— Шагай, чего там. — Я подтолкнул его.
Мы вошли. И оказались среди зачехленной мебели. Мебели было ненормально много. Под самым большим чехлом угадывался носорожий корпус рояля. От одной из стен, застекленной, на замаскированную мебель падали геометрические пятна света. Темный паркет хорошего качества лоснился, ухоженный, в тех местах, где мебели не было. За застекленной стеной угадывалось нечто вроде гигантского стога сена — бигсюровская природа, неподрезанная и буйная.
— Is anybody there? — повысил голос Никита.
— Они знают, что мы должны приехать?
— Я договорился вчера по телефону. Странно…
— Может быть, их убили? — предположил я.
— Здесь такого не может быть. Это тебе не Нью-Йорк, Эдвард, — подала из-за моей спины голос Джули. Я не разделял ее уверенности, но возражать не стал. Через незакрытую дверь мы прошли в меньшего размера комнату, так же уставленную зачехленной мебелью, а из нее в другую, без сомнения библиотеку, судя по количеству книжных шкафов.
— Почему он не зачехлит свои книги? — спросил я издевательским тоном. У меня уже начал создаваться определенный образ Натана Аргуса.
Никто не отреагировал на мою иронию. Все были заняты поисками Аргусов.
— Натан! Найоми! — прокричал Никита. Молчание.
— Двинемся дальше, — предложил я. — Обшарим дом и обнаружим трупы. Если их только не закопали в лесу. Кстати, мы можем поселиться здесь, вы и мы. Я беру себе самый скромный, третий этаж с телескопом… По утрам станем писать, а к обеду выходить в главную гостиную, к камину. Где, кстати говоря, главная гостиная, ребята?
Мечтам моим не суждено было продлиться, потому что где-то в глубине дома шумно раскрылась дверь. Раздался звук шагов и механический шум не то радио, не то ТиВи. Обрадованный Никита вскрикнул: «Натан! Найоми!» — и устремился к выходу из библиотеки. Мы последовали за ним… И оказались именно в главной гостиной. И там был камин, у которого я предлагал Никите встречаться после писательских трудов. Со второго этажа в гостиную спускалась красивая лестница темно-красного дерева, и по ней двигалась вниз женщина с седыми волосами. В темном платье-балахоне до пят.
— Никита, — сказала женщина. И добавила: — Пам. — На лице ее появилась скупая улыбка. Не потому, что женщине не хватало нужного количества чувств для улыбки нескупой и широкой, но лишь потому, что женщина отлично знала, как функционирует механизм мышц ее лица. Знала, что каждая улыбка углубляет морщины на 0,000001 микромиллиметра.
— Мы уже решили было, что вас нет дома, — сказал Никита, проделав осторожную процедуру целования с миссис Аргус. При взгляде на них у меня возникло впечатление, что они оба боялись, чтобы миссис не распалась от взаимных поцелуев. Однако, по моему мнению, она выглядела крепкой миссис.
— I beg your pardon, [22]Никита, — сказала дама. — Натан завозился в видеокомнате, а оттуда совсем не слышен дверной звонок.
Я заметил, что миссис произнесла имя Никита с явным удовольствием. Русский должен быть русским и откликаться на имя Иван, или Степан, или Никита. Тогда все довольны. А если русский, как я, разгуливает по миру с именем Эдуард, это разочаровывает иностранные народные массы.
— Ой! — спохватился носитель настоящего русского имени, увидев, что миссис Аргус, мистически улыбаясь, смотрит сверху вниз на меня и Джули. — Я хочу представить вам моих друзей… — Далее Никита продемонстрировал хорошие манеры. Вначале представил застеснявшуюся Джули в голубом платье, потом — меня.
— Вы тоже писатель, как Никита, — сказала миссис утвердительно.
— Йес, — сказал я. — К сожалению. — В те времена я еще утруждал себя кокетничаньем подобного рода. На самом деле я никогда не сожалел о том, что я писатель, но гордился и горжусь этим. Не понравилось мне только «тоже». Я считал себя куда более интересным писателем, чем модернист Никита.
К моему удивлению, миссис сочувственно вздохнула.
— О да, я понимаю, как тяжело быть писателем. Особенно вам, русским изгнанникам. А вы знаете, что я тоже русская? Никита вам говорил? Моя мама родилась в России… В городе Бердичев.
Я вежливо воскликнул: «О, Бердичев!» — и заткнулся. Она предложила нам пройти наверх в видеокомнату, где Натан заканчивает какие-то труды, которыми он занимался весь день. Мы затопали по лестнице вверх. На стене вдоль лестницы висели хорошо обрамленные гравюры, изображающие рыцарей, красавиц, нюхающих цветы, и пажей с крупными ляжками. Народ на гравюрах отсутствовал. Я вздохнул об этом прекрасном времени пустых лесов и гулких площадей.
В комнате, напоминающей лабораторию папы Франкенстайна, среди скопления приборов, не говорящих ничего ни уму ни сердцу (я заметил среди них штук десять ТиВи-экранов), расхаживал сам Натан Аргус в белом халате. Облик Аргуса мне безоговорочно понравился.
Мне импонировали его скупые монгольско-еврейские черты лица. Желтая кожа, натянутая на висках, и чик-бонс. Его аккуратная седая бородка (усов не было) еще нестарого китайского философа-скептика. Сам Натан Аргус, вне сомнения, прекрасно сознавал все преимущества своей внешности и разумно акцентировал их. Его черный френч модели «а-ля президент Сукарно» застегнут был под горлом, контрастируя с расстегнутым халатом. На нормального американского писателя, каковых я встретил в свое время на восточном берегу в Нью-Йорке с полдюжины, он не походил. Нью-йоркский писатель, обыкновенно овервэйт, запущен, подстрижен кое-как и отличается демократической простотой костюма, варьирующегося от разновидности «а-ля мелкий бизнесмен» (акрилико-полиэстеровая пара) до разновидности джинсы-борода — наследие, оставленное прокатившимся тайфуном хиппи-движения. Аргус был особый. Это я тотчас отметил. Он утруждал себя игрой.
Рука его, как обнаружилось в момент рукопожатия, оказалась сухой, небольшой и хрупкой рукой интеллектуала. Я отмечаю это обстоятельство, потому что в каше время возможно прийти в писательство из truck-drivers, [23]с соответствующими ручищами. Грусть была в глазах, в манере речи и в движениях Натана Аргуса.
— Только что закончил монтаж фильма. Два месяца я занимаюсь этим фильмом… Зачем? — Он пожал плечами. — Глупо. Вожусь, как ребенок с конструктором. Монтирую. Размонтирую… В этой комнате оборудования на три миллиона долларов…
— Полнометражный фильм? — осведомился я.
— Это не совсем фильм в полном смысле этого слова. Герои фильма не люди, но вещи. И ситуации между вещами. — Он отвернулся и побарабанил пальцами по одному из технических ящиков. Повернулся к нам лицом опять. — Кому все это нужно, молодые люди? Кому?
Я не знал, кому, и Никита, кажется, тоже не знал, не говоря уже о наших девушках. Шведского приличного происхождения, моя Джули робко пошевелила губами. Я был уверен, что ей очень хочется сказать, что «это», производимое Аргусом, нужно people и kids, или объяснить, что так велел Бог, но она стеснялась. Мы были странной парой, она — с ее тремя библиями в доме, и я, не верящий ни в Бога, ни в черта и как будто бы гнилой до мозга костей. Однако, очевидно в глубине первоисточника, наши души были родственными, иначе бы мы не продержались вместе целых три месяца. То есть или ее душа была гнилая не менее моей, или моя — приличной и религиозной.
— Может быть, мы могли бы посмотреть ваш фильм? — робко спросил Никита.
— Нет-нет, он не готов! — почему-то испугался Аргус и стал снимать халат. Сняв его, он стал еще более густым китайско-монгольским философом-скептиком. — Пройдемте в гостиную. — Скрипя домом, мы, все шестеро, отправились вниз. Я шел вслед за Аргусом и по уровню, на котором находился его затылок, определил, что он меньше меня ростом. Я пожалел Аргуса, представив его хрупким интеллигентом, заброшенным в страну крупных людей и довольно грубых нравов, присущих крупным людям.
— Так вы теперь живете в Париже? — обернулся ко мне Аргус. В таком ракурсе: скошенные черные глаза, седой кок надо лбом и седая лопаточка густой бородки — Аргус смотрелся необыкновенно хитрым и мудрым, вовсе не похожим на неуверенного в себе творца фильма, героями которого были вещи, каким он был всего лишь за минуты до этого.
— Да. Так случилось.
— Правильно выбрали. Жить следует в Париже.
Я хотел спросить его, почему он сам живет на дикой горе в Калифорнии, но он опередил меня и ответил на незаданный вопрос:
— Я живу здесь потому, что, к сожалению, связан с этой чертовой кухней, с Голливудом.
С момента, как я увидел Аргуса и признал в нем определенные достоинства, мне не терпелось померяться с ним силами. И вот случай, кажется, представился.
— Что до меня, я бы с удовольствием связал себя с чертовой кухней Голливуда, мистер Аргус. Бросил бы Париж…
— Это потому, что вы молоды. Садитесь. — Он указал мне на кресло, покрытое лисьей шкурой, сам уселся на соседнее, покрытое пледом. В главной гостиной была живая мебель, в противоположность зачехленной. — Что вы будете пить?
Он выскочил из моей неловкой первой западни легко и просто, с помощью бытового трюка.
— А что у вас есть? — спросил я, решив быть наглым и настойчивым. Я решил дать ему бой. Сразиться с жертвой кинобизнеса.
— Виски, джин, коньяк, вино… Вы, разумеется, привыкли к французскому вину. Увы, могу вам предложить только калифорнийское.
Я не привык к хорошему французскому вину, у меня не было для этого достаточно денег, я привык за год жизни в Париже к самому дешевому французскому вину. Я важно попросил коньяк. Девушки взяли по белому вермуту со льдом, Никита — «Белую лошадь». Натан Аргус налил себе шерри. Я решил, что отныне стану испрашивать шерри в подобных ситуациях. Шерри звучало элегантнее коньяка.
— Как продвигается ваша книга, Никита? — Писатель задал писательский вопрос.
— О, я работаю медленно, Натан… Несколько лет пишу одну книгу. Пишу от руки. Я старомоден, вы же знаете…
Никита кокетничал своей старомодностью. Пара романов, написанных им, вполне могла принадлежать перу автора «Слова о полку Игореве» — древнейшей русской фальшивки, подделки под XI век. По моему глубокому секретному мнению, Никита был литературным выпендрежником, неразумно растрачивающим свой несомненный талант на создание экспонатов для литературной кунсткамеры, но мы дружили. Ибо оба были выродками в современной русской литературе, незаконнорожденными детьми. Легкая, ни к чему не обязывающая дружба двух аутсайдеров. Благодаря ему я и оказался в маленьком калифорнийском городке. И это он познакомил меня с Джули. «God bless him». [24]
— Я представляю вас, Никита, как бы современным Генри Торо… в железных очках на носу, сидя за деревянным столом в занозах, вы записываете в пухлую тетрадь. На ногах у вас толстые носки и буйволиные, на меху, мокасины… — Натан Аргус мягко улыбнулся, и в этом его замечании и улыбке выразилась полностью любовь его к Никите. Чувствовалось, что Никита пришелся ему по душе. Сам Натан, как я уже знал от Никиты, пользовался даже не электрической пишущей машинкой, но смесью компьютера с пишущей электронной машиной. Однако, различные в выборе средств производства, ими используемых, Натан и Никита (плюс созвучие имен, не правда ли?) разделяли страсть к отшельничеству. Оба не выносили больших городов и предпочитали медвежьи углы. Правда, русский модернист самоизгнанник Никита, разумеется, не мог приобрести себе гору, как сделал это мученик Голливуда Натан Аргус. Посему он менял медвежьи углы. Калифорния, Канада, Вермонт. Были бы и железные очки, я не сомневаюсь, но пока у Никиты было стопроцентное зрение.
— Никита говорит, что вы один из самых интересных русских писателей. — Аргус положил ногу в черной штанине на другую и одним пальцем, элегантно, подскребнул шею под бородой. Едва уловимым движением. — К сожалению, я лишен возможности прочесть ваши книги. Я не читаю по-русски и очень плохо читаю по-французски. Кто-нибудь собирается издавать ваши книги в Соединенных Штатах?
— Надеюсь, что когда-нибудь это произойдет. В свое время именно по причине того, что никто не хотел здесь мой первый роман, я и откочевал из Соединенных Штатов.
— Где вы живете в Париже? — спросила, птичкой высунувшись из-за края кресла, Найоми Аргус.
— «Женская половина», разумеется, не была отделена от мужской, но было такое впечатление, что наши дамы посажены Аргусом в женское гетто. Как-то само собой получилось, что мужчины были усажены Аргусом на лучшие места, а дамам, за исключением Найоми, поместившейся ближе к Аргусу, достались кресла похуже и на отшибе.
— В Марэ, — ответил я. — В еврейском гетто.
— Не следует так говорить… В Париже нет гетто. Я жила в Париже много раз. Гетто есть в больших американских городах. Гарлем — это гетто. — Было видно, что Найоми рассердилась.
— Наш гость не вложил в это определение никакого обидного смысла, — вступился за меня Аргус.
— Да, — подтвердил я. — Во всех путеводителях по Парижу сказано, что Марэ — самое старое еврейское гетто в Европе. — Мне не понравилась болезненная чуткость Найоми к еврейскому вопросу. Разволновавшись от единственной моей фразы, она раскраснелась, и темные глаза ее сердито метнулись несколько раз от меня к Аргусу, от Аргуса ко мне. Белая, некалифорнийская физиономия Найоми, напудренная, с трещинами морщин, напомнила мне вдруг физиономию жены советского поэта Левитанского. Сердитая, в креме, злая супруга поэта промчалась из ванной в спальню к телефону, в то время как я сидел на диване в гостиной — юный поэт, только что приехавший в Москву, прижимая к груди тетрадку со стихами. Тогда же я дал себе слово, что у меня никогда не будет такой, с кремом на лице, сердитой жены. Стервы, оторвы, выдры. Кажется, у Аргуса была именно такая жена. Я с удовольствием вспомнил свою теорию о том, что женщина хороша лишь в период от 20 до 25 лет. И покосился на Джули. Ей шел двадцать шестой год. И, вспомнив опять о Найоми, подумал: «Какого дьявола она такая чувствительная… Я же способен смеяться, если в моем присутствии вдруг высмеивают русских, скажем их алкоголизм, или даже выставляют их полными идиотами…»
— В Париже живет наш хороший друг, писатель Джордж Максвэлл. Вы, конечно, слышали о нем? — Аргус кашлянул, сценически подчеркивая конец акта и желание сменить тему беседы.
— Увы, нет. Я отстал от американской литературной жизни. Впрочем, и живя здесь, я ведь не принадлежал к классу интеллектуалов. Я общался с людьми моего класса: с получателями вэлфэра, с драг-аддиктс, с неудачниками всех мастей. С американскими писателями я не был знаком. — Я вежливо, но злорадно улыбнулся, проводя границу между Аргусом и его элитарными знакомствами и собой. Я не сказал свое любимое fuck you! но подумал.
— По книге Максвэлла сделан фильм «Флаинг мэн». Неужели вы не видели?
Я смутно вспомнил, что слышал о существовании такого фильма.
— Фильм получился грубоватый, но книга — экселлент. Прочтите обязательно. Будете уходить, напомните, я вам найду адрес Максвэлла в Париже. Он купил себе bateau [25]и живет на Сене. Я только забыл, у какого моста стоит его bateau…
— Это дорого, бато? — заинтересовался Никита. Он жил в палатке в Вермонте, бато было бы в его стиле, но не по карману, куда там… Он ничего не зарабатывал своим модернизмом. Время от времени его приглашали в университеты. Показать студентам русского писателя. Зная четыре языка, Пам, влюбленная в него, работала официанткой.
— Дорого, — разочаровал я его. — Дороже, чем купить квартиру. Анаис Нин жила в свое время на бато. По-французски еще называется «p?niche». Вы были знакомы с Генри Миллером? — повернулся я к Аргусу. — Он ведь был ваш сосед. Жил где-то здесь.
Аргус чуть заметно поморщился, и мне стало ясно, что я совершил большую ошибку.
— Нет, я не был с ним знаком. А вы, конечно, обожаете Генри Миллера? Никита говорил мне, что французские критики называют вас «Русским Генри Миллером»…
Теперь поморщился я.
— Не критики, но журналисты. Рецензенты. Новорожденного писателя, как вы знаете, по необходимости классифицируют. Лично я нахожу книги Миллера многословными и плохо организованными. Слюнопускание и напыщенный сентиментализм — другие его слабости. Однако в «Тропике Рака» есть великолепные страницы, и главное — у Миллера не миддл-классовое сознание, как у большинства американских писателей.
— Что вы понимаете под миддл-классовым сознанием?
— То, что в прежние времена понимали под буржуазным сознанием. Когда буржуа помещает себя в центре мира, нормы поведения своего класса принимает за незыблемые законы мироздания и навязывает их другим классам.
— А кого вы помещаете в центре мира, молодой человек?
— Не преувеличивайте мою молодость, плиз. Я помещаю в центре мира себя.
— И у вас, разумеется, не миддл-классовое сознание?
— У меня сознание человека, отбившегося от своего класса где-то в возрасте двадцати лет и с тех пор бродящего среди классов, поглядывая на них иронически.
— А кем вы были до двадцати лет, Эдуард? — Он впервые назвал меня по имени и избрал произношение на французский манер — Эдуард, а не Эдвард. Я тотчас почувствовал в этом выборе руку интеллигента международного масштаба, а не грубияна, чья молодость прошла в ирландских барах. «Интелло» — называют эту группу людей во Франции. Напротив меня сидел профессиональный интеллократ.
— Я был рабочим. Строительным рабочим. Рабочим литейного цеха. Грузчиком. До этого был вором.
— Как же вы успели совершить все эти подвиги к двадцати годам… — ехидно вмешалась Найоми, вне всякого сомнения избравшая меня во враги. Она, может быть, подумала, что я вру.
— Рано начал…
— Джеклондоновская биография… Хм… — Натан Аргус взвешивал, верить ли моей версии моей биографии или нет. Он посмотрел на Никиту. Никитино лицо не выражало сомнений. Мы познакомились лишь пару лет назад в Сан-Франциско, в Москве мы не были знакомы, однако посещали, как оказалось, один и тот же дом на Цветном бульваре. Он работал в «Литературной России», я же ходил в гости к приятелям карикатуристам в «Литературную Газету», помещавшуюся этажом выше. «Литературная Россия» была куда более провинциальной газетой, и разница в один этаж вовсе не соответствовала истинному различию в уровне газет. Хотя и та и другая, разумеется, располагались внутри границ советской прессы.
— Вам нравится Джек Лондон? — спросил Аргус, достаточно изучив лицо Никиты.
— Плохо помню. Читал в детстве. — Если Аргус собирается put me down, [26]отнеся меня вместе с Джек Лондоном в категорию писателей для юношества, а себя — в категорию серьезных писателей, решающих серьезные мировые и философские проблемы, то это ему не удастся.
— Обычно личности, вышедшие из народа, глубоко враждебно относятся к интеллигентам.
Теперь я понял, куда он клонит.
— Я уважаю интеллигентность и очень сожалею порой, что мне самому не пришлось воспользоваться в полной мере и в должное время сокровищницей знаний, накопленных человечеством, — начал я демагогически, — я лишь возражаю против многочисленных предрассудков интеллигентского класса. Они еще более непростительны, чем предрассудки любого другого. И я выступаю против стремления «интелло» доминировать в обществе. Узурпировать общественное мнение и всякий раз вещать от лица населения. То, что хорошо для профессора-психиатра или писателя, живущих в шестом аррондисманте Парижа, вовсе не обязательно хорошо для фермера Бретани.
— Я с вами согласен, — сказал Аргус, — это элементарно.
— Элементарно, но я должен был вам это сказать, дабы вы знали, с кем имеете дело. Мне не по душе литературный истеблишмент, профессиональные интеллигенты. Но интеллигентность я очень и очень уважаю. — Получилось хорошо, гордо и убедительно. После такой декларации он был обязан слезть с меня. Я победоносно поглядел на Аргуса.
Он ждал еще чего-то. И вся компания ждала. Следовало добавить, может быть, конкретности в мою декларацию. Цифры, факты?
— Мы находимся с вами, вы и я, на противоположных полюсах чего? — он наморщил лоб, — фронта? Да-да, фронта. В Голливуде, куда судьба меня бросила в возрасте двадцати четырех лет, я страдал и страдаю от неинтеллигентности людей, вдруг оказавшихся вокруг меня, и от неинтеллигентности работы, которую мне приходилось и приходится, увы, выполнять.
Я вспомнил, что Аргусу предложили восемьдесят тысяч долларов в неделю за переписку сценария, и возмутился. И обрадовался. Удобный момент ему врезать.
— Получается, что вы работаете для Голливуда уже лет тридцать пять? И все это время вы страдаете от неинтеллигентности работы, которую вам приходится выполнять? Почему же вы не уйдете, Натан? — Я вообще-то хотел сказать: «Почему вы не ушли?», так как ясно было, что в шестьдесят лет свалить из Голливуда куда труднее, чем в 24 года, однако, не будучи на самом деле таким уж безжалостным, каким мне нравится казаться, я пожалел его возраст.
Он понял свою оплошность. Но было уже поздно. Нужно было отвечать. Женщины смотрели на нас во все глаза, как на боксерский матч. На нас не было перчаток, но мы с удовольствием хлобыстали друг друга фразами. В живот, в нос, по самолюбию, по больному комплексу…
— Я пытался… Несколько раз. Последний — в возрасте 37 лет, после публикации первого романа. Уехал в Нью-Йорк с намерением начать новую жизнь. У нас с Найоми были сбережения. Она нашла себе работу в «Скрибнерс энд сан», я… — Он задумался. — Роман получил зловещую критику в прессе. Они свалили меня: «Роман мистера Аргуса настолько же тяжел и невыносим, насколько легки и талантливы его прославленные работы для телевидения. Невозможно поверить, что роман написан человеком, подарившим Америке «Дочь моего брата»…»
Никита сочувственно вздохнул. Пам заворочалась и вздохнула тоже. Я решил к ним присоединиться.
— Да… — пробормотал я.
— Вот так… Мы продержались в Нью-Йорке год на зарплату Найоми. Мы и дети… После нескольких попыток построить новую профессиональную жизнь вне Голливуда я был вынужден принять предложение Стивена Стайна писать сценарий серии «Орлы избирают вершины», и мы вернулись в Калифорнию. Через год я купил эту гору… Как видите, все не так просто…
Аргус откинулся в кресле, и у него был вид мученика, только под давлением превосходящих сил зла уступившего этим силам. Закованный Прометей, то есть прикованный к скале Голливуда. Бить или не бить? Увидев в просвет одного из окон зелень его горы, я решил в пользу «бить».
— Я так понимаю, миссис Аргус работала в «Скрибнерс энд сан» не уборщицей и не машинисткой… — Она поняла, куда я гну, и он понял, но…
— Редактором.
— Насколько я помню, это минимум 20 тысяч долларов в год? — Я был уверен, что больше, но я хотел казаться справедливым.
— Да, что-то в этом районе, — ответил он за жену и помрачнел. Не потому, что не знал своих проблем и того, кто он такой, но потому, что не хотел, чтобы это сказали вслух. Не хотел, чтобы это слышал, кажется, влюбленный в него Никита. И сам он не хотел этого слышать: одно дело знать, другое — слышать.
— И у вас еще были сбережения, как вы сказали?
— Немного… Мы предпочитали тратить деньги в наши лучшие времена.
— В мой первый год в Париже я заработал 27 тысяч франков, — сказал я. — Чуть больше четырех тысяч долларов. Во второй — тридцать шесть.
— Но вы одиноки. А у нас были дети. Даже сейчас, когда они взрослые и живут отдельно, мы вынуждены помогать им время от времени. — Раздраженная Найоми встала. — Кто-нибудь хочет еще дринк?
Никита протянул стакан. «Если можно, опять «лошадь»». Мне оставалось только вспрыгнуть на поверженный труп и сплясать победный танец. Но я мог отказаться от этой церемонии, если он смолчит и не попытается… Он молчал, потому я удержался от морали.
Мы оставались в доме Аргусов еще час, и за все время появившееся на лице Аргуса скучающее выражение так и не исчезло.
— Зря ты его так, — сказал Никита, когда любезно, но сухо попрощавшийся с нами Аргус ушел в дом, и Пам, сдвинув «тойоту», повела ее, подпрыгивающую, к выходу из усадьбы. — Он исключительно хороший мужик. Интеллигентный, тонкий. Редкость среди голливудского жлобья. Если бы ты прочел его книги…
— А что я такого сказал, чего он не знает сам? Что он трус и придумывает оправдания своей трусости, он знает. ОК, я прочту его книги.
— У меня есть его первый роман, — сказала Пам.
— Вот и разберемся, — сказал я. — Все сосут Голливудскую золотую корову и дружно ругают ее. Кто были бы они без Голливуда — все эти актрисы, актеры и сценаристы?
— Найоми сказала мне о тебе, Эдвард, в кухне: «Он уже испорчен, ваш приятель». — Пам весело обернулась к нам от руля.
— Чем же это?
— Наверное, она имела в виду, что ты уже лишился невинности, понял, как устроен паблишинг бизнес…
В окнах «тойоты», слава Богу, видны были не скучные бюро паблишинг бизнеса, но красивые растения Биг Сюр и вдруг, на поворотах дороги, — океан.
Я прочел роман Натана Аргуса. Семисотстраничное рыхлое произведение в стиле неомодернизма 60-х годов. Тяжелое, умное и скучное творение это было прямой противоположностью стремительных легких сценариев, производимых Аргусом для Голливуда и теле. Критики были правы. Устав, очевидно, от стремительности и легкости, Аргус искал правду в длинных умных фразах. Почему этой закономерности не понимал сам Аргус и не сотворил стиль, находящийся где-то посредине между легкостью и многодумной тяжелостью? Он был умен, но, очевидно, следовал ложным эстетическим идеям. Я встречал в свое время в Москве людей, всю жизнь посвятивших задаче создать нечто более сложное, чем «Уллис» или «В поисках утраченного времени». Возможно, что здесь, на другой окраине мира, в Калифорнии, Аргус был одержим такой же, очень московской идеей?
Мы вошли. И оказались среди зачехленной мебели. Мебели было ненормально много. Под самым большим чехлом угадывался носорожий корпус рояля. От одной из стен, застекленной, на замаскированную мебель падали геометрические пятна света. Темный паркет хорошего качества лоснился, ухоженный, в тех местах, где мебели не было. За застекленной стеной угадывалось нечто вроде гигантского стога сена — бигсюровская природа, неподрезанная и буйная.
— Is anybody there? — повысил голос Никита.
— Они знают, что мы должны приехать?
— Я договорился вчера по телефону. Странно…
— Может быть, их убили? — предположил я.
— Здесь такого не может быть. Это тебе не Нью-Йорк, Эдвард, — подала из-за моей спины голос Джули. Я не разделял ее уверенности, но возражать не стал. Через незакрытую дверь мы прошли в меньшего размера комнату, так же уставленную зачехленной мебелью, а из нее в другую, без сомнения библиотеку, судя по количеству книжных шкафов.
— Почему он не зачехлит свои книги? — спросил я издевательским тоном. У меня уже начал создаваться определенный образ Натана Аргуса.
Никто не отреагировал на мою иронию. Все были заняты поисками Аргусов.
— Натан! Найоми! — прокричал Никита. Молчание.
— Двинемся дальше, — предложил я. — Обшарим дом и обнаружим трупы. Если их только не закопали в лесу. Кстати, мы можем поселиться здесь, вы и мы. Я беру себе самый скромный, третий этаж с телескопом… По утрам станем писать, а к обеду выходить в главную гостиную, к камину. Где, кстати говоря, главная гостиная, ребята?
Мечтам моим не суждено было продлиться, потому что где-то в глубине дома шумно раскрылась дверь. Раздался звук шагов и механический шум не то радио, не то ТиВи. Обрадованный Никита вскрикнул: «Натан! Найоми!» — и устремился к выходу из библиотеки. Мы последовали за ним… И оказались именно в главной гостиной. И там был камин, у которого я предлагал Никите встречаться после писательских трудов. Со второго этажа в гостиную спускалась красивая лестница темно-красного дерева, и по ней двигалась вниз женщина с седыми волосами. В темном платье-балахоне до пят.
— Никита, — сказала женщина. И добавила: — Пам. — На лице ее появилась скупая улыбка. Не потому, что женщине не хватало нужного количества чувств для улыбки нескупой и широкой, но лишь потому, что женщина отлично знала, как функционирует механизм мышц ее лица. Знала, что каждая улыбка углубляет морщины на 0,000001 микромиллиметра.
— Мы уже решили было, что вас нет дома, — сказал Никита, проделав осторожную процедуру целования с миссис Аргус. При взгляде на них у меня возникло впечатление, что они оба боялись, чтобы миссис не распалась от взаимных поцелуев. Однако, по моему мнению, она выглядела крепкой миссис.
— I beg your pardon, [22]Никита, — сказала дама. — Натан завозился в видеокомнате, а оттуда совсем не слышен дверной звонок.
Я заметил, что миссис произнесла имя Никита с явным удовольствием. Русский должен быть русским и откликаться на имя Иван, или Степан, или Никита. Тогда все довольны. А если русский, как я, разгуливает по миру с именем Эдуард, это разочаровывает иностранные народные массы.
— Ой! — спохватился носитель настоящего русского имени, увидев, что миссис Аргус, мистически улыбаясь, смотрит сверху вниз на меня и Джули. — Я хочу представить вам моих друзей… — Далее Никита продемонстрировал хорошие манеры. Вначале представил застеснявшуюся Джули в голубом платье, потом — меня.
— Вы тоже писатель, как Никита, — сказала миссис утвердительно.
— Йес, — сказал я. — К сожалению. — В те времена я еще утруждал себя кокетничаньем подобного рода. На самом деле я никогда не сожалел о том, что я писатель, но гордился и горжусь этим. Не понравилось мне только «тоже». Я считал себя куда более интересным писателем, чем модернист Никита.
К моему удивлению, миссис сочувственно вздохнула.
— О да, я понимаю, как тяжело быть писателем. Особенно вам, русским изгнанникам. А вы знаете, что я тоже русская? Никита вам говорил? Моя мама родилась в России… В городе Бердичев.
Я вежливо воскликнул: «О, Бердичев!» — и заткнулся. Она предложила нам пройти наверх в видеокомнату, где Натан заканчивает какие-то труды, которыми он занимался весь день. Мы затопали по лестнице вверх. На стене вдоль лестницы висели хорошо обрамленные гравюры, изображающие рыцарей, красавиц, нюхающих цветы, и пажей с крупными ляжками. Народ на гравюрах отсутствовал. Я вздохнул об этом прекрасном времени пустых лесов и гулких площадей.
В комнате, напоминающей лабораторию папы Франкенстайна, среди скопления приборов, не говорящих ничего ни уму ни сердцу (я заметил среди них штук десять ТиВи-экранов), расхаживал сам Натан Аргус в белом халате. Облик Аргуса мне безоговорочно понравился.
Мне импонировали его скупые монгольско-еврейские черты лица. Желтая кожа, натянутая на висках, и чик-бонс. Его аккуратная седая бородка (усов не было) еще нестарого китайского философа-скептика. Сам Натан Аргус, вне сомнения, прекрасно сознавал все преимущества своей внешности и разумно акцентировал их. Его черный френч модели «а-ля президент Сукарно» застегнут был под горлом, контрастируя с расстегнутым халатом. На нормального американского писателя, каковых я встретил в свое время на восточном берегу в Нью-Йорке с полдюжины, он не походил. Нью-йоркский писатель, обыкновенно овервэйт, запущен, подстрижен кое-как и отличается демократической простотой костюма, варьирующегося от разновидности «а-ля мелкий бизнесмен» (акрилико-полиэстеровая пара) до разновидности джинсы-борода — наследие, оставленное прокатившимся тайфуном хиппи-движения. Аргус был особый. Это я тотчас отметил. Он утруждал себя игрой.
Рука его, как обнаружилось в момент рукопожатия, оказалась сухой, небольшой и хрупкой рукой интеллектуала. Я отмечаю это обстоятельство, потому что в каше время возможно прийти в писательство из truck-drivers, [23]с соответствующими ручищами. Грусть была в глазах, в манере речи и в движениях Натана Аргуса.
— Только что закончил монтаж фильма. Два месяца я занимаюсь этим фильмом… Зачем? — Он пожал плечами. — Глупо. Вожусь, как ребенок с конструктором. Монтирую. Размонтирую… В этой комнате оборудования на три миллиона долларов…
— Полнометражный фильм? — осведомился я.
— Это не совсем фильм в полном смысле этого слова. Герои фильма не люди, но вещи. И ситуации между вещами. — Он отвернулся и побарабанил пальцами по одному из технических ящиков. Повернулся к нам лицом опять. — Кому все это нужно, молодые люди? Кому?
Я не знал, кому, и Никита, кажется, тоже не знал, не говоря уже о наших девушках. Шведского приличного происхождения, моя Джули робко пошевелила губами. Я был уверен, что ей очень хочется сказать, что «это», производимое Аргусом, нужно people и kids, или объяснить, что так велел Бог, но она стеснялась. Мы были странной парой, она — с ее тремя библиями в доме, и я, не верящий ни в Бога, ни в черта и как будто бы гнилой до мозга костей. Однако, очевидно в глубине первоисточника, наши души были родственными, иначе бы мы не продержались вместе целых три месяца. То есть или ее душа была гнилая не менее моей, или моя — приличной и религиозной.
— Может быть, мы могли бы посмотреть ваш фильм? — робко спросил Никита.
— Нет-нет, он не готов! — почему-то испугался Аргус и стал снимать халат. Сняв его, он стал еще более густым китайско-монгольским философом-скептиком. — Пройдемте в гостиную. — Скрипя домом, мы, все шестеро, отправились вниз. Я шел вслед за Аргусом и по уровню, на котором находился его затылок, определил, что он меньше меня ростом. Я пожалел Аргуса, представив его хрупким интеллигентом, заброшенным в страну крупных людей и довольно грубых нравов, присущих крупным людям.
— Так вы теперь живете в Париже? — обернулся ко мне Аргус. В таком ракурсе: скошенные черные глаза, седой кок надо лбом и седая лопаточка густой бородки — Аргус смотрелся необыкновенно хитрым и мудрым, вовсе не похожим на неуверенного в себе творца фильма, героями которого были вещи, каким он был всего лишь за минуты до этого.
— Да. Так случилось.
— Правильно выбрали. Жить следует в Париже.
Я хотел спросить его, почему он сам живет на дикой горе в Калифорнии, но он опередил меня и ответил на незаданный вопрос:
— Я живу здесь потому, что, к сожалению, связан с этой чертовой кухней, с Голливудом.
С момента, как я увидел Аргуса и признал в нем определенные достоинства, мне не терпелось померяться с ним силами. И вот случай, кажется, представился.
— Что до меня, я бы с удовольствием связал себя с чертовой кухней Голливуда, мистер Аргус. Бросил бы Париж…
— Это потому, что вы молоды. Садитесь. — Он указал мне на кресло, покрытое лисьей шкурой, сам уселся на соседнее, покрытое пледом. В главной гостиной была живая мебель, в противоположность зачехленной. — Что вы будете пить?
Он выскочил из моей неловкой первой западни легко и просто, с помощью бытового трюка.
— А что у вас есть? — спросил я, решив быть наглым и настойчивым. Я решил дать ему бой. Сразиться с жертвой кинобизнеса.
— Виски, джин, коньяк, вино… Вы, разумеется, привыкли к французскому вину. Увы, могу вам предложить только калифорнийское.
Я не привык к хорошему французскому вину, у меня не было для этого достаточно денег, я привык за год жизни в Париже к самому дешевому французскому вину. Я важно попросил коньяк. Девушки взяли по белому вермуту со льдом, Никита — «Белую лошадь». Натан Аргус налил себе шерри. Я решил, что отныне стану испрашивать шерри в подобных ситуациях. Шерри звучало элегантнее коньяка.
— Как продвигается ваша книга, Никита? — Писатель задал писательский вопрос.
— О, я работаю медленно, Натан… Несколько лет пишу одну книгу. Пишу от руки. Я старомоден, вы же знаете…
Никита кокетничал своей старомодностью. Пара романов, написанных им, вполне могла принадлежать перу автора «Слова о полку Игореве» — древнейшей русской фальшивки, подделки под XI век. По моему глубокому секретному мнению, Никита был литературным выпендрежником, неразумно растрачивающим свой несомненный талант на создание экспонатов для литературной кунсткамеры, но мы дружили. Ибо оба были выродками в современной русской литературе, незаконнорожденными детьми. Легкая, ни к чему не обязывающая дружба двух аутсайдеров. Благодаря ему я и оказался в маленьком калифорнийском городке. И это он познакомил меня с Джули. «God bless him». [24]
— Я представляю вас, Никита, как бы современным Генри Торо… в железных очках на носу, сидя за деревянным столом в занозах, вы записываете в пухлую тетрадь. На ногах у вас толстые носки и буйволиные, на меху, мокасины… — Натан Аргус мягко улыбнулся, и в этом его замечании и улыбке выразилась полностью любовь его к Никите. Чувствовалось, что Никита пришелся ему по душе. Сам Натан, как я уже знал от Никиты, пользовался даже не электрической пишущей машинкой, но смесью компьютера с пишущей электронной машиной. Однако, различные в выборе средств производства, ими используемых, Натан и Никита (плюс созвучие имен, не правда ли?) разделяли страсть к отшельничеству. Оба не выносили больших городов и предпочитали медвежьи углы. Правда, русский модернист самоизгнанник Никита, разумеется, не мог приобрести себе гору, как сделал это мученик Голливуда Натан Аргус. Посему он менял медвежьи углы. Калифорния, Канада, Вермонт. Были бы и железные очки, я не сомневаюсь, но пока у Никиты было стопроцентное зрение.
— Никита говорит, что вы один из самых интересных русских писателей. — Аргус положил ногу в черной штанине на другую и одним пальцем, элегантно, подскребнул шею под бородой. Едва уловимым движением. — К сожалению, я лишен возможности прочесть ваши книги. Я не читаю по-русски и очень плохо читаю по-французски. Кто-нибудь собирается издавать ваши книги в Соединенных Штатах?
— Надеюсь, что когда-нибудь это произойдет. В свое время именно по причине того, что никто не хотел здесь мой первый роман, я и откочевал из Соединенных Штатов.
— Где вы живете в Париже? — спросила, птичкой высунувшись из-за края кресла, Найоми Аргус.
— «Женская половина», разумеется, не была отделена от мужской, но было такое впечатление, что наши дамы посажены Аргусом в женское гетто. Как-то само собой получилось, что мужчины были усажены Аргусом на лучшие места, а дамам, за исключением Найоми, поместившейся ближе к Аргусу, достались кресла похуже и на отшибе.
— В Марэ, — ответил я. — В еврейском гетто.
— Не следует так говорить… В Париже нет гетто. Я жила в Париже много раз. Гетто есть в больших американских городах. Гарлем — это гетто. — Было видно, что Найоми рассердилась.
— Наш гость не вложил в это определение никакого обидного смысла, — вступился за меня Аргус.
— Да, — подтвердил я. — Во всех путеводителях по Парижу сказано, что Марэ — самое старое еврейское гетто в Европе. — Мне не понравилась болезненная чуткость Найоми к еврейскому вопросу. Разволновавшись от единственной моей фразы, она раскраснелась, и темные глаза ее сердито метнулись несколько раз от меня к Аргусу, от Аргуса ко мне. Белая, некалифорнийская физиономия Найоми, напудренная, с трещинами морщин, напомнила мне вдруг физиономию жены советского поэта Левитанского. Сердитая, в креме, злая супруга поэта промчалась из ванной в спальню к телефону, в то время как я сидел на диване в гостиной — юный поэт, только что приехавший в Москву, прижимая к груди тетрадку со стихами. Тогда же я дал себе слово, что у меня никогда не будет такой, с кремом на лице, сердитой жены. Стервы, оторвы, выдры. Кажется, у Аргуса была именно такая жена. Я с удовольствием вспомнил свою теорию о том, что женщина хороша лишь в период от 20 до 25 лет. И покосился на Джули. Ей шел двадцать шестой год. И, вспомнив опять о Найоми, подумал: «Какого дьявола она такая чувствительная… Я же способен смеяться, если в моем присутствии вдруг высмеивают русских, скажем их алкоголизм, или даже выставляют их полными идиотами…»
— В Париже живет наш хороший друг, писатель Джордж Максвэлл. Вы, конечно, слышали о нем? — Аргус кашлянул, сценически подчеркивая конец акта и желание сменить тему беседы.
— Увы, нет. Я отстал от американской литературной жизни. Впрочем, и живя здесь, я ведь не принадлежал к классу интеллектуалов. Я общался с людьми моего класса: с получателями вэлфэра, с драг-аддиктс, с неудачниками всех мастей. С американскими писателями я не был знаком. — Я вежливо, но злорадно улыбнулся, проводя границу между Аргусом и его элитарными знакомствами и собой. Я не сказал свое любимое fuck you! но подумал.
— По книге Максвэлла сделан фильм «Флаинг мэн». Неужели вы не видели?
Я смутно вспомнил, что слышал о существовании такого фильма.
— Фильм получился грубоватый, но книга — экселлент. Прочтите обязательно. Будете уходить, напомните, я вам найду адрес Максвэлла в Париже. Он купил себе bateau [25]и живет на Сене. Я только забыл, у какого моста стоит его bateau…
— Это дорого, бато? — заинтересовался Никита. Он жил в палатке в Вермонте, бато было бы в его стиле, но не по карману, куда там… Он ничего не зарабатывал своим модернизмом. Время от времени его приглашали в университеты. Показать студентам русского писателя. Зная четыре языка, Пам, влюбленная в него, работала официанткой.
— Дорого, — разочаровал я его. — Дороже, чем купить квартиру. Анаис Нин жила в свое время на бато. По-французски еще называется «p?niche». Вы были знакомы с Генри Миллером? — повернулся я к Аргусу. — Он ведь был ваш сосед. Жил где-то здесь.
Аргус чуть заметно поморщился, и мне стало ясно, что я совершил большую ошибку.
— Нет, я не был с ним знаком. А вы, конечно, обожаете Генри Миллера? Никита говорил мне, что французские критики называют вас «Русским Генри Миллером»…
Теперь поморщился я.
— Не критики, но журналисты. Рецензенты. Новорожденного писателя, как вы знаете, по необходимости классифицируют. Лично я нахожу книги Миллера многословными и плохо организованными. Слюнопускание и напыщенный сентиментализм — другие его слабости. Однако в «Тропике Рака» есть великолепные страницы, и главное — у Миллера не миддл-классовое сознание, как у большинства американских писателей.
— Что вы понимаете под миддл-классовым сознанием?
— То, что в прежние времена понимали под буржуазным сознанием. Когда буржуа помещает себя в центре мира, нормы поведения своего класса принимает за незыблемые законы мироздания и навязывает их другим классам.
— А кого вы помещаете в центре мира, молодой человек?
— Не преувеличивайте мою молодость, плиз. Я помещаю в центре мира себя.
— И у вас, разумеется, не миддл-классовое сознание?
— У меня сознание человека, отбившегося от своего класса где-то в возрасте двадцати лет и с тех пор бродящего среди классов, поглядывая на них иронически.
— А кем вы были до двадцати лет, Эдуард? — Он впервые назвал меня по имени и избрал произношение на французский манер — Эдуард, а не Эдвард. Я тотчас почувствовал в этом выборе руку интеллигента международного масштаба, а не грубияна, чья молодость прошла в ирландских барах. «Интелло» — называют эту группу людей во Франции. Напротив меня сидел профессиональный интеллократ.
— Я был рабочим. Строительным рабочим. Рабочим литейного цеха. Грузчиком. До этого был вором.
— Как же вы успели совершить все эти подвиги к двадцати годам… — ехидно вмешалась Найоми, вне всякого сомнения избравшая меня во враги. Она, может быть, подумала, что я вру.
— Рано начал…
— Джеклондоновская биография… Хм… — Натан Аргус взвешивал, верить ли моей версии моей биографии или нет. Он посмотрел на Никиту. Никитино лицо не выражало сомнений. Мы познакомились лишь пару лет назад в Сан-Франциско, в Москве мы не были знакомы, однако посещали, как оказалось, один и тот же дом на Цветном бульваре. Он работал в «Литературной России», я же ходил в гости к приятелям карикатуристам в «Литературную Газету», помещавшуюся этажом выше. «Литературная Россия» была куда более провинциальной газетой, и разница в один этаж вовсе не соответствовала истинному различию в уровне газет. Хотя и та и другая, разумеется, располагались внутри границ советской прессы.
— Вам нравится Джек Лондон? — спросил Аргус, достаточно изучив лицо Никиты.
— Плохо помню. Читал в детстве. — Если Аргус собирается put me down, [26]отнеся меня вместе с Джек Лондоном в категорию писателей для юношества, а себя — в категорию серьезных писателей, решающих серьезные мировые и философские проблемы, то это ему не удастся.
— Обычно личности, вышедшие из народа, глубоко враждебно относятся к интеллигентам.
Теперь я понял, куда он клонит.
— Я уважаю интеллигентность и очень сожалею порой, что мне самому не пришлось воспользоваться в полной мере и в должное время сокровищницей знаний, накопленных человечеством, — начал я демагогически, — я лишь возражаю против многочисленных предрассудков интеллигентского класса. Они еще более непростительны, чем предрассудки любого другого. И я выступаю против стремления «интелло» доминировать в обществе. Узурпировать общественное мнение и всякий раз вещать от лица населения. То, что хорошо для профессора-психиатра или писателя, живущих в шестом аррондисманте Парижа, вовсе не обязательно хорошо для фермера Бретани.
— Я с вами согласен, — сказал Аргус, — это элементарно.
— Элементарно, но я должен был вам это сказать, дабы вы знали, с кем имеете дело. Мне не по душе литературный истеблишмент, профессиональные интеллигенты. Но интеллигентность я очень и очень уважаю. — Получилось хорошо, гордо и убедительно. После такой декларации он был обязан слезть с меня. Я победоносно поглядел на Аргуса.
Он ждал еще чего-то. И вся компания ждала. Следовало добавить, может быть, конкретности в мою декларацию. Цифры, факты?
— Мы находимся с вами, вы и я, на противоположных полюсах чего? — он наморщил лоб, — фронта? Да-да, фронта. В Голливуде, куда судьба меня бросила в возрасте двадцати четырех лет, я страдал и страдаю от неинтеллигентности людей, вдруг оказавшихся вокруг меня, и от неинтеллигентности работы, которую мне приходилось и приходится, увы, выполнять.
Я вспомнил, что Аргусу предложили восемьдесят тысяч долларов в неделю за переписку сценария, и возмутился. И обрадовался. Удобный момент ему врезать.
— Получается, что вы работаете для Голливуда уже лет тридцать пять? И все это время вы страдаете от неинтеллигентности работы, которую вам приходится выполнять? Почему же вы не уйдете, Натан? — Я вообще-то хотел сказать: «Почему вы не ушли?», так как ясно было, что в шестьдесят лет свалить из Голливуда куда труднее, чем в 24 года, однако, не будучи на самом деле таким уж безжалостным, каким мне нравится казаться, я пожалел его возраст.
Он понял свою оплошность. Но было уже поздно. Нужно было отвечать. Женщины смотрели на нас во все глаза, как на боксерский матч. На нас не было перчаток, но мы с удовольствием хлобыстали друг друга фразами. В живот, в нос, по самолюбию, по больному комплексу…
— Я пытался… Несколько раз. Последний — в возрасте 37 лет, после публикации первого романа. Уехал в Нью-Йорк с намерением начать новую жизнь. У нас с Найоми были сбережения. Она нашла себе работу в «Скрибнерс энд сан», я… — Он задумался. — Роман получил зловещую критику в прессе. Они свалили меня: «Роман мистера Аргуса настолько же тяжел и невыносим, насколько легки и талантливы его прославленные работы для телевидения. Невозможно поверить, что роман написан человеком, подарившим Америке «Дочь моего брата»…»
Никита сочувственно вздохнул. Пам заворочалась и вздохнула тоже. Я решил к ним присоединиться.
— Да… — пробормотал я.
— Вот так… Мы продержались в Нью-Йорке год на зарплату Найоми. Мы и дети… После нескольких попыток построить новую профессиональную жизнь вне Голливуда я был вынужден принять предложение Стивена Стайна писать сценарий серии «Орлы избирают вершины», и мы вернулись в Калифорнию. Через год я купил эту гору… Как видите, все не так просто…
Аргус откинулся в кресле, и у него был вид мученика, только под давлением превосходящих сил зла уступившего этим силам. Закованный Прометей, то есть прикованный к скале Голливуда. Бить или не бить? Увидев в просвет одного из окон зелень его горы, я решил в пользу «бить».
— Я так понимаю, миссис Аргус работала в «Скрибнерс энд сан» не уборщицей и не машинисткой… — Она поняла, куда я гну, и он понял, но…
— Редактором.
— Насколько я помню, это минимум 20 тысяч долларов в год? — Я был уверен, что больше, но я хотел казаться справедливым.
— Да, что-то в этом районе, — ответил он за жену и помрачнел. Не потому, что не знал своих проблем и того, кто он такой, но потому, что не хотел, чтобы это сказали вслух. Не хотел, чтобы это слышал, кажется, влюбленный в него Никита. И сам он не хотел этого слышать: одно дело знать, другое — слышать.
— И у вас еще были сбережения, как вы сказали?
— Немного… Мы предпочитали тратить деньги в наши лучшие времена.
— В мой первый год в Париже я заработал 27 тысяч франков, — сказал я. — Чуть больше четырех тысяч долларов. Во второй — тридцать шесть.
— Но вы одиноки. А у нас были дети. Даже сейчас, когда они взрослые и живут отдельно, мы вынуждены помогать им время от времени. — Раздраженная Найоми встала. — Кто-нибудь хочет еще дринк?
Никита протянул стакан. «Если можно, опять «лошадь»». Мне оставалось только вспрыгнуть на поверженный труп и сплясать победный танец. Но я мог отказаться от этой церемонии, если он смолчит и не попытается… Он молчал, потому я удержался от морали.
Мы оставались в доме Аргусов еще час, и за все время появившееся на лице Аргуса скучающее выражение так и не исчезло.
— Зря ты его так, — сказал Никита, когда любезно, но сухо попрощавшийся с нами Аргус ушел в дом, и Пам, сдвинув «тойоту», повела ее, подпрыгивающую, к выходу из усадьбы. — Он исключительно хороший мужик. Интеллигентный, тонкий. Редкость среди голливудского жлобья. Если бы ты прочел его книги…
— А что я такого сказал, чего он не знает сам? Что он трус и придумывает оправдания своей трусости, он знает. ОК, я прочту его книги.
— У меня есть его первый роман, — сказала Пам.
— Вот и разберемся, — сказал я. — Все сосут Голливудскую золотую корову и дружно ругают ее. Кто были бы они без Голливуда — все эти актрисы, актеры и сценаристы?
— Найоми сказала мне о тебе, Эдвард, в кухне: «Он уже испорчен, ваш приятель». — Пам весело обернулась к нам от руля.
— Чем же это?
— Наверное, она имела в виду, что ты уже лишился невинности, понял, как устроен паблишинг бизнес…
В окнах «тойоты», слава Богу, видны были не скучные бюро паблишинг бизнеса, но красивые растения Биг Сюр и вдруг, на поворотах дороги, — океан.
Я прочел роман Натана Аргуса. Семисотстраничное рыхлое произведение в стиле неомодернизма 60-х годов. Тяжелое, умное и скучное творение это было прямой противоположностью стремительных легких сценариев, производимых Аргусом для Голливуда и теле. Критики были правы. Устав, очевидно, от стремительности и легкости, Аргус искал правду в длинных умных фразах. Почему этой закономерности не понимал сам Аргус и не сотворил стиль, находящийся где-то посредине между легкостью и многодумной тяжелостью? Он был умен, но, очевидно, следовал ложным эстетическим идеям. Я встречал в свое время в Москве людей, всю жизнь посвятивших задаче создать нечто более сложное, чем «Уллис» или «В поисках утраченного времени». Возможно, что здесь, на другой окраине мира, в Калифорнии, Аргус был одержим такой же, очень московской идеей?