так ругались, я убегал из дома, ты меня выгонял из дома…
— Может быть, в другом рождении… — глухо сказал отец. — Поговорим…
— А вдруг мы не узнаем друг друга, — прошептал Генрих. — Мы уже не будем отец и блудный сын, может быть, у нас будут иные роли…
— Нужно будет внимательно присматриваться в другом рождении, — так же глухо сказал отец. — Смотри в оба, — и усмехнулся нерадостно.
— Ты знаешь, пап, я ведь тебя люблю, — и затих, стараясь не расплакаться, Генрих Супермен не имел права плакать. — И всегда любил. Это ничего, что мы разные… И у меня твоя походка. И упрямый я, как ты…
— Ладно, чего там, — сказал отец, и, сунув руку в карман шинели, вынул знакомый Генриху клетчатый платок, большой отцовский носовой платок, высморкался в него… Потом сказал: — И я тебя люблю. И мать тебя любит. Пусть блудный сын, но сын, родной. — И опять высморкался. — Плоть от плоти, кровь от крови…
— Я думал — это нонсенс, кровь от крови, — тихо сказал Генрих…
— Баб бы лучше вспомнил, — сказал отец. — Вон в войну орали над убитыми: «Кровиночка ты моя, сокол ясный…» А ты сомневаешься. Дурак еще ты, — сказал отец.
— Я суп ем, — вдруг объявил Генрих. — Как мать велела. Чтоб язвы не было.
— Хоть в этом мать слушаешь, — усмехнулся отец. — Хоть это усвоил…
Отец опять в молчании прошелся по прихожей, она же обеденная комната Генриха Блудного сына, опять сошел в ливинг-рум, постоял там тихо, как бы запоминая, и вернулся.
— Что ж живешь-то один, грустно небось… Жизнь-то уходит. — Отец, помолчал. — Жену бы завел, детей нарожал, хоть чуть бы человеческого счастья сподобился, хватит уж эксперименты над своей жизнью устраивать…
— Может, и заведу, — сказал Генрих неожиданно для себя. — Есть у меня одна… — Он запнулся, потому что не знал, как назвать Алиску, то ли девушкой, ну уж не женщиной же… и остановился на девушке. — Одна девушка. Молодая только очень. Шестнадцать ей лет только, — прибавил он Алиске полгода…
— Ничего, что молодая, — сказал отец. — Лишь бы хорошая была. Я на твоей матери когда женился, ей восемнадцать всего было. А в девятнадцать лет уже ты у нас появился. К сожалению, больше детей иметь ей врачи не позволили… Молодая даже хорошо, — повторил отец. — Когда девушка молодая, то жить с ней весело… Русская? — спросил отец.
— Нет, англичанка…
— Рыжая небось? — усмехнулся отец. — У меня была одна, когда я в Берлине служил, из английской зоны, докторша. Та была рыжая. Мать твоя, конечно, никогда не узнала. — Отец хмыкнул.
— У меня — желто-зеленая, — почти весело сказал Генрих…
— Сумасшедший, как всегда, — хмыкнул отец. — Неисправим. — Но в голосе его уже не звучали ни презрение, ни осуждение. — Пора мне, — сказал отец. — Помни, на всякий случай, что ты — сын русского офицера, что у тебя были родители и была твоя страна. Ты не человек ниоткуда. Может быть, тебе это пригодится… Если уж совсем плохо станет…