Страница:
– С этой минуты я называю вас своим рыцарем. Вы действительно – рыцарь в полном смысле этого слова, – сказала Лукреция, приветливо обращаясь к Реджинальду! – Не только в Италии, но во всем свете нет равного вам. Возьмите мой платок, вытрите им пыль со своего лица, – и она протянула англичанину дорогой вышитый платочек.
Однако, вместо того, чтобы исполнить приказание Лукреции, англичанин прижал сначала платок к губам, а потом обвязал его вокруг своего рукава.
– Ну, теперь я непобедим! – воскликнул он.
Борьба между тем продолжалась своим чередом. Теперь всеобщее внимание привлекал Орсини, показывавший чудеса храбрости и ловкости. Он чувствовал, что его удар, направленный на Лебофора, вызвал неудовольствие зрителей, и потому, чтобы привлечь к себе симпатии общества, сражался с отчаянной отвагой.
Но вот герольды возвестили окончание первой части турнира. Оруженосцы бросились к своим рыцарям, чтобы помочь им переодеться, а служители начали приводить в порядок арену для следующей части поединка.
Орсини встретился с Лебофором у ложи дам. Все представительницы прекрасного пола холодно приняли Паоло и были с ним сдержаны. Тогда он признал нужным исправить свой поступок по отношению к англичанину.
Подойдя к Реджинальду, он протянул ему меч и проговорил: – Этот меч отнят вашим учеником специально для вас. Пусть он послужит доказательством моего раскаяния за удар вам, который был нанесен по какому-то печальному недоразумению.
– Ваш удар, несмотря на всю его силу, не причинил мне боли, – ответил англичанин, – я страдал лишь от того, что вы нарушили слово. Ведь мы обещали щадить друг друга. Очень рад, что это оказалось недоразумением. В такой суете можно нечаянно напасть даже на своего отца. Буду стараться победить как можно больше людей этим мечом, и, само собой разумеется, что он ни разу не поднимется на того, кто мне его дал!
Рыцари пожали друг другу руки, и печальный инцидент был улажен.
Лакеи разносили вино и фрукты всем гостям папы. Лукреция заметила, что Альфонсо с ужасом отшатнулся от подноса, хотя по его лицу было видно, что он сильно нуждается в подкреплении.
Пока шли приготовления ко второму поединку. Цезарь держал совет с герольдами, маршалами и всеми судьями о том, кого признать первым победителем. Единогласно пальма первенства была отдана Лебофору, а за ним следовал Орсини. Однако это не лишало их права сражаться и во втором турнире.
Услыхав слова Цезаря, Альфонсо заявил о своем желании выступить тоже во втором турнире.
– Если вы находите, что я не имею права на это, потому что отдыхал в то время, как другие тратили силы, то я могу предварительно скрестить свой меч с сиром Реджинальдом Лебофором.
– К сожалению, и в этот раз, уважаемый рыцарь, количество сражающихся равное. Вам придется подождать, пока кто-нибудь выйдет из рядов участвующих, не нарушая своим выходом условий состязания.
– Я уступаю свое место товарищу по оружию, – воскликнул Реджинальд, – и буду вознагражден за это лишение, оставшись здесь.
– Прекрасно! Следовательно, Орсини суждено испытать на себе вашу ломбардскую храбрость, рыцарь святого Иоанна, – приговаривал Цезарь.
Альфонсо волей-неволей пришлось согласиться на такую комбинацию, хотя она не соответствовала его цели.
Взгляд, брошенный Лукрецией на его великодушного соперника, снова заставил Альфонсо почувствовать прилив силы, хотя до этой минуты он думал, что ему придется отказаться от состязания из-за все увеличивавшейся слабости.
Второй турнир был, собственно, продолжением первого, только участвующие в нем боролись дольше и ожесточеннее. Альфонсо и Орсини, побуждаемые непрерывно устремленным на них взглядом Лукреции, показывали почти сверхъестественную силу и ловкость. Только мотивы были у обоих разные. Альфонсо объяснил себе исключительное внимание, которое проявила Лукреция к их борьбе, тем, что она ждет его поражения, и эта мысль выводила его из себя и придавала ему какое-то упрямое, отчаянное мужество. Орсини же хотел непременно доказать своей невесте, что он ничуть не хуже Лебофора. Оба, размахивая мечами, заставляли падать с лошадей всех рыцарей, вступавших с ними в борьбу. Наконец, случай свел их вместе.
– Держись, иоаннит, – воскликнул Орсини, наскакивая на Альфонсо, – за Лукрецию и любовь!
– За Пречистую Деву Марию и целомудрие! – возразил Альфонсо парируя удар Орсини.
В следующий момент Паоло лежал распростертым на песке, а его взбесившаяся лошадь выскочила за пределы арены. Лебофор и оруженосцы упавшего бросились к нему на помощь, но Орсини успел уже подняться и, шатаясь, как пьяный, искал свою лошадь. Альфонсо громко, насмешливо засмеялся и с торжествующим видом взглянул на Лукрецию. Публика не одобрила поведения иоаннита, но он не интересовался ничьим мнением. Подобно сказочному герою, он побеждал всех, встречавшихся на его пути, и единогласно был признан первым победителем второго турнира.
Орсини сидел в полном изнеможении в кругу дам и утешался сочувствием Лукреции и своего нового друга – Цезаря. В конце турнира Паоло хотел еще раз сразиться с Альфонсо, который стоял, опираясь на меч, посреди арены.
– Нет, нет, синьор, этого нельзя! – быстро остановила Паоло Лукреция. – Вы успели отдохнуть, а иоаннит еле держится на ногах от усталости. Победа только тогда имеет значение, когда у противников одинаковые силы.
– Наша сестра исполняет христианский долг, и я вполне согласен с нею, – заметил Цезарь, бросая на Орсини многозначительный взгляд.
По правилам турнира, все трое победителей не должны были участвовать в третьем состязании. Это распоряжение было вполне целесообразно, так как рыцари имели очень утомленный вид. Когда оруженосец взял под уздцы лошадь Альфонсо, чтобы вывести ее из пределов арены, все заметили, что иоаннит склонился к голове лошади и с большим трудом выпрямился через несколько секунд. Неизвестно, из чувства ли сострадания, или для того, чтобы закончить свое злодейское дело, Лукреция послала феррарцу кубок вина.
– Пресвятая Дева Мария подкрепит мои силы, и ни в чьей помощи я не нуждаюсь, – неожиданно ответил Альфонсо и вылил вино на песок.
Между тем, началось третье состязание и шло чрезвычайно блестяще.
Все три состязания заняли весь день, и Реджинальд с нетерпением смотрел на заходящее солнце. Наконец, рыцари третьего турнира сломали все свои мечи. Из пятисот человек, участвовавших в состязании, осталось только сорок, имевших право претендовать на приз. В число этих сорока вошли: Лебофор, Орсини и Альфонсо.
Паоло поспешил к Цезарю с просьбой разрешить кончить турнир не мечами, а шпагами.
– Нет, вы слишком озлоблены друг на друга, и дело может окончиться убийством. Поэтому, пока у каждого из вас имеются другие противники, вы трое не имеете права сражаться между собой, – ответил герцог.
Орсини не мог скрыть свое неудовольствие, и пробормотал: – Вы покровительствуете феррарскому посланнику. Он победил меня не мечом, а потому, что моя лошадь испугалась его черного одеяния.
– Тише, друг мой! – чуть слышно прошептал Цезарь. – Посмотрите на этого проклятого иоаннита, он и так еле дышит и ежеминутно меняется в лице. Вам не трудно будет одолеть его, когда настанет время. Кроме того, кто мешает вам приделать к своему мечу острие, и проткнуть ему сзади спину, как вы это делаете, охотясь на буйволов?
Дав возможность сражающимся несколько отдохнуть, герольд возвестил начало последнего состязания. Все окружающие с напряженным вниманием следили за тем, чем окончится решительный момент, – кто возьмет приз. На высоком пьедестале стоял футляр с венком. Все рыцари собрались на арене, кроме Альфонсо. Уже два раза оруженосец напоминал своему рыцарю, что его вызывают. Тогда принц поднял олову, точно очнувшись от сна, и медленно выехал на арену. Борьба началась. На Альфонсо налетел французский рыцарь и сорвал своим мечом шлем с его головы. Ничего не понимающим взглядом иоаннит осмотрелся вокруг. Его лицо, и без того бледное, казалось еще бледнее от обрамлявших его черных, как вороново крыло, волос. Раздался слабый женский крик. Не надевая шлема, который оруженосец быстро поднял, Альфонсо двинулся вперед, и свалил на землю француза и двух других рыцарей.
Лебофор и Паоло превосходили самих себя в геройской отваге, но и сопротивление было велико. Куски изорванной одежды, обломки раздробленных мечей и пятна крови покрывали песок. Многие рыцари падали в полном изнеможении и не в состоянии были больше бороться. Даже Цезарь несколько раз тревожно приподнимался со своего места, чтобы прекратить состязание. У него был прекрасный повод для этого, так как один рыцарь не был в полном вооружении, что нарушало правила борьбы. Этот рыцарь был Альфонсо. Несмотря на неоднократно повторенные просьбы своего оруженосца надеть шлем, феррарец ничего не слышал и, размахивая мечом, лез в самый центр свалки. Лукреция попросила брата прекратить состязание, и что-то в ее тоне показалось Цезарю настолько забавным, что он разразился громким смехом и из-за этого не успел ничего сказать.
Кроме трех рыцарей, не имевших права сражаться друг с другом, на арене остались только шесть человек. Не помня себя от бешенства, они все бросились друг на друга в ожесточенной схватке. После минутного молчания, вызванного всеобщим удивлением, поднялся оглушительный шум, но он затих, когда зрители увидели, что произошло дальше.
Бледное лицо Альфонсо вспыхнуло, глаза засверкали и звонким голосом он закричал:
– Ну, английский мальчишка, посчитаемся теперь с тобой.
– Нет, ломбардец, я не стану сражаться с тобой. Может быть, мой брат Орсини пожелает проучить тебя! – резким тоном возразил Лебофор.
– Нет, я хочу состязаться только с тобой. У меня есть сила только для тебя. Я уже положил раз Орсини на землю, повторять то же не стоит труда. Но ты, английский рыцарь, ты – трус, говорю это громко, в присутствии твоей возлюбленной. Ты – трус, раб, на которого плюют, который...
Однако Альфонсо не успел окончить свою фразу, потому что Лебофор, пришпорив свою лошадь, ринулся на него. Англичанин не заметил в пылу раздражения, что Орсини, задетый замечанием феррарца, тоже бросился на рыцаря святого Иоанна. Напрасно кричала толпа, что двое не могут нападать на одного. Тщетно маршалы и герольды старались прекратить борьбу, – последний час Альфонсо пробил. Он бессильно свалился с лошади и растянулся на песке. Его черные волосы окрасились кровью, лившейся струйкой из маленькой раны, нанесенной сзади. Он лежал неподвижно, без дыхания, как мертвец.
ГЛАВА XVI
Однако, вместо того, чтобы исполнить приказание Лукреции, англичанин прижал сначала платок к губам, а потом обвязал его вокруг своего рукава.
– Ну, теперь я непобедим! – воскликнул он.
Борьба между тем продолжалась своим чередом. Теперь всеобщее внимание привлекал Орсини, показывавший чудеса храбрости и ловкости. Он чувствовал, что его удар, направленный на Лебофора, вызвал неудовольствие зрителей, и потому, чтобы привлечь к себе симпатии общества, сражался с отчаянной отвагой.
Но вот герольды возвестили окончание первой части турнира. Оруженосцы бросились к своим рыцарям, чтобы помочь им переодеться, а служители начали приводить в порядок арену для следующей части поединка.
Орсини встретился с Лебофором у ложи дам. Все представительницы прекрасного пола холодно приняли Паоло и были с ним сдержаны. Тогда он признал нужным исправить свой поступок по отношению к англичанину.
Подойдя к Реджинальду, он протянул ему меч и проговорил: – Этот меч отнят вашим учеником специально для вас. Пусть он послужит доказательством моего раскаяния за удар вам, который был нанесен по какому-то печальному недоразумению.
– Ваш удар, несмотря на всю его силу, не причинил мне боли, – ответил англичанин, – я страдал лишь от того, что вы нарушили слово. Ведь мы обещали щадить друг друга. Очень рад, что это оказалось недоразумением. В такой суете можно нечаянно напасть даже на своего отца. Буду стараться победить как можно больше людей этим мечом, и, само собой разумеется, что он ни разу не поднимется на того, кто мне его дал!
Рыцари пожали друг другу руки, и печальный инцидент был улажен.
Лакеи разносили вино и фрукты всем гостям папы. Лукреция заметила, что Альфонсо с ужасом отшатнулся от подноса, хотя по его лицу было видно, что он сильно нуждается в подкреплении.
Пока шли приготовления ко второму поединку. Цезарь держал совет с герольдами, маршалами и всеми судьями о том, кого признать первым победителем. Единогласно пальма первенства была отдана Лебофору, а за ним следовал Орсини. Однако это не лишало их права сражаться и во втором турнире.
Услыхав слова Цезаря, Альфонсо заявил о своем желании выступить тоже во втором турнире.
– Если вы находите, что я не имею права на это, потому что отдыхал в то время, как другие тратили силы, то я могу предварительно скрестить свой меч с сиром Реджинальдом Лебофором.
– К сожалению, и в этот раз, уважаемый рыцарь, количество сражающихся равное. Вам придется подождать, пока кто-нибудь выйдет из рядов участвующих, не нарушая своим выходом условий состязания.
– Я уступаю свое место товарищу по оружию, – воскликнул Реджинальд, – и буду вознагражден за это лишение, оставшись здесь.
– Прекрасно! Следовательно, Орсини суждено испытать на себе вашу ломбардскую храбрость, рыцарь святого Иоанна, – приговаривал Цезарь.
Альфонсо волей-неволей пришлось согласиться на такую комбинацию, хотя она не соответствовала его цели.
Взгляд, брошенный Лукрецией на его великодушного соперника, снова заставил Альфонсо почувствовать прилив силы, хотя до этой минуты он думал, что ему придется отказаться от состязания из-за все увеличивавшейся слабости.
Второй турнир был, собственно, продолжением первого, только участвующие в нем боролись дольше и ожесточеннее. Альфонсо и Орсини, побуждаемые непрерывно устремленным на них взглядом Лукреции, показывали почти сверхъестественную силу и ловкость. Только мотивы были у обоих разные. Альфонсо объяснил себе исключительное внимание, которое проявила Лукреция к их борьбе, тем, что она ждет его поражения, и эта мысль выводила его из себя и придавала ему какое-то упрямое, отчаянное мужество. Орсини же хотел непременно доказать своей невесте, что он ничуть не хуже Лебофора. Оба, размахивая мечами, заставляли падать с лошадей всех рыцарей, вступавших с ними в борьбу. Наконец, случай свел их вместе.
– Держись, иоаннит, – воскликнул Орсини, наскакивая на Альфонсо, – за Лукрецию и любовь!
– За Пречистую Деву Марию и целомудрие! – возразил Альфонсо парируя удар Орсини.
В следующий момент Паоло лежал распростертым на песке, а его взбесившаяся лошадь выскочила за пределы арены. Лебофор и оруженосцы упавшего бросились к нему на помощь, но Орсини успел уже подняться и, шатаясь, как пьяный, искал свою лошадь. Альфонсо громко, насмешливо засмеялся и с торжествующим видом взглянул на Лукрецию. Публика не одобрила поведения иоаннита, но он не интересовался ничьим мнением. Подобно сказочному герою, он побеждал всех, встречавшихся на его пути, и единогласно был признан первым победителем второго турнира.
Орсини сидел в полном изнеможении в кругу дам и утешался сочувствием Лукреции и своего нового друга – Цезаря. В конце турнира Паоло хотел еще раз сразиться с Альфонсо, который стоял, опираясь на меч, посреди арены.
– Нет, нет, синьор, этого нельзя! – быстро остановила Паоло Лукреция. – Вы успели отдохнуть, а иоаннит еле держится на ногах от усталости. Победа только тогда имеет значение, когда у противников одинаковые силы.
– Наша сестра исполняет христианский долг, и я вполне согласен с нею, – заметил Цезарь, бросая на Орсини многозначительный взгляд.
По правилам турнира, все трое победителей не должны были участвовать в третьем состязании. Это распоряжение было вполне целесообразно, так как рыцари имели очень утомленный вид. Когда оруженосец взял под уздцы лошадь Альфонсо, чтобы вывести ее из пределов арены, все заметили, что иоаннит склонился к голове лошади и с большим трудом выпрямился через несколько секунд. Неизвестно, из чувства ли сострадания, или для того, чтобы закончить свое злодейское дело, Лукреция послала феррарцу кубок вина.
– Пресвятая Дева Мария подкрепит мои силы, и ни в чьей помощи я не нуждаюсь, – неожиданно ответил Альфонсо и вылил вино на песок.
Между тем, началось третье состязание и шло чрезвычайно блестяще.
Все три состязания заняли весь день, и Реджинальд с нетерпением смотрел на заходящее солнце. Наконец, рыцари третьего турнира сломали все свои мечи. Из пятисот человек, участвовавших в состязании, осталось только сорок, имевших право претендовать на приз. В число этих сорока вошли: Лебофор, Орсини и Альфонсо.
Паоло поспешил к Цезарю с просьбой разрешить кончить турнир не мечами, а шпагами.
– Нет, вы слишком озлоблены друг на друга, и дело может окончиться убийством. Поэтому, пока у каждого из вас имеются другие противники, вы трое не имеете права сражаться между собой, – ответил герцог.
Орсини не мог скрыть свое неудовольствие, и пробормотал: – Вы покровительствуете феррарскому посланнику. Он победил меня не мечом, а потому, что моя лошадь испугалась его черного одеяния.
– Тише, друг мой! – чуть слышно прошептал Цезарь. – Посмотрите на этого проклятого иоаннита, он и так еле дышит и ежеминутно меняется в лице. Вам не трудно будет одолеть его, когда настанет время. Кроме того, кто мешает вам приделать к своему мечу острие, и проткнуть ему сзади спину, как вы это делаете, охотясь на буйволов?
Дав возможность сражающимся несколько отдохнуть, герольд возвестил начало последнего состязания. Все окружающие с напряженным вниманием следили за тем, чем окончится решительный момент, – кто возьмет приз. На высоком пьедестале стоял футляр с венком. Все рыцари собрались на арене, кроме Альфонсо. Уже два раза оруженосец напоминал своему рыцарю, что его вызывают. Тогда принц поднял олову, точно очнувшись от сна, и медленно выехал на арену. Борьба началась. На Альфонсо налетел французский рыцарь и сорвал своим мечом шлем с его головы. Ничего не понимающим взглядом иоаннит осмотрелся вокруг. Его лицо, и без того бледное, казалось еще бледнее от обрамлявших его черных, как вороново крыло, волос. Раздался слабый женский крик. Не надевая шлема, который оруженосец быстро поднял, Альфонсо двинулся вперед, и свалил на землю француза и двух других рыцарей.
Лебофор и Паоло превосходили самих себя в геройской отваге, но и сопротивление было велико. Куски изорванной одежды, обломки раздробленных мечей и пятна крови покрывали песок. Многие рыцари падали в полном изнеможении и не в состоянии были больше бороться. Даже Цезарь несколько раз тревожно приподнимался со своего места, чтобы прекратить состязание. У него был прекрасный повод для этого, так как один рыцарь не был в полном вооружении, что нарушало правила борьбы. Этот рыцарь был Альфонсо. Несмотря на неоднократно повторенные просьбы своего оруженосца надеть шлем, феррарец ничего не слышал и, размахивая мечом, лез в самый центр свалки. Лукреция попросила брата прекратить состязание, и что-то в ее тоне показалось Цезарю настолько забавным, что он разразился громким смехом и из-за этого не успел ничего сказать.
Кроме трех рыцарей, не имевших права сражаться друг с другом, на арене остались только шесть человек. Не помня себя от бешенства, они все бросились друг на друга в ожесточенной схватке. После минутного молчания, вызванного всеобщим удивлением, поднялся оглушительный шум, но он затих, когда зрители увидели, что произошло дальше.
Бледное лицо Альфонсо вспыхнуло, глаза засверкали и звонким голосом он закричал:
– Ну, английский мальчишка, посчитаемся теперь с тобой.
– Нет, ломбардец, я не стану сражаться с тобой. Может быть, мой брат Орсини пожелает проучить тебя! – резким тоном возразил Лебофор.
– Нет, я хочу состязаться только с тобой. У меня есть сила только для тебя. Я уже положил раз Орсини на землю, повторять то же не стоит труда. Но ты, английский рыцарь, ты – трус, говорю это громко, в присутствии твоей возлюбленной. Ты – трус, раб, на которого плюют, который...
Однако Альфонсо не успел окончить свою фразу, потому что Лебофор, пришпорив свою лошадь, ринулся на него. Англичанин не заметил в пылу раздражения, что Орсини, задетый замечанием феррарца, тоже бросился на рыцаря святого Иоанна. Напрасно кричала толпа, что двое не могут нападать на одного. Тщетно маршалы и герольды старались прекратить борьбу, – последний час Альфонсо пробил. Он бессильно свалился с лошади и растянулся на песке. Его черные волосы окрасились кровью, лившейся струйкой из маленькой раны, нанесенной сзади. Он лежал неподвижно, без дыхания, как мертвец.
ГЛАВА XVI
После турнира Альфонсо в течение многих дней находился в бессознательном состоянии. Потом ему представлялось точно в тумане, что его подняли вскоре после того, как он упал, и быстро понесли куда-то. Холодный, влажный воздух, бывающий поблизости от реки, несколько освежил его. Затем все снова потонуло во мраке. Несколько раз, когда он открывал глаза, ему казалось, что его окружают какие-то незнакомые лица и среди них закутанная до самых глаз монахиня, смазывающая его раны. Вот все, что осталось в воспоминаниях Альфонсо, когда он окончательно пришел в себя.
С большим удивлением разглядывал он роскошную постель, обитую бархатом, и белые атласные подушки, на которых он лежал. На стенах висели гобелены, на которых были изображены любовные сцены. Потолок украшала художественная живопись с изображением Гименея, окруженного богами любви, которые бросали Цветы на его ложе. Невдалеке от кровати сидел Бембо и сочинял оду, посвященную Лукреции. Заметив сознательный взгляд своего властелина, он быстро вскочил со своего места, подошел к нему и, умоляя Альфонсо поменьше разговаривать, рассказал ему, что, по приказанию папы его перенесли в Ватикан.
– Его святейшество постоянно осведомляется о состоянии вашего здоровья, – продолжал Бембо, – он присылает каждый день четырех хирургов, а перевязки вам делают старшая кормилица донны Лукреции и сердобольная сестра-монахиня, которая посвятила себя уходу за больным и утешению страждущих. Я обязан каждый день докладывать донне Лукреции о том, как вы себя чувствуете. Даже отец Бруно приходил несколько раз сюда, предлагая свою духовную помощь.
Альфонсо выразил подозрение, что Бембо умышленно выдал, кто он такой, но тот так горячо уверял его в обратном, что больной не мог не поверить ему.
– А кто из тех двух презренных рыцарей, предательски накинувшихся на меня, получил приз? – спросил Альфонсо с горячностью.
– Нет, мой благородный господин! Сир Реджинальд плакал, когда увидел, что произошло. Все утверждают, что это нападение двоих на одного было лишь печальной случайностью, а не сделано умышленно. Как только Лебофор встречает меня во дворце, он говорит о вас с нежностью, как о родном брате. Мне кажется, что и Орсини очень жалеет о вашем несчастье. Что касается приза, то пока никто не получил его. Герцог спрятал приз до вашего выздоровления.
– Ты говоришь, что встречаешь англичанина во дворце? Следовательно, он часто навещает донну Лукрецию? Мне кажется, что она смеялась громче всех, когда я упал?
– Она не могла смеяться ни громко, ни тихо, с ней моментально сделался обморок.
– Она боялась за своего любимца! – с горькой улыбкой заметил Альфонсо.
– Кто ее любимец, я не знаю, но несомненно, в ту минуту она беспокоилась только о вас. Она даже распорядилась, чтобы прекратили турнир, пока врачи не сказали, что вы находитесь вне опасности. Маленький грек заявил, что ваше состояние вызвано не сотрясением мозга при падении, а мудрой заботливостью самой природы, потому что неподвижное положение было необходимо для быстрейшего заживления такой опасной раны.
– Удивительно, как проницателен этот врач! – насмешливо заметил Альфонсо, вспомнив о яде, поднесенном ему Лукрецией. Надеюсь, я теперь скоро поправлюсь и, как только я отомщу англичанину, так в тот же день мы уедем из Рима, благословляя Бога за то, что отделались еще сравнительно счастливо.
– Тогда лучше уедем сейчас, синьор. Вам совершенно не за что мстить сиру Реджинальду! – возразил Бембо.
– Ты в этом уверен? А я наоборот, думаю, что они смеются между собой, когда вспоминают об этой истории!
– Врачи будут бранить меня за то, что я позволяю вам так волноваться! – проговорил Бембо. – Я слышу шаги. Держу пари, что это они идут сюда.
Он ошибся – в комнату входил отец Бруно. На бледном лице монаха не было следа воспоминания о последнем свидании с Альфонсо – он только боялся встретиться с ним взглядом. Во всем же остальном его обращение было проникнуто нежным состраданием. Он сел у постели больного и пощупал его пульс, причем заявил, что обладает некоторым врачебным опытом.
– Пульс еще не совсем спокоен, но видно, что силы возвращаются, – задумчиво проговорил он. – Если я не ошибаюсь, то ваша душевная рана сильнее телесной. Может быть, я могу облегчить ее?
Монах взглядом пригласил Бембо оставить его с больным наедине.
– Нет, отче, я не могу уйти от своего друга ни на минуту, – ответил Бембо. – Я это обещал нашей доброй монахине.
– Монахине? Разве за вами ухаживает какая-нибудь монахиня, синьор?
– Да, я же обязан наблюдать за тем, чтобы больному давались только те лекарства, которые сердобольная монахиня приготавливает собственноручно, под наблюдением врачей! – ответил Бембо, подозрительно глядя на доминиканца.
– В самом деле? В таком случае, я должен сказать вам в присутствии третьего лица, чтобы вы были осторожны, рыцарь святого Иоанна. И, не доверяйте своих ран неловким, или – вернее сказать – слишком ловким рукам этой женщины. Я знаю случаи, когда совершенно невинные раны становились при ее помощи гангренозными.
– С тех пор, как мы виделись в последний раз отец Бруно, я убедился, что ваши предупреждения так же верны, как крик ворона, – взволнованно проговорил Альфонсо, приподнимаясь с подушек. – Меня не удивит, если меня убьют среди всего этого великолепия. Ведь поднесли же мне яд в виде прекрасных плодов и дорогого вина. Этот яд и был причиной моего позора.
– Этого не может быть! – быстро воскликнул монах. – По всей вероятности, вам дали сонное питье, чтобы помешать присутствовать на турнире, оберегая вас же. Я что-то слышал об этой истории. Теперь же я умоляю вас как можно скорее уехать из Рима.
– Вам не причиняет боли та мазь, которая лежит на вашей груди, синьор? – спросил принца Бембо, встревоженный словами монаха.
– Ничуть! Она наоборот, так успокоительно действует на меня, точно ее приготовила сама любовь!
– Вот видите, и от нее удивительно быстро заживают раны! – воскликнул обрадованный Бембо. – Не знаю, что вы говорите о яде, но я готов поклясться, что монахиня, омывающая ваши раны своими слезами, не кто иная, как сама донна Лукреция. Я узнал это по ее руке несравненной красоты, а также по дорогому смарагду в ее кольце, которое она в тревоге забыла снять с пальца.
– Неужели? – воскликнул Альфонсо и вопросительно взглянул на монаха.
– То же самое было с принцем Салернским, я его тоже предостерегал заранее! – ответил отец Бруно, поднимаясь с места. – Помни одно, сын мой, если эта капризная женщина желает во что бы то ни стало восстановить твои силы, то есть некто, который по этой самой причине, не задумываясь, уничтожит тебя.
У входа послышались шаги, а в следующую минуту дверь открылась, и у входа показались четыре врача, в том числе и карлик-грек. За ними следовали монахиня, покрытая густой вуалью, и почтенная матрона в черном одеянии, в которой Альфонсо узнал Фаустину.
Бруно остановился и устремил на монахиню пронизывающий взгляд. Она слегка поклонилась и подошла к постели больного. Маленький грек приказал снять с груди раненого повязку, но, когда монахиня прикоснулась к одеялу, чтобы приподнять его, Альфонсо оттолкнул ее руки и произнес:
– Нет, добрая сестра, не беспокойтесь!.. С тех пор, как одна женщина хотела отравить меня, я питаю ужас к прикосновению нежных женских рук.
– Вас хотели отравить, синьор? – испуганным голосом спросила монахиня.
– Если бы не это обстоятельство, я не был бы здесь, – ответил Альфонсо. – Тогда меч союзника Орсини не свалил бы меня, и я не стал бы посмешищем для всех Борджиа. Не прикасайтесь ко мне, если не хотите снять свою вуаль! Откройте лицо, дабы я мог убедиться, что ты не имеешь ничего общего с моими врагами.
– Рыцарь бредит – сказала монахиня смущенным голосом. – Наше присутствие вызывает, кажется, лихорадочное состояние. Уйдем, Фаустина!
Бруно показалось, что монахиня зашаталась. Он бросился к ней, чтобы поддержать ее, но она гордо выпрямилась и быстро вышла из комнаты, сопутствуемая Бруно.
Врачи сами сделали перевязку и ушли, еще раз напомнив о том, что больной нуждается в полнейшем покое. Однако, Бембо был слишком взволнован для того, чтобы исполнить это приказание. По его просьбе Альфонсо рассказал о том, что он почувствовал, съевши фрукты и выпив вино, присланное Лукрецией.
– Неужели под видом такого ангела может существовать дьявол? – с негодованием произнес Бембо, – теперь мне понятно то, что сказал Бурхард. «Кто бы подумал, – проговорил он, – что через месяц после такой веселой свадьбы новобрачный будет лежать мертвым на этой самой постели? Его, как оленя, загрызли собаки, после того, как стрела охотника не нанесла ему ни одной смертельной раны».
– Ах, он сказал это? По чьему же приказанию меня положили в эти злополучные комнаты, где был убит несчастный принц Салернский, супруг Лукреции? – произнес Альфонсо.
– По приказанию Лукреции, и я считал это большой честью для нас, – ответил Бембо, пугливо оглядываясь. – Я думаю, что это помещение очень удобно для некоторых таинственных целей. Вероятно, после того, как вы отыскали еврейку, знающую, как погиб герцог Гандийский, вы вряд ли приятны Цезарю и Лукреции. Дай Бог, чтобы, находясь под крышей Ватикана, мы узнали, наконец, правду.
– Нельзя ли сделать этого Бурхарда более словоохотливым? – спросил Альфонсо. – Ты говоришь, он часто приходит сюда по поручению папы? Что, если мы предложим ему выпить и закусить вместе с нами?
– Это, во всяком случае, будет не лишней предосторожностью, хотя, может быть, для вас опасно знать слишком много, – ответил Бембо.
– Я хотел бы знать столько, сколько нужно для того, чтобы уничтожить мои сомнения.
Вечером у дверей комнаты Альфонсо тихо постучали.
– Войдите! – сказал Бембо.
Дверь открылась, и показался церемониймейстер Бурхард в сопровождении двух пажей, принесших лампы.
– Как вы себя чувствуете, синьор? – добродушно спросил церемониймейстер. – Я пришел не от его святейшества, а от донны Лукреции, которая не хочет, чтобы началась сарабанда, пока она не получит утешительных вестей о вашей болезни.
– Кроме небольшой слабости я чувствую себя очень хорошо, – веселым тоном ответил Альфонсо. – Прошу вас передать донне Лукреции мою нижайшую благодарность. Если вы не очень спешите, синьор Бурхард, то, может быть, согласитесь доставить мне большое удовольствие, побеседовав немного со мной?
– О, с удовольствием! Со стороны донны Лукреции это – простая вежливость. Если бы я немедленно вернулся, то, несомненно, застал бы нашу красавицу танцующей сарабанду с сиром Реджинальдом. Он теперь – кумир дам.
Говоря это, Бурхард взял стул и сел невдалеке от Альфонсо.
– Что, Бембо, есть у нас вино, которое пришлось бы по вкусу господину церемониймейстеру?
– Нет, нет, не беспокойтесь, вам нельзя пить ни капельки вина! – возразил Бурхард, сам не отказываясь от предложения.
– О, теперь можно! – шутливо заметил Альфонсо. – Бембо знает какое-то магическое слово, по которому мы можем получить все, что нам угодно.
Бембо оправдал доверие своего повелителя, и на столе появился рейнвейн, любимый напиток церемониймейстера.
– Пью от всего сердца за ваше быстрое выздоровление, почтеннейший рыцарь! – проговорил Бурхард, залпом опорожняя стакан. – Прекрасное вино, точно только что полученное с Рейна! При моей хлопотливой должности иногда необходимо подкрепиться. Ах, вы не знаете, как трудно поддерживать порядок в этом доме. Я буду очень счастлив, господа, если могу быть вам чем-нибудь полезен. Пейте, брат каноник. Только, кажется, вы предпочитаете кипрское вино? Может быть, вам что-нибудь угодно, господин рыцарь?
– Нет, благодарю вас, – ответил Альфонсо. – Мне даже слишком хорошо под вашей гостеприимной кровлей. Я боюсь, что изгнал кого-нибудь из этого помещения. Такие покои скорее были предназначены для влюбленного новобрачного, чем для раненого рыцаря.
– Вы правы и не правы, синьор, – с глубокомысленным видом сказал Бурхард. – Во всяком случае вы никого не изгнали, так как со дня смерти принца Салернского здесь никто не жил.
– Он был мужем дочери его святейшества? – небрежно спросил Альфонсо.
– Его племянницы! – поправил церемониймейстер.
– Да, но он любит ее как дочь и даже гораздо больше! – невинным тоном возразил принц.
– Да, это верно. Его святейшество советуется с ней даже в делах церкви. Нередко в его отсутствие всем управляет донна Лукреция. Нужно сознаться, у нее больше ума, чем у многих кардиналов. Я сам видел, как она плела золотые кружева и управляла всем городом. Все это прекрасно, но, как хотите, все же скандал!
Бурхард вообще был счастлив, когда с ним вели беседы, а вино еще больше развязало ему язык. Поэтому он стал сыпать анекдотами из жизни папы и всего двора. Для Альфонсо было особенно интересно то, что он рассказывал об отношении папы к своей дочери и о предполагаемом браке Лукреции с Орсини. По словам церемониймейстера, желание Александра выдать замуж дочь за главу мятежного дома служило доказательством неладов между ним и Цезарем.
– Вы думаете, что принца Салернского для того и убили, чтобы освободить место для синьора Паоло? – с деланным спокойствием спросил Альфонсо.
– Какие-то неизвестные лица тяжко ранили принца на ступенях церкви Святого Петра! – ответил церемониймейстер, испуганный смелым вопросом. – Но стоит ли говорить об этом? Я думаю, не лишним будет напомнить вам, что в левом крыле этой башни живет донна Лукреция со своими фрейлинами, У женщин, как вам известно, слух очень тонкий.
– В самом деле? Раз известно, что принц убит, – снова начал Альфонсо после некоторого раздумья, – то вы, как человек ученый, конечно, можете ответить, кому нужно было это убийство.
– Я далеко не так учен, как говорят, – скромно возразил Бурхард, – но все же одно могу сказать вам, синьор, Орсини тут не при чем. Ему тогда и во сне не снилось стать зятем папы.
– А у нас, в Ломбардии, рассказывают, что принц Салернский умер не от ран, а был задушен в своей собственной комнате, в Ватикане.
– Да, это – правда, он умер внезапно. Я сам видел его за несколько минут до его смерти вот на этой кровати и не успел оглянуться, как его уже не стало.
– Как же это случилось? Ведь он уже почти оправился от ран – спросил Альфонсо.
– Хе-хе, вы, кажется, побаиваетесь того же? – шутливо проговорил церемониймейстер, видя, с какой тревогой ждет Бембо его ответа. – Много рассказывают разных историй по этому поводу, да нельзя всему верить.
– Должен вам сознаться, что воспоминание об убийстве принца в этой же самой комнате и на этой постели не внушает и мне большого спокойствия! – заметил Альфонсо.
С большим удивлением разглядывал он роскошную постель, обитую бархатом, и белые атласные подушки, на которых он лежал. На стенах висели гобелены, на которых были изображены любовные сцены. Потолок украшала художественная живопись с изображением Гименея, окруженного богами любви, которые бросали Цветы на его ложе. Невдалеке от кровати сидел Бембо и сочинял оду, посвященную Лукреции. Заметив сознательный взгляд своего властелина, он быстро вскочил со своего места, подошел к нему и, умоляя Альфонсо поменьше разговаривать, рассказал ему, что, по приказанию папы его перенесли в Ватикан.
– Его святейшество постоянно осведомляется о состоянии вашего здоровья, – продолжал Бембо, – он присылает каждый день четырех хирургов, а перевязки вам делают старшая кормилица донны Лукреции и сердобольная сестра-монахиня, которая посвятила себя уходу за больным и утешению страждущих. Я обязан каждый день докладывать донне Лукреции о том, как вы себя чувствуете. Даже отец Бруно приходил несколько раз сюда, предлагая свою духовную помощь.
Альфонсо выразил подозрение, что Бембо умышленно выдал, кто он такой, но тот так горячо уверял его в обратном, что больной не мог не поверить ему.
– А кто из тех двух презренных рыцарей, предательски накинувшихся на меня, получил приз? – спросил Альфонсо с горячностью.
– Нет, мой благородный господин! Сир Реджинальд плакал, когда увидел, что произошло. Все утверждают, что это нападение двоих на одного было лишь печальной случайностью, а не сделано умышленно. Как только Лебофор встречает меня во дворце, он говорит о вас с нежностью, как о родном брате. Мне кажется, что и Орсини очень жалеет о вашем несчастье. Что касается приза, то пока никто не получил его. Герцог спрятал приз до вашего выздоровления.
– Ты говоришь, что встречаешь англичанина во дворце? Следовательно, он часто навещает донну Лукрецию? Мне кажется, что она смеялась громче всех, когда я упал?
– Она не могла смеяться ни громко, ни тихо, с ней моментально сделался обморок.
– Она боялась за своего любимца! – с горькой улыбкой заметил Альфонсо.
– Кто ее любимец, я не знаю, но несомненно, в ту минуту она беспокоилась только о вас. Она даже распорядилась, чтобы прекратили турнир, пока врачи не сказали, что вы находитесь вне опасности. Маленький грек заявил, что ваше состояние вызвано не сотрясением мозга при падении, а мудрой заботливостью самой природы, потому что неподвижное положение было необходимо для быстрейшего заживления такой опасной раны.
– Удивительно, как проницателен этот врач! – насмешливо заметил Альфонсо, вспомнив о яде, поднесенном ему Лукрецией. Надеюсь, я теперь скоро поправлюсь и, как только я отомщу англичанину, так в тот же день мы уедем из Рима, благословляя Бога за то, что отделались еще сравнительно счастливо.
– Тогда лучше уедем сейчас, синьор. Вам совершенно не за что мстить сиру Реджинальду! – возразил Бембо.
– Ты в этом уверен? А я наоборот, думаю, что они смеются между собой, когда вспоминают об этой истории!
– Врачи будут бранить меня за то, что я позволяю вам так волноваться! – проговорил Бембо. – Я слышу шаги. Держу пари, что это они идут сюда.
Он ошибся – в комнату входил отец Бруно. На бледном лице монаха не было следа воспоминания о последнем свидании с Альфонсо – он только боялся встретиться с ним взглядом. Во всем же остальном его обращение было проникнуто нежным состраданием. Он сел у постели больного и пощупал его пульс, причем заявил, что обладает некоторым врачебным опытом.
– Пульс еще не совсем спокоен, но видно, что силы возвращаются, – задумчиво проговорил он. – Если я не ошибаюсь, то ваша душевная рана сильнее телесной. Может быть, я могу облегчить ее?
Монах взглядом пригласил Бембо оставить его с больным наедине.
– Нет, отче, я не могу уйти от своего друга ни на минуту, – ответил Бембо. – Я это обещал нашей доброй монахине.
– Монахине? Разве за вами ухаживает какая-нибудь монахиня, синьор?
– Да, я же обязан наблюдать за тем, чтобы больному давались только те лекарства, которые сердобольная монахиня приготавливает собственноручно, под наблюдением врачей! – ответил Бембо, подозрительно глядя на доминиканца.
– В самом деле? В таком случае, я должен сказать вам в присутствии третьего лица, чтобы вы были осторожны, рыцарь святого Иоанна. И, не доверяйте своих ран неловким, или – вернее сказать – слишком ловким рукам этой женщины. Я знаю случаи, когда совершенно невинные раны становились при ее помощи гангренозными.
– С тех пор, как мы виделись в последний раз отец Бруно, я убедился, что ваши предупреждения так же верны, как крик ворона, – взволнованно проговорил Альфонсо, приподнимаясь с подушек. – Меня не удивит, если меня убьют среди всего этого великолепия. Ведь поднесли же мне яд в виде прекрасных плодов и дорогого вина. Этот яд и был причиной моего позора.
– Этого не может быть! – быстро воскликнул монах. – По всей вероятности, вам дали сонное питье, чтобы помешать присутствовать на турнире, оберегая вас же. Я что-то слышал об этой истории. Теперь же я умоляю вас как можно скорее уехать из Рима.
– Вам не причиняет боли та мазь, которая лежит на вашей груди, синьор? – спросил принца Бембо, встревоженный словами монаха.
– Ничуть! Она наоборот, так успокоительно действует на меня, точно ее приготовила сама любовь!
– Вот видите, и от нее удивительно быстро заживают раны! – воскликнул обрадованный Бембо. – Не знаю, что вы говорите о яде, но я готов поклясться, что монахиня, омывающая ваши раны своими слезами, не кто иная, как сама донна Лукреция. Я узнал это по ее руке несравненной красоты, а также по дорогому смарагду в ее кольце, которое она в тревоге забыла снять с пальца.
– Неужели? – воскликнул Альфонсо и вопросительно взглянул на монаха.
– То же самое было с принцем Салернским, я его тоже предостерегал заранее! – ответил отец Бруно, поднимаясь с места. – Помни одно, сын мой, если эта капризная женщина желает во что бы то ни стало восстановить твои силы, то есть некто, который по этой самой причине, не задумываясь, уничтожит тебя.
У входа послышались шаги, а в следующую минуту дверь открылась, и у входа показались четыре врача, в том числе и карлик-грек. За ними следовали монахиня, покрытая густой вуалью, и почтенная матрона в черном одеянии, в которой Альфонсо узнал Фаустину.
Бруно остановился и устремил на монахиню пронизывающий взгляд. Она слегка поклонилась и подошла к постели больного. Маленький грек приказал снять с груди раненого повязку, но, когда монахиня прикоснулась к одеялу, чтобы приподнять его, Альфонсо оттолкнул ее руки и произнес:
– Нет, добрая сестра, не беспокойтесь!.. С тех пор, как одна женщина хотела отравить меня, я питаю ужас к прикосновению нежных женских рук.
– Вас хотели отравить, синьор? – испуганным голосом спросила монахиня.
– Если бы не это обстоятельство, я не был бы здесь, – ответил Альфонсо. – Тогда меч союзника Орсини не свалил бы меня, и я не стал бы посмешищем для всех Борджиа. Не прикасайтесь ко мне, если не хотите снять свою вуаль! Откройте лицо, дабы я мог убедиться, что ты не имеешь ничего общего с моими врагами.
– Рыцарь бредит – сказала монахиня смущенным голосом. – Наше присутствие вызывает, кажется, лихорадочное состояние. Уйдем, Фаустина!
Бруно показалось, что монахиня зашаталась. Он бросился к ней, чтобы поддержать ее, но она гордо выпрямилась и быстро вышла из комнаты, сопутствуемая Бруно.
Врачи сами сделали перевязку и ушли, еще раз напомнив о том, что больной нуждается в полнейшем покое. Однако, Бембо был слишком взволнован для того, чтобы исполнить это приказание. По его просьбе Альфонсо рассказал о том, что он почувствовал, съевши фрукты и выпив вино, присланное Лукрецией.
– Неужели под видом такого ангела может существовать дьявол? – с негодованием произнес Бембо, – теперь мне понятно то, что сказал Бурхард. «Кто бы подумал, – проговорил он, – что через месяц после такой веселой свадьбы новобрачный будет лежать мертвым на этой самой постели? Его, как оленя, загрызли собаки, после того, как стрела охотника не нанесла ему ни одной смертельной раны».
– Ах, он сказал это? По чьему же приказанию меня положили в эти злополучные комнаты, где был убит несчастный принц Салернский, супруг Лукреции? – произнес Альфонсо.
– По приказанию Лукреции, и я считал это большой честью для нас, – ответил Бембо, пугливо оглядываясь. – Я думаю, что это помещение очень удобно для некоторых таинственных целей. Вероятно, после того, как вы отыскали еврейку, знающую, как погиб герцог Гандийский, вы вряд ли приятны Цезарю и Лукреции. Дай Бог, чтобы, находясь под крышей Ватикана, мы узнали, наконец, правду.
– Нельзя ли сделать этого Бурхарда более словоохотливым? – спросил Альфонсо. – Ты говоришь, он часто приходит сюда по поручению папы? Что, если мы предложим ему выпить и закусить вместе с нами?
– Это, во всяком случае, будет не лишней предосторожностью, хотя, может быть, для вас опасно знать слишком много, – ответил Бембо.
– Я хотел бы знать столько, сколько нужно для того, чтобы уничтожить мои сомнения.
Вечером у дверей комнаты Альфонсо тихо постучали.
– Войдите! – сказал Бембо.
Дверь открылась, и показался церемониймейстер Бурхард в сопровождении двух пажей, принесших лампы.
– Как вы себя чувствуете, синьор? – добродушно спросил церемониймейстер. – Я пришел не от его святейшества, а от донны Лукреции, которая не хочет, чтобы началась сарабанда, пока она не получит утешительных вестей о вашей болезни.
– Кроме небольшой слабости я чувствую себя очень хорошо, – веселым тоном ответил Альфонсо. – Прошу вас передать донне Лукреции мою нижайшую благодарность. Если вы не очень спешите, синьор Бурхард, то, может быть, согласитесь доставить мне большое удовольствие, побеседовав немного со мной?
– О, с удовольствием! Со стороны донны Лукреции это – простая вежливость. Если бы я немедленно вернулся, то, несомненно, застал бы нашу красавицу танцующей сарабанду с сиром Реджинальдом. Он теперь – кумир дам.
Говоря это, Бурхард взял стул и сел невдалеке от Альфонсо.
– Что, Бембо, есть у нас вино, которое пришлось бы по вкусу господину церемониймейстеру?
– Нет, нет, не беспокойтесь, вам нельзя пить ни капельки вина! – возразил Бурхард, сам не отказываясь от предложения.
– О, теперь можно! – шутливо заметил Альфонсо. – Бембо знает какое-то магическое слово, по которому мы можем получить все, что нам угодно.
Бембо оправдал доверие своего повелителя, и на столе появился рейнвейн, любимый напиток церемониймейстера.
– Пью от всего сердца за ваше быстрое выздоровление, почтеннейший рыцарь! – проговорил Бурхард, залпом опорожняя стакан. – Прекрасное вино, точно только что полученное с Рейна! При моей хлопотливой должности иногда необходимо подкрепиться. Ах, вы не знаете, как трудно поддерживать порядок в этом доме. Я буду очень счастлив, господа, если могу быть вам чем-нибудь полезен. Пейте, брат каноник. Только, кажется, вы предпочитаете кипрское вино? Может быть, вам что-нибудь угодно, господин рыцарь?
– Нет, благодарю вас, – ответил Альфонсо. – Мне даже слишком хорошо под вашей гостеприимной кровлей. Я боюсь, что изгнал кого-нибудь из этого помещения. Такие покои скорее были предназначены для влюбленного новобрачного, чем для раненого рыцаря.
– Вы правы и не правы, синьор, – с глубокомысленным видом сказал Бурхард. – Во всяком случае вы никого не изгнали, так как со дня смерти принца Салернского здесь никто не жил.
– Он был мужем дочери его святейшества? – небрежно спросил Альфонсо.
– Его племянницы! – поправил церемониймейстер.
– Да, но он любит ее как дочь и даже гораздо больше! – невинным тоном возразил принц.
– Да, это верно. Его святейшество советуется с ней даже в делах церкви. Нередко в его отсутствие всем управляет донна Лукреция. Нужно сознаться, у нее больше ума, чем у многих кардиналов. Я сам видел, как она плела золотые кружева и управляла всем городом. Все это прекрасно, но, как хотите, все же скандал!
Бурхард вообще был счастлив, когда с ним вели беседы, а вино еще больше развязало ему язык. Поэтому он стал сыпать анекдотами из жизни папы и всего двора. Для Альфонсо было особенно интересно то, что он рассказывал об отношении папы к своей дочери и о предполагаемом браке Лукреции с Орсини. По словам церемониймейстера, желание Александра выдать замуж дочь за главу мятежного дома служило доказательством неладов между ним и Цезарем.
– Вы думаете, что принца Салернского для того и убили, чтобы освободить место для синьора Паоло? – с деланным спокойствием спросил Альфонсо.
– Какие-то неизвестные лица тяжко ранили принца на ступенях церкви Святого Петра! – ответил церемониймейстер, испуганный смелым вопросом. – Но стоит ли говорить об этом? Я думаю, не лишним будет напомнить вам, что в левом крыле этой башни живет донна Лукреция со своими фрейлинами, У женщин, как вам известно, слух очень тонкий.
– В самом деле? Раз известно, что принц убит, – снова начал Альфонсо после некоторого раздумья, – то вы, как человек ученый, конечно, можете ответить, кому нужно было это убийство.
– Я далеко не так учен, как говорят, – скромно возразил Бурхард, – но все же одно могу сказать вам, синьор, Орсини тут не при чем. Ему тогда и во сне не снилось стать зятем папы.
– А у нас, в Ломбардии, рассказывают, что принц Салернский умер не от ран, а был задушен в своей собственной комнате, в Ватикане.
– Да, это – правда, он умер внезапно. Я сам видел его за несколько минут до его смерти вот на этой кровати и не успел оглянуться, как его уже не стало.
– Как же это случилось? Ведь он уже почти оправился от ран – спросил Альфонсо.
– Хе-хе, вы, кажется, побаиваетесь того же? – шутливо проговорил церемониймейстер, видя, с какой тревогой ждет Бембо его ответа. – Много рассказывают разных историй по этому поводу, да нельзя всему верить.
– Должен вам сознаться, что воспоминание об убийстве принца в этой же самой комнате и на этой постели не внушает и мне большого спокойствия! – заметил Альфонсо.