— Так вот, в те прекрасные времена самый здоровенный, умеющий широко и долго размахивать дубиной, делался господином. Нам с тобой не светило бы в любом случае занять хорошее место в обществе, так как мы маленькие.
— Но мы крепенькие, — сказал я. — С чего ты взял, Мишка, что я идеализирую эпоху трубадуров и прекрасных дам или вообще прошлое? — Ты же недоволен настоящим.
— А я что, бумагу подписывал быть довольным? К тому же эмоциональная неудовлетворенность — лучший мотор для писателя.
— Пойдем, мотор, — сказал Мишка. — Так мы никогда в пункт В не доберемся. Давай я возьму книги.
— Я сам умею носить свои книги.
Мы пересекли бульвар Севастополь и вышли к Центру Помпиду. Если у Лехалля к сброду и черни еще густо примешаны «branches», то есть одетая модно и ведущая себя а-ля мод молодежь, то у Центра Помпиду процентное соотношение между чернью и браншэ резко нарушается в пользу черни. Обилие жуликов, шпагоглотателей, уголовников в трико, ложащихся на стекла, несвежих Чарли Чаплинов, безработных, не знающих, как убить время, подзаборных девочек и всяческого совсем уж неопределенного грязноватенького больного люда — непременного мусора больших городов — удручающе именно в этой точке Парижа. Недаром несколько полицейских автобусов дежурит денно и нощно вокруг чуда канализационной техники двадцатого века.
— Видишь, в каком доме обитает человек. В стеклянной башне. Лет пятнадцать добивался ателье, все «пистоны» использовал — и вот получил. Последний этаж — его. Восемьдесят пять квадратных метров…
— Шумно, наверное? — спросил Мишка.
— Звукоизоляция. Рамы двойные. Только ровный такой гул с площади, как океанский прибой.
Избегая стволов деревьев и скамей, на которых червями копошились клошары и безработные, мы направились к башне — обиталищу жрецов искусства. Большая часть их, по словам Генриха, никакого отношения к искусству не имела. Но зато имела «пистоны» в министерстве культуры и в Отель дэ Билль. Существо в мужской кожанке, в стоптанных ботах, заляпанных засохшей грязью, с бабьим лицом, растопырив руки, перегородило нам дорогу. «Один маленький франк, капитан?»
— А в ГУЛАГ не хочешь, пизда? — швырнул я существу по-русски и, не останавливаясь, проследовал к цели, к двери общежития художников. Проходя мимо скамьи, наполовину занятой телом какого-то чернявого бездельника, я небрежно швырнул мои книги рядом с ним. Разбрасывание предметов обычно является у меня неоспоримым признаком начинающегося опьянения. Существо с бабьим лицом прокричало нам вслед нечто вроде «Сало-ооо!».
— Смотри-ка, — удивился Мишка. — Русского не понимает, но интонацию твою поняла.
— Собаки, и те соображают, когда к ним сурово обращаешься. — Я нашел фамилию приятеля на щитке интеркома и нажал пластиковую выпуклость. Из надрезов в дюралевом щитке не донеслось ни единого звука.
— Ну вот, его нет дома, — уныло сказал Мишка. — Зря тащились.
— Погоди. Может, он в туалете. Или в ванной. Там два этажа, пока спустится…
— Ну жми еще… — пробурчал Мишка.
Я нажал. В этот именно момент «он», или «тип», или «это говно», как я и Мишка впоследствии стали его называть, вспоминая об эпизоде, появился из-за Мишки и ловко сдернул с него очки.
Вообще-то Мишка очков не носит. Он надел их на минуточку, дабы разглядеть фамилии счастливцев, проживающих в стеклянном дворце… Мишка — бывалый человек. Мишка пережил в этой жизни многое. Посему он спокойно сказал, обращаясь к больному:
— Эй, отдай мои люнетт [47]обратно. — И даже не протянул за своими люнетт руки.
Жлоб, на голову выше меня и Мишки — это он полулежал на скамье, на которую я бросил книги, — оскалился и посадил Мишкины люнетт себе на нос. Затем он воздел ручищи к небу и несколько раз обернулся вокруг себя под неслышимую нам мелодию.
— Наверное, обколотый героином, — предположил Мишка. — Посмотри, какие глаза чокнутые… — И, медленно взяв за локоть больного, объяснил ему почти ласково, как ребенку: — Отдай мне, пожалуйста, мои очки? Они тебе не нужны, а я без них плохо вижу…
— Мишка! Ты просишь у этого гада отдать тебе очки? Да он над тобой издевается! Ты, motherfucker… — начал я. (Как всегда в подобных случаях, английские ругательства только и пришли мне в голову.) И я попытался, отодвинув Мишку, приблизиться к типу вплотную. Но Мишка не позволил себя отодвинуть.
— Спокойно, — сказал Мишка. — С такими нужно спокойно. Он отдаст мне очки. Положи мои люнетт туда, откуда ты их взял… — Мишка улыбнулся мазэр-факеру и похлопал себя по переносице.
Мазэр-факер улыбнулся Мишке в ответ, да так, что вся его сухая латинская физиономия растянулась грязным абажуром на каркасе лица… И он посадил мишкины очки Мишке на нос…
— Видишь! — Мишка поглядел на меня гордо, как дрессировщик, которому дикий зверь, против ожидания, не снял скальп. — С такими следует держать себя спокойно. Правду я говорю, мудило гороховый? — обратился Мишка к зверю.
Зверь вдруг положил большую красную лапищу Мишке на голову и ласково задрал Мишкину растительность. Заодно лапища пригладила лоб, брови и глаза и, сдвинувшись на свеженадетые очки, свезла их с носа.
— Эй-эй, потише, пожалуйста! Не будь медведем, что за медвежьи ласки!
Мишка поймал очки и спрятал их в карман куртки.
— Нужно валить отсюда, — сказал он мне и поморгал растерянно глазами. — Бери книги и пошли. Где книги?
— Что, испугался мазэр-факера? Погоди, попробуем последний раз. — Я прижал выпуклость. По тому, каким непомерно огромным, морщинисто-дактилоскопическим и желтым я увидел свой указательный палец, я догадался вдруг, что я пьян и пьянею еще. И с большой скоростью. Прервав мои наблюдения, из-за кадра, однако, выдвинулась сизо-красная лапища и, накрыв мой палец, насильственно нажала на него и на кнопку. Довольно больно нажала.
— Эй ты, хуесос, stupid asshole, [48]что ты делаешь? — воскликнул я. И обернулся. Бессмысленное, глупое и жестокое лицо смеялось крупным планом. Нехорошие, грязными развалинами, колизеевским полукругом щерились верхние зубы. За лицом, как на голландском пейзаже, синел Центр Помпиду, сухие стволы пересекали перспективу, две розовые щекастые девки дули друг другу в рот с вывески магазина «Сохо», торгующего модными глупостями, и в ту сторону уходил спиной от меня миниатюрный Мишка. Должно быть, Мишка пошел взять со скамьи книги, предположил я.
— Ты, глупый мазэр-факер, — продолжил я речь. — Мы тебя не трогаем, не трогай нас. ОК? Ты, стюпид мазэр-факер. ОК?
Все было вовсе не ОК, потому что он вдруг ударил меня коротко и резко в нос.
— Ты… — начал я. И вынужден был приложить руку к лицу, так как из носа на верхнюю губу выкатилось нечто теплое и, свалившись с губы, упало мне на галстук. Ибо под бушлатом Ганса Дитриха Ратмана на мне были приличные одежды — полиэстровый костюм 60-х годов и синий галстук. Кровь! — понял я. И разозлился. А разозлившись, увидел, что очки мои, вследствие не замеченного мною маневра, оказались у гада в руке. У него была явная слабость к «люнетт».
— I am sorry! — сказал я и шмыгнул носом. — Я очень sorry. Я сожалею, что был с вами груб. Вы сильнее меня — я признаю. Давайте помиримся… — Рукавом бушлата я смазал кровь с верхней губы.
Он был доволен. Он победил меня и унизил. Он улыбался и поигрывал моими очками, зажатыми в руке.
— Стюпид Амэрикен, — произнес он коряво. — Ты,— он ткнул в мою шею твердым пальцем, — стюпид!
— Да, — согласился я. — Я — stupid. I am sorry…
Видя, что я капитулировал, он расслабился. Пританцовывая передо мной, он стал работать на публику. Бездельники, конечно же, тотчас же собрались в некотором отдалении поглядеть, что происходит. Почему человек с кровавым носом и второй, в руке зажато — что? — топчутся друг перед другом.
Он поверил в мое подчинение и, разевая рот в хохоте, стал позировать толпе. От одного из деревьев в него прицелился телевиком фотограф. Он заметил телевик и бодро поглядел в объектив.
Продолжая бормотать: «Я извиняюсь, я виноват… Будем друзьями…», я соединил обе ладони замковым захватом, как учил меня больше тридцати лет тому назад Коля-цыган, и, перенеся в этот молот всю мою силу, какая имелась в пьяном, но тренированном теле, я ударил его сбоку и снизу в затылок, под ухо. Так сбесившаяся ветряная мельница могла бы сбить с ног зеваку, если бы идиот-турист вдруг оказался на уровне ее могучего крыла.
Он рухнул наземь. И я без промедления ударил его сапогом в голову.
— Я убью тебя на хуй, мазэр-факер! — закричал я. — Ты решил, что я американец… Ты думал… Ты думал…
Я бил его сапогами в голову, чтобы он не встал. Если он встанет — меня ожидает минимум госпиталь. Он выше, тяжелее и сильнее меня. И судя по тому единственному удару, который он мне нанес, он умеет драться.
Мишка, как футболист в телевизионном замедленном повторении гола, бежал на меня, вынося далеко вперед ноги, — гиперреалистические подошвы тяжелых типографских рабочих башмаков Мишки плыли на меня всей своей дратвой и всеми своими царапинами. Клошарка в мужской кожанке, широко разведя сизые алкогольные губы, кричала. Только на исключительно короткий момент я услышал: «Он убьет его! Убьет его!» — и внешние звуки были отключены. Я мог слышать отныне лишь звуки, издаваемые мною. И оказалось, что я ору по-русски, смешивая русские ругательства с английскими.
— …Ты думал я американец, ха! О нет, дебил, я — русский… И я убью тебя тут на хуй, на площади у Центра Помпиду, забью насмерть, и мне все равно, что со мной произойдет потом, sucker! Я тебя не трогал, ты первый начал. Первый! Первый! Первый! Я серьезный человек, я не американец, я русский. Мне жизнь не дорога в конечном счете, я из слаборазвитой еще страны, где пока честь ценится дороже жизни… Я — русский, мазэр-факер, ты чувствуешь это на ребрах или нет! Русский… Русский… Меня трогать не надо. Противопоказано. Я полудраться не умею. Я убью тебя на хуй…
Я избивал его как символ. В нем, лежащем у стены HLM для художников, было воплощено для меня все возможное зло. Целый набор зла. Он вломился грубо и насильственно в мой мир, разбил невидимую оболочку, отделяющую и предохраняющую меня от других. «Ну вот и получай теперь, гад! Ты надеялся на лимитированное столкновение, на лимитированную войну, да… Но ты не знаешь русского характера, мудак… Теперь, когда ты тронул меня, гад, — война будет до последней ядерной боеголовки, до последнего патрона к Калашникову, до последнего глотка кислорода в атмосфере! Ты надеялся удачным толчком в нос подчинить меня? Эх ты, жалкий мудак… Да я уже десяти лет отроду выучил азиатский прием, может быть подлый, но ведущий к победе: если ты слабее — притвориться побежденным, даже расплакаться, чтобы в удобный момент обрушиться на расслабившихся гадов всей своей волчьей мощью!»
Мишка, набросившись на меня сзади, схватил меня за руки. Но схватить меня за ноги он не мог. И я продолжал работать ногами, обутыми в дешевые, чрезвычайно остроносые сапоги, купленные мною — я почему-то вспомнил об этом — в двух шагах, на рю Сэнт-Мартин, в бутике «Кингс-шуз». Покончив с национальными обидами, я уже пинал его королевско-шузовскими сапогами за себя персонально. За то, что у меня нет паспорта, за то, что моя девушка не звонит мне уже неделю. За то, что он, здоровый битюг, ни хуя не делает, отираясь у Центра Помпиду, а я вкалываю всю мою жизнь, и у меня ничего нет! Классовая ненависть работника к подонку, налив мои сапоги свинцом, хлестала его по ребрам. «Я тебе, блядь, не ресторан «Du Coeur», [49]испорченный западный мазэр-факер! Я тебе покажу ресторан «Сердца» с бесплатным мясом!» Брюхастые, безработные — владельцы авто и мотоциклов… Мускулистые лодыри с широкими плечами, краснолицые здоровые и наглые рабы — они же профитеры этой цивилизации, я бил их всех сапогами в одно тело, лежавшее у стены…
— Он убьет его! …Убьет его! — Внезапно микрофоны зрителей заработали. Я ослаб и позволил Мишке утащить себя с площади. Свернув за угол, мы побежали…
Проснувшись, я позвонил Мишке. Тот спал еще, но сориентировался быстро.
— А, это ты, убивец…
— Где книги?
— Они остались у тебя. — Мишка зевнул.
— У меня их нет.
— Тогда они остались в кафе… — Мишка зевнул два раза подряд.
— В каком кафе, Мишка?
— Я не знаю названия, но помню визуально местонахождение… Подожди, дай подумать… — Он там зашевелился, должно быть переворачиваясь.
— Давай-давай, рожай.
— Где-то на одной из улочек, впадающих в пляс Репюблик. — В Репюблик впадает с десяток улиц.
— Из этого кафе видна спина статуи на площади… Ну ты и агрессивный! Никогда больше не буду с тобой пить. Даже за денежное вознаграждение. Только чудом у Помпиду не оказалось полиции.
Я не стал слушать его ворчание, я положил трубку, побрился, надел темные очки поверх разбитого носа, поднял воротник плаща и спустился в улицы.
В Париже шел дождь. Дождь не мешал, однако, маневрам целой толпы прохожих на пляс Репюблик… Оказалось, что только из одной улицы видна спина статуи (фас и бока были видны из многих). Два кафе располагались на ней. В первом бармен ответил мне, не колеблясь: «Нет, мсье, вы у нас не были вчера вечером». Во втором кафе, также не колеблясь, бармен сказал: «Да, вы у нас были и не заплатили, мсье».
— Я извиняюсь, я заплачу, — сказал я. — Скажите, не оставил ли я у вас книги?
— Оставил, — равнодушно сказал бармен и вытер мокрые руки о полотенце, болтающееся у пояса фартука. — Эй, Гастон, где книги?
— В шкафу, — ответил хмурый детина, названный Гастоном.
Бармен, порывшись в шкафу, извлек две замызганные, заляпанные грязью и вином книжки.
— Это все?! Со мной был целый пакет книг!
— Все, мсье. Все, что вы оставили.
Я вздохнул. У меня не было оснований сомневаться в словах бармена. На кой ему нужны книги, да еще на русском языке.
— Я был очень пьян? — смущенно спросил я, выкладывая монеты на прилавок.
— Ты еще спрашиваешь! — Бармен покачал головой. Безо всякого осуждения, впрочем.
— Победы, коварны оне, над прошлым любимцем шаля, — справедливо написал когда-то великий поэт Велимир Хлебников. Через одиннадцать месяцев в подобной же уличной драке мне проломили лоб. Некрасивая вогнутость повествует теперь всему миру о моей неразумности.
— Но мы крепенькие, — сказал я. — С чего ты взял, Мишка, что я идеализирую эпоху трубадуров и прекрасных дам или вообще прошлое? — Ты же недоволен настоящим.
— А я что, бумагу подписывал быть довольным? К тому же эмоциональная неудовлетворенность — лучший мотор для писателя.
— Пойдем, мотор, — сказал Мишка. — Так мы никогда в пункт В не доберемся. Давай я возьму книги.
— Я сам умею носить свои книги.
Мы пересекли бульвар Севастополь и вышли к Центру Помпиду. Если у Лехалля к сброду и черни еще густо примешаны «branches», то есть одетая модно и ведущая себя а-ля мод молодежь, то у Центра Помпиду процентное соотношение между чернью и браншэ резко нарушается в пользу черни. Обилие жуликов, шпагоглотателей, уголовников в трико, ложащихся на стекла, несвежих Чарли Чаплинов, безработных, не знающих, как убить время, подзаборных девочек и всяческого совсем уж неопределенного грязноватенького больного люда — непременного мусора больших городов — удручающе именно в этой точке Парижа. Недаром несколько полицейских автобусов дежурит денно и нощно вокруг чуда канализационной техники двадцатого века.
— Видишь, в каком доме обитает человек. В стеклянной башне. Лет пятнадцать добивался ателье, все «пистоны» использовал — и вот получил. Последний этаж — его. Восемьдесят пять квадратных метров…
— Шумно, наверное? — спросил Мишка.
— Звукоизоляция. Рамы двойные. Только ровный такой гул с площади, как океанский прибой.
Избегая стволов деревьев и скамей, на которых червями копошились клошары и безработные, мы направились к башне — обиталищу жрецов искусства. Большая часть их, по словам Генриха, никакого отношения к искусству не имела. Но зато имела «пистоны» в министерстве культуры и в Отель дэ Билль. Существо в мужской кожанке, в стоптанных ботах, заляпанных засохшей грязью, с бабьим лицом, растопырив руки, перегородило нам дорогу. «Один маленький франк, капитан?»
— А в ГУЛАГ не хочешь, пизда? — швырнул я существу по-русски и, не останавливаясь, проследовал к цели, к двери общежития художников. Проходя мимо скамьи, наполовину занятой телом какого-то чернявого бездельника, я небрежно швырнул мои книги рядом с ним. Разбрасывание предметов обычно является у меня неоспоримым признаком начинающегося опьянения. Существо с бабьим лицом прокричало нам вслед нечто вроде «Сало-ооо!».
— Смотри-ка, — удивился Мишка. — Русского не понимает, но интонацию твою поняла.
— Собаки, и те соображают, когда к ним сурово обращаешься. — Я нашел фамилию приятеля на щитке интеркома и нажал пластиковую выпуклость. Из надрезов в дюралевом щитке не донеслось ни единого звука.
— Ну вот, его нет дома, — уныло сказал Мишка. — Зря тащились.
— Погоди. Может, он в туалете. Или в ванной. Там два этажа, пока спустится…
— Ну жми еще… — пробурчал Мишка.
Я нажал. В этот именно момент «он», или «тип», или «это говно», как я и Мишка впоследствии стали его называть, вспоминая об эпизоде, появился из-за Мишки и ловко сдернул с него очки.
Вообще-то Мишка очков не носит. Он надел их на минуточку, дабы разглядеть фамилии счастливцев, проживающих в стеклянном дворце… Мишка — бывалый человек. Мишка пережил в этой жизни многое. Посему он спокойно сказал, обращаясь к больному:
— Эй, отдай мои люнетт [47]обратно. — И даже не протянул за своими люнетт руки.
Жлоб, на голову выше меня и Мишки — это он полулежал на скамье, на которую я бросил книги, — оскалился и посадил Мишкины люнетт себе на нос. Затем он воздел ручищи к небу и несколько раз обернулся вокруг себя под неслышимую нам мелодию.
— Наверное, обколотый героином, — предположил Мишка. — Посмотри, какие глаза чокнутые… — И, медленно взяв за локоть больного, объяснил ему почти ласково, как ребенку: — Отдай мне, пожалуйста, мои очки? Они тебе не нужны, а я без них плохо вижу…
— Мишка! Ты просишь у этого гада отдать тебе очки? Да он над тобой издевается! Ты, motherfucker… — начал я. (Как всегда в подобных случаях, английские ругательства только и пришли мне в голову.) И я попытался, отодвинув Мишку, приблизиться к типу вплотную. Но Мишка не позволил себя отодвинуть.
— Спокойно, — сказал Мишка. — С такими нужно спокойно. Он отдаст мне очки. Положи мои люнетт туда, откуда ты их взял… — Мишка улыбнулся мазэр-факеру и похлопал себя по переносице.
Мазэр-факер улыбнулся Мишке в ответ, да так, что вся его сухая латинская физиономия растянулась грязным абажуром на каркасе лица… И он посадил мишкины очки Мишке на нос…
— Видишь! — Мишка поглядел на меня гордо, как дрессировщик, которому дикий зверь, против ожидания, не снял скальп. — С такими следует держать себя спокойно. Правду я говорю, мудило гороховый? — обратился Мишка к зверю.
Зверь вдруг положил большую красную лапищу Мишке на голову и ласково задрал Мишкину растительность. Заодно лапища пригладила лоб, брови и глаза и, сдвинувшись на свеженадетые очки, свезла их с носа.
— Эй-эй, потише, пожалуйста! Не будь медведем, что за медвежьи ласки!
Мишка поймал очки и спрятал их в карман куртки.
— Нужно валить отсюда, — сказал он мне и поморгал растерянно глазами. — Бери книги и пошли. Где книги?
— Что, испугался мазэр-факера? Погоди, попробуем последний раз. — Я прижал выпуклость. По тому, каким непомерно огромным, морщинисто-дактилоскопическим и желтым я увидел свой указательный палец, я догадался вдруг, что я пьян и пьянею еще. И с большой скоростью. Прервав мои наблюдения, из-за кадра, однако, выдвинулась сизо-красная лапища и, накрыв мой палец, насильственно нажала на него и на кнопку. Довольно больно нажала.
— Эй ты, хуесос, stupid asshole, [48]что ты делаешь? — воскликнул я. И обернулся. Бессмысленное, глупое и жестокое лицо смеялось крупным планом. Нехорошие, грязными развалинами, колизеевским полукругом щерились верхние зубы. За лицом, как на голландском пейзаже, синел Центр Помпиду, сухие стволы пересекали перспективу, две розовые щекастые девки дули друг другу в рот с вывески магазина «Сохо», торгующего модными глупостями, и в ту сторону уходил спиной от меня миниатюрный Мишка. Должно быть, Мишка пошел взять со скамьи книги, предположил я.
— Ты, глупый мазэр-факер, — продолжил я речь. — Мы тебя не трогаем, не трогай нас. ОК? Ты, стюпид мазэр-факер. ОК?
Все было вовсе не ОК, потому что он вдруг ударил меня коротко и резко в нос.
— Ты… — начал я. И вынужден был приложить руку к лицу, так как из носа на верхнюю губу выкатилось нечто теплое и, свалившись с губы, упало мне на галстук. Ибо под бушлатом Ганса Дитриха Ратмана на мне были приличные одежды — полиэстровый костюм 60-х годов и синий галстук. Кровь! — понял я. И разозлился. А разозлившись, увидел, что очки мои, вследствие не замеченного мною маневра, оказались у гада в руке. У него была явная слабость к «люнетт».
— I am sorry! — сказал я и шмыгнул носом. — Я очень sorry. Я сожалею, что был с вами груб. Вы сильнее меня — я признаю. Давайте помиримся… — Рукавом бушлата я смазал кровь с верхней губы.
Он был доволен. Он победил меня и унизил. Он улыбался и поигрывал моими очками, зажатыми в руке.
— Стюпид Амэрикен, — произнес он коряво. — Ты,— он ткнул в мою шею твердым пальцем, — стюпид!
— Да, — согласился я. — Я — stupid. I am sorry…
Видя, что я капитулировал, он расслабился. Пританцовывая передо мной, он стал работать на публику. Бездельники, конечно же, тотчас же собрались в некотором отдалении поглядеть, что происходит. Почему человек с кровавым носом и второй, в руке зажато — что? — топчутся друг перед другом.
Он поверил в мое подчинение и, разевая рот в хохоте, стал позировать толпе. От одного из деревьев в него прицелился телевиком фотограф. Он заметил телевик и бодро поглядел в объектив.
Продолжая бормотать: «Я извиняюсь, я виноват… Будем друзьями…», я соединил обе ладони замковым захватом, как учил меня больше тридцати лет тому назад Коля-цыган, и, перенеся в этот молот всю мою силу, какая имелась в пьяном, но тренированном теле, я ударил его сбоку и снизу в затылок, под ухо. Так сбесившаяся ветряная мельница могла бы сбить с ног зеваку, если бы идиот-турист вдруг оказался на уровне ее могучего крыла.
Он рухнул наземь. И я без промедления ударил его сапогом в голову.
— Я убью тебя на хуй, мазэр-факер! — закричал я. — Ты решил, что я американец… Ты думал… Ты думал…
Я бил его сапогами в голову, чтобы он не встал. Если он встанет — меня ожидает минимум госпиталь. Он выше, тяжелее и сильнее меня. И судя по тому единственному удару, который он мне нанес, он умеет драться.
Мишка, как футболист в телевизионном замедленном повторении гола, бежал на меня, вынося далеко вперед ноги, — гиперреалистические подошвы тяжелых типографских рабочих башмаков Мишки плыли на меня всей своей дратвой и всеми своими царапинами. Клошарка в мужской кожанке, широко разведя сизые алкогольные губы, кричала. Только на исключительно короткий момент я услышал: «Он убьет его! Убьет его!» — и внешние звуки были отключены. Я мог слышать отныне лишь звуки, издаваемые мною. И оказалось, что я ору по-русски, смешивая русские ругательства с английскими.
— …Ты думал я американец, ха! О нет, дебил, я — русский… И я убью тебя тут на хуй, на площади у Центра Помпиду, забью насмерть, и мне все равно, что со мной произойдет потом, sucker! Я тебя не трогал, ты первый начал. Первый! Первый! Первый! Я серьезный человек, я не американец, я русский. Мне жизнь не дорога в конечном счете, я из слаборазвитой еще страны, где пока честь ценится дороже жизни… Я — русский, мазэр-факер, ты чувствуешь это на ребрах или нет! Русский… Русский… Меня трогать не надо. Противопоказано. Я полудраться не умею. Я убью тебя на хуй…
Я избивал его как символ. В нем, лежащем у стены HLM для художников, было воплощено для меня все возможное зло. Целый набор зла. Он вломился грубо и насильственно в мой мир, разбил невидимую оболочку, отделяющую и предохраняющую меня от других. «Ну вот и получай теперь, гад! Ты надеялся на лимитированное столкновение, на лимитированную войну, да… Но ты не знаешь русского характера, мудак… Теперь, когда ты тронул меня, гад, — война будет до последней ядерной боеголовки, до последнего патрона к Калашникову, до последнего глотка кислорода в атмосфере! Ты надеялся удачным толчком в нос подчинить меня? Эх ты, жалкий мудак… Да я уже десяти лет отроду выучил азиатский прием, может быть подлый, но ведущий к победе: если ты слабее — притвориться побежденным, даже расплакаться, чтобы в удобный момент обрушиться на расслабившихся гадов всей своей волчьей мощью!»
Мишка, набросившись на меня сзади, схватил меня за руки. Но схватить меня за ноги он не мог. И я продолжал работать ногами, обутыми в дешевые, чрезвычайно остроносые сапоги, купленные мною — я почему-то вспомнил об этом — в двух шагах, на рю Сэнт-Мартин, в бутике «Кингс-шуз». Покончив с национальными обидами, я уже пинал его королевско-шузовскими сапогами за себя персонально. За то, что у меня нет паспорта, за то, что моя девушка не звонит мне уже неделю. За то, что он, здоровый битюг, ни хуя не делает, отираясь у Центра Помпиду, а я вкалываю всю мою жизнь, и у меня ничего нет! Классовая ненависть работника к подонку, налив мои сапоги свинцом, хлестала его по ребрам. «Я тебе, блядь, не ресторан «Du Coeur», [49]испорченный западный мазэр-факер! Я тебе покажу ресторан «Сердца» с бесплатным мясом!» Брюхастые, безработные — владельцы авто и мотоциклов… Мускулистые лодыри с широкими плечами, краснолицые здоровые и наглые рабы — они же профитеры этой цивилизации, я бил их всех сапогами в одно тело, лежавшее у стены…
— Он убьет его! …Убьет его! — Внезапно микрофоны зрителей заработали. Я ослаб и позволил Мишке утащить себя с площади. Свернув за угол, мы побежали…
Проснувшись, я позвонил Мишке. Тот спал еще, но сориентировался быстро.
— А, это ты, убивец…
— Где книги?
— Они остались у тебя. — Мишка зевнул.
— У меня их нет.
— Тогда они остались в кафе… — Мишка зевнул два раза подряд.
— В каком кафе, Мишка?
— Я не знаю названия, но помню визуально местонахождение… Подожди, дай подумать… — Он там зашевелился, должно быть переворачиваясь.
— Давай-давай, рожай.
— Где-то на одной из улочек, впадающих в пляс Репюблик. — В Репюблик впадает с десяток улиц.
— Из этого кафе видна спина статуи на площади… Ну ты и агрессивный! Никогда больше не буду с тобой пить. Даже за денежное вознаграждение. Только чудом у Помпиду не оказалось полиции.
Я не стал слушать его ворчание, я положил трубку, побрился, надел темные очки поверх разбитого носа, поднял воротник плаща и спустился в улицы.
В Париже шел дождь. Дождь не мешал, однако, маневрам целой толпы прохожих на пляс Репюблик… Оказалось, что только из одной улицы видна спина статуи (фас и бока были видны из многих). Два кафе располагались на ней. В первом бармен ответил мне, не колеблясь: «Нет, мсье, вы у нас не были вчера вечером». Во втором кафе, также не колеблясь, бармен сказал: «Да, вы у нас были и не заплатили, мсье».
— Я извиняюсь, я заплачу, — сказал я. — Скажите, не оставил ли я у вас книги?
— Оставил, — равнодушно сказал бармен и вытер мокрые руки о полотенце, болтающееся у пояса фартука. — Эй, Гастон, где книги?
— В шкафу, — ответил хмурый детина, названный Гастоном.
Бармен, порывшись в шкафу, извлек две замызганные, заляпанные грязью и вином книжки.
— Это все?! Со мной был целый пакет книг!
— Все, мсье. Все, что вы оставили.
Я вздохнул. У меня не было оснований сомневаться в словах бармена. На кой ему нужны книги, да еще на русском языке.
— Я был очень пьян? — смущенно спросил я, выкладывая монеты на прилавок.
— Ты еще спрашиваешь! — Бармен покачал головой. Безо всякого осуждения, впрочем.
— Победы, коварны оне, над прошлым любимцем шаля, — справедливо написал когда-то великий поэт Велимир Хлебников. Через одиннадцать месяцев в подобной же уличной драке мне проломили лоб. Некрасивая вогнутость повествует теперь всему миру о моей неразумности.