Прошел год или больше. Некто переслал мне из Парижа в Москву газетную заметку, где сообщалось, что состоялся аукцион личных вещей известной звезды, ныне покойной, танцовщика Нуриева. Перечислялось какие вещи за сколько проданы. "Среди других, - заканчивал свою статью журналист, - на аукцион была выставлена и книга Эдуарда Лимонова "Это я, Эдичка" на русском языке с пометками Нуриева. В момент смерти она почему-то оказалась на ночном столике умирающей звезды", - с удивлением закончил журналист. Не сообщалось лишь, продана ли книга.
Так что он со мной тоже хотел познакомиться. Не пришлось. Впоследствии, в академии имени Вагановой мне показали его класс.
В шестидесятые он стал модным. В его римскую квартиру приходили испуганные молодые паломники - интеллектуалы, члены радикальных правых партий. На аудиенцию у папы традиционализма. Это как если бы марксисты могли бы трясясь от волнения нанести визит Карлу Марксу.
Старый аристократ разговаривал с робкими юношами и занимался своими делами. Расхаживал по квартире, обедал у них на глазах. Неряшливо хлестал куриный суп, принесенный батлером в краном фартуке, пил вино, обгладывал кости и утирался салфеткой. Скорее всего, он нарочно эпатировал посетителей своими манерами. Барон был хулиган, он всегда был хулиганом и тогда, когда рисовал дадаистские картины. Дело в том, что первую и международную известность барон Эвола приобрел как яркий художник дадаист. Репродукции его работ включаются и, очевидно, всегда будут включаться в обзоры дадаистского искусства.
Аристократы часто бывают хулиганами. Сикст Анри де Бурбон Пармский, самый легитимный наследник престола Франции, если бы Франция стала бы королевством, он имел бы более всех прав и занял французский престол, вел себя за столом как изголодавшийся рабочий. Мне пришлось с ним обедать пару аз. Он не церемонился, пожирал хлеб, ломая его, крошил, густо мазал маслом, пил вино с гавканием и удовольствием. Это буржуа всегда чопорно испуган. Только рабочие и аристократы ведут себя в жизни естественно.
Старый хулиган Эвола глодал курицу, бросал кости. На стенах его видели его картины, периода дадаизма. Штаб-квартира дадаистов была расположена в Цюрихе, как уже упоминалось. Там в кабаре "Вольтер" среди эмигрантов разноплеменных дезертиров и родилось движение "дада". Лидером его был румын Тристан Тцара, но мобилизованный студент медик Луи Арагон также входил в его ряды, как и барон Эвола. В кабаре "Вольтер" хаживал Ленин, и очень вероятно, что барон Эвола и Ленин были знакомы.
В двадцатые годы Эвола занялся изучением эзотерической литературы. В 1932 году он уже автор великой для традиционалистов книги: "Восстание против современного мира". Примкнув к фашистскому движению, барон Эвола нашел идеи Муссолини слишком вульгарными. Под покровительством радикальных итальянский фашистов, Эвола некоторое время издавал традиционалистский журнал. Он встречался с Гитлером, попал в Вене под обстрел и остался после этого навсегда инвалидом. Он был другом знаменитого "Черного принца" Боргезе известного героя войны, фашиста и специалиста по подводным атакам. (После войны Боргезе, опираясь на радикальные правые группировки, замышлял переворот в Италии, но переворот провалился и принц бежал в Аргентину, где и умер от злокачественной пневмонии.) Помимо "Восстания против современного мира" Эвола написал такие книги как "Скачка на тигре" (1962 г.), "Языческий империализм", "Метафизика секса". Я читал их все в 80-е годы в Париже по-французски. Позднее издательство "L'Age d'homme" переиздало "Восстание..." и "Метафизику..." Вся моя библиотека, увы, или валяется где-то в "cave" (подвале) моего друга Мишеля Бидо в пригороде Парижа, или сожжена его квартирантом - солдатом во время затянувшейся поездки Бидо в Тайланд.
Вкратце, для тех кто не слышал его имени, традиционализм Эволы сводится к следующему. Золотой век был вначале, и на лицо регресс человека от года "зиро" до сегодняшнего времени, называемом в индуистской традиции "Кали-Юга". Где-то на севере была область "Туле", где первая иерархическая кастовая структура общества впервые зародилась: король, жрецы, воины, земледельцы. Была вертикальная связь с небом. Впоследствии в мире были несколько эпох, когда изначальная структура возрождалась - Римская империя, священная империя ранней Европы, организации рыцарей-аскетов... Никакого Дарвина, разумеется, Эвола не признавал, как и я, впрочем, к социализма, также как и к этническому национализму испытывал отвращение. "Скачка на тигре" - великолепная критика современного общества. Книга оказала на меня в свое время сильнейшее впечатление. "Восстание" более общая, насыщенная эзотерической терминологией - как красивая сказка, длиной в целый том. (Написана она под большим влиянием французского ученого Рене Генона, ориентолога и эзотерика, осевшего в Каире.) "Скачка", однако, призывает к аскетическому хладнокровию монаха, а не к пробуждению ярости воина. Так что юноши, внимавшие мэтру, в то время, как он обгладывал курицу и хлебал суп, уходили от мэтра неудовлетворенными. Он призывал их к холодной позе презрения, а они хотели переделать мир по образу и подобию идеологии традиционализма. В 1969 году прогремел взрыв на Пьяцца Навоне, унесший огромное количество жизней. Впоследствии другие взрывы сотрясали Италию. Их исполнители вышли из право-радикальных организаций, следы вели в правое подполье, к ученикам мэтра Эволы. В конце 60-х начале 70-х годов следователи побеспокоили и старого барона. Его вызывали для дачи показаний. Его, впрочем, быстро оставили в покое. Левому профессору Тони Негри повезло меньше. Его обвинили в том, что он был вдохновителем, идеологом "Красных Бригад" и приговорили к 30 годам тюремного заключения. (Он, впрочем, успел сбежать во Францию, а потом на льготных условиях сдался властям.) Эволу сажать было не с руки. Старый человек, живая легенда. Да и к насилию он не призывал, только объяснял.
Барон Эвола верил в то, что "раса есть понятие духовное", хотя солнечные арии - героичны и положительны, а лунные, теллурические расы, такие как семиты или ацтеки или негры - носители низкого, подземного, ночного, животного начала. Тоже самое Эвола говорит о женщинах в своих книгах. Расист и женоненавистник, аристократ барон Эвола являет своей философией единственный идеологический баланс социализму и марксизму.
Есть анекдот в эпоху дисиденства мать, чтобы заставить сына прочесть "Войну и мир" перепечатала книгу на машинке. Думаю, что привлекательность шестой слепой копии на самом деле не подвигнет современного юношу на чтение этой тяжелой многотомной конструкции. Литература вообще стареет. И нужно плюнуть в лицо тем абсурдообожателям литературных памятников, тем уродам, кто утверждает, что понимает и получает наслаждение от чтения "Божественной комедии" Данте в примерном переводе профессора Зелинского. Старее литература стремительно, а особенно постарела дофрейдовская литература. Именно тогда произошло резкое деление: дофрейдовская и послефрейдовская литературе. Новая европейская литература: Селин, Миллер, и это не случайность, родилась в 1932-1933 годах, тогда именно, когда современный мир абсорбировал Фрейда, независимо от того читали ли труды Фрейда Селин или Миллер. Старения избежали безусловные гении: Бодлер, Бальзак, творцы вневременные, а вот поденные чернорабочие литературы пострадали очень.
"Война и мир" большая халтура, задуманная как эпопея о Брежневе "Малая Земля", или как она там называлась. Интересно, что написана "Война и мир" примерно в тот же период, когда Достоевский объявил Пушкина национальным гением. Нужно было иметь национального гения, положение цветущей империи обязывало, и необходимо было иметь национальную фреску, эпопею. Как героические мы защищались от французского нашествия. Добавив модного тогда (но самую чуть-чуть, малость) натурализма - светские господа у Толстого говорят по-французски, Толстой, с божьей помощью, приступил. И слепил халтуру такую же халтуру, как второй михалковский гимн для второго Совдепа г-на Путина. Ведь роман - одно сплошное общее место. Карикатурные гусары, светская молодежь - Долохов - полудикие и провинциальные, карикатура и Пьер Безухов - как характерный актер из советского фильма, толстый, очки. Наташа Ростова - дочь "хороших" родителей, как ученица привилегированной школы, такой в сущности затертый штамп, что от нее ничто не запоминается. Платон Каратаев - мужик, представитель русского народа, все штампованные, и уже встречавшиеся поодиночке нам у десятков других русских писателей. Вся эта труппа собрана вместе, чтобы в расширенном составе проиграть условные события вокруг 1812 года.
Такой детский драматический спектакль получился. Тут даже и не столько вина национального Льва Николаевича, сколько жанр ущербный: роман эпопея. Колосс на глиняных ногах. Халтура такая же как "Старик и море".
Артиллеристский офицер Лев Толстой начинал, впрочем, хорошо: с талантливых "Севастопольских рассказов", с талантливого "Хаджи Мурата". Но его романы - литературная халтура. То же, что я высказал о "Войне и мире" можно сказать об "Анне Карениной" и "Воскресенье". Они собраны из конструктора литературных штампов. Бытует мнение, что "Анну Каренину" Толстой написал из чувства ненависти к жене Софье Андреевне. Возможно, что и так, но говоря о книге, та мораль, те побудительные мотивации, исходя из которых действуют герои книги, эта мораль светских семейств 19-го века нам далека, как условия жизни на Луне. Сегодня, когда иная веселая москвичка может за день побывать в постелях трех разных мужчин, проблемы мадам Карениной кажутся достойными улыбки. Это не значит, что нужно равняться на веселую москвичку. Это значит, что мораль общества изменилась. Что, почитать тогда Великих Писателей как памятник архитектуры и старые книги? За выслугу лет? За патину времени?
Я в свое время внимательно прочел "Смерть Ивана Ильича". Ничего кроме скучного любопытства не испытал. Дело в том, что героизация обычного человека никогда не может удастся. В нем нет ничего интересного, в обычном человеке. Он не достоин ни жалости, ни удивления. Потому и неудача.
Лев Толстой остался в памяти народной, прежде всего, как большой чудак. Пашущий барин, непротивленец злу насилием, писатель, которого церковь подвергла "анафеме", как густобородый, седобородый, обильнобородый старичок, возможно, не совсем в здравом уме. По видимому, он перенял непротивление злу насилием у индийца Махатмы Ганди, но в национально-освободительной борьбе индийского народа против английских колонизаторов непротивление злу было единственным возможным оружием. Сегодня подобные методы называют гражданским неповиновением. В России того времени общество по разному решало проблему борьбы с кромешным самодержавием: народовольцы решали бомбами, буржуазные либеральные партии пытались идти легальным путем. Непротивления злу многих раздражало, но так как русская интеллигенция всегда была охоча до изуверства, то также как она шла в хлысты, она шла и в толстовцы. Граф проповедовал учить народ, даже написал несколько аляповатых книжек для народной библиотеки. Все это как и почтовые открытки с фотографиями Льва Николаевича босиком идущего за плугом - все это укладывается в рамках "чудаковатый барин", в чудаковатовстве русские баре успешно соперничали с известными своей эксцентричностью англичанами. С английскими барами. Открытки-фотографии Толстого, кстати говоря, пользовались большой популярностью. Их продавали как фото Элвиса Пресли. Я видел многие десятки этих коричневато-желтых раритетов с уважительными надписями, что-то вроде: "Граф Лев Николаевич Толстой в деревне такой-то за плугом", "Его сиятельство граф Лев Николаевич Толстой на террасе своего яснополянского имения за самоваром", или "Его сиятельство Лев Николаевич Толстой в своем яснополянском имении принимает почетного гостя, господина N, литератора". Рядом с Львом Николаевичем обычно, одетая в черные юбки и широкие шляпы, Софья Андреевна - конь с яйцами, по видимому, попортившая ему немало крови. Именно от нее бежал восьмидесятилетний старец и заболел на станции в деревне Астапово, именно телеграмму о его смерти получила Софья Андреевна, а бесенята Ильф и Петров спародировали ее в известном "Графиня с изменившимся лицом бежит к пруду".
В юности Лев Толстой был гулякой. Тургенев вспоминает о периоде, когда Толстой останавливался у него на квартире, кажется в Москве, как Толстой приходил под утро, полупьяный и грохался спать и спал до полудня. Известно также, что как заправский феодальный сюзерен еще лет до сорока Толстой имел привычку портить девок в деревнях, соседних яснополянскому имению. Утверждают, что до сих пор окрестные колхозники гордятся происхождением от графа Льва Николаевича и некоторые могут похвалиться соответствующими чертами - нос картошкой- бульбой, характерный обезьяний лоб, крупные уши.
Может показаться, что я недолюбливаю Льва Николаевича. Дело тут не в этом. Просто, на мой взгляд, творчество Толстого - банально, он не создал ничего удивительного. Одно эссе К. Леонтьева "Европеец - как орудие всемирного разрушения" затмевает для меня все пухлые тома Толстого, полные воды. Что он сумел создать, и в этом он впереди своего времени - он создал свой "имидж". Профессионально, из чудачеств, из фотографий-открыток "Лев Толстой за плугом", "Лев Толстой за самоваром", из толстовства, из церковной анафемы: слепил так здорово, что любой современный пиаровец позавидует. Имидж работает до сих пор.
Толстой - писатель для хрестоматий, как Пушкин - поэт для календарей. Но он мало дает душе, от него не задыхаешься. Он не шампанский гений. А большинство собранных под этой обложкой священных монстров - шампанский гений. Толстой - плоский художник. Плоский и скучный, как русская равнина. Если бы не его персональные экстравагантности, вряд ли он был бы в этой обложке бок о бок со священными монстрами. Особенно спас его в моих глазах последний побег до Астапово. Возможно, его посетила "иллюминация", и он увидел пошлость, ровную пошлость своих книг? Мы этого не узнаем. Вообще умереть в бою, в пути, под забором почетно. Умереть в своей постели постыдно.
Так что ленивый мальчик прав. Читать хочется то, что интересно, что открыл, отщипнул - вкусно оказывается, ну и читаешь дальше. А картинки сражений посредством слов, так лучше посмотреть исторический телефильм, или панораму Бородинской битвы. Лучше какого-нибудь причмокивающего Эдварда Радзинского поглядеть. По таким ленивым мальчикам и нужно определять, живая или мертвая еще книга, талантливая или нет. Дайте мальчику и проверьте. (Мало вероятно, чтоб он отложил бы мой "Дневник неудачника".) Ориентироваться надо на мальчиков.
Лев Николаевич правильный писатель. Правильный для государства и Отечества. Написал на безопасную тему - о событиях далекого прошлого, как Михалков хитрый унаследованным умом предков, выживавших при любом режиме делает свои фильмы о бесспорном прошлом. По всей вероятности, Толстой в его время страдал уже "синдромом Солженицына" - ему хотелось своей "Войной и миром" навязать его видение истории. Как Солженицын, он изготовил тяжелое "Красное колесо" своего времени: "Войну и мир". Возможно в 19 веке это был крик моды. Сегодня это неповоротливое, тяжелое сооружение, даже в тюрьме жаль тратить на "это" время. Как мексиканский сериал.
Константин Леонтьев в свое время написал остроумную статью: "Два графа: Толстой и Вронский", в которой доказывал, что без большой литературы великая нация как-нибудь проживет, а вот без строителя, созидателя, служителя государства Вронского - нет, не проживет. Это правильно. Прожили бы мы и без Льва Толстого.
Однако к кому бы тогда ездили писатели? Было модным ездить к старцу в Ясную поляну. О приезжавших писали газеты. Благодаря объемным своим произведениям, Лев Николаевич стал литератором тяжелого веса, что-то вроде Царь-пушки и Царь-колокола. Вот ему и поклонялись. Ездили и генералы и сановники. Авось чего скажет. И он всем что-нибудь говорил.
Хэмингвэй: росла ли шерсть на груди?
Человек сделал себе огромную писательскую карьеру на том, что писал исключительно об эмигрантах. Самая худшая его книга - последняя "Старик и море". Вымученная, неинтересная, псевдоглубокомысленная. По ее поводу он получил Нобелевскую премию.
Самая лучшая, начатая в конце 50-х и так не законченная предпоследняя: "Переносной праздник" (в принятой в России транскрипции "Праздник, который всегда с тобой) - книга воспоминаний о Париже. Восхитительная, с многими вкусными деталями, как эмигрант, проживший в Париже без малого 14 лет, удостоверяю. Свидетельствую. Простая. Самые лучшие книги - простые.
Хэмингвэй приехал в Париж в 1921 году, родившийся в 1888, он таким образом имел на счету 22 года. До этого он успел попасть на 1-ю мировую войну в самый ее конец, в качестве санитара. Служил в Италии. Всего несколько месяцев. В 1918 был осыпан осколками. Раны были несерьезные, но тело оказалось все покрыто мелкими белыми шрамами. По видимому, это отпугивало девушек, так как Хэмингвэй впоследствии жаловался на эти некрасивые шрамы. Вместе с большим Хэмом приехала в Париж его первая жена. У пары родился сын по кличке "Бэмби". В Париже тогда обитала (как впрочем, а в 80-х годах, когда там жил я) многочисленная американская литературная колония. Большой сырой юноша, тогда он носил только усы, Хэмингвэй числился корреспондентом "Чикаго Трибюн", сам он был из Оак Парк - или Дубовая роща, неподалеку от Чикаго. Можно сказать, что такое назначение в Париж было настоящей синекурой, а если учесть атлантический океан, то это было покруче, чем получить назначение собкором "Комсомольской Правды". Хэмингвэй крутился среди англоязычной писательской колонии и чувствовал, по-видимому, себя как рыба в воде. Он сумел понравиться тетке Гертруде Стайн, и стал у нее частым гостем в ее квартире на 27, rue de Florus, там где эта улица выходит к бульвару Распай. За углом помещается лучшая в мире (якобы) школа по изучению французского "Альянс Франсэз", а в самой квартире Стайнихи недолгое время в 1980 году помещалось издательство "Рамзэй", там-то я, развалясь в кресле, выцыганил у моих издателей Повера и Рамзэя еще 9 тысяч франков и, бросив взгляд на книгу фотография Мэрэлин Монро "Джентльмены предпочитают блондинок", сам придумал новое название для своей книги "Русский поэт предпочитает..."
Хэмингвэй ходил к Стайн, чтобы знакомиться с влиятельными литераторами. Тетка Гертруда познакомила-таки его с Шервудом Андерсеном, с уже знаменитым тогда молодым Скоттом Фитцжеральдом и его женой Зелдой. Знакомствами Хэмингвэй оброс, однако, видимо, у него был не очень уживчивый характер. Менее чем через год Хэмингвэй выпустил небольшой памфлет "Весенние потоки", где иронически отозвался о большинстве своих парижских знакомых литераторов, в том числе и об Андерсене. Так что одной чертой своего характера общительностью, он был приспособлен к жизни, другой же - злым языком, разрушал то, что приобрел общительностью. С Андерсеном он оставался в натянутых отношениях до конца дней своих.
В конце концов, ему удалось дебютировать в литературе. Его романы "Прощай оружие", "По ком звонит колокол", "За рекой в тени деревьев" - это романы об эмигрантах, о людях, живущих не в своей собственной стране, впрочем, главный герой обычно все равно американец. Чтобы стать Великим Американским писателем, американский писатель должен покинуть Америку и уехать в Париж. Два писателя испробовали этот рецепт и у обоих он удался: Хэмингвэй и Миллер. Можно добавить к ним третьего - поэта Томаса Стернси Элиота, американец, он уехал в Великобританию.
Очевидно, американская действительность лишена универсальности, герой же эмигрант придает литературному произведению универсальность. Романы Хэмингвэю не очень удаются. Его стиль точных мускулистых описаний для романа не подходит, в конце концов, он надоедает. Все романы Хэмингвэя недоделаны, скомканы и смяты. Но зато он величайший мастер рассказа. В книге "Мужчины без женщин", это сборник рассказов, есть рассказ "Киллеры". Рассказ представляет собой практически непрерывный диалог. За диалогом просматривается сюжет. В придорожное кафе являются два гангстера-киллера, они ищут шведа Андерсена, чтобы его убрать, но в кафе только старик-хозяин и его помощник - подросток. Диалог точен, циничен, быстр и трагичен. Ничего лишнего. Я считаю рассказ "Киллеры" шедевром. (По нему сделан, кстати, отличный фильм.) Хэмингвэй, возможно, один из лучших стилистов в американской, да и вообще мировой литературе. Он тщательно следит за собой. Он ввел в большую литературу диалог и поселил его там навечно. Он сделал диалог правдоподобным, немногословным, приближенным к жизни. Снабдил его всеми возможными интонациями. "Yes - he said", до Хэмингвэя не имело легитимной прописки в литературе, после него имеет. Дело в том, что Хэмингвэй убрал из литературы - литературу. Во всяком случае стремился убрать.
Он много пил, много ел, вот только не курил, боясь потерять обоняние, незаменимое, как он считал, для писателя. Ему бы показалось оскорбительным, если бы он увидел пингвиновское издание "Портативного праздника": бюст писателя, блюдо с устрицами, куски французского хлеба "багета", бокал с белым вином, карандаши, блокнот и... сигарета в пепельнице рядом с синей пачкой "Житан". Обложка неплохая, но ляпсус налицо.
Он много раз женился, кажется, последняя его жена Мэри Хэмингвэй была шестой. Признавался, что по-настоящему любил только первую - Хэдли. От всех жен от считал своим долгом иметь детей или это традиции того времени? Но он имел детей от всех.
Постарел он быстро, непонятно от излишка ли это алкоголя, или просто гены были такие раностарящееся тело предусмотрено было в генах? Есть его фотографии в шортах, где он на съемках какого-то фильма, экранизации, кажется, "По ком звонит колокол". Животастый как гиппопотам, складки, дряхлые ноги, короче, "старик Хэм", а ведь на снимке ему едва пятьдесят лет.
В юности он занимался боксом. Даже кого-то научил боксировать с тенью. Ходил на боксерские (там держали пари) спарринги в Зимний цирк. (Впоследствии я жил недалеко от "Зимнего цирка" и, кажется, в 1982 году Тьерри Мариньяк повел меня туда на 1-ый чемпионат Европы по таиландскому боксу.) Я не думаю, что Хэмингвэй был способным боксером. Просто он был сырой верзила, такой по комплекции как Давлатов, так что если он замахивался да еще знал два-три удара, то вот и боксер.
Побывал я и в том помещении, где помещалась американская библиотека (она же книжная лавка) "Шекспир энд Компани", где тогда работала Сильвия Бич. Мой друг Леон с компаньоном купили магазинчик на рю Одеон (по-моему, я не ошибаюсь, в любом случае, на улочке идущей к Одеону) и стали продавать там издания "Дилетанта" и других тогда нон-конформистских издательств. Я пришел поздравить с новосельем и узнал, что именно здесь и помещалась книжная лавка Сильвии Бич. Куда приходил Хэмингвэй.
В 1936 году Хэмингвэй был в Испании, где тогда шла война. Однако, вопреки легендам, был он там недолго, и большую часть времени провел в мадридском отеле, вместе с другими журналистами интернациональных изданий. В 1944 журналист Хэмингвэй, вопреки запрету командования, умудрился с небольшой коммандос упросить французского генерала Леклерка взять его в Париж с передовой колонной. По пути Хэм и его американцы чуть не отправились на тот свет, натолкнувшись на отряд особенно злых эсэсовцев. Все обошлось, эсэсовцы все равно отступали по приказу своего командования. Хэмингвэй же оккупировал, примчавшись на пляс Вандом, отель Риц, где и засел в баре. Потому слухи о военных доблестях Хэмингвэя сильно преувеличены. (Тут, признаюсь, меня подталкивает к разоблачению и моя личная воинская ревность. Я, как-никак, побывал на пяти войнах плюс на месте конфликта в Таджикистане.)
Раз уж дошло до разоблачений. Из той же отличной книги "Передвижной праздник" возникает впечатление, что Хэмингвэй был ужасно беден. И это впечатление противоречит воспоминаниям самого Хэма, он не только постоянно ходил в кафе, он еще и работал в кафе. Мог позволить себе отпуск в горах. А дело в том, что сам он был из состоятельной докторской семьи, получал приличные деньги от своей газеты "Чикаго Трибюн", и очень приличные. Ведь ему удавалось порой интервьюировать таких звезд, как сам французский премьер Клемансо. Но основные поступления семьи шли от родителей Хэдли, она была из очень состоятельной семьи, и родители пересылали дочери и внуку Бэмби кругленькие суммы. Так что мифология ложна быть разрушена. Хэмингвэй жил в Париже как плейбой какой-нибудь. Это не умаляет его литературных заслуг, однако в сравнении с ним, я просто вел нищенскую жизнь в Париже, особенно первые лет пять.
Так что он со мной тоже хотел познакомиться. Не пришлось. Впоследствии, в академии имени Вагановой мне показали его класс.
В шестидесятые он стал модным. В его римскую квартиру приходили испуганные молодые паломники - интеллектуалы, члены радикальных правых партий. На аудиенцию у папы традиционализма. Это как если бы марксисты могли бы трясясь от волнения нанести визит Карлу Марксу.
Старый аристократ разговаривал с робкими юношами и занимался своими делами. Расхаживал по квартире, обедал у них на глазах. Неряшливо хлестал куриный суп, принесенный батлером в краном фартуке, пил вино, обгладывал кости и утирался салфеткой. Скорее всего, он нарочно эпатировал посетителей своими манерами. Барон был хулиган, он всегда был хулиганом и тогда, когда рисовал дадаистские картины. Дело в том, что первую и международную известность барон Эвола приобрел как яркий художник дадаист. Репродукции его работ включаются и, очевидно, всегда будут включаться в обзоры дадаистского искусства.
Аристократы часто бывают хулиганами. Сикст Анри де Бурбон Пармский, самый легитимный наследник престола Франции, если бы Франция стала бы королевством, он имел бы более всех прав и занял французский престол, вел себя за столом как изголодавшийся рабочий. Мне пришлось с ним обедать пару аз. Он не церемонился, пожирал хлеб, ломая его, крошил, густо мазал маслом, пил вино с гавканием и удовольствием. Это буржуа всегда чопорно испуган. Только рабочие и аристократы ведут себя в жизни естественно.
Старый хулиган Эвола глодал курицу, бросал кости. На стенах его видели его картины, периода дадаизма. Штаб-квартира дадаистов была расположена в Цюрихе, как уже упоминалось. Там в кабаре "Вольтер" среди эмигрантов разноплеменных дезертиров и родилось движение "дада". Лидером его был румын Тристан Тцара, но мобилизованный студент медик Луи Арагон также входил в его ряды, как и барон Эвола. В кабаре "Вольтер" хаживал Ленин, и очень вероятно, что барон Эвола и Ленин были знакомы.
В двадцатые годы Эвола занялся изучением эзотерической литературы. В 1932 году он уже автор великой для традиционалистов книги: "Восстание против современного мира". Примкнув к фашистскому движению, барон Эвола нашел идеи Муссолини слишком вульгарными. Под покровительством радикальных итальянский фашистов, Эвола некоторое время издавал традиционалистский журнал. Он встречался с Гитлером, попал в Вене под обстрел и остался после этого навсегда инвалидом. Он был другом знаменитого "Черного принца" Боргезе известного героя войны, фашиста и специалиста по подводным атакам. (После войны Боргезе, опираясь на радикальные правые группировки, замышлял переворот в Италии, но переворот провалился и принц бежал в Аргентину, где и умер от злокачественной пневмонии.) Помимо "Восстания против современного мира" Эвола написал такие книги как "Скачка на тигре" (1962 г.), "Языческий империализм", "Метафизика секса". Я читал их все в 80-е годы в Париже по-французски. Позднее издательство "L'Age d'homme" переиздало "Восстание..." и "Метафизику..." Вся моя библиотека, увы, или валяется где-то в "cave" (подвале) моего друга Мишеля Бидо в пригороде Парижа, или сожжена его квартирантом - солдатом во время затянувшейся поездки Бидо в Тайланд.
Вкратце, для тех кто не слышал его имени, традиционализм Эволы сводится к следующему. Золотой век был вначале, и на лицо регресс человека от года "зиро" до сегодняшнего времени, называемом в индуистской традиции "Кали-Юга". Где-то на севере была область "Туле", где первая иерархическая кастовая структура общества впервые зародилась: король, жрецы, воины, земледельцы. Была вертикальная связь с небом. Впоследствии в мире были несколько эпох, когда изначальная структура возрождалась - Римская империя, священная империя ранней Европы, организации рыцарей-аскетов... Никакого Дарвина, разумеется, Эвола не признавал, как и я, впрочем, к социализма, также как и к этническому национализму испытывал отвращение. "Скачка на тигре" - великолепная критика современного общества. Книга оказала на меня в свое время сильнейшее впечатление. "Восстание" более общая, насыщенная эзотерической терминологией - как красивая сказка, длиной в целый том. (Написана она под большим влиянием французского ученого Рене Генона, ориентолога и эзотерика, осевшего в Каире.) "Скачка", однако, призывает к аскетическому хладнокровию монаха, а не к пробуждению ярости воина. Так что юноши, внимавшие мэтру, в то время, как он обгладывал курицу и хлебал суп, уходили от мэтра неудовлетворенными. Он призывал их к холодной позе презрения, а они хотели переделать мир по образу и подобию идеологии традиционализма. В 1969 году прогремел взрыв на Пьяцца Навоне, унесший огромное количество жизней. Впоследствии другие взрывы сотрясали Италию. Их исполнители вышли из право-радикальных организаций, следы вели в правое подполье, к ученикам мэтра Эволы. В конце 60-х начале 70-х годов следователи побеспокоили и старого барона. Его вызывали для дачи показаний. Его, впрочем, быстро оставили в покое. Левому профессору Тони Негри повезло меньше. Его обвинили в том, что он был вдохновителем, идеологом "Красных Бригад" и приговорили к 30 годам тюремного заключения. (Он, впрочем, успел сбежать во Францию, а потом на льготных условиях сдался властям.) Эволу сажать было не с руки. Старый человек, живая легенда. Да и к насилию он не призывал, только объяснял.
Барон Эвола верил в то, что "раса есть понятие духовное", хотя солнечные арии - героичны и положительны, а лунные, теллурические расы, такие как семиты или ацтеки или негры - носители низкого, подземного, ночного, животного начала. Тоже самое Эвола говорит о женщинах в своих книгах. Расист и женоненавистник, аристократ барон Эвола являет своей философией единственный идеологический баланс социализму и марксизму.
Есть анекдот в эпоху дисиденства мать, чтобы заставить сына прочесть "Войну и мир" перепечатала книгу на машинке. Думаю, что привлекательность шестой слепой копии на самом деле не подвигнет современного юношу на чтение этой тяжелой многотомной конструкции. Литература вообще стареет. И нужно плюнуть в лицо тем абсурдообожателям литературных памятников, тем уродам, кто утверждает, что понимает и получает наслаждение от чтения "Божественной комедии" Данте в примерном переводе профессора Зелинского. Старее литература стремительно, а особенно постарела дофрейдовская литература. Именно тогда произошло резкое деление: дофрейдовская и послефрейдовская литературе. Новая европейская литература: Селин, Миллер, и это не случайность, родилась в 1932-1933 годах, тогда именно, когда современный мир абсорбировал Фрейда, независимо от того читали ли труды Фрейда Селин или Миллер. Старения избежали безусловные гении: Бодлер, Бальзак, творцы вневременные, а вот поденные чернорабочие литературы пострадали очень.
"Война и мир" большая халтура, задуманная как эпопея о Брежневе "Малая Земля", или как она там называлась. Интересно, что написана "Война и мир" примерно в тот же период, когда Достоевский объявил Пушкина национальным гением. Нужно было иметь национального гения, положение цветущей империи обязывало, и необходимо было иметь национальную фреску, эпопею. Как героические мы защищались от французского нашествия. Добавив модного тогда (но самую чуть-чуть, малость) натурализма - светские господа у Толстого говорят по-французски, Толстой, с божьей помощью, приступил. И слепил халтуру такую же халтуру, как второй михалковский гимн для второго Совдепа г-на Путина. Ведь роман - одно сплошное общее место. Карикатурные гусары, светская молодежь - Долохов - полудикие и провинциальные, карикатура и Пьер Безухов - как характерный актер из советского фильма, толстый, очки. Наташа Ростова - дочь "хороших" родителей, как ученица привилегированной школы, такой в сущности затертый штамп, что от нее ничто не запоминается. Платон Каратаев - мужик, представитель русского народа, все штампованные, и уже встречавшиеся поодиночке нам у десятков других русских писателей. Вся эта труппа собрана вместе, чтобы в расширенном составе проиграть условные события вокруг 1812 года.
Такой детский драматический спектакль получился. Тут даже и не столько вина национального Льва Николаевича, сколько жанр ущербный: роман эпопея. Колосс на глиняных ногах. Халтура такая же как "Старик и море".
Артиллеристский офицер Лев Толстой начинал, впрочем, хорошо: с талантливых "Севастопольских рассказов", с талантливого "Хаджи Мурата". Но его романы - литературная халтура. То же, что я высказал о "Войне и мире" можно сказать об "Анне Карениной" и "Воскресенье". Они собраны из конструктора литературных штампов. Бытует мнение, что "Анну Каренину" Толстой написал из чувства ненависти к жене Софье Андреевне. Возможно, что и так, но говоря о книге, та мораль, те побудительные мотивации, исходя из которых действуют герои книги, эта мораль светских семейств 19-го века нам далека, как условия жизни на Луне. Сегодня, когда иная веселая москвичка может за день побывать в постелях трех разных мужчин, проблемы мадам Карениной кажутся достойными улыбки. Это не значит, что нужно равняться на веселую москвичку. Это значит, что мораль общества изменилась. Что, почитать тогда Великих Писателей как памятник архитектуры и старые книги? За выслугу лет? За патину времени?
Я в свое время внимательно прочел "Смерть Ивана Ильича". Ничего кроме скучного любопытства не испытал. Дело в том, что героизация обычного человека никогда не может удастся. В нем нет ничего интересного, в обычном человеке. Он не достоин ни жалости, ни удивления. Потому и неудача.
Лев Толстой остался в памяти народной, прежде всего, как большой чудак. Пашущий барин, непротивленец злу насилием, писатель, которого церковь подвергла "анафеме", как густобородый, седобородый, обильнобородый старичок, возможно, не совсем в здравом уме. По видимому, он перенял непротивление злу насилием у индийца Махатмы Ганди, но в национально-освободительной борьбе индийского народа против английских колонизаторов непротивление злу было единственным возможным оружием. Сегодня подобные методы называют гражданским неповиновением. В России того времени общество по разному решало проблему борьбы с кромешным самодержавием: народовольцы решали бомбами, буржуазные либеральные партии пытались идти легальным путем. Непротивления злу многих раздражало, но так как русская интеллигенция всегда была охоча до изуверства, то также как она шла в хлысты, она шла и в толстовцы. Граф проповедовал учить народ, даже написал несколько аляповатых книжек для народной библиотеки. Все это как и почтовые открытки с фотографиями Льва Николаевича босиком идущего за плугом - все это укладывается в рамках "чудаковатый барин", в чудаковатовстве русские баре успешно соперничали с известными своей эксцентричностью англичанами. С английскими барами. Открытки-фотографии Толстого, кстати говоря, пользовались большой популярностью. Их продавали как фото Элвиса Пресли. Я видел многие десятки этих коричневато-желтых раритетов с уважительными надписями, что-то вроде: "Граф Лев Николаевич Толстой в деревне такой-то за плугом", "Его сиятельство граф Лев Николаевич Толстой на террасе своего яснополянского имения за самоваром", или "Его сиятельство Лев Николаевич Толстой в своем яснополянском имении принимает почетного гостя, господина N, литератора". Рядом с Львом Николаевичем обычно, одетая в черные юбки и широкие шляпы, Софья Андреевна - конь с яйцами, по видимому, попортившая ему немало крови. Именно от нее бежал восьмидесятилетний старец и заболел на станции в деревне Астапово, именно телеграмму о его смерти получила Софья Андреевна, а бесенята Ильф и Петров спародировали ее в известном "Графиня с изменившимся лицом бежит к пруду".
В юности Лев Толстой был гулякой. Тургенев вспоминает о периоде, когда Толстой останавливался у него на квартире, кажется в Москве, как Толстой приходил под утро, полупьяный и грохался спать и спал до полудня. Известно также, что как заправский феодальный сюзерен еще лет до сорока Толстой имел привычку портить девок в деревнях, соседних яснополянскому имению. Утверждают, что до сих пор окрестные колхозники гордятся происхождением от графа Льва Николаевича и некоторые могут похвалиться соответствующими чертами - нос картошкой- бульбой, характерный обезьяний лоб, крупные уши.
Может показаться, что я недолюбливаю Льва Николаевича. Дело тут не в этом. Просто, на мой взгляд, творчество Толстого - банально, он не создал ничего удивительного. Одно эссе К. Леонтьева "Европеец - как орудие всемирного разрушения" затмевает для меня все пухлые тома Толстого, полные воды. Что он сумел создать, и в этом он впереди своего времени - он создал свой "имидж". Профессионально, из чудачеств, из фотографий-открыток "Лев Толстой за плугом", "Лев Толстой за самоваром", из толстовства, из церковной анафемы: слепил так здорово, что любой современный пиаровец позавидует. Имидж работает до сих пор.
Толстой - писатель для хрестоматий, как Пушкин - поэт для календарей. Но он мало дает душе, от него не задыхаешься. Он не шампанский гений. А большинство собранных под этой обложкой священных монстров - шампанский гений. Толстой - плоский художник. Плоский и скучный, как русская равнина. Если бы не его персональные экстравагантности, вряд ли он был бы в этой обложке бок о бок со священными монстрами. Особенно спас его в моих глазах последний побег до Астапово. Возможно, его посетила "иллюминация", и он увидел пошлость, ровную пошлость своих книг? Мы этого не узнаем. Вообще умереть в бою, в пути, под забором почетно. Умереть в своей постели постыдно.
Так что ленивый мальчик прав. Читать хочется то, что интересно, что открыл, отщипнул - вкусно оказывается, ну и читаешь дальше. А картинки сражений посредством слов, так лучше посмотреть исторический телефильм, или панораму Бородинской битвы. Лучше какого-нибудь причмокивающего Эдварда Радзинского поглядеть. По таким ленивым мальчикам и нужно определять, живая или мертвая еще книга, талантливая или нет. Дайте мальчику и проверьте. (Мало вероятно, чтоб он отложил бы мой "Дневник неудачника".) Ориентироваться надо на мальчиков.
Лев Николаевич правильный писатель. Правильный для государства и Отечества. Написал на безопасную тему - о событиях далекого прошлого, как Михалков хитрый унаследованным умом предков, выживавших при любом режиме делает свои фильмы о бесспорном прошлом. По всей вероятности, Толстой в его время страдал уже "синдромом Солженицына" - ему хотелось своей "Войной и миром" навязать его видение истории. Как Солженицын, он изготовил тяжелое "Красное колесо" своего времени: "Войну и мир". Возможно в 19 веке это был крик моды. Сегодня это неповоротливое, тяжелое сооружение, даже в тюрьме жаль тратить на "это" время. Как мексиканский сериал.
Константин Леонтьев в свое время написал остроумную статью: "Два графа: Толстой и Вронский", в которой доказывал, что без большой литературы великая нация как-нибудь проживет, а вот без строителя, созидателя, служителя государства Вронского - нет, не проживет. Это правильно. Прожили бы мы и без Льва Толстого.
Однако к кому бы тогда ездили писатели? Было модным ездить к старцу в Ясную поляну. О приезжавших писали газеты. Благодаря объемным своим произведениям, Лев Николаевич стал литератором тяжелого веса, что-то вроде Царь-пушки и Царь-колокола. Вот ему и поклонялись. Ездили и генералы и сановники. Авось чего скажет. И он всем что-нибудь говорил.
Хэмингвэй: росла ли шерсть на груди?
Человек сделал себе огромную писательскую карьеру на том, что писал исключительно об эмигрантах. Самая худшая его книга - последняя "Старик и море". Вымученная, неинтересная, псевдоглубокомысленная. По ее поводу он получил Нобелевскую премию.
Самая лучшая, начатая в конце 50-х и так не законченная предпоследняя: "Переносной праздник" (в принятой в России транскрипции "Праздник, который всегда с тобой) - книга воспоминаний о Париже. Восхитительная, с многими вкусными деталями, как эмигрант, проживший в Париже без малого 14 лет, удостоверяю. Свидетельствую. Простая. Самые лучшие книги - простые.
Хэмингвэй приехал в Париж в 1921 году, родившийся в 1888, он таким образом имел на счету 22 года. До этого он успел попасть на 1-ю мировую войну в самый ее конец, в качестве санитара. Служил в Италии. Всего несколько месяцев. В 1918 был осыпан осколками. Раны были несерьезные, но тело оказалось все покрыто мелкими белыми шрамами. По видимому, это отпугивало девушек, так как Хэмингвэй впоследствии жаловался на эти некрасивые шрамы. Вместе с большим Хэмом приехала в Париж его первая жена. У пары родился сын по кличке "Бэмби". В Париже тогда обитала (как впрочем, а в 80-х годах, когда там жил я) многочисленная американская литературная колония. Большой сырой юноша, тогда он носил только усы, Хэмингвэй числился корреспондентом "Чикаго Трибюн", сам он был из Оак Парк - или Дубовая роща, неподалеку от Чикаго. Можно сказать, что такое назначение в Париж было настоящей синекурой, а если учесть атлантический океан, то это было покруче, чем получить назначение собкором "Комсомольской Правды". Хэмингвэй крутился среди англоязычной писательской колонии и чувствовал, по-видимому, себя как рыба в воде. Он сумел понравиться тетке Гертруде Стайн, и стал у нее частым гостем в ее квартире на 27, rue de Florus, там где эта улица выходит к бульвару Распай. За углом помещается лучшая в мире (якобы) школа по изучению французского "Альянс Франсэз", а в самой квартире Стайнихи недолгое время в 1980 году помещалось издательство "Рамзэй", там-то я, развалясь в кресле, выцыганил у моих издателей Повера и Рамзэя еще 9 тысяч франков и, бросив взгляд на книгу фотография Мэрэлин Монро "Джентльмены предпочитают блондинок", сам придумал новое название для своей книги "Русский поэт предпочитает..."
Хэмингвэй ходил к Стайн, чтобы знакомиться с влиятельными литераторами. Тетка Гертруда познакомила-таки его с Шервудом Андерсеном, с уже знаменитым тогда молодым Скоттом Фитцжеральдом и его женой Зелдой. Знакомствами Хэмингвэй оброс, однако, видимо, у него был не очень уживчивый характер. Менее чем через год Хэмингвэй выпустил небольшой памфлет "Весенние потоки", где иронически отозвался о большинстве своих парижских знакомых литераторов, в том числе и об Андерсене. Так что одной чертой своего характера общительностью, он был приспособлен к жизни, другой же - злым языком, разрушал то, что приобрел общительностью. С Андерсеном он оставался в натянутых отношениях до конца дней своих.
В конце концов, ему удалось дебютировать в литературе. Его романы "Прощай оружие", "По ком звонит колокол", "За рекой в тени деревьев" - это романы об эмигрантах, о людях, живущих не в своей собственной стране, впрочем, главный герой обычно все равно американец. Чтобы стать Великим Американским писателем, американский писатель должен покинуть Америку и уехать в Париж. Два писателя испробовали этот рецепт и у обоих он удался: Хэмингвэй и Миллер. Можно добавить к ним третьего - поэта Томаса Стернси Элиота, американец, он уехал в Великобританию.
Очевидно, американская действительность лишена универсальности, герой же эмигрант придает литературному произведению универсальность. Романы Хэмингвэю не очень удаются. Его стиль точных мускулистых описаний для романа не подходит, в конце концов, он надоедает. Все романы Хэмингвэя недоделаны, скомканы и смяты. Но зато он величайший мастер рассказа. В книге "Мужчины без женщин", это сборник рассказов, есть рассказ "Киллеры". Рассказ представляет собой практически непрерывный диалог. За диалогом просматривается сюжет. В придорожное кафе являются два гангстера-киллера, они ищут шведа Андерсена, чтобы его убрать, но в кафе только старик-хозяин и его помощник - подросток. Диалог точен, циничен, быстр и трагичен. Ничего лишнего. Я считаю рассказ "Киллеры" шедевром. (По нему сделан, кстати, отличный фильм.) Хэмингвэй, возможно, один из лучших стилистов в американской, да и вообще мировой литературе. Он тщательно следит за собой. Он ввел в большую литературу диалог и поселил его там навечно. Он сделал диалог правдоподобным, немногословным, приближенным к жизни. Снабдил его всеми возможными интонациями. "Yes - he said", до Хэмингвэя не имело легитимной прописки в литературе, после него имеет. Дело в том, что Хэмингвэй убрал из литературы - литературу. Во всяком случае стремился убрать.
Он много пил, много ел, вот только не курил, боясь потерять обоняние, незаменимое, как он считал, для писателя. Ему бы показалось оскорбительным, если бы он увидел пингвиновское издание "Портативного праздника": бюст писателя, блюдо с устрицами, куски французского хлеба "багета", бокал с белым вином, карандаши, блокнот и... сигарета в пепельнице рядом с синей пачкой "Житан". Обложка неплохая, но ляпсус налицо.
Он много раз женился, кажется, последняя его жена Мэри Хэмингвэй была шестой. Признавался, что по-настоящему любил только первую - Хэдли. От всех жен от считал своим долгом иметь детей или это традиции того времени? Но он имел детей от всех.
Постарел он быстро, непонятно от излишка ли это алкоголя, или просто гены были такие раностарящееся тело предусмотрено было в генах? Есть его фотографии в шортах, где он на съемках какого-то фильма, экранизации, кажется, "По ком звонит колокол". Животастый как гиппопотам, складки, дряхлые ноги, короче, "старик Хэм", а ведь на снимке ему едва пятьдесят лет.
В юности он занимался боксом. Даже кого-то научил боксировать с тенью. Ходил на боксерские (там держали пари) спарринги в Зимний цирк. (Впоследствии я жил недалеко от "Зимнего цирка" и, кажется, в 1982 году Тьерри Мариньяк повел меня туда на 1-ый чемпионат Европы по таиландскому боксу.) Я не думаю, что Хэмингвэй был способным боксером. Просто он был сырой верзила, такой по комплекции как Давлатов, так что если он замахивался да еще знал два-три удара, то вот и боксер.
Побывал я и в том помещении, где помещалась американская библиотека (она же книжная лавка) "Шекспир энд Компани", где тогда работала Сильвия Бич. Мой друг Леон с компаньоном купили магазинчик на рю Одеон (по-моему, я не ошибаюсь, в любом случае, на улочке идущей к Одеону) и стали продавать там издания "Дилетанта" и других тогда нон-конформистских издательств. Я пришел поздравить с новосельем и узнал, что именно здесь и помещалась книжная лавка Сильвии Бич. Куда приходил Хэмингвэй.
В 1936 году Хэмингвэй был в Испании, где тогда шла война. Однако, вопреки легендам, был он там недолго, и большую часть времени провел в мадридском отеле, вместе с другими журналистами интернациональных изданий. В 1944 журналист Хэмингвэй, вопреки запрету командования, умудрился с небольшой коммандос упросить французского генерала Леклерка взять его в Париж с передовой колонной. По пути Хэм и его американцы чуть не отправились на тот свет, натолкнувшись на отряд особенно злых эсэсовцев. Все обошлось, эсэсовцы все равно отступали по приказу своего командования. Хэмингвэй же оккупировал, примчавшись на пляс Вандом, отель Риц, где и засел в баре. Потому слухи о военных доблестях Хэмингвэя сильно преувеличены. (Тут, признаюсь, меня подталкивает к разоблачению и моя личная воинская ревность. Я, как-никак, побывал на пяти войнах плюс на месте конфликта в Таджикистане.)
Раз уж дошло до разоблачений. Из той же отличной книги "Передвижной праздник" возникает впечатление, что Хэмингвэй был ужасно беден. И это впечатление противоречит воспоминаниям самого Хэма, он не только постоянно ходил в кафе, он еще и работал в кафе. Мог позволить себе отпуск в горах. А дело в том, что сам он был из состоятельной докторской семьи, получал приличные деньги от своей газеты "Чикаго Трибюн", и очень приличные. Ведь ему удавалось порой интервьюировать таких звезд, как сам французский премьер Клемансо. Но основные поступления семьи шли от родителей Хэдли, она была из очень состоятельной семьи, и родители пересылали дочери и внуку Бэмби кругленькие суммы. Так что мифология ложна быть разрушена. Хэмингвэй жил в Париже как плейбой какой-нибудь. Это не умаляет его литературных заслуг, однако в сравнении с ним, я просто вел нищенскую жизнь в Париже, особенно первые лет пять.