— Что я могу для вас сделать, young man? — спросил меня сэйлсмэн Зигмунд Фрейд. Черноглазый, веселый и подозрительный, он изъяснялся на грубейшем английском, свидетельствовавшем о куда более низком социальном происхождении, чем у его двойника, но по хитрым глазам было видно, что опыт и практика сделали из него отличного чтеца человеческих душ.
— Я хочу приобрести нож, — сказал я. — Мне он нужен.
— Я вижу, янг мэн, — согласился Фрейд. — Тебе он действительно нужен. — Представители его племени обыкновенно отличаются разговорчивостью. В штате Нью-Йорк продажа населению оружия по воле властей чрезвычайно затруднена, магазин вовсе не был забит посетителями, бедняга Фрейд, по-видимому, страдал от вынужденного мутизма… Правда, он мог разговаривать с другими сэйлсмэнами… — О, тебе ужасно нужен нож, янг мэн, — воскликнул он и сочувственно поглядел на меня. А что еще он мог сказать? Мой костюм — такой можно было подобрать в мусоре, сандалеты были из той же коллекции, контактные линзы мои покрылись налетом пятнышек неизвестного происхождения и царапали глаза, и глаза болели. Покрасневшие, они, я предполагаю, сообщали мне больной вид. Я много пил тогда, и физиономия моя оставалась перманентно опухшей, я курил крепкую марихуану и… короче, я был не в лучшем состоянии. «Янг мэн, изрядно потрепанный жизнью» — вот как я сам себя определял, глядя в зеркало. И было непонятно, выпутаюсь ли я из моих историй.
— Сколько денег ты можешь истратить? — спросил меня Зигмунд Фрейд.
— Двадцать долларов.
— Жаль, — сказал он. — За двадцать два есть отличный немецкий армейский нож. Они — джерманс — понимают, как наилучшим образом отправить человека на тот свет. Хочешь посмотреть?..
Я хотел. Кроме двадцати, у меня было еще множество монет во всех карманах джинсов, но я не был уверен, наберется ли на два доллара. В любом случае, я взял все свои «мани», следующий же чек из Вэлфэр должен был прибыть только через пять дней. Меня это обстоятельство мало заботило, я врос в Нью-Йорк корнями, я мог прожить в нем пятьсот пятьдесят пять дней без «мани». Я знал как. Единственная серьезная неприятность безденежного существования состояла в том, что оно лишало меня одиночества. Одиночество, я выяснил на собственной шкуре, в сильно развитом капиталистическом обществе стоит денег. Странно, казалось бы, с первого взгляда люди боятся одиночества и ищут именно общения. Почему же одиночество стоит «мани»?..
— Хочешь полюбоваться? — повторил он.
— Да.
Он беззаботно оставил меня и ушел во внутреннюю кишку. Впрочем, все витрины были заперты на замки и в большом ангаре магазина присутствовали еще два сейлсмэна и несколько покупателей. Вернулся и положил передо мной изделие в ножнах из грубой свиной кожи. Извлек. Тяжелая рукоять, сильное тело с двумя канавками для стока крови. Инструмент предназначался не для разрезания, не для легких хулиганских порезов по физиономии, нет, у него в руках находился инструмент для глубокого пропарывания, для достижения внутренних укромных органов, спрятанных в глубине тела.
— Видишь, — сказал Зигмунд Фрейд, — это, янг мэн, именно то, что тебе нужно. Порет глубоко и верно. Ты ведь собираешься ходить на охоту на дикого зверя, я так предполагаю? Никакой зверь не устоит перед прямым ударом, нанесенным верной рукой.
Я ощупал нож и прочел надписи, удостоверяющие, что он немецкий. — А у вас нет таких, знаете, лезвие выскакивает изнутри… С пружиной?
— Но, son, [39]— сказал он весело. — Такие запрещены законом. Форбиден. Верботтен! — повторил он почему-то по-немецки. — И поверь мне, son, эти игрушки с пружинами, с кнопками — они для легкомысленных фрикс, для хулиганов, не для серьезных людей. Я тебе предлагаю серьезного, боевого друга, сан. Нож для настоящих мужчин. Бери его, он не избавит тебя от всех твоих проблем, но в его компании некоторые из них покажутся тебе куда менее значительными.
И Зигмунд посмотрел на меня психоаналитическими глазами.
— Вы немецкий еврей? — спросил я.
— Да. А что, чувствуется национальный патриотизм?
— Чувствуется. И еще вы похожи на Зигмунда Фрейда. Вам когда-нибудь говорили? На отца психоанализа.
— Лучше бы я был похож на Президента «Чейз Манхэттан Бэнк», янг мэн, — сказал он. — Берешь нож?
— Если дотяну до двадцати двух долларов.
Я извлек двадцатку, вывалил монеты, и мы стали считать. Оказалось лишь 21 доллар и 54 цента.
— I am sorry, — сказал я.
— Take it, — он придвинул нож ко мне. — Он таки нужен тебе. Нью-Йорк — серьезный город, янг мэн.
И он стал сметать мою мелочь, ведя ее по поверхности ящика из непробиваемого стекла в ковшик руки. Под мутным стеклом, пронизанном проволоками, лежали совсем уж серьезные вещи. Револьверы больших калибров. Я заметил среди них «Маузер 57». От выстрела из такого череп человеческий разлетается, как спелая тыква, с хваленым серым веществом головного мозга. Брызгами.
Он помедлил, склонившись над ковшиком своей руки. Вынул из нее десять центов.
— Take a dime. [40]Позвонишь кому-нибудь. Скажешь, что ты жив.
До Бродвея далеко, но я прохожу иногда по рю дэ Лион. У витрины всегда стоит male! [41]Мне кажется, что, поскольку улица пустынна, пугливые и скрытные мужчины могут вдосталь полюбоваться на отнятую у них мужественность. Вот, скажем, у магазина на рю Ришелье, который и больше и богаче, они останавливаются куда реже. На рю дэ Лион же всегда стоят, ветер или дождь, или жара плавит асфальт… И глаза у них невыносимо грустные. Как у кастрированного кота, которого хозяин лишил мужественности, дабы он не причинял ему хлопот своими романтическими страстями.
Первое интервью
— Я хочу приобрести нож, — сказал я. — Мне он нужен.
— Я вижу, янг мэн, — согласился Фрейд. — Тебе он действительно нужен. — Представители его племени обыкновенно отличаются разговорчивостью. В штате Нью-Йорк продажа населению оружия по воле властей чрезвычайно затруднена, магазин вовсе не был забит посетителями, бедняга Фрейд, по-видимому, страдал от вынужденного мутизма… Правда, он мог разговаривать с другими сэйлсмэнами… — О, тебе ужасно нужен нож, янг мэн, — воскликнул он и сочувственно поглядел на меня. А что еще он мог сказать? Мой костюм — такой можно было подобрать в мусоре, сандалеты были из той же коллекции, контактные линзы мои покрылись налетом пятнышек неизвестного происхождения и царапали глаза, и глаза болели. Покрасневшие, они, я предполагаю, сообщали мне больной вид. Я много пил тогда, и физиономия моя оставалась перманентно опухшей, я курил крепкую марихуану и… короче, я был не в лучшем состоянии. «Янг мэн, изрядно потрепанный жизнью» — вот как я сам себя определял, глядя в зеркало. И было непонятно, выпутаюсь ли я из моих историй.
— Сколько денег ты можешь истратить? — спросил меня Зигмунд Фрейд.
— Двадцать долларов.
— Жаль, — сказал он. — За двадцать два есть отличный немецкий армейский нож. Они — джерманс — понимают, как наилучшим образом отправить человека на тот свет. Хочешь посмотреть?..
Я хотел. Кроме двадцати, у меня было еще множество монет во всех карманах джинсов, но я не был уверен, наберется ли на два доллара. В любом случае, я взял все свои «мани», следующий же чек из Вэлфэр должен был прибыть только через пять дней. Меня это обстоятельство мало заботило, я врос в Нью-Йорк корнями, я мог прожить в нем пятьсот пятьдесят пять дней без «мани». Я знал как. Единственная серьезная неприятность безденежного существования состояла в том, что оно лишало меня одиночества. Одиночество, я выяснил на собственной шкуре, в сильно развитом капиталистическом обществе стоит денег. Странно, казалось бы, с первого взгляда люди боятся одиночества и ищут именно общения. Почему же одиночество стоит «мани»?..
— Хочешь полюбоваться? — повторил он.
— Да.
Он беззаботно оставил меня и ушел во внутреннюю кишку. Впрочем, все витрины были заперты на замки и в большом ангаре магазина присутствовали еще два сейлсмэна и несколько покупателей. Вернулся и положил передо мной изделие в ножнах из грубой свиной кожи. Извлек. Тяжелая рукоять, сильное тело с двумя канавками для стока крови. Инструмент предназначался не для разрезания, не для легких хулиганских порезов по физиономии, нет, у него в руках находился инструмент для глубокого пропарывания, для достижения внутренних укромных органов, спрятанных в глубине тела.
— Видишь, — сказал Зигмунд Фрейд, — это, янг мэн, именно то, что тебе нужно. Порет глубоко и верно. Ты ведь собираешься ходить на охоту на дикого зверя, я так предполагаю? Никакой зверь не устоит перед прямым ударом, нанесенным верной рукой.
Я ощупал нож и прочел надписи, удостоверяющие, что он немецкий. — А у вас нет таких, знаете, лезвие выскакивает изнутри… С пружиной?
— Но, son, [39]— сказал он весело. — Такие запрещены законом. Форбиден. Верботтен! — повторил он почему-то по-немецки. — И поверь мне, son, эти игрушки с пружинами, с кнопками — они для легкомысленных фрикс, для хулиганов, не для серьезных людей. Я тебе предлагаю серьезного, боевого друга, сан. Нож для настоящих мужчин. Бери его, он не избавит тебя от всех твоих проблем, но в его компании некоторые из них покажутся тебе куда менее значительными.
И Зигмунд посмотрел на меня психоаналитическими глазами.
— Вы немецкий еврей? — спросил я.
— Да. А что, чувствуется национальный патриотизм?
— Чувствуется. И еще вы похожи на Зигмунда Фрейда. Вам когда-нибудь говорили? На отца психоанализа.
— Лучше бы я был похож на Президента «Чейз Манхэттан Бэнк», янг мэн, — сказал он. — Берешь нож?
— Если дотяну до двадцати двух долларов.
Я извлек двадцатку, вывалил монеты, и мы стали считать. Оказалось лишь 21 доллар и 54 цента.
— I am sorry, — сказал я.
— Take it, — он придвинул нож ко мне. — Он таки нужен тебе. Нью-Йорк — серьезный город, янг мэн.
И он стал сметать мою мелочь, ведя ее по поверхности ящика из непробиваемого стекла в ковшик руки. Под мутным стеклом, пронизанном проволоками, лежали совсем уж серьезные вещи. Револьверы больших калибров. Я заметил среди них «Маузер 57». От выстрела из такого череп человеческий разлетается, как спелая тыква, с хваленым серым веществом головного мозга. Брызгами.
Он помедлил, склонившись над ковшиком своей руки. Вынул из нее десять центов.
— Take a dime. [40]Позвонишь кому-нибудь. Скажешь, что ты жив.
До Бродвея далеко, но я прохожу иногда по рю дэ Лион. У витрины всегда стоит male! [41]Мне кажется, что, поскольку улица пустынна, пугливые и скрытные мужчины могут вдосталь полюбоваться на отнятую у них мужественность. Вот, скажем, у магазина на рю Ришелье, который и больше и богаче, они останавливаются куда реже. На рю дэ Лион же всегда стоят, ветер или дождь, или жара плавит асфальт… И глаза у них невыносимо грустные. Как у кастрированного кота, которого хозяин лишил мужественности, дабы он не причинял ему хлопот своими романтическими страстями.
Первое интервью
Когда я вылез наконец из сабвэя, стемнело и пошел снег. Пардон, я выбрал не тот глагол, снег не шел, но ветер швырял его мне в физиономию, залепляя и ослепляя. Если добавить к этому, что прошлой ночью шел дождь и наутро капризная нью-йоркская температура, вдруг упав, заморозила выпавшие осадки и превратила город в гигантский каток, то можно себе представить, в каких условиях я добирался от сабвэя до его дома… Я приехал на первое в моей жизни журналистское задание. Моисей Бородатых поручил мне взять интервью у Юрия Тихонова, знаменитого когда-то перебежчика, у одного из первых послевоенных предателей родины. Еще Сталин приговорил его к расстрелу.
Хватаясь за ограды и столбики почтовых ящиков, я двигался в нужном направлении. По телефону он объяснил, как мне добраться. — Всего ничего, — сказал он, — несколько блоков. Однако, когда я ему звонил, были еще другие погодные условия.
Мне его окраина не нравилась, хотя в редакции мне с уважением сказали, что «Тихонов имеет дом в очень хорошем районе». Его очень хороший район был так же мрачен и черно-бел, как и нехорошие районы, и судя по всему даже в мае в нем не цвели розы. Цемент, кирпич, металл… Снег стучал о мое, вдруг съежившееся, как шагреневая кожа у Бальзака, кожаное пальто. Мне сделалось тоскливо. Мне часто последнее время вдруг становилось тоскливо. Тому были разные причины. Первый год в Нью-Йорке заканчивался, однако похвалиться мне было нечем. Тесная квартирка на Лексингтон, тараканы, постоянно отсутствующая девушка-жена, пытающаяся стать моделью, что-то у нас с ней не ладилось, работа… тут я вспомнил похвалу старого мафиози Моисея Бородатых и приободрился: «Вы будете очень хорошим журналистом, Лимонов, — сказал он мне как-то. — Вы уже хороший журналист. Вам лишь не хватает опыта».
Подающий надежды журналист поднялся по ступеням к его двери. Это был его дом, весь, все три этажа. Фасад его дома ничем не отличался от фасадов других домов улицы. Все выпуклости и вогнутости (архитектурные в прошлом украшения) окрашены были некогда в небесно-голубой, превратившийся к моменту моего прибытия в грязно-серый цвет. Я позвонил.
Он оказался отличным от фотографии, виденной мной. Там он, правда, был снят с общего плана, под крылом самолета на базе во Вьетнаме. Он с другими военными инженерами строил эту родную американскую базу. На том фото на нем была кепи с козырьком и армейская рубашка с рукавами до локтя. Под кепи — худая физиономия в очках… Крупным планом, в дверях, он оказался очень лысым типом с несколькими резкими морщинами у рта, мощной шеей и…
— Из «Русского Дела»? Журналист? — Он не дал мне времени додумать его портрет. — Проходите.
Постучав ногами о порог, дабы сбить снег, я прошел за ним. В холле было неприветливо. И мне это не показалось. Плохое освещение создавало желтую сумеречность, и у него было холодно в доме, вот что!
— Идемте на второй этаж, — ответил он на незаданный вопрос. — Там теплее. — И он ступил на лестницу, а я за ним. Ступени скрипели. — Что-то случилось с отоплением в бейсменте, — счел нужным объяснить он. — Еще вчера я вызвал рабочих. Жду. В этой стране разучились работать… — На площадке второго этажа он открыл крупную дверь и мы вошли в… очевидно, ливинг-рум, если судить по нескольким старым креслам и искусственному камину, в котором светились жаркие спирали электрообогревателя. Подвинув к электрообогревателю стул, он указал мне на него. «Садитесь». Сам он уселся в деревянное кресло с подушкой, привязанной к сиденью лямками. Где-то недалеко явственно вскрикнул младенец. Я достал блокнот.
— Я вас слушаю. — Недовольной мгновенной гримасой он отреагировал на вскрик младенца или на мое прибытие? И, не дав мне времени открыть рта: — Это ваша личная инициатива или затея старого жулика?
— Инициатива главного редактора.
— Главного редактора… — язвительно повторил он. — Лет десять они имени моего не упоминали, как умер, теперь вдруг… Чего он хочет?
— Мне поручили взять у вас интервью. Это все, что я знаю. Вы готовы?
Он поскрипел креслом. Вид у него был недовольный. Я же, напротив, был доволен своей решительностью. Ловко я пресек его демагогию. Я знал, что у него старые счеты с Моисеем. Но меня это не касалось. Я пришел делать мой job. Я старался быть американцем, потому я подумал о «джаб», а не о «работе».
— В среде русской эмиграции вас считают убежденным антисемитом. Более того, теоретиком антисемитизма. Я просмотрел ваши статьи в ныне покойней газете «Русское Возрождение» и нашел их фантасмагорическими. Даже Солженицына вы назвали замаскировавшимся евреем и утверждаете, что настоящая его фамилия — Солженицкер. Сами вы считаете себя антисемитом?
— Я называю себя антисионистом. Я выступаю против евреев не как расы, но как преступной организации.
В этот момент я доделал его портрет. У него оказались очень густые и черные, может быть крашеные, брови. В сочетании с лысым розовым черепом брови выглядели как две мохнатые пиявки, присосавшиеся над глазами. Когда он говорил, пиявки шевелились.
— Ну уж Солженицын-то какой же еврей? Его, как и вас, случается называют антисемитом.
— Если вы внимательно читали мои статьи, вы должны помнить, что я представляю доказательства. Его отца звали Исай, и он был кантонистом. В ту эпоху было в обычае отдавать еврейских сирот в кантонисты. Еврейский сирота Исаак Солженицкер был окрещен и стал в царской армии Исаем Солженицыным. Все просто.
— Но вы не можете этого доказать, Юрий Егорович… Нужны подтверждающие бумаги по крайней мере.
— Если бы мы находились в России, а не в Нью-Йорк Сити, я бы это доказал.
— Хорошо, предположим, вы бы нашли свидетельство о рождении, запись о рождении Исаака Солженицкера… Однако что это меняет?
— Это многое меняет, молодой человек. Моя теория, что Солженицын — агент мирового сионизма и преследует цель расколоть русский народ, перессорить русских. И он этого добился.
— Юрий Егорович! Я лично считаю Солженицына плохим писателем и путанным фантастом во взглядах на общество, однако ваше утверждение абсурдно. Да, Солженицын не думает о разрушительных последствиях его деятельности, но служит он только своему огромному «Я». А еврей он, или русский, или чукча — какое это имеет значение!
— А вы сами случайно не еврей? — Он улыбнулся.
— Ваша дежурная шутка? С моей-то рожей? С моим носом?
— Шучу, да. Но рожа ничего не доказывает…
— ОК, — сказал я. — А вы сами случайно не еврей?
Он не выглядел чокнутым. И статьи его, при всех ошеломляющих основных положениях (мировой заговор сионистов), однако, не были статьями сумасшедшего. В них была своя, может быть сюрреальная, но логика. «Вы у нас единственный русский журналист в газете, вот и отправляйтесь, — смеялся Моисей Бородатых, по-лягушачьи, складывая рот. — Возьмите интервью у антисемита. Мне все ставят в вину, что единственная ежедневная русская газета за рубежом не публикует, видите ли, «философа» Тихонова. Раньше, к моему удовольствию, существовало «Русское возрождение», где он мог публиковать свои пасквили. Газетенка закрылась три года тому назад, и вот уже три года мне морочат голову подписчики. «Почему вы не печатаете Тихонова? В демократической стране, каковой являются Соединенные Штаты…» — передразнил он кого-то. — Этот Тихонов при другой исторической ситуации с наслаждением отправил бы меня в печь крематория… И вас, за то, что работаете в моей газете…» Я решил сменить тему.
— Молодым офицером, в 1947 году, вы попросили политического убежища в американском секторе Берлина. Предположим, вам пришлось бы принимать это решение сегодня. Сделали бы вы то же самое?
— О нет! — воскликнул он и снял руки с подлокотников кресла. — С моим сегодняшним опытом, я скорее запулил бы в них межконтинентальную баллистическую ракету с ядерной боеголовкой.
— Вы серьезно?
— Молодой человек, через полгода мне стукнет шестьдесят. Мне терять нечего. Ты давно приехал?
— Года нет еще. — Я подумал, что хорошо, что он перешел на «ты». Я буду называть его «вы», и между нами останется дистанция.
— Ну вот слушай, что я тебе скажу. Я пришел к ним молодым, талантливым парнем. Я свободно говорил на двух иностранных языках, немецком и английском, что в те годы было еще более редким феноменом в Советской Армии, чем сейчас. В тридцать лет я был уже майором. Меня ожидало блестящее будущее. Я пришел к ним и попросил политического убежища не потому, что искал лучшей жизни или money, но побуждаемый импульсами высшего порядка, идеалистическими. Тот майор Тихонов видел, что коммунизм — дикий зверь, и верил в то, что на Западе люди живут по другим, человеческим законам. И я хотел помочь им в борьбе против коммунизма. Пришел, рискуя своей шкурой. Ты слушаешь, следишь за моей мыслью?
— Да-да, — подтвердил я.
— И эти суки трепаные, погань научная из СиАйЭй, засадили меня в бункер и два с половиной года!.. Подумай внимательно… два с половиной года допрашивали ежедневно. Они, видите ли, получили сведения о том, что советы заслали к ним двойного агента, и они вычислили, что это должен быть я… Им казалось неправдоподобным, что офицер с такой военной биографией, с двумя иностранными языками, заочник Академии, поступил вдруг так невыгодно, так нелогично, с их точки зрения. Потому что они сами, калькуляторы ебаные, так бы никогда не поступили, они бы высчитали до цента, сколько дохода они смогут иметь… Два с половиной года в одиночной камере, в бункере! А! Иногда по нескольку допросов надень… Я потерял счет времени…
— Они вам делали, как это называется по-английски, «дэбрифинг»? Они вас проверяли. Ведь и правда вы могли вполне оказаться двойным агентом.
— Еб твою мать, — выругался он. — И ты туда же… Два с половиной года — это уже не проверка, но тюремное заключение!
— Да, ничего хорошего, — вынужден был согласиться я. — Нас с женой, прежде чем разрешить въезд в Штаты, проверяли четыре месяца, но, конечно, мы жили себе нормально в Риме, свободно. Иногда нас вызывали на собеседование. Денег, правда, дали ровно столько, чтобы не умереть с голоду.
— Сравнил… хуй с пальцем… Тебя когда-нибудь на детекторе лжи проверяли?
— Нет.
— И то верно, — улыбнулся он. — Ты ведь с жидовской волной выехал, а жиды у них сейчас считаются за своих, так что им зубы не разглядывают. Они, правда, эсэсовцы ебаные, назавтра могут и к жидам отношение изменить. Послали ведь в 1951 году Розенбергов на электрический стул.
— Но их же за выдачу секрета атомной бомбы, а не за…
— Наивный юноша. Скажи своим читателям, пусть они меня и держат в антисемитах, но пусть запомнят, идиоты, что им завещает Юрий Егорович Тихонов. Первая заповедь: «Не доверяй американцу и его улыбке!» Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности была не только и не столько инструментом борьбы против левых, сколько должна была приструнить и напугать огромное количество еврейских интеллектуалов, убежавших от Гитлера в Соединенные Штаты. И потому она лихо погуляла больше всего по Голливуду, что именно там приземлилось множество евреев-изгнанников. А процесс Розенбергов, юноша, был показательным процессом, чем-то вроде американского дела Дрейфуса, но, как мы с тобой знаем, кончившийся куда более трагично. Секрет атомной бомбы в этой истории — предлог. Русские свою бомбу независимо делали, и уж если кто и сбежал к ним с секретами в этой области — это физик Понтекорво… Помнишь? А им надо было посадить Розенбергов на электрический стул, чтоб все остальные жиды сидели тихо. И они добились своего. Левые жиды или свалили обратно в Европу, или перековались. Спасибо стулу. Понял? Теперь времена изменились и в Америке — шестимиллионное сильное еврейское население с активностью, эквивалентной активности ста миллионов англосаксонских отбросов. Но, юноша, запиши это… нет никакой уверенности в том, что завтра big boys не повернут вдруг руль страны в другом направлении, лягут на другой курс и еврейской красивой жизни в Соединенных Штатах придет конец. Американцы напоминают мне джерманс, и ты знаешь, почему? Своей слепой верой в теории, в «научность», в то, что все явления мира возможно стройно разложить на категории, они думают, что мир, как мани в казино, молено аккуратно разделить на кучки фишек. Отсюда все их ебаные изобретения: детектор лжи, употребление психоанализа в СиАйЭй… Ты знаешь, кстати, как меня характеризовали Сионские мудрецы из СиАйЭй? «Russian anarchist type. Emotionally unstable. Changing personality». [42]Они предполагают, что человек должен остаться улыбчивым дегенератом после двух с половиной лет допросов и жизни в бункере, а?
Опять закричал где-то, не то в глубине дома, не то в соседнем доме, младенец. Тихонов остановился, и я воспользовался паузой, чтобы задать вопрос.
— Получается, что вы ненавидите американцев. Почему же вы строили для них военные базы во Вьетнаме?
— И не только во Вьетнаме. И на Филиппинах. Реконструировал знаменитую базу в Субик-бэй, самую крупную в Тихом океане. Я военный инженер, это моя профессия. Если я не стану строить, всегда найдется другой, кто станет. Потом, я не пацифист. Я за то, чтобы она наконец произошла, эта война, чтоб наконец все идиоты заткнули пасти. Полсотни миллионов трупов, как это доказал опыт, надолго успокаивают человечество…
— Ну, в ядерной драке, пожалуй, будет с полмиллиарда?
— Уф! — он улыбнулся. — Как раз столько дохлых детей спасла от послеродовой смерти современная медицина.
— Вы серьезно? Из-за того, что вас два с половиной года интенсивно допрашивали, вы хотите, чтоб была ядерная война?
Он встал.
— Сейчас ты мне начнешь лить свой гуманистический bullshit, да? Поменьше говори и побольше записывай. Ты ведь пришел ко мне брать интервью, а не я к тебе…
Он прошелся по комнате. Наклонился над электрообогревателем и потер руки. Армейские, цвета хаки брюки на его заднице лоснились. Обнаженное наклоном, появилось в щели меж брюками и пуловером нижнее голубое белье. Он повернулся ко мне.
— Слушай, — сказал он. — Я на сто процентов уверен, что Моисей это интервью не напечатает. Но я тебе все же отвечу. Тебе лично. Ты задумывался когда-нибудь, изучая историю, почему в мире время от времени происходят массовые вспышки войн и смертей? За ними обычно следует спокойный период. Мое объяснение таково. Когда к определенному моменту человеческие массы накапливают оптимальное количество разрушительной энергии, происходит взрыв. Сейчас мы приближаемся к подобному критическому моменту. Что касается твоего упрека, что будто бы я хочу, чтобы война отомстила человечеству за годы мозгососания в бункере СиАйЭй, что ж, хорошо бы, чтоб отомстила. В том бункере, на койке, покрытой «Ю-Эс-Арми»-одеялом, я оставил все свои иллюзии, я оставил в том бункере себя, по сути дела. Меня столько раз заставляли снова и снова, подряд и вразбивку пересказывать биографию, чуть ли не каждый день моей жизни пересказать и осветить, что однажды я понял: у меня нет больше биографии, я лишился ее. Она отделилась от меня. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Да. Вы потеряли в этом бункере свое identity.
— Точно. Ты быстро, однако, усвоил их терминологию… Я потерял мое айдентити. И, потеряв его, я оказался от всех от них в стороне. Жиды, Россия, Америка… я ни к кому не принадлежу. Я вишу в воздухе. Потому мне однохуйственно, что со всеми ими произойдет. Но я вижу, что произойдет, ибо они никогда не перестанут шебуршиться, как крысы в погребе. Если они голодны, они шебуршатся в поисках еды, если сыты — ищут развлечений и драки. Они неисправимы. До самого последнего захудаленького человечка… А жиды — самые беспокойные, потому самые опасные. Беспокойство у них — норма, в то время как у других наций это все же качество. Поэтому они вносят беспорядок в мир и мы живем под их беспокойством все. Даже наши дни мы отсчитываем от рождения их блудного сына — Христа. Русская революция сделана по рецепту профессора Маркса. Соединенные Штаты живут и глядят на мир глазами профессора Фройда. Вселенная устроена по рецепту профессора Эйнштейна. А!
— Адольф Гитлер интересовался теми же проблемами, что и вы, Юрий Егорович. И пришел к радикальному решению: вначале изгнал беспокойную нацию с территории Третьего рейха, а позднее поручил своим людям искоренить их физически. Как видите, безрезультативно, скорее, они усилились. На мой взгляд, его способ решения проблемы по самой сути своей был признанием супериорити еврейского племени. Не умея победить их умом и талантом… представьте, что, вместо того чтобы честно соревноваться на гаревой дорожке, вы взяли да и перестреляли спортсменов-соперников в беге и объявили себя победителем…
— Юноша, — он поглядел на меня и покачал голевой, — белый человек — а ты и я, мы белые люди — не может соревноваться с азиатским коллективом, один против множества. Это как ты явился, бледнолицый, на азиатский базар. Они тебе все равно продадут втридорога твою тыкву или что ты там собрался купить, сколько ни ходи ты от одного лотка к другому. Еврейство — это организация, созданная с целью наебать остальных. Это не белая европейская партия, это даже не нация, связанная узами крови, ибо у них евреем считается сын еврейки. Ты понял, как умно? Они всегда жили за границей, среди чужих, потому приспособились абсорбировать любые случайности жизни. Пьяный польский пан изнасиловал красавицу Ребекку, и ребенок Ребекки будет еврей! Как мудро. Как дальновидно.
— Вы ими восхищаетесь, — заметил я с удивлением.
— Да, восхищаюсь мудрой организацией их азиатского коллектива. Тем, что даже несчастья они оборачивают себе в пользу и прибыль. Но мне закрыт доступ к ним. И вот за это, за то, что я от рождения обездолен и не допущен в высшую касту, я их ненавижу. Они практикуют расизм все тысячелетия их истории.
В глубине дома вдруг грохнули несколько дверей, открываясь или закрываясь, взвизгнул опять ребенок. По лестнице проскрипели шаги, и в дверь осторожно постучали.
— Да! — сказал он разгневанно.
Дверь отворилась, и вошла молодая женщина с ребенком еще неходячего возраста. Очевидно, годовалым.
— Мы замерзли, — сказала она, — я извиняюсь… Вовка плачет.
— Сядь где-нибудь, — Тихонов указал куда-то за мою спину. Женщина испуганно отошла в указанном направлении.
— Моя жена Маша, — объяснил он нехотя, недовольный, вне всякого сомнения, появлением этого куска личной жизни, которую он, кажется, совсем не желал мне демонстрировать. Я успел заметить опухшесть физиономии жены Маши (слезы? алкоголь?), кислую болезненность физиономии ребенка, акцент на русских фразах Маши, почти безошибочно свидетельствующий о ее принадлежности ко второй или даже первой волне эмиграции. Родилась она, безусловно, уже в Америке. Лет двадцать пять назад.
Хватаясь за ограды и столбики почтовых ящиков, я двигался в нужном направлении. По телефону он объяснил, как мне добраться. — Всего ничего, — сказал он, — несколько блоков. Однако, когда я ему звонил, были еще другие погодные условия.
Мне его окраина не нравилась, хотя в редакции мне с уважением сказали, что «Тихонов имеет дом в очень хорошем районе». Его очень хороший район был так же мрачен и черно-бел, как и нехорошие районы, и судя по всему даже в мае в нем не цвели розы. Цемент, кирпич, металл… Снег стучал о мое, вдруг съежившееся, как шагреневая кожа у Бальзака, кожаное пальто. Мне сделалось тоскливо. Мне часто последнее время вдруг становилось тоскливо. Тому были разные причины. Первый год в Нью-Йорке заканчивался, однако похвалиться мне было нечем. Тесная квартирка на Лексингтон, тараканы, постоянно отсутствующая девушка-жена, пытающаяся стать моделью, что-то у нас с ней не ладилось, работа… тут я вспомнил похвалу старого мафиози Моисея Бородатых и приободрился: «Вы будете очень хорошим журналистом, Лимонов, — сказал он мне как-то. — Вы уже хороший журналист. Вам лишь не хватает опыта».
Подающий надежды журналист поднялся по ступеням к его двери. Это был его дом, весь, все три этажа. Фасад его дома ничем не отличался от фасадов других домов улицы. Все выпуклости и вогнутости (архитектурные в прошлом украшения) окрашены были некогда в небесно-голубой, превратившийся к моменту моего прибытия в грязно-серый цвет. Я позвонил.
Он оказался отличным от фотографии, виденной мной. Там он, правда, был снят с общего плана, под крылом самолета на базе во Вьетнаме. Он с другими военными инженерами строил эту родную американскую базу. На том фото на нем была кепи с козырьком и армейская рубашка с рукавами до локтя. Под кепи — худая физиономия в очках… Крупным планом, в дверях, он оказался очень лысым типом с несколькими резкими морщинами у рта, мощной шеей и…
— Из «Русского Дела»? Журналист? — Он не дал мне времени додумать его портрет. — Проходите.
Постучав ногами о порог, дабы сбить снег, я прошел за ним. В холле было неприветливо. И мне это не показалось. Плохое освещение создавало желтую сумеречность, и у него было холодно в доме, вот что!
— Идемте на второй этаж, — ответил он на незаданный вопрос. — Там теплее. — И он ступил на лестницу, а я за ним. Ступени скрипели. — Что-то случилось с отоплением в бейсменте, — счел нужным объяснить он. — Еще вчера я вызвал рабочих. Жду. В этой стране разучились работать… — На площадке второго этажа он открыл крупную дверь и мы вошли в… очевидно, ливинг-рум, если судить по нескольким старым креслам и искусственному камину, в котором светились жаркие спирали электрообогревателя. Подвинув к электрообогревателю стул, он указал мне на него. «Садитесь». Сам он уселся в деревянное кресло с подушкой, привязанной к сиденью лямками. Где-то недалеко явственно вскрикнул младенец. Я достал блокнот.
— Я вас слушаю. — Недовольной мгновенной гримасой он отреагировал на вскрик младенца или на мое прибытие? И, не дав мне времени открыть рта: — Это ваша личная инициатива или затея старого жулика?
— Инициатива главного редактора.
— Главного редактора… — язвительно повторил он. — Лет десять они имени моего не упоминали, как умер, теперь вдруг… Чего он хочет?
— Мне поручили взять у вас интервью. Это все, что я знаю. Вы готовы?
Он поскрипел креслом. Вид у него был недовольный. Я же, напротив, был доволен своей решительностью. Ловко я пресек его демагогию. Я знал, что у него старые счеты с Моисеем. Но меня это не касалось. Я пришел делать мой job. Я старался быть американцем, потому я подумал о «джаб», а не о «работе».
— В среде русской эмиграции вас считают убежденным антисемитом. Более того, теоретиком антисемитизма. Я просмотрел ваши статьи в ныне покойней газете «Русское Возрождение» и нашел их фантасмагорическими. Даже Солженицына вы назвали замаскировавшимся евреем и утверждаете, что настоящая его фамилия — Солженицкер. Сами вы считаете себя антисемитом?
— Я называю себя антисионистом. Я выступаю против евреев не как расы, но как преступной организации.
В этот момент я доделал его портрет. У него оказались очень густые и черные, может быть крашеные, брови. В сочетании с лысым розовым черепом брови выглядели как две мохнатые пиявки, присосавшиеся над глазами. Когда он говорил, пиявки шевелились.
— Ну уж Солженицын-то какой же еврей? Его, как и вас, случается называют антисемитом.
— Если вы внимательно читали мои статьи, вы должны помнить, что я представляю доказательства. Его отца звали Исай, и он был кантонистом. В ту эпоху было в обычае отдавать еврейских сирот в кантонисты. Еврейский сирота Исаак Солженицкер был окрещен и стал в царской армии Исаем Солженицыным. Все просто.
— Но вы не можете этого доказать, Юрий Егорович… Нужны подтверждающие бумаги по крайней мере.
— Если бы мы находились в России, а не в Нью-Йорк Сити, я бы это доказал.
— Хорошо, предположим, вы бы нашли свидетельство о рождении, запись о рождении Исаака Солженицкера… Однако что это меняет?
— Это многое меняет, молодой человек. Моя теория, что Солженицын — агент мирового сионизма и преследует цель расколоть русский народ, перессорить русских. И он этого добился.
— Юрий Егорович! Я лично считаю Солженицына плохим писателем и путанным фантастом во взглядах на общество, однако ваше утверждение абсурдно. Да, Солженицын не думает о разрушительных последствиях его деятельности, но служит он только своему огромному «Я». А еврей он, или русский, или чукча — какое это имеет значение!
— А вы сами случайно не еврей? — Он улыбнулся.
— Ваша дежурная шутка? С моей-то рожей? С моим носом?
— Шучу, да. Но рожа ничего не доказывает…
— ОК, — сказал я. — А вы сами случайно не еврей?
Он не выглядел чокнутым. И статьи его, при всех ошеломляющих основных положениях (мировой заговор сионистов), однако, не были статьями сумасшедшего. В них была своя, может быть сюрреальная, но логика. «Вы у нас единственный русский журналист в газете, вот и отправляйтесь, — смеялся Моисей Бородатых, по-лягушачьи, складывая рот. — Возьмите интервью у антисемита. Мне все ставят в вину, что единственная ежедневная русская газета за рубежом не публикует, видите ли, «философа» Тихонова. Раньше, к моему удовольствию, существовало «Русское возрождение», где он мог публиковать свои пасквили. Газетенка закрылась три года тому назад, и вот уже три года мне морочат голову подписчики. «Почему вы не печатаете Тихонова? В демократической стране, каковой являются Соединенные Штаты…» — передразнил он кого-то. — Этот Тихонов при другой исторической ситуации с наслаждением отправил бы меня в печь крематория… И вас, за то, что работаете в моей газете…» Я решил сменить тему.
— Молодым офицером, в 1947 году, вы попросили политического убежища в американском секторе Берлина. Предположим, вам пришлось бы принимать это решение сегодня. Сделали бы вы то же самое?
— О нет! — воскликнул он и снял руки с подлокотников кресла. — С моим сегодняшним опытом, я скорее запулил бы в них межконтинентальную баллистическую ракету с ядерной боеголовкой.
— Вы серьезно?
— Молодой человек, через полгода мне стукнет шестьдесят. Мне терять нечего. Ты давно приехал?
— Года нет еще. — Я подумал, что хорошо, что он перешел на «ты». Я буду называть его «вы», и между нами останется дистанция.
— Ну вот слушай, что я тебе скажу. Я пришел к ним молодым, талантливым парнем. Я свободно говорил на двух иностранных языках, немецком и английском, что в те годы было еще более редким феноменом в Советской Армии, чем сейчас. В тридцать лет я был уже майором. Меня ожидало блестящее будущее. Я пришел к ним и попросил политического убежища не потому, что искал лучшей жизни или money, но побуждаемый импульсами высшего порядка, идеалистическими. Тот майор Тихонов видел, что коммунизм — дикий зверь, и верил в то, что на Западе люди живут по другим, человеческим законам. И я хотел помочь им в борьбе против коммунизма. Пришел, рискуя своей шкурой. Ты слушаешь, следишь за моей мыслью?
— Да-да, — подтвердил я.
— И эти суки трепаные, погань научная из СиАйЭй, засадили меня в бункер и два с половиной года!.. Подумай внимательно… два с половиной года допрашивали ежедневно. Они, видите ли, получили сведения о том, что советы заслали к ним двойного агента, и они вычислили, что это должен быть я… Им казалось неправдоподобным, что офицер с такой военной биографией, с двумя иностранными языками, заочник Академии, поступил вдруг так невыгодно, так нелогично, с их точки зрения. Потому что они сами, калькуляторы ебаные, так бы никогда не поступили, они бы высчитали до цента, сколько дохода они смогут иметь… Два с половиной года в одиночной камере, в бункере! А! Иногда по нескольку допросов надень… Я потерял счет времени…
— Они вам делали, как это называется по-английски, «дэбрифинг»? Они вас проверяли. Ведь и правда вы могли вполне оказаться двойным агентом.
— Еб твою мать, — выругался он. — И ты туда же… Два с половиной года — это уже не проверка, но тюремное заключение!
— Да, ничего хорошего, — вынужден был согласиться я. — Нас с женой, прежде чем разрешить въезд в Штаты, проверяли четыре месяца, но, конечно, мы жили себе нормально в Риме, свободно. Иногда нас вызывали на собеседование. Денег, правда, дали ровно столько, чтобы не умереть с голоду.
— Сравнил… хуй с пальцем… Тебя когда-нибудь на детекторе лжи проверяли?
— Нет.
— И то верно, — улыбнулся он. — Ты ведь с жидовской волной выехал, а жиды у них сейчас считаются за своих, так что им зубы не разглядывают. Они, правда, эсэсовцы ебаные, назавтра могут и к жидам отношение изменить. Послали ведь в 1951 году Розенбергов на электрический стул.
— Но их же за выдачу секрета атомной бомбы, а не за…
— Наивный юноша. Скажи своим читателям, пусть они меня и держат в антисемитах, но пусть запомнят, идиоты, что им завещает Юрий Егорович Тихонов. Первая заповедь: «Не доверяй американцу и его улыбке!» Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности была не только и не столько инструментом борьбы против левых, сколько должна была приструнить и напугать огромное количество еврейских интеллектуалов, убежавших от Гитлера в Соединенные Штаты. И потому она лихо погуляла больше всего по Голливуду, что именно там приземлилось множество евреев-изгнанников. А процесс Розенбергов, юноша, был показательным процессом, чем-то вроде американского дела Дрейфуса, но, как мы с тобой знаем, кончившийся куда более трагично. Секрет атомной бомбы в этой истории — предлог. Русские свою бомбу независимо делали, и уж если кто и сбежал к ним с секретами в этой области — это физик Понтекорво… Помнишь? А им надо было посадить Розенбергов на электрический стул, чтоб все остальные жиды сидели тихо. И они добились своего. Левые жиды или свалили обратно в Европу, или перековались. Спасибо стулу. Понял? Теперь времена изменились и в Америке — шестимиллионное сильное еврейское население с активностью, эквивалентной активности ста миллионов англосаксонских отбросов. Но, юноша, запиши это… нет никакой уверенности в том, что завтра big boys не повернут вдруг руль страны в другом направлении, лягут на другой курс и еврейской красивой жизни в Соединенных Штатах придет конец. Американцы напоминают мне джерманс, и ты знаешь, почему? Своей слепой верой в теории, в «научность», в то, что все явления мира возможно стройно разложить на категории, они думают, что мир, как мани в казино, молено аккуратно разделить на кучки фишек. Отсюда все их ебаные изобретения: детектор лжи, употребление психоанализа в СиАйЭй… Ты знаешь, кстати, как меня характеризовали Сионские мудрецы из СиАйЭй? «Russian anarchist type. Emotionally unstable. Changing personality». [42]Они предполагают, что человек должен остаться улыбчивым дегенератом после двух с половиной лет допросов и жизни в бункере, а?
Опять закричал где-то, не то в глубине дома, не то в соседнем доме, младенец. Тихонов остановился, и я воспользовался паузой, чтобы задать вопрос.
— Получается, что вы ненавидите американцев. Почему же вы строили для них военные базы во Вьетнаме?
— И не только во Вьетнаме. И на Филиппинах. Реконструировал знаменитую базу в Субик-бэй, самую крупную в Тихом океане. Я военный инженер, это моя профессия. Если я не стану строить, всегда найдется другой, кто станет. Потом, я не пацифист. Я за то, чтобы она наконец произошла, эта война, чтоб наконец все идиоты заткнули пасти. Полсотни миллионов трупов, как это доказал опыт, надолго успокаивают человечество…
— Ну, в ядерной драке, пожалуй, будет с полмиллиарда?
— Уф! — он улыбнулся. — Как раз столько дохлых детей спасла от послеродовой смерти современная медицина.
— Вы серьезно? Из-за того, что вас два с половиной года интенсивно допрашивали, вы хотите, чтоб была ядерная война?
Он встал.
— Сейчас ты мне начнешь лить свой гуманистический bullshit, да? Поменьше говори и побольше записывай. Ты ведь пришел ко мне брать интервью, а не я к тебе…
Он прошелся по комнате. Наклонился над электрообогревателем и потер руки. Армейские, цвета хаки брюки на его заднице лоснились. Обнаженное наклоном, появилось в щели меж брюками и пуловером нижнее голубое белье. Он повернулся ко мне.
— Слушай, — сказал он. — Я на сто процентов уверен, что Моисей это интервью не напечатает. Но я тебе все же отвечу. Тебе лично. Ты задумывался когда-нибудь, изучая историю, почему в мире время от времени происходят массовые вспышки войн и смертей? За ними обычно следует спокойный период. Мое объяснение таково. Когда к определенному моменту человеческие массы накапливают оптимальное количество разрушительной энергии, происходит взрыв. Сейчас мы приближаемся к подобному критическому моменту. Что касается твоего упрека, что будто бы я хочу, чтобы война отомстила человечеству за годы мозгососания в бункере СиАйЭй, что ж, хорошо бы, чтоб отомстила. В том бункере, на койке, покрытой «Ю-Эс-Арми»-одеялом, я оставил все свои иллюзии, я оставил в том бункере себя, по сути дела. Меня столько раз заставляли снова и снова, подряд и вразбивку пересказывать биографию, чуть ли не каждый день моей жизни пересказать и осветить, что однажды я понял: у меня нет больше биографии, я лишился ее. Она отделилась от меня. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Да. Вы потеряли в этом бункере свое identity.
— Точно. Ты быстро, однако, усвоил их терминологию… Я потерял мое айдентити. И, потеряв его, я оказался от всех от них в стороне. Жиды, Россия, Америка… я ни к кому не принадлежу. Я вишу в воздухе. Потому мне однохуйственно, что со всеми ими произойдет. Но я вижу, что произойдет, ибо они никогда не перестанут шебуршиться, как крысы в погребе. Если они голодны, они шебуршатся в поисках еды, если сыты — ищут развлечений и драки. Они неисправимы. До самого последнего захудаленького человечка… А жиды — самые беспокойные, потому самые опасные. Беспокойство у них — норма, в то время как у других наций это все же качество. Поэтому они вносят беспорядок в мир и мы живем под их беспокойством все. Даже наши дни мы отсчитываем от рождения их блудного сына — Христа. Русская революция сделана по рецепту профессора Маркса. Соединенные Штаты живут и глядят на мир глазами профессора Фройда. Вселенная устроена по рецепту профессора Эйнштейна. А!
— Адольф Гитлер интересовался теми же проблемами, что и вы, Юрий Егорович. И пришел к радикальному решению: вначале изгнал беспокойную нацию с территории Третьего рейха, а позднее поручил своим людям искоренить их физически. Как видите, безрезультативно, скорее, они усилились. На мой взгляд, его способ решения проблемы по самой сути своей был признанием супериорити еврейского племени. Не умея победить их умом и талантом… представьте, что, вместо того чтобы честно соревноваться на гаревой дорожке, вы взяли да и перестреляли спортсменов-соперников в беге и объявили себя победителем…
— Юноша, — он поглядел на меня и покачал голевой, — белый человек — а ты и я, мы белые люди — не может соревноваться с азиатским коллективом, один против множества. Это как ты явился, бледнолицый, на азиатский базар. Они тебе все равно продадут втридорога твою тыкву или что ты там собрался купить, сколько ни ходи ты от одного лотка к другому. Еврейство — это организация, созданная с целью наебать остальных. Это не белая европейская партия, это даже не нация, связанная узами крови, ибо у них евреем считается сын еврейки. Ты понял, как умно? Они всегда жили за границей, среди чужих, потому приспособились абсорбировать любые случайности жизни. Пьяный польский пан изнасиловал красавицу Ребекку, и ребенок Ребекки будет еврей! Как мудро. Как дальновидно.
— Вы ими восхищаетесь, — заметил я с удивлением.
— Да, восхищаюсь мудрой организацией их азиатского коллектива. Тем, что даже несчастья они оборачивают себе в пользу и прибыль. Но мне закрыт доступ к ним. И вот за это, за то, что я от рождения обездолен и не допущен в высшую касту, я их ненавижу. Они практикуют расизм все тысячелетия их истории.
В глубине дома вдруг грохнули несколько дверей, открываясь или закрываясь, взвизгнул опять ребенок. По лестнице проскрипели шаги, и в дверь осторожно постучали.
— Да! — сказал он разгневанно.
Дверь отворилась, и вошла молодая женщина с ребенком еще неходячего возраста. Очевидно, годовалым.
— Мы замерзли, — сказала она, — я извиняюсь… Вовка плачет.
— Сядь где-нибудь, — Тихонов указал куда-то за мою спину. Женщина испуганно отошла в указанном направлении.
— Моя жена Маша, — объяснил он нехотя, недовольный, вне всякого сомнения, появлением этого куска личной жизни, которую он, кажется, совсем не желал мне демонстрировать. Я успел заметить опухшесть физиономии жены Маши (слезы? алкоголь?), кислую болезненность физиономии ребенка, акцент на русских фразах Маши, почти безошибочно свидетельствующий о ее принадлежности ко второй или даже первой волне эмиграции. Родилась она, безусловно, уже в Америке. Лет двадцать пять назад.