Из писателя-эстета Мишима постепенно эволюционировал в правого политика. Его последняя тетралогия из четырех романов (не очень удачная, слишком жестко по-европейски структурирована) это на самом деле его политический стэйтмент, это о патриотизме, о любви к родине и императору.
Его смерть - тоже политический стэйтмент. Он приехал вместе с четырьмя своими сторонниками в штаб Сил Самообороны (так называлось после 1945 года то, что американцы позволили оставить от японской армии). Он попросил провести его к генералу - начальнику штаба, которого он знал. В кабинете генерала он приказал генералу вывести войска и построить их на плацу перед штабом. Генерал отказался. В довершение в кабинет ворвались офицеры. Тогда Мишима приставил меч к шее генерала. Офицеры отступили. Генерал дал приказ собрать войска на плацу. Мишима вышел на балкон и обратился к солдатам с речью. Он говорил им о необходимости возродить имперское величие Японии, о том, что нужно сбросить путы американской оккупации. В ответ с плаца раздались крики: "Идиот!". "Уходи, хватит играть в героя!". И даже насмешки. Мишима ожидал не этого. Он думал поднять армию, а армия оказалась заражена духом "презренных торговцев из Осака". На это еще триста лет назад сетовал Йоши Ямомото в "Хагакурэ". Мишима вернулся в кабинет, прямо на балконе он опустился на колени, расстегнул мундир, поднял рубаху и сделал себе харакири. Стоявший за ним его ближайший сподвижник отрубил ему голову. Надо сказать - не очень удачно, со второго раза. И в свою очередь опустился на колени и сделал себе харакири. А его обезглавил один из троих партийцев Тету-На-Каи. Двойное "сепукку" - кровь, обезглавленные тела, мечи кинжалы. Происшедшее заставило задохнуться в шоке весь мир. Надо сказать, что Мишима, как деловой и современный писатель пригласил на ожидавшиеся события многих журналистов, в том числе американских. В нем соседствовала, как видим, деловая практичность и убежденный, деловой фанатизм.
В "Хагакурэ" Йоши Ямомото убеждает "Возможно подумать, что смерть провалившегося в своей миссии - напрасная смерть. Нет, это не напрасная смерть. Положи себе за правило: в ситуации пятьдесят на пятьдесят всегда выбирай смерть. Ведь всегда можно найти аргументацию для того, чтобы жить. Путь самурая есть смерть". Он советует также приучить себя к мысли о смерти. "Ежедневно, - пишет он, - воображай всевозможные виды смерти: от меча, от кинжала, в поединке, от стрелы, от пожара, утонувшим, падая с утеса от молнии, таким образом, когда момент настанет, ты будешь готов". Мишима внял советам рыцаря-монаха и хорошо подготовил себя.
Удивляет в его истории только несоответствие, на первый взгляд, двух частей его жизни: знаменитого модного писателя, плейбоя и американофила со смертью патриота и фанатика. Он одевался как американец, был впереди своего времени и качался в спортзалах - известна целая книга-альбом его обнаженных и полуобнаженных фотографий, сделанных в его красивом доме с красивым двором и фонтаном. У него были дружеские отношения с американским издателем Альфредом Кнопфом, который приглашал его в Соединенные Штаты, в его доме подавали чай в пять часов, как в доброй старой Англии. На первый взгляд, это не сходилось все с Мишимой с ритуальным кинжалом в головной повязке камикадзэ, вспарывающим себе живот.
Но на самом деле, эти две части его уживались. На уже упомянутом фото, где он как свежий рокер 50-х годов, плакат, на фоне которого он стоит изображает офицера, опустившегося на колени, расстегнув мундир и рубашку офицер делает харакири. Играет офицера - актер Мишима, он же режиссер и автор сценария. Плакат висит на стене в Гринвич-Вилле, город Нью-Йорк. Так что он давно органично соединил свой средневековый кодекс самурая и свой американизм современного человека. К тому же, существует интересная, американская по происхождению гипотеза, высказал ее бывший американский посол в Японии, что японцы никогда не простили и не простят Америке Хиросиму и Нагасаки. Что вся нация планомерно, замедленно, настойчиво убивает себя работой для того, чтобы достигнув экономической мощи по-американски, страшно отомстить и уничтожить Америку. Сведения о том, что люди Мишимы тренировались на военных базах, японских сил самообороны, я почерпнул из статьи этого американца. К сожалению, лишенный в тюрьме справочных материалов, я не помню фамилии. Возможно его фамилия Дэвис и что-нибудь Junior.
Мишима - из тех писателей, которые больше остаются в памяти человеческой, как люди необычайных поступков, подкрепляющих судьбой и кровью те идеи, которые декларировали. Крепкость Мишимы в его эссе "Солнце и Сталь", его комментарии "Хагакурэ", делающие его практически соавтором книги - подкреплены изуверским поступком на балконе штаба сил самообороны. Мишима поставил хорошую красивую точку в конце своей судьбы. Ведь восстание не удалось.
Подумав, решил, что буду все же называть его как принято уже в русской транскрипции: Мисима. Так пронзительнее. Добавлю, что американизм Мисимы простирался так далеко, что он завещал, чтобы переводы его книг на европейские языки были сделаны не с японского оригинала, а с американского английского.
Я нашел хрестоматию для старших классов (а может это была хрестоматия для института) по литературе в ванной комнате. Ванная была общая для всех трех семей нашей квартиры по поперечной улице, д. 22 в Харькове. Мне было 15 лет и я обнаружил в книге стихотворение "Незнакомка". Я прочел его и сгубил свою душу. Начиналось пришествие незнакомки исподволь:
"Вдели над пылью переулочной
Над скукой загородных дач
Лишь золотится крендель булочный
И раздается детский плач
И каждый вечер за шлагбаумами
Заламывая котелки
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки"
И вот она появляется:
"И каждый вечер в час назначенный
иль это только снится мне
Девичий стан шелками схваченный
В туманном движется окне".
"Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами
Она садится у окна
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка
И шляпа с траурными перьями
И в кольцах узкая рука
И странной близостью закованный
Гляжу за темную вуаль
И вижу берег очарованный
И очарованную даль
Глухие тайны мне поручены
Мне чье-то сердце вручено
И всей души моей излучины
Пронзило терпкое вино"
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат
И пьяницы с глазами кроликов
"In vino veritas!" - кричат..."
Стихотворение сразило меня наповал и заставило задуматься. Я доселе ненавидел стихи. Я брал в библиотеке книги о кораблях, о путешествиях, по ботанике и зоологии. Любимой моей книгой была "Путешествие на "Бигле" и исследования Галапагосских островов" Чарльза Дарвина. Я обожал книги по истории и упивался "Крестовыми походами", переписывал в тетрадки хронологию царствований французских королей и императоров Священной Римской Империи. А тут я пошел и попросил дать мне стихи Александра Блока. Пораженная библиотекарша принесла мне из хранилища небольшую книжку с веткой сирени на обложке: "Юношеские стихи Блока". Это был май месяц, лучший месяц в году для знакомства со стихами Блока. У нашего школьного товарища Вити Ревенко умерла мать, и мы всем классом пришли в его старый сад, где цвела сирень, и слышали как в старом доме старухи отпевали покойную. И был я влюблен в высокую красавицу из барака по фамилии Лазаренко, Женя. Все это сложилось в некую общую неистовую мелодию.
"Старый дом глянет в сердце мое
Розовея от края до края
И окошко твое...
Этот голос он твой
И его непонятному звуку
Жизнь и горе отдам
Как во сне, твою прежнюю милую руку
Прижимая к губам..."
- так написал об этом Блок.
Все его творчество можно озаглавить как "Мистика пола". У него были странные отношения с невестой - Любовью Менделеевой. Он был не в силах преодолеть нечто, что называется "complex of respect" - комплекс уважения к своей подруге, попросту говоря, не мог завалить ее в первом попавшемся месте и раздвинуть ей ноги. Его период ухаживания длился неимоверно долго, наконец, они поженились. Но и после этого оставались телесно чужими друг другу. Благодаря такому аномальному поведению, стихи этого гибкого херувима со стеклянными выпуклыми очами и гетевским носом приобрели букет, подобный старому вину, глубину вкуса. В "Незнакомке", как я впоследствии узнал, изображена дачная местность в Сестрорецке, под Питером, там был ресторан и туда ходили проститутки, искать клиентов. Именно поэтому: "всегда без спутников, одна / Дыша духами и туманами / Она садится у окна". Банально, вульгарно. Но как он это раздул! Что он из этого эпизода сделал! Какое очарование греховного пола! (Лучше пола, чем секса! Секс это что-то юношеское и спортивное. Пол - это страшнее.) Через всю жизнь Блок пронес очарование проститутками. И актрисами. Вот с ними он чувствовал себя свободным. А Люба Менделеева его угнетала. Даже когда он уже спал с ней. Потом его друг поэт Андрей Бугаев, он же Белый, вошел в "священный" союз с Любой и с ним, подобный тому, в котором состояли Брики и Маяковский. Кто там что чувствовал, трудно сказать, возможно Блоку была милее Люба, оскверненная, подобно проституткам, связью с другим мужчиной? Когда Блок уже давно был мертв, в 1928 году какой-то мемуарист, не помню кто, но помню сцену, встретил Любу Менделееву, толстенькую, маленькую женщину с папиросой в коридоре какого-то учреждения вроде "Потребсоюза" или издательства, она курила. Прекрасная Дама! Любовь Блока, она была в плохих рваных чулках. Боже мой, лучше бы она умерла!
Мистика пола - вот о чем писал Бок лет двадцать подряд. Ну, разумеется, у него есть и стихи о государстве и гениальная поэма "Двенадцать", где все же героиней и не последней появляется еще одна блоковская стерва "Катька", проститутка, конечно же.
"С офицерами блудила
Шоколад миньон жрала
С юнкерьем гулять ходила
С солдатьем теперь пошла".
Даже в революционной поэме о пришествии Нового Мира без проститутки Блок не обходится. В просторечии, по бульварному, можно назвать его "гениальный пиздострадатель", вот он кто, этот стеклянноглазый дэнди с гетевским носом. Он возвел "комплекс респекта" в правило искусства. А на земле спал с проститутками. И вновь и вновь перепевал "Незнакомку":
"Я сидел у окна в переполненном зале
Где-то пели смычки о любви
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого как небо "аи"
Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
Взгляд надменный, и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко,
Ты сказала: "И этот влюблен!2
И тот час же в ответ что-то грянули струны
Исступленно запели смычки,
Но была ты со мной всем презрением юным
Чуть заметным дрожаньем руки..."
Блок упивался холодностью женщин-мраморных статуй, ужасался им, любил их. И спал с проститутками. Он часто бывал пьян и возвращался домой на Офицерскую уже под утро. Конечно, таким он нравился женщинам. Странно, но они его боялись живого, как священного монстра. Воспоминания и Ахматовой и Цветаевой говорят именно о трепете этих дам перед Блоком. "Я пришла к поэту в гости", - пишет Ахматова, а сама, наверное, выбирала с ужасом лучшее нижнее белье.
"Блок король и маг порока
Роль и боль венчают Блока", чья это эпиграмма я не помню, но это точно. Король и маг порока. Так же как Боб Денар король наемников. Выше никто не подымался. "Незнакомка" была популярна и в Сестрорецке и в Питере. "Мы незнакомки", - обращались к клиентам, по свидетельству современников две сестрорецкие девчушки - сестры проститутки. "Помогите, барин, незнакомке", шептала девочка у Пассажа.
А Люба Менделеева послужила только для того, чтобы заложить психологический механизм, основать эту пагубную страсть к проституткам. Сослужив свою службу, она могла уходить в "Потребсоюз" в драных чулках, эта Люба. Не она Прекрасная Дама Блока. Его Прекрасная Дама - та, из сестрорецкого придорожного кабака.
"И веют древними поверьями
Ее упругие шелка
И шляпа с траурными перьями
И в кольцах узкая рука".
Блок повлиял на меня навсегда. Аристократичный мистик - он заразил меня любовью к стервам. Вот эта подброшенная неизвестно кем в ванную книга (ванная не работала, так как не была подключена горячая вода) пятнадцатилетнему пацану сорвала башку. В нужный момент подбросили образ женщины, а у меня ведь не было никакого. Потому впоследствии в моей жизни и появлялись неумолимо стервы, в шляпах с траурными перьями. Елена Козлова была моей "Незнакомкой", и я честно ее со страстью обожал как волк. Позднее появилась певица Наташа Медведева в стиле Блока "Незнакомка" жила со мной и пела в ресторане "Распутин", пила мою кровь и все было согласно Блоку. Нет, я не жалею, что подобрал ту роковую книгу.
Нет-нет, я нисколько не иронизирую. У пацана из рабочего поселка не было образа ("имиджа" как сейчас говорят) желанной женщины. И вот Дьявол подбросил книгу. Подметнул.
Блок, конечно, не Великий поэт. Он поэт специальный. Его специальность - мистика пола. Как таковой он гениален в своей специальности. Это круче порнографии.
В 1992 году осенью я попал в Пале - столицу Боснийской Сербской Республики. Вначале я правда встретился с генералом Радко Младичем, генерал в голубом тесном ему костюме на три пуговицы выглядел, я помню, переодетым крестьянином. Часа три, наверное, генерал, разложив карту на столе, втолковывал мне, какие военные заводы перешли в руки хорват и мусульман, а какие остались у сербов, и, в конце концов, попросил у России вооружение: вертолеты МИ-24 и еще всякие военные мощности. Затем мы поговорили о возможности поставлять Югославии нефть и нефтепродукты по Дунаю. К середине разговора я понял, что меня принимают за другого, возможно, за представителя Кремля, но не стал разочаровывать Младича. Через сутки я уже был в Пале. Ночевать меня привезли в деревянное мерзлое, не отапливаемое шале, где не функционировала канализация. А спать я улегся, выпив все содержимое бутыли сливовой водки, внизу в ресторане (ресторан как-то работал, хотя горячих блюд не было) и навалив на себя все белье и одеяла из своего и соседних номеров. Как раз догорел обрезок свечи, выданный мне внизу в ресторане, чтобы добраться до номера. Утром в окне обнаружилось ярчайшее солнце и роскошная природа гор: это были места использовавшиеся в 1980 году для Олимпийских игр в Сараево. В коридоре я познакомился с пожилой женщиной в нескольких вязаных кофтах. Она неплохо говорила по-английски и пригласила меня к себе на кофе. У нее оказалось в комнате нечто вроде керосинки. Кофе она приготовила отличный. Дама назвалась Беланой Плавшич, впоследствии она сменила Караджича на посту президента Боснийской Республики, еще позднее представляла Сербию в слепленной искусственно из враждующих сторон Босний сербов, а сейчас сидит в тюрьме международного трибунала в Гааге отправилась туда добровольно. Плавшич находила позицию Караджича чрезвычайно агрессивной, она считала, что с Западом следует быть вежливее и дипломатичнее, а уж Младича и вовсе она считала ястребом. Как ныне видно, все сербы - и ястребы и голубки - равно не устраивали НАТО и Соединенные Штаты, потому и голуб оказался в тюрьме, а ястреб и умеренный Караджич где-то прячутся. Тогда я покинул Пале, столичные сплетни и интриги, неизбежные в молодых республиках, меня не прельщали, к тому же грозила постоянная опасность быть вовлеченным в эти интриги, потому я с удовольствием уехал на передовую. В сербский плацдарм в самом городе Сараево - в квартал Гербовицу, где не отказал себе в удовольствии попасть сразу в несколько перестрелок. На пути обратно, идущую впереди в темноте, машину подбили. Затем я надолго застрял с четниками в Еврейски Гроби, ходил с ними в атаку (предместье Сараево - Еврейски Гроби названы так по находящемуся там старому Еврейскому кладбищу), пережил тысячу приключений, ходил по брошенным в грязь мусульманским лиловым знаменам с лилиями, получил в подарок от коменданта округа Вогошча пистолет фабрики "Червона Звезда". И оказался опять в Пале очень нескоро. Я сидел, помню, в военной столовой и обсуждал, как мне попасть через Париж в Москву к 24 октября - в это день должен был состоятся 1-ый учредительный съезд ФНС - Фронта Национального Спасения. За соседним столом сидели какие-то робкие парни, ясно не сербы. Журналистов же в эту сугубо сербскую элитарную столовку обычно не пускали. Она находилась в одном доме с аппаратом правительства. Один из парней подошел ко мне, представился: режиссер-документалист ББСи Пол Павликовски. Он читал мои книги по-английски и хотел бы сделать предложение. Он снимает по заказу ББС фильм о Караджиче и боснийских сербах. Он хотел бы, чтобы я проинтервьюировал Караджича для части эпизодов фильма. Участие в качестве интервьюера русского писателя, известного на Западе, сделает фильм живее. Я поинтересовался, сколько понадобится времени: три для. После этого они направляются в Белград. Я согласился.
Мы начали в тот же день со знакомства с Караджичем. Он появился в военной столовой чрез час. Высокий, полный, серый костюм-тройка, галстук, очень длинные седые с русыми волосы. По виду настоящий сербский профессор, каковым он и был. Профессор психиатрии и поэт. Должна была выйти вскоре его книжка в издательстве города "Нови Сад". Мы поговорили с ним о сербских издателях, у меня к тому времени вышло несколько книг в Белграде и одна книжка в Нови Саде. Мы поговорили об Америке, часть жизни Караджич прожил там, мы поговорили о Билане Плавшич, профессор Караджич сказал с улыбкой, что Билана хорошая женщина, но, к сожалению, либералка... Беседой мы как бы обозначили общие вехи нашей жизни и обозначили символы.
На следующий день рано поехали на высоты над Сараево. Там над городом на склоне, усыпанном 12,7 миллиметровыми гильзами тяжелого пулемета Браунинг, мы стали. Он показал мне в бинокль и без бинокля (ориентир - слева от столба дыма) его собственный дом. Там у него остались все книги, и они только год назад закончили с женой оборудование приемной... Началось все 6 апреля - вдруг толпа мусульман, размахивая флагами, организовалась в демонстрацию за независимую мусульманскую Боснию. Раздались выстрелы, якобы, стреляла сербская полиция. Но это была провокация, мусульмане не жалеют своих нисколько, расстреляли своих, чтобы вмешался Запад. До этого никаких массовых выступлений не было. Ну конечно, тлели подспудно искры, выходили всякие подпольные журнальчики, еще в 70-е годы брошюра этого полоумного Алии Изигбеговича о создании мусульманского государства в Боснии, 1-го мусульманского государства в Европе. Но тогда это было достоянием десятков, ну сотен полоумных. В основном мусульманских интеллектуалов.
- Прочтите мистеру Лимоноф ваши стихи? - вмешался Павликовски. Его ребята с волосатыми микрофонами и камерами обступали нас. Солнце передвинулось и охрана Караджича заставила нас отойти от панорамы дымящегося Сараево, так как нас могли подстрелить снизу снайперы, теперь, когда солнце передвинулось.
- Знаете, у нас достаточно сил, чтобы в несколько дней взять Сараево, сказал Караджич.
- Почему же не берете?
- Не хочу раздражать Запад. Дело в том, что я достаточно прожил в Америке, чтобы понять, как с ними работать. Они очень чувствительны к вопросу прав человека, например. Если мы возьмем Сараево, нас станут обвинять в геноциде "мусульманской нации" и всех других грехах. Я предпочитаю действовать осторожно и постепенно. Многие наши меня не понимают. У меня выросла сильная оппозиция во главе с моими генералами. Они хотели бы захватить все, что можно, и уж тогда договариваться. Их не волнует западное общественное мнение и последствия. Но мы и так владеем 72 % территории Боснии... Генералы... Они забыли, что это я сделал их генералами.
Караджич не называл имени Младича, но я знал уже, что между ним и Младичем идет борьба. Остаток дней мы посещали блиндажи, посетили день рождения целой воинской дивизии: как средневековые воины сидели меж дивных гор под парусиновыми тентами и произносили тосты и здравицы. Я сидел между раненым отличным полковником Бартолой, похожим на мужицкого Христа и Караджичем. За Караджичем сидел Младич. Когда съемки окончились, оказалось, что можно попытаться пробиться в Белград на вертолете. Западная авиация уже установила тогда контроль над воздушным пространством Боснии. Потому летели, следуя рельефу местности, прижимаясь к склонам гор и поверхности ущелий. Расстались на военном аэродроме уже ночью.
Дальнейшее известно. В споре о том, как надо было работать с Западом остались не правы все. И голубь Билана Плавшич, и умеренные президенты Караджич и Милошевич. Ближе все к истине оказался все-таки ястреб Радко Младич. Несмотря на то, что для войны всеми способами с коалицией стран хозяев мира, с коалицией "мэтров" у маленькой Сербии не было сил.
Где-то он скрывается сейчас, лохматый, седой профессор Караджич? Может, замаскировавшись под крестьянина, сидит где-нибудь в сливовом саду, потягивая кофе? Президент исчезнувшей с карты республики. Однако, все они доблестно бились, им не стыдно, они могут, отходя в мир иной, сказать себе, что сделали все, что могли. Все лежат мертвые и порубанные, как в битве при Косово.
Подозреваю, что он был Великим танцором и актером. Только судьба не свела нас с ним достаточно близко. Чтобы разобраться. В Нью-Йорке у нас оказались общие знакомые, эмигранты из Питера: Шмаков, Минц и Лена Чернышова. Шмаков - писатель и балетный критик, Минц - характерный актер, исполнитель всяких ролей, где не требовалась молодость, но нужна была сила, так он исполнял Дроссельмейтера. Лена Чернышова приехала из России уже балетмейстером. Трио это делило одну большую квартиру на Колумбус авеню. А я жил рядом на Бродвее в отеле "Эмбасси". Шмаков поощрял меня, мои литературные труды, он был одним из первых читателей моего первого романа "Это я, Эдичка". Он дал прочитать рукопись романа Михаилу Барышникову, а тот даже таскал с собой мою рукопись на репетиции. Рукопись его шокировала. Мне, конечно, льстило, что очень известный тогда звезда Барышников, был шокирован моим романом. Позднее он даже пару раз приглашал меня в компании Шмакова к себе в квартиру на Парк-Авеню. Помню, что там были везде ковры, несколько собак, кошки, и не было или почти не было алкоголя. С Нуриевым Шмаков обещал меня познакомить, как только он появится в Нью-Йорке. Лешка Минц тоже обещал, поскольку он был соучеником "Рудика", как он его называл, по училищу имени Вагановой, они даже жили в одной комнате в дорматории. Лешка, здоровый мужик, с носом картошкой, никогда не скажешь, что педераст, но таки был педераст, даже намекал, что спал с Рудиком. Но возможно, это было неправдой, а как было, уже не у кого не узнаешь, и Лешка умер, и Рудик умер, и умер веселый и капризный Шмаков. Рудик в Нью-Йорке появлялся в те годы нечасто, дело в том, что два балетных светила - эмигранты из России - поделили сферы влияния. Нуриеву досталась Европа, а Барышникову - Америка. Этому разделению сопутствовали всяческие интриги, плюс разделение поклонников и "группи". Шмаков, Чернышова и Минц оказались среди "группи" Нуриева, так что, я думаю, они преувеличивали свои возможности, когда говорили о том, что познакомят меня с Нуриевым. Они ведь были из чуждого стана.
Рудольф Нуриев меня интересовал как человек экстравагантный и независимый. А тут еще я посмотрел очень талантливый фильм Кена Рассела "Рудольф Валентино", где Нуриев играет Валентино - американского актера, звезду 20-х годов. Фильм показался мне безупречным. С тех пор я его не видел, и проверить свое мнение не могу, но думаю, я тогда не ошибся. Это не сверх-шедевр Пазолини, но вполне красивый фильм в своем жанре, с ослепительным Нуриевым, в окружении ослепительных и развратных голливудских типов своего времени. Ловкий, изящный, скуластенький Рудольф блистательно танцует в фильме, стуча лаковыми штиблетами, празднично улыбается и не сбивается ни разу. Само его присутствие - гибкого, блистательного, живого делает фильм прекрасной драгоценностью, оставленной нам. (И упаси Боже, я не гомосексуалист, мой восторг чисто эстетический.) Все мои годы в Нью-Йорке, числом шесть, я так и не встретил Рудольфа Нуриева, не встретил я его и потом в Париже. Хотя у него была там квартира на набережной Вольтера. Балетных знакомых в Париже у меня не было. И потому на той территории я не бывал. Я порой видел его улыбающуюся ослепительную физиономию в иллюстрированных журналах в светской хронике. В том своем балетном мире он все время что-то вытворял, был дерзок. И не перед кем не снимал, что называется, шляпу. Заметил я и то, что он довольно гордо говорит о себе. И о стране откуда убежал. Это мне понравилось, я запомнил позицию. Он лишь развязно сетовал, что в России балетный танцор получает нищенские деньги.
Хотя они и делили мир по сферам влияния, ясно было, что Рудольф существо более высшего порядка, чем Барышников. Миша - трудяга и плебей, с короткими ногами, не имел и грамма той аристократичности и талантливой дерзости, которая видна была в Нуриеве. Как арабский гордый скакун и орловский рабочий тяжеловоз, отличались эти две звезды. Барышников тоже снимался в фильмах, но что это были за фильмы - политизированная агитка о танцоре из Питера, который в поисках свободы, бежит из СССР на Запад. Тьфу, гадость какая! Когда смотрел, было стыдно за него.
Как-то я заметил, что Нуриев пропал. Пропал из журналов, из светской хроники. Однажды, пришел мой приятель рыжий художник Игорь Андреев и сообщил, что теперь он гуляет по утрам по набережным Парижа с Рудольфом Нуриевым! Я ему вначале не поверил, но оказалось, что да. Игорь, он женился на француженке, и ее родители купили им квартиру вблизи Pont Neg - в самом центре Парижа. У Игоря родился ребенок, потому он каждое утро брал коляску и вывозил ее на набережную. Там на набережной Вольтера ему неизменно встречался человек в куртке с капюшоном, и они бродили, разговаривая. Игорь познакомился с ним сам. Игорь Андреев с кем хочешь познакомится, тем более что доверие (тогда) внушал общий для обоих русский язык. По словам Игоря Нуриев выглядит плохо. Он болен (позднее мы узнали из газет, что у Нуриева AISD или СПИД по-русски). "Удивительно, - сказал Андреев, - но этот башкирский "чурка" - отличный русский патриот". Я позавидовал Игорю, посоветовал ему записывать свои беседы с Нуриевым и когда-нибудь издать книгу. Еще я попросил его взять с собой однажды на прогулку меня, но пожелание так и осталось пожеланием. В те годы меня уже захватило и загипнотизировало извержение вулкана на востоке. Я редко бывал в Париже. Я мало что запомнил из рассказанного Игорем. Якобы, к Нуриеву приехала сестра из России и, якобы, ей он завещал свою квартиру и все свое состояние. И Игорь негодовал по этому поводу, что какой-то необразованной "дуре" из Башкирии достанется квартира на набережной Вольтера...
Его смерть - тоже политический стэйтмент. Он приехал вместе с четырьмя своими сторонниками в штаб Сил Самообороны (так называлось после 1945 года то, что американцы позволили оставить от японской армии). Он попросил провести его к генералу - начальнику штаба, которого он знал. В кабинете генерала он приказал генералу вывести войска и построить их на плацу перед штабом. Генерал отказался. В довершение в кабинет ворвались офицеры. Тогда Мишима приставил меч к шее генерала. Офицеры отступили. Генерал дал приказ собрать войска на плацу. Мишима вышел на балкон и обратился к солдатам с речью. Он говорил им о необходимости возродить имперское величие Японии, о том, что нужно сбросить путы американской оккупации. В ответ с плаца раздались крики: "Идиот!". "Уходи, хватит играть в героя!". И даже насмешки. Мишима ожидал не этого. Он думал поднять армию, а армия оказалась заражена духом "презренных торговцев из Осака". На это еще триста лет назад сетовал Йоши Ямомото в "Хагакурэ". Мишима вернулся в кабинет, прямо на балконе он опустился на колени, расстегнул мундир, поднял рубаху и сделал себе харакири. Стоявший за ним его ближайший сподвижник отрубил ему голову. Надо сказать - не очень удачно, со второго раза. И в свою очередь опустился на колени и сделал себе харакири. А его обезглавил один из троих партийцев Тету-На-Каи. Двойное "сепукку" - кровь, обезглавленные тела, мечи кинжалы. Происшедшее заставило задохнуться в шоке весь мир. Надо сказать, что Мишима, как деловой и современный писатель пригласил на ожидавшиеся события многих журналистов, в том числе американских. В нем соседствовала, как видим, деловая практичность и убежденный, деловой фанатизм.
В "Хагакурэ" Йоши Ямомото убеждает "Возможно подумать, что смерть провалившегося в своей миссии - напрасная смерть. Нет, это не напрасная смерть. Положи себе за правило: в ситуации пятьдесят на пятьдесят всегда выбирай смерть. Ведь всегда можно найти аргументацию для того, чтобы жить. Путь самурая есть смерть". Он советует также приучить себя к мысли о смерти. "Ежедневно, - пишет он, - воображай всевозможные виды смерти: от меча, от кинжала, в поединке, от стрелы, от пожара, утонувшим, падая с утеса от молнии, таким образом, когда момент настанет, ты будешь готов". Мишима внял советам рыцаря-монаха и хорошо подготовил себя.
Удивляет в его истории только несоответствие, на первый взгляд, двух частей его жизни: знаменитого модного писателя, плейбоя и американофила со смертью патриота и фанатика. Он одевался как американец, был впереди своего времени и качался в спортзалах - известна целая книга-альбом его обнаженных и полуобнаженных фотографий, сделанных в его красивом доме с красивым двором и фонтаном. У него были дружеские отношения с американским издателем Альфредом Кнопфом, который приглашал его в Соединенные Штаты, в его доме подавали чай в пять часов, как в доброй старой Англии. На первый взгляд, это не сходилось все с Мишимой с ритуальным кинжалом в головной повязке камикадзэ, вспарывающим себе живот.
Но на самом деле, эти две части его уживались. На уже упомянутом фото, где он как свежий рокер 50-х годов, плакат, на фоне которого он стоит изображает офицера, опустившегося на колени, расстегнув мундир и рубашку офицер делает харакири. Играет офицера - актер Мишима, он же режиссер и автор сценария. Плакат висит на стене в Гринвич-Вилле, город Нью-Йорк. Так что он давно органично соединил свой средневековый кодекс самурая и свой американизм современного человека. К тому же, существует интересная, американская по происхождению гипотеза, высказал ее бывший американский посол в Японии, что японцы никогда не простили и не простят Америке Хиросиму и Нагасаки. Что вся нация планомерно, замедленно, настойчиво убивает себя работой для того, чтобы достигнув экономической мощи по-американски, страшно отомстить и уничтожить Америку. Сведения о том, что люди Мишимы тренировались на военных базах, японских сил самообороны, я почерпнул из статьи этого американца. К сожалению, лишенный в тюрьме справочных материалов, я не помню фамилии. Возможно его фамилия Дэвис и что-нибудь Junior.
Мишима - из тех писателей, которые больше остаются в памяти человеческой, как люди необычайных поступков, подкрепляющих судьбой и кровью те идеи, которые декларировали. Крепкость Мишимы в его эссе "Солнце и Сталь", его комментарии "Хагакурэ", делающие его практически соавтором книги - подкреплены изуверским поступком на балконе штаба сил самообороны. Мишима поставил хорошую красивую точку в конце своей судьбы. Ведь восстание не удалось.
Подумав, решил, что буду все же называть его как принято уже в русской транскрипции: Мисима. Так пронзительнее. Добавлю, что американизм Мисимы простирался так далеко, что он завещал, чтобы переводы его книг на европейские языки были сделаны не с японского оригинала, а с американского английского.
Я нашел хрестоматию для старших классов (а может это была хрестоматия для института) по литературе в ванной комнате. Ванная была общая для всех трех семей нашей квартиры по поперечной улице, д. 22 в Харькове. Мне было 15 лет и я обнаружил в книге стихотворение "Незнакомка". Я прочел его и сгубил свою душу. Начиналось пришествие незнакомки исподволь:
"Вдели над пылью переулочной
Над скукой загородных дач
Лишь золотится крендель булочный
И раздается детский плач
И каждый вечер за шлагбаумами
Заламывая котелки
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки"
И вот она появляется:
"И каждый вечер в час назначенный
иль это только снится мне
Девичий стан шелками схваченный
В туманном движется окне".
"Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами
Она садится у окна
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка
И шляпа с траурными перьями
И в кольцах узкая рука
И странной близостью закованный
Гляжу за темную вуаль
И вижу берег очарованный
И очарованную даль
Глухие тайны мне поручены
Мне чье-то сердце вручено
И всей души моей излучины
Пронзило терпкое вино"
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат
И пьяницы с глазами кроликов
"In vino veritas!" - кричат..."
Стихотворение сразило меня наповал и заставило задуматься. Я доселе ненавидел стихи. Я брал в библиотеке книги о кораблях, о путешествиях, по ботанике и зоологии. Любимой моей книгой была "Путешествие на "Бигле" и исследования Галапагосских островов" Чарльза Дарвина. Я обожал книги по истории и упивался "Крестовыми походами", переписывал в тетрадки хронологию царствований французских королей и императоров Священной Римской Империи. А тут я пошел и попросил дать мне стихи Александра Блока. Пораженная библиотекарша принесла мне из хранилища небольшую книжку с веткой сирени на обложке: "Юношеские стихи Блока". Это был май месяц, лучший месяц в году для знакомства со стихами Блока. У нашего школьного товарища Вити Ревенко умерла мать, и мы всем классом пришли в его старый сад, где цвела сирень, и слышали как в старом доме старухи отпевали покойную. И был я влюблен в высокую красавицу из барака по фамилии Лазаренко, Женя. Все это сложилось в некую общую неистовую мелодию.
"Старый дом глянет в сердце мое
Розовея от края до края
И окошко твое...
Этот голос он твой
И его непонятному звуку
Жизнь и горе отдам
Как во сне, твою прежнюю милую руку
Прижимая к губам..."
- так написал об этом Блок.
Все его творчество можно озаглавить как "Мистика пола". У него были странные отношения с невестой - Любовью Менделеевой. Он был не в силах преодолеть нечто, что называется "complex of respect" - комплекс уважения к своей подруге, попросту говоря, не мог завалить ее в первом попавшемся месте и раздвинуть ей ноги. Его период ухаживания длился неимоверно долго, наконец, они поженились. Но и после этого оставались телесно чужими друг другу. Благодаря такому аномальному поведению, стихи этого гибкого херувима со стеклянными выпуклыми очами и гетевским носом приобрели букет, подобный старому вину, глубину вкуса. В "Незнакомке", как я впоследствии узнал, изображена дачная местность в Сестрорецке, под Питером, там был ресторан и туда ходили проститутки, искать клиентов. Именно поэтому: "всегда без спутников, одна / Дыша духами и туманами / Она садится у окна". Банально, вульгарно. Но как он это раздул! Что он из этого эпизода сделал! Какое очарование греховного пола! (Лучше пола, чем секса! Секс это что-то юношеское и спортивное. Пол - это страшнее.) Через всю жизнь Блок пронес очарование проститутками. И актрисами. Вот с ними он чувствовал себя свободным. А Люба Менделеева его угнетала. Даже когда он уже спал с ней. Потом его друг поэт Андрей Бугаев, он же Белый, вошел в "священный" союз с Любой и с ним, подобный тому, в котором состояли Брики и Маяковский. Кто там что чувствовал, трудно сказать, возможно Блоку была милее Люба, оскверненная, подобно проституткам, связью с другим мужчиной? Когда Блок уже давно был мертв, в 1928 году какой-то мемуарист, не помню кто, но помню сцену, встретил Любу Менделееву, толстенькую, маленькую женщину с папиросой в коридоре какого-то учреждения вроде "Потребсоюза" или издательства, она курила. Прекрасная Дама! Любовь Блока, она была в плохих рваных чулках. Боже мой, лучше бы она умерла!
Мистика пола - вот о чем писал Бок лет двадцать подряд. Ну, разумеется, у него есть и стихи о государстве и гениальная поэма "Двенадцать", где все же героиней и не последней появляется еще одна блоковская стерва "Катька", проститутка, конечно же.
"С офицерами блудила
Шоколад миньон жрала
С юнкерьем гулять ходила
С солдатьем теперь пошла".
Даже в революционной поэме о пришествии Нового Мира без проститутки Блок не обходится. В просторечии, по бульварному, можно назвать его "гениальный пиздострадатель", вот он кто, этот стеклянноглазый дэнди с гетевским носом. Он возвел "комплекс респекта" в правило искусства. А на земле спал с проститутками. И вновь и вновь перепевал "Незнакомку":
"Я сидел у окна в переполненном зале
Где-то пели смычки о любви
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого как небо "аи"
Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
Взгляд надменный, и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко,
Ты сказала: "И этот влюблен!2
И тот час же в ответ что-то грянули струны
Исступленно запели смычки,
Но была ты со мной всем презрением юным
Чуть заметным дрожаньем руки..."
Блок упивался холодностью женщин-мраморных статуй, ужасался им, любил их. И спал с проститутками. Он часто бывал пьян и возвращался домой на Офицерскую уже под утро. Конечно, таким он нравился женщинам. Странно, но они его боялись живого, как священного монстра. Воспоминания и Ахматовой и Цветаевой говорят именно о трепете этих дам перед Блоком. "Я пришла к поэту в гости", - пишет Ахматова, а сама, наверное, выбирала с ужасом лучшее нижнее белье.
"Блок король и маг порока
Роль и боль венчают Блока", чья это эпиграмма я не помню, но это точно. Король и маг порока. Так же как Боб Денар король наемников. Выше никто не подымался. "Незнакомка" была популярна и в Сестрорецке и в Питере. "Мы незнакомки", - обращались к клиентам, по свидетельству современников две сестрорецкие девчушки - сестры проститутки. "Помогите, барин, незнакомке", шептала девочка у Пассажа.
А Люба Менделеева послужила только для того, чтобы заложить психологический механизм, основать эту пагубную страсть к проституткам. Сослужив свою службу, она могла уходить в "Потребсоюз" в драных чулках, эта Люба. Не она Прекрасная Дама Блока. Его Прекрасная Дама - та, из сестрорецкого придорожного кабака.
"И веют древними поверьями
Ее упругие шелка
И шляпа с траурными перьями
И в кольцах узкая рука".
Блок повлиял на меня навсегда. Аристократичный мистик - он заразил меня любовью к стервам. Вот эта подброшенная неизвестно кем в ванную книга (ванная не работала, так как не была подключена горячая вода) пятнадцатилетнему пацану сорвала башку. В нужный момент подбросили образ женщины, а у меня ведь не было никакого. Потому впоследствии в моей жизни и появлялись неумолимо стервы, в шляпах с траурными перьями. Елена Козлова была моей "Незнакомкой", и я честно ее со страстью обожал как волк. Позднее появилась певица Наташа Медведева в стиле Блока "Незнакомка" жила со мной и пела в ресторане "Распутин", пила мою кровь и все было согласно Блоку. Нет, я не жалею, что подобрал ту роковую книгу.
Нет-нет, я нисколько не иронизирую. У пацана из рабочего поселка не было образа ("имиджа" как сейчас говорят) желанной женщины. И вот Дьявол подбросил книгу. Подметнул.
Блок, конечно, не Великий поэт. Он поэт специальный. Его специальность - мистика пола. Как таковой он гениален в своей специальности. Это круче порнографии.
В 1992 году осенью я попал в Пале - столицу Боснийской Сербской Республики. Вначале я правда встретился с генералом Радко Младичем, генерал в голубом тесном ему костюме на три пуговицы выглядел, я помню, переодетым крестьянином. Часа три, наверное, генерал, разложив карту на столе, втолковывал мне, какие военные заводы перешли в руки хорват и мусульман, а какие остались у сербов, и, в конце концов, попросил у России вооружение: вертолеты МИ-24 и еще всякие военные мощности. Затем мы поговорили о возможности поставлять Югославии нефть и нефтепродукты по Дунаю. К середине разговора я понял, что меня принимают за другого, возможно, за представителя Кремля, но не стал разочаровывать Младича. Через сутки я уже был в Пале. Ночевать меня привезли в деревянное мерзлое, не отапливаемое шале, где не функционировала канализация. А спать я улегся, выпив все содержимое бутыли сливовой водки, внизу в ресторане (ресторан как-то работал, хотя горячих блюд не было) и навалив на себя все белье и одеяла из своего и соседних номеров. Как раз догорел обрезок свечи, выданный мне внизу в ресторане, чтобы добраться до номера. Утром в окне обнаружилось ярчайшее солнце и роскошная природа гор: это были места использовавшиеся в 1980 году для Олимпийских игр в Сараево. В коридоре я познакомился с пожилой женщиной в нескольких вязаных кофтах. Она неплохо говорила по-английски и пригласила меня к себе на кофе. У нее оказалось в комнате нечто вроде керосинки. Кофе она приготовила отличный. Дама назвалась Беланой Плавшич, впоследствии она сменила Караджича на посту президента Боснийской Республики, еще позднее представляла Сербию в слепленной искусственно из враждующих сторон Босний сербов, а сейчас сидит в тюрьме международного трибунала в Гааге отправилась туда добровольно. Плавшич находила позицию Караджича чрезвычайно агрессивной, она считала, что с Западом следует быть вежливее и дипломатичнее, а уж Младича и вовсе она считала ястребом. Как ныне видно, все сербы - и ястребы и голубки - равно не устраивали НАТО и Соединенные Штаты, потому и голуб оказался в тюрьме, а ястреб и умеренный Караджич где-то прячутся. Тогда я покинул Пале, столичные сплетни и интриги, неизбежные в молодых республиках, меня не прельщали, к тому же грозила постоянная опасность быть вовлеченным в эти интриги, потому я с удовольствием уехал на передовую. В сербский плацдарм в самом городе Сараево - в квартал Гербовицу, где не отказал себе в удовольствии попасть сразу в несколько перестрелок. На пути обратно, идущую впереди в темноте, машину подбили. Затем я надолго застрял с четниками в Еврейски Гроби, ходил с ними в атаку (предместье Сараево - Еврейски Гроби названы так по находящемуся там старому Еврейскому кладбищу), пережил тысячу приключений, ходил по брошенным в грязь мусульманским лиловым знаменам с лилиями, получил в подарок от коменданта округа Вогошча пистолет фабрики "Червона Звезда". И оказался опять в Пале очень нескоро. Я сидел, помню, в военной столовой и обсуждал, как мне попасть через Париж в Москву к 24 октября - в это день должен был состоятся 1-ый учредительный съезд ФНС - Фронта Национального Спасения. За соседним столом сидели какие-то робкие парни, ясно не сербы. Журналистов же в эту сугубо сербскую элитарную столовку обычно не пускали. Она находилась в одном доме с аппаратом правительства. Один из парней подошел ко мне, представился: режиссер-документалист ББСи Пол Павликовски. Он читал мои книги по-английски и хотел бы сделать предложение. Он снимает по заказу ББС фильм о Караджиче и боснийских сербах. Он хотел бы, чтобы я проинтервьюировал Караджича для части эпизодов фильма. Участие в качестве интервьюера русского писателя, известного на Западе, сделает фильм живее. Я поинтересовался, сколько понадобится времени: три для. После этого они направляются в Белград. Я согласился.
Мы начали в тот же день со знакомства с Караджичем. Он появился в военной столовой чрез час. Высокий, полный, серый костюм-тройка, галстук, очень длинные седые с русыми волосы. По виду настоящий сербский профессор, каковым он и был. Профессор психиатрии и поэт. Должна была выйти вскоре его книжка в издательстве города "Нови Сад". Мы поговорили с ним о сербских издателях, у меня к тому времени вышло несколько книг в Белграде и одна книжка в Нови Саде. Мы поговорили об Америке, часть жизни Караджич прожил там, мы поговорили о Билане Плавшич, профессор Караджич сказал с улыбкой, что Билана хорошая женщина, но, к сожалению, либералка... Беседой мы как бы обозначили общие вехи нашей жизни и обозначили символы.
На следующий день рано поехали на высоты над Сараево. Там над городом на склоне, усыпанном 12,7 миллиметровыми гильзами тяжелого пулемета Браунинг, мы стали. Он показал мне в бинокль и без бинокля (ориентир - слева от столба дыма) его собственный дом. Там у него остались все книги, и они только год назад закончили с женой оборудование приемной... Началось все 6 апреля - вдруг толпа мусульман, размахивая флагами, организовалась в демонстрацию за независимую мусульманскую Боснию. Раздались выстрелы, якобы, стреляла сербская полиция. Но это была провокация, мусульмане не жалеют своих нисколько, расстреляли своих, чтобы вмешался Запад. До этого никаких массовых выступлений не было. Ну конечно, тлели подспудно искры, выходили всякие подпольные журнальчики, еще в 70-е годы брошюра этого полоумного Алии Изигбеговича о создании мусульманского государства в Боснии, 1-го мусульманского государства в Европе. Но тогда это было достоянием десятков, ну сотен полоумных. В основном мусульманских интеллектуалов.
- Прочтите мистеру Лимоноф ваши стихи? - вмешался Павликовски. Его ребята с волосатыми микрофонами и камерами обступали нас. Солнце передвинулось и охрана Караджича заставила нас отойти от панорамы дымящегося Сараево, так как нас могли подстрелить снизу снайперы, теперь, когда солнце передвинулось.
- Знаете, у нас достаточно сил, чтобы в несколько дней взять Сараево, сказал Караджич.
- Почему же не берете?
- Не хочу раздражать Запад. Дело в том, что я достаточно прожил в Америке, чтобы понять, как с ними работать. Они очень чувствительны к вопросу прав человека, например. Если мы возьмем Сараево, нас станут обвинять в геноциде "мусульманской нации" и всех других грехах. Я предпочитаю действовать осторожно и постепенно. Многие наши меня не понимают. У меня выросла сильная оппозиция во главе с моими генералами. Они хотели бы захватить все, что можно, и уж тогда договариваться. Их не волнует западное общественное мнение и последствия. Но мы и так владеем 72 % территории Боснии... Генералы... Они забыли, что это я сделал их генералами.
Караджич не называл имени Младича, но я знал уже, что между ним и Младичем идет борьба. Остаток дней мы посещали блиндажи, посетили день рождения целой воинской дивизии: как средневековые воины сидели меж дивных гор под парусиновыми тентами и произносили тосты и здравицы. Я сидел между раненым отличным полковником Бартолой, похожим на мужицкого Христа и Караджичем. За Караджичем сидел Младич. Когда съемки окончились, оказалось, что можно попытаться пробиться в Белград на вертолете. Западная авиация уже установила тогда контроль над воздушным пространством Боснии. Потому летели, следуя рельефу местности, прижимаясь к склонам гор и поверхности ущелий. Расстались на военном аэродроме уже ночью.
Дальнейшее известно. В споре о том, как надо было работать с Западом остались не правы все. И голубь Билана Плавшич, и умеренные президенты Караджич и Милошевич. Ближе все к истине оказался все-таки ястреб Радко Младич. Несмотря на то, что для войны всеми способами с коалицией стран хозяев мира, с коалицией "мэтров" у маленькой Сербии не было сил.
Где-то он скрывается сейчас, лохматый, седой профессор Караджич? Может, замаскировавшись под крестьянина, сидит где-нибудь в сливовом саду, потягивая кофе? Президент исчезнувшей с карты республики. Однако, все они доблестно бились, им не стыдно, они могут, отходя в мир иной, сказать себе, что сделали все, что могли. Все лежат мертвые и порубанные, как в битве при Косово.
Подозреваю, что он был Великим танцором и актером. Только судьба не свела нас с ним достаточно близко. Чтобы разобраться. В Нью-Йорке у нас оказались общие знакомые, эмигранты из Питера: Шмаков, Минц и Лена Чернышова. Шмаков - писатель и балетный критик, Минц - характерный актер, исполнитель всяких ролей, где не требовалась молодость, но нужна была сила, так он исполнял Дроссельмейтера. Лена Чернышова приехала из России уже балетмейстером. Трио это делило одну большую квартиру на Колумбус авеню. А я жил рядом на Бродвее в отеле "Эмбасси". Шмаков поощрял меня, мои литературные труды, он был одним из первых читателей моего первого романа "Это я, Эдичка". Он дал прочитать рукопись романа Михаилу Барышникову, а тот даже таскал с собой мою рукопись на репетиции. Рукопись его шокировала. Мне, конечно, льстило, что очень известный тогда звезда Барышников, был шокирован моим романом. Позднее он даже пару раз приглашал меня в компании Шмакова к себе в квартиру на Парк-Авеню. Помню, что там были везде ковры, несколько собак, кошки, и не было или почти не было алкоголя. С Нуриевым Шмаков обещал меня познакомить, как только он появится в Нью-Йорке. Лешка Минц тоже обещал, поскольку он был соучеником "Рудика", как он его называл, по училищу имени Вагановой, они даже жили в одной комнате в дорматории. Лешка, здоровый мужик, с носом картошкой, никогда не скажешь, что педераст, но таки был педераст, даже намекал, что спал с Рудиком. Но возможно, это было неправдой, а как было, уже не у кого не узнаешь, и Лешка умер, и Рудик умер, и умер веселый и капризный Шмаков. Рудик в Нью-Йорке появлялся в те годы нечасто, дело в том, что два балетных светила - эмигранты из России - поделили сферы влияния. Нуриеву досталась Европа, а Барышникову - Америка. Этому разделению сопутствовали всяческие интриги, плюс разделение поклонников и "группи". Шмаков, Чернышова и Минц оказались среди "группи" Нуриева, так что, я думаю, они преувеличивали свои возможности, когда говорили о том, что познакомят меня с Нуриевым. Они ведь были из чуждого стана.
Рудольф Нуриев меня интересовал как человек экстравагантный и независимый. А тут еще я посмотрел очень талантливый фильм Кена Рассела "Рудольф Валентино", где Нуриев играет Валентино - американского актера, звезду 20-х годов. Фильм показался мне безупречным. С тех пор я его не видел, и проверить свое мнение не могу, но думаю, я тогда не ошибся. Это не сверх-шедевр Пазолини, но вполне красивый фильм в своем жанре, с ослепительным Нуриевым, в окружении ослепительных и развратных голливудских типов своего времени. Ловкий, изящный, скуластенький Рудольф блистательно танцует в фильме, стуча лаковыми штиблетами, празднично улыбается и не сбивается ни разу. Само его присутствие - гибкого, блистательного, живого делает фильм прекрасной драгоценностью, оставленной нам. (И упаси Боже, я не гомосексуалист, мой восторг чисто эстетический.) Все мои годы в Нью-Йорке, числом шесть, я так и не встретил Рудольфа Нуриева, не встретил я его и потом в Париже. Хотя у него была там квартира на набережной Вольтера. Балетных знакомых в Париже у меня не было. И потому на той территории я не бывал. Я порой видел его улыбающуюся ослепительную физиономию в иллюстрированных журналах в светской хронике. В том своем балетном мире он все время что-то вытворял, был дерзок. И не перед кем не снимал, что называется, шляпу. Заметил я и то, что он довольно гордо говорит о себе. И о стране откуда убежал. Это мне понравилось, я запомнил позицию. Он лишь развязно сетовал, что в России балетный танцор получает нищенские деньги.
Хотя они и делили мир по сферам влияния, ясно было, что Рудольф существо более высшего порядка, чем Барышников. Миша - трудяга и плебей, с короткими ногами, не имел и грамма той аристократичности и талантливой дерзости, которая видна была в Нуриеве. Как арабский гордый скакун и орловский рабочий тяжеловоз, отличались эти две звезды. Барышников тоже снимался в фильмах, но что это были за фильмы - политизированная агитка о танцоре из Питера, который в поисках свободы, бежит из СССР на Запад. Тьфу, гадость какая! Когда смотрел, было стыдно за него.
Как-то я заметил, что Нуриев пропал. Пропал из журналов, из светской хроники. Однажды, пришел мой приятель рыжий художник Игорь Андреев и сообщил, что теперь он гуляет по утрам по набережным Парижа с Рудольфом Нуриевым! Я ему вначале не поверил, но оказалось, что да. Игорь, он женился на француженке, и ее родители купили им квартиру вблизи Pont Neg - в самом центре Парижа. У Игоря родился ребенок, потому он каждое утро брал коляску и вывозил ее на набережную. Там на набережной Вольтера ему неизменно встречался человек в куртке с капюшоном, и они бродили, разговаривая. Игорь познакомился с ним сам. Игорь Андреев с кем хочешь познакомится, тем более что доверие (тогда) внушал общий для обоих русский язык. По словам Игоря Нуриев выглядит плохо. Он болен (позднее мы узнали из газет, что у Нуриева AISD или СПИД по-русски). "Удивительно, - сказал Андреев, - но этот башкирский "чурка" - отличный русский патриот". Я позавидовал Игорю, посоветовал ему записывать свои беседы с Нуриевым и когда-нибудь издать книгу. Еще я попросил его взять с собой однажды на прогулку меня, но пожелание так и осталось пожеланием. В те годы меня уже захватило и загипнотизировало извержение вулкана на востоке. Я редко бывал в Париже. Я мало что запомнил из рассказанного Игорем. Якобы, к Нуриеву приехала сестра из России и, якобы, ей он завещал свою квартиру и все свое состояние. И Игорь негодовал по этому поводу, что какой-то необразованной "дуре" из Башкирии достанется квартира на набережной Вольтера...