Страница:
– Ваше святейшество, привезенные мною вести предназначаются только для вашего слуха, – ответил Реджинальд, не открывая лица, причем его голос показался папе знакомым.
– Вы говорите каким-то замогильным голосом, – заметил Александр. – Почему не откинете вы своего забрала? Неужели вы воображаете, что я доверюсь незнакомцу с опущенным забралом?
– При мне есть письмо, которое должно служить достаточной порукой за меня, – возразил Лебофор и, преклонив колени, подал послание Лукреции.
– Да, это рука нашей любезной Лукреции, – сказал папа и, распечатав письмо, принялся за него. Вдруг он побледнел, как смерть, и, торопливо приказав своей свите удалиться, обратился к Реджинальду: – значит, это именно вы одурачили Цезаря, благородный английский паладин, наделавший нам столько вреда? Говорите смело! Мы уважаем вашу храбрость, хотя она и была нам пагубна. В этом письме сказано, что я должен доверять вам, как бы ни были удивительны ваши сообщения, и каких бы ужасов ни передали вы мне относительно поступков герцога Романьи. Но прежде всего скажите, где оставили вы Лукрецию? Она, конечно, в безопасности, в объятиях ее августейшего супруга?
– О, да, в безопасности, по ту сторону Равенны, за пределами Фаэнцы.
– За пределами Фаэнцы? Важнейшей крепости ее брата? Неужели вы осмеливаетесь повторять ложные слухи, за которые понесли кару неаполитанские поэты?
– Судите о том сами, когда услышите, с помощью каких средств и с какою целью герцог Романьи назначил меня комендантом Фаэнцы, – ответил рыцарь и весьма спокойно изложил свою беседу с Цезарем в Синигалии относительно захвата в плен Лукреции.
Папа часто прерывал его возгласами, выражавшими недоверие, гнев и удивление. Однако, сомнения взяли перевес над всем остальным.
– Какое безумное вранье! – воскликнул он. – Пожалуй, вы придумали эти небылицы, чтобы потешить свою ненависть к герцогу и отомстить за изменников, своих друзей? А между тем это – рука Лукреции. Но я понимаю, в чем тут суть. Вы позавидовали тому величию, которого добился Цезарь с таким трудом, такими подвигами храбрости. Мятежное отродье Орсини скоро будет истреблено и мы сделаемся повелителями Италии. И вот являетесь вы со своей ложью! У Лукреции нет больше сердца Борджиа, она стала теперь настоящей Эсте. Она разлюбила своего отца. Да, да, ведь любящая дочь побоялась бы терзать мне сердце подобными выдумками. Прочь с моих глаз, клеветник! Или не отослать ли мне тебя в замок Святого Ангела!
– Соблаговолите, ваше святейшество, обратить внимание на заключение письма, где епископ обещает прислать военные силы герцога Романьи в Рим, – продолжал неумолимый мститель. – Вам надо еще узнать, для чего именно явятся они сюда.
– Да, герцогиня пишет о предательстве, замышляемом против меня, о разоблачениях, которые я слышу от вас, и предлагает мне помощь своего супруга против своего брата. Ну, она слишком рано вздумала разыгрывать из себя королеву! Святейший престол под нашим господством еще не дошел до того, чтобы нуждаться в помощи ломбардского герцога.
Не взирая на муку, причиняемую им, Реджинальд продолжал свой рассказ, излагая последствия замысла в Фаэнце, которых Цезарь несомненно будет добиваться в Риме и которые приведут к свержению папы или по крайней мере, лишат его действительной власти.
– Мне дурно, добрый рыцарь, воздуха, воздуха! – произнес Александр и, шатаясь, сделал несколько шагов, но, прежде чем Лебофор подоспел ему на помощь, он уже оправился и резко продолжал. – Это – ложь, это должно быть ложью! Если бы Цезарь замыслил измену против нас, зачем лишил бы он себя поддержки, которую мог бы дать могущественный союз с герцогом Феррарским?
– Он руководствуется здесь тем же самым побуждением, которое довело его до убийства родного брата, герцога Джованни Гандийского, – ответил Реджинальд, и его взор встретился с полубезумным взором Александра.
– Джованни убит? – повторил папа, причем, на его лице проступил холодный пот и он одно мгновение даже навалился всею своей тяжестью на плечо молодого англичанина. Однако, он оправился после энергичного усилия над собою, и промолвил, – это ничего, мы только становимся стары. У меня на секунду потемнело в глазах. Но где же вы оставили мое дитя? Где моя Лукреция? Ах, я близок к смерти, и она подумает, что убила меня! Скажите ей, что это – неправда, добрый рыцарь. Но чтобы Джованни пал от руки Цезаря? Нет. Это – выдумка, это – ложь!
– А разве вы уже забыли безумную молодую еврейку из гетто?
– Это было бы, конечно, заслуженной карой для меня, более тяжким жребием, чем участь грешника, обреченного на вечные мучения в неугасимом пламени геенны, – простонал папа. – Но этот страх не основателен. Вот ты сейчас услышишь сам. – С этими словами он дернул серебряный звонок, прикрепленный к его скамеечке, и, приказав вошедшему слуге ввести доминиканца, опять обратился к Реджинальду: – Встаньте в тени вон того балдахина. Монах видит плохо и не заметит там вашего присутствия.
Лебофор повиновался.
В комнате вскоре появилась тучная фигура монаха Биккоццо который, приблизившись к папе, опустился перед ним на колени.
– Не бойтесь! Великая услуга, оказанная вами, согласно вашему обещанию, конечно, может заставить забыть дикие безумства человека, с которым мы поступили несколько сурово и который только что выпущен из нашей тюрьмы, – заговорил Александр. – Верный своему долгу, отец Бруно не откроет того, что было доверено ему на исповеди, но, разумеется, назовет нам убийцу герцога Гандийского.
– Да, если новообращенной еврейке будет дозволено явиться сегодня вечером на торжественный пир, на котором будет присутствовать убийца, – ответил монах.
– На празднестве в Ватикане? Но разве ему известно, что герцог Романьи прибудет сюда из лагеря под осажденным Браччиано?
– Отец Бруно поручил мне просить вас послать за ним, чтобы он мог разделить радость открытия, которое, судя по слухам... Впрочем, я должен быть глух ко всему, кроме того, что мне велено сказать!
– Хорошо. Тогда ступай и скажи отцу Бруно, что если он исполнит свое обещание, то его капюшон может преобразиться в красную шляпу кардинала, – многозначительно добавил папа.
– Отец Бруно хочет чтобы вы, ваше святейшество, соблаговолили послать за ним, когда он будет всенародно крестить молодую еврейку на площади Святого Петра. Но только для этого понадобится значительная военная сила. Появление большого отряда воинов послужит в глазах черни извинением его покорности. Солдаты должны быть под командой надежного человека, на которого вы можете положиться, что он не отступит ни перед каким сопротивлением, так как убийца – лицо с большою властью.
Папа выразил знаком свое согласие.
– Отец Бруно, – продолжал доминиканец, – боится могущества тех, кого он должен предать в жертву вашему мщению, ради собственной безопасности умоляет вас послать ему в залог вашей защиты золотой ковчежец, который вы всегда носите за пазухой.
– Ковчежец со Святыми Дарами? – сказал папа. – Один астролог говорил мне, что я не умру, пока ношу его при себе. Но вот он! Передайте отцу Бруно, что он должен держать его у себя, пока не попросит у меня сам выкупа за него.
Биккоццо взял святыню и почтительно приложился к ней, после чего был отпущен молчаливым жестом папы и удалился.
– Ну вот, вы слышали? – торжествующим тоном воскликнул Александр, когда Реджинальд вышел из своего убежища.
– А это поручение исходит от отца Бруно? – спросил рыцарь также радостным голосом, хотя сначала лишь смутно припомнил странные истории, слышанные им от герцога Альфонсо.
– Разумеется, от него, – подтвердил папа, превратно истолковавший себе довольство, обнаруженное Лебофором. – Послушайте, к какому решению я пришел. Цезарь сам дает сегодня вечером праздник примирения вновь назначенным кардиналам, хотя немногие из них считаются его друзьями. И вот, чтобы опровергнуть эти злые помыслы и отвлечь его от зависти счастью сестры, приглашенные должны столковаться со мною относительно того, чтобы превратить герцогскую корону Цезаря в королевскую. Да, он должен сделаться королем Романьи, потому что Небо даровало нам власть раздавать и отнимать все мирские господства на земле, особенно в пределах нашего отечества. Не бойтесь за себя! Ваша безопасность дорога нам, как наша собственная, и мы полагаем, что на этом празднике будет положено начало всеобщему примирению. Вы предназначены способствовать благому делу и быть тем послом, которого мы намерены отправить за отцом Бруно и новообращенной еврейкой. Вы должны быть свидетелем всего, а потом вернуться к Лукреции с радостными новостями и докладом, что мы желаем видеть ее на троне в Ферраре.
С этими словами папа сделал жест, указывавший на то, что аудиенция Реджинальда Лебофора окончена, и рыцарь удалился.
ГЛАВА XVIII
– Вы говорите каким-то замогильным голосом, – заметил Александр. – Почему не откинете вы своего забрала? Неужели вы воображаете, что я доверюсь незнакомцу с опущенным забралом?
– При мне есть письмо, которое должно служить достаточной порукой за меня, – возразил Лебофор и, преклонив колени, подал послание Лукреции.
– Да, это рука нашей любезной Лукреции, – сказал папа и, распечатав письмо, принялся за него. Вдруг он побледнел, как смерть, и, торопливо приказав своей свите удалиться, обратился к Реджинальду: – значит, это именно вы одурачили Цезаря, благородный английский паладин, наделавший нам столько вреда? Говорите смело! Мы уважаем вашу храбрость, хотя она и была нам пагубна. В этом письме сказано, что я должен доверять вам, как бы ни были удивительны ваши сообщения, и каких бы ужасов ни передали вы мне относительно поступков герцога Романьи. Но прежде всего скажите, где оставили вы Лукрецию? Она, конечно, в безопасности, в объятиях ее августейшего супруга?
– О, да, в безопасности, по ту сторону Равенны, за пределами Фаэнцы.
– За пределами Фаэнцы? Важнейшей крепости ее брата? Неужели вы осмеливаетесь повторять ложные слухи, за которые понесли кару неаполитанские поэты?
– Судите о том сами, когда услышите, с помощью каких средств и с какою целью герцог Романьи назначил меня комендантом Фаэнцы, – ответил рыцарь и весьма спокойно изложил свою беседу с Цезарем в Синигалии относительно захвата в плен Лукреции.
Папа часто прерывал его возгласами, выражавшими недоверие, гнев и удивление. Однако, сомнения взяли перевес над всем остальным.
– Какое безумное вранье! – воскликнул он. – Пожалуй, вы придумали эти небылицы, чтобы потешить свою ненависть к герцогу и отомстить за изменников, своих друзей? А между тем это – рука Лукреции. Но я понимаю, в чем тут суть. Вы позавидовали тому величию, которого добился Цезарь с таким трудом, такими подвигами храбрости. Мятежное отродье Орсини скоро будет истреблено и мы сделаемся повелителями Италии. И вот являетесь вы со своей ложью! У Лукреции нет больше сердца Борджиа, она стала теперь настоящей Эсте. Она разлюбила своего отца. Да, да, ведь любящая дочь побоялась бы терзать мне сердце подобными выдумками. Прочь с моих глаз, клеветник! Или не отослать ли мне тебя в замок Святого Ангела!
– Соблаговолите, ваше святейшество, обратить внимание на заключение письма, где епископ обещает прислать военные силы герцога Романьи в Рим, – продолжал неумолимый мститель. – Вам надо еще узнать, для чего именно явятся они сюда.
– Да, герцогиня пишет о предательстве, замышляемом против меня, о разоблачениях, которые я слышу от вас, и предлагает мне помощь своего супруга против своего брата. Ну, она слишком рано вздумала разыгрывать из себя королеву! Святейший престол под нашим господством еще не дошел до того, чтобы нуждаться в помощи ломбардского герцога.
Не взирая на муку, причиняемую им, Реджинальд продолжал свой рассказ, излагая последствия замысла в Фаэнце, которых Цезарь несомненно будет добиваться в Риме и которые приведут к свержению папы или по крайней мере, лишат его действительной власти.
– Мне дурно, добрый рыцарь, воздуха, воздуха! – произнес Александр и, шатаясь, сделал несколько шагов, но, прежде чем Лебофор подоспел ему на помощь, он уже оправился и резко продолжал. – Это – ложь, это должно быть ложью! Если бы Цезарь замыслил измену против нас, зачем лишил бы он себя поддержки, которую мог бы дать могущественный союз с герцогом Феррарским?
– Он руководствуется здесь тем же самым побуждением, которое довело его до убийства родного брата, герцога Джованни Гандийского, – ответил Реджинальд, и его взор встретился с полубезумным взором Александра.
– Джованни убит? – повторил папа, причем, на его лице проступил холодный пот и он одно мгновение даже навалился всею своей тяжестью на плечо молодого англичанина. Однако, он оправился после энергичного усилия над собою, и промолвил, – это ничего, мы только становимся стары. У меня на секунду потемнело в глазах. Но где же вы оставили мое дитя? Где моя Лукреция? Ах, я близок к смерти, и она подумает, что убила меня! Скажите ей, что это – неправда, добрый рыцарь. Но чтобы Джованни пал от руки Цезаря? Нет. Это – выдумка, это – ложь!
– А разве вы уже забыли безумную молодую еврейку из гетто?
– Это было бы, конечно, заслуженной карой для меня, более тяжким жребием, чем участь грешника, обреченного на вечные мучения в неугасимом пламени геенны, – простонал папа. – Но этот страх не основателен. Вот ты сейчас услышишь сам. – С этими словами он дернул серебряный звонок, прикрепленный к его скамеечке, и, приказав вошедшему слуге ввести доминиканца, опять обратился к Реджинальду: – Встаньте в тени вон того балдахина. Монах видит плохо и не заметит там вашего присутствия.
Лебофор повиновался.
В комнате вскоре появилась тучная фигура монаха Биккоццо который, приблизившись к папе, опустился перед ним на колени.
– Не бойтесь! Великая услуга, оказанная вами, согласно вашему обещанию, конечно, может заставить забыть дикие безумства человека, с которым мы поступили несколько сурово и который только что выпущен из нашей тюрьмы, – заговорил Александр. – Верный своему долгу, отец Бруно не откроет того, что было доверено ему на исповеди, но, разумеется, назовет нам убийцу герцога Гандийского.
– Да, если новообращенной еврейке будет дозволено явиться сегодня вечером на торжественный пир, на котором будет присутствовать убийца, – ответил монах.
– На празднестве в Ватикане? Но разве ему известно, что герцог Романьи прибудет сюда из лагеря под осажденным Браччиано?
– Отец Бруно поручил мне просить вас послать за ним, чтобы он мог разделить радость открытия, которое, судя по слухам... Впрочем, я должен быть глух ко всему, кроме того, что мне велено сказать!
– Хорошо. Тогда ступай и скажи отцу Бруно, что если он исполнит свое обещание, то его капюшон может преобразиться в красную шляпу кардинала, – многозначительно добавил папа.
– Отец Бруно хочет чтобы вы, ваше святейшество, соблаговолили послать за ним, когда он будет всенародно крестить молодую еврейку на площади Святого Петра. Но только для этого понадобится значительная военная сила. Появление большого отряда воинов послужит в глазах черни извинением его покорности. Солдаты должны быть под командой надежного человека, на которого вы можете положиться, что он не отступит ни перед каким сопротивлением, так как убийца – лицо с большою властью.
Папа выразил знаком свое согласие.
– Отец Бруно, – продолжал доминиканец, – боится могущества тех, кого он должен предать в жертву вашему мщению, ради собственной безопасности умоляет вас послать ему в залог вашей защиты золотой ковчежец, который вы всегда носите за пазухой.
– Ковчежец со Святыми Дарами? – сказал папа. – Один астролог говорил мне, что я не умру, пока ношу его при себе. Но вот он! Передайте отцу Бруно, что он должен держать его у себя, пока не попросит у меня сам выкупа за него.
Биккоццо взял святыню и почтительно приложился к ней, после чего был отпущен молчаливым жестом папы и удалился.
– Ну вот, вы слышали? – торжествующим тоном воскликнул Александр, когда Реджинальд вышел из своего убежища.
– А это поручение исходит от отца Бруно? – спросил рыцарь также радостным голосом, хотя сначала лишь смутно припомнил странные истории, слышанные им от герцога Альфонсо.
– Разумеется, от него, – подтвердил папа, превратно истолковавший себе довольство, обнаруженное Лебофором. – Послушайте, к какому решению я пришел. Цезарь сам дает сегодня вечером праздник примирения вновь назначенным кардиналам, хотя немногие из них считаются его друзьями. И вот, чтобы опровергнуть эти злые помыслы и отвлечь его от зависти счастью сестры, приглашенные должны столковаться со мною относительно того, чтобы превратить герцогскую корону Цезаря в королевскую. Да, он должен сделаться королем Романьи, потому что Небо даровало нам власть раздавать и отнимать все мирские господства на земле, особенно в пределах нашего отечества. Не бойтесь за себя! Ваша безопасность дорога нам, как наша собственная, и мы полагаем, что на этом празднике будет положено начало всеобщему примирению. Вы предназначены способствовать благому делу и быть тем послом, которого мы намерены отправить за отцом Бруно и новообращенной еврейкой. Вы должны быть свидетелем всего, а потом вернуться к Лукреции с радостными новостями и докладом, что мы желаем видеть ее на троне в Ферраре.
С этими словами папа сделал жест, указывавший на то, что аудиенция Реджинальда Лебофора окончена, и рыцарь удалился.
ГЛАВА XVIII
Приблизительно около того часа, когда Реджинальд встретил носилки с прахом обоих Орсини, из одной тюремной камеры замка Святого Ангела выскользнула фигура человека, черного кающегося монаха и, пройдя мимо нескольких часовых, которые пропустили ее без оклика, затерялась в длинном коридоре. Коридор вел в подземелье, где находилась Фиамма.
Монах – это был дон Савватий – спустился туда по винтовой лестнице в колонне, зажег факел и осмотрелся в темноте.
Первый предмет, который отец Бруно различил перед собою, была фигура женщины, прикованной к стене и распростертой на соломе.
– Тик-так! Фиамма, час мщения наступил, – сказал монах. – Нотта еле жива и могла лишь с трудом вымолвить в своей агонии, что ты видела, где было спрятано отравленное вино. Говори: где мне найти его?
Не отвечая ни слова, узница указала только своей исхудалой бледной рукой на сводчатую галерею. Савватий тотчас последовал по указанному направлению и вошел в круглое углубление, служившее как будто винным погребом. Там была навалена большая куча снега, из которой торчали красные бутылки, закупоренные пробками с серебряным колпачком. Другие бутылки точно такой же формы и цвета, но со свинцовыми колпачками на пробках, лежали поодаль от первых, Доминиканец подошел к первой груде, вынул из кармана инструмент и осторожно вытащил пробки из всех бутылок, не повредив печатей. Потом он откупорил такое же количество посуды, закупоренной свинцом, заткнул каждую бутылку пробкой с серебряным колпачком, а каждую из первых бутылок снабдил свинцовою пробкой. Произведя этот обмен, он поставил опять всю посуду на прежнее место, в том порядке, в каком нашел ее, и удалился.
– Фиамма, – сказал он, вернувшись в тюремную камеру узницы, – Морта сообщила человеку, обрекшему тебя на медленную смерть, что лишь тебе одной из всех ее учениц известно противоядие той тонкой отраве. Смотри, никому не выдавай его!
Молодая женщина засмеялась чуть слышно и заслонила лицо ладонью, как будто свет резал ей глаза.
Колдун с тяжелым вздохом загасил свой факел и пробормотал:
– Тебе следовало бы, по крайней мере, сохранить сознание, чтобы ты понимала, что отмщена и была свидетельницей мучений твоего убийцы.
Когда около полудня сигнальная пушка в замке Святого Ангела возвестила прибытие Цезаря, Мигуэлото немедленно представился ему.
Герцог выслушал его донесения с большим вниманием и интересом, причем в его чертах против обыкновения замечалось беспокойство.
– Нам некогда много разговаривать, – сказал он. – Каждая минута дорога. Но монах, надеюсь, не сомневается более в действии нашего волшебного напитка, так как он видел своими глазами старых ведьм в предсмертной агонии.
– Они все еще ползают, – возразил Мигуэлото. – Если бы старухи не питались впроголодь и не были так подозрительны, то не прожили бы и получасового срока, который они предоставляют каждому, кто хлебнул их снадобья. Вот послушали бы вы, как эти колдуньи неистовствуют, ругаются, как они обещают мне все свои сокровища в гетто, если я доставлю им то, что нужно для изготовления противоядия. Но я доберусь до их богатств более дешевым способом. Однако сильнее собственной участи сокрушает евреек обращение в христианство их внучки.
– Я буду рад этому, – сказал Цезарь, – потому что это – дело справедливое, а когда мы достигаем своей цели честными средствами, то должны радоваться. Не понимаю, однако, почему на меня напало такое уныние? Обыкновенно я бываю всегда спокоен духом и бодр при каждом своем предприятии, а это – величайший замысел моей жизни, завершение и венец всего. Между тем, мне не на что пожаловаться. Все идет отлично. Орсини парализованы страхом и заняты теперь лишь погребением своих мертвецов. Хотя Фабио непреклонен, однако их приверженцы уже тайком переговариваются о сдаче, которую я отклоняю, потому что откажусь от Браччиано, только получив взамен его Рим. Если грянет гром, то старик не посмеет отказать мне в этом, хотя он и обещал все своей любезной Лукреции, которая мечтает подчинить своему господству нас всех, заняв герцогский трон в Ферраре. Самые утешительные известия приходят из Фаэнцы. Лукреция попала в западню, и последний гонец привез мне весть об одном замысле, который должен погубить обоих моих врагов. Герцог Альфонсо д'Эсте и упрямый английский рыцарь, вероятно, уже сложили головы. Иначе что могли бы значить переданные мне честным Джованни слова одного незнакомца, встреченного им в Браччиано? Человек в черной одежде иоаннита у трупов Орсини! Конечно, он скоро будет здесь, так как пушка возвестила о моем прибытии в Рим.
– Но не странно ли, что он не явился со своими вестями к вам в Браччиано? – спросил каталонец.
– Это мы узнаем. Конечно, епископ д'Энна послал его, чтобы изобразить в благоприятном свете пребывание Лукреции в Фаэнце, согласно моему требованию, – возразил Цезарь. – Но этот поступок действительно немного странен. Где же монах? – продолжал он после некоторой паузы.
– Я как раз слышу его бормотанье – неизменное «тик-так», – ответил Мигуэлото. – Одиночное заключение несколько помутило ему рассудок, но так бывает со всеми. Фиамма в свою очередь сделалась очень странной.
– Тик-так! Как удивительно вертится мир, не зная ни покоя, ни отдыха! – бормотал про себя отец Бруно, входя в комнату, но его тон сделался рассудительнее и спокойнее, когда он узнал герцога Романьи. – Ваша светлость, – продолжал он, – еврейки находятся в ужасном предсмертном томлении и умрут без покаяния и отпущения грехов.
– Туда им и дорога! – заметил Цезарь. – Их гибель – дело правосудия.
– Герцог Романьи говорит так, и это – вещие слова, – промолвил Бруно с особым выражением в глазах.
Последнее не ускользнуло от подозрительного Борджиа и он пригрозил:
– Назови это мщением, а не правосудием, если хочешь, но смотри, как бы то же самое не постигло тебя самого! Соучастники твоего колдовства еще живыми могут поведать миру, кто ты таков, если ты прогневишь меня. Но я тебе доверяю. Отныне ты должен быть нашим единственным чудотворцем. Вопреки заявлению Мигуэлото, вопреки мольбам евреев, ты должен сдержать слово, данное черни, и появиться со своею новообращенной на площади Петра. Ты должен опровергнуть перед папой слова этих евреев, утверждающих, будто бы Мириам помешанная. Да, ты должен опровергнуть их своими чудесами, хотя твое обвинение навлечет гибель на князей церкви, симонистов, имена которых ты найдешь вот в этом списке. А если тем временем Мириам придется выдать по высочайшему повелению евреям, и вся христианская чернь поднимет из-за этого бунт, если Колонна и Орсини затеют открытое восстание, а простонародье признает твою чудодейственную силу, то Александру останется искать себе защиты только в моей крепости и мечи моих солдат явятся для него единственной надеждой на спасение. Когда же он очутится у меня, в замке Ангела, а она – в Риме, то я сделаюсь императором, ты – святым, а Лукреция...
– А она?.. – спросил доминиканец.
– Ну, чем же она может сделаться, подавленная ужасной молвой, которая должна последовать за нею сюда из Фаэнцы, и после гибели обоих своих возлюбленных? – сказал Цезарь, кидая на Бруно огненный взор.
– Монахиней самого строгого ордена, – холодно ответил тот.
– Разумеется, чтобы она тем лучше подходила тебе! – с мрачным смехом подхватил Борджиа. – Доведенная до отчаяния, изнемогающая под бременем своих преступлений, чем же иным может сделаться она? Ведь не думаешь же ты, что мы станем умолять ее разыгрывать роль императрицы в Риме или помогать тебе в деле исправления ее любезного родителя? Однако, примемся поскорее за дело, – продолжал Цезарь. – Наш властелин пьет на испанский манер, но погода стоит жаркая. Мигуэлото, шести бутылок того же сорта, как те, чудодейственные, будет вполне достаточно, а мы оба удовольствуемся свинцовыми пробками, хотя они не так почетны, как бутылки с серебряными коронами, предназначенные для наших гостей.
– Никакого подозрения не может возникнуть, – сказал Мигуэлото.
– Однако нам следует подать смотрителю погреба знак, когда он должен поднести превосходный напиток нашим друзьям. Кроме того, пусть он пришлет мне тарелку с персиками по числу осужденных, тех самых, что были собственноручно сорваны мною. Ну, теперь ступай и ты, берись за свое дело, монах! Минуты бегут.
Бруно вздрогнул, словно очнувшись от забытья, но тотчас повиновался и вышел с низким поклоном.
– И до тебя дойдет очередь, – промолвил Цезарь, провожая его долгим, тревожным взором. – Когда твое дело будет сделано, я постараюсь узнать, почему помогал ты мне с таким рвением. Мигуэлото, смотри, чтобы все было готово, а если сюда придет иоаннит, посол из Фаэнцы, то пошли его немедленно ко мне во дворец.
Роковые часы быстро мелькали один за другим и приглашенные на праздник гости собрались в большом числе в зеленеющих крытых ватиканских аллеях. Папский двор направился в зеленый зал из пальмовых деревьев, переплетенных между собою побегами виноградных лоз. Здесь находились папа и герцог Романьи с блестящей свитой из кардиналов и дворян, среди которых можно было заметить рыцаря со спущенным забралом.
Волнение в чертах папы возбуждало всеобщее внимание. Цезарь также казался расстроенным, в особенности когда он увидал иоаннита. Но в ответ на его испытующий взор со стороны рыцаря последовал многозначительный кивок головою, что снова успокоило и ободрило герцога.
Папа был погружен в глубокую задумчивость и делал вид, что слушает любезности, которые Цезарь расточал кардиналам по мере того, как Бурчардо представлял их с обычными формальностями.
– Церковь более чем в одном смысле получила превосходное приращение по внушению свыше, – произнес герцог. – Хотя мы и не принимали участия в вашем повышении, высокочтимые синьоры, однако сердечно радуемся ему и даем этот праздник в знак нашего удовольствия.
– Племянник, – сказал папа, – признавая, что ваше довольство настолько же политично, насколько и благородно, прошу вас выслушать нашу речь. В доказательство того, что всякие слухи о нашем нерасположении к вам или о незнакомстве с вашими заслугами были несправедливы, святая коллегия с нашего согласия единодушно решила в воздаяние ваших трудов заменить ваш герцогский титул королевским и сделать вас королем Романьи.
Сам Цезарь был так поражен подобной неожиданностью, что не сразу опомнился.
Однако, он скоро пришел в себя и поразительно кратко и холодно выразил свою благодарность.
– Романья! – воскликнул честолюбец. – Мы боимся, что это название скоро сделается настолько нестерпимым для нашего слуха, что ему не поможет даже возведение ее в королевство. Не по приказу ли вашего святейшества герцогиня Феррарская остается в Фаэнце?
– Уж не боишься ли ты, Цезарь, что она отнимет у тебя город? – возразил озадаченный папа.
– Нет, не то, но я назначил Реджинальда Лебофора комендантом Фаэнцы за его храбрость, а вашему святейшеству известно, что герцогиня Феррарская по некоторым причинам не должна оставаться в том месте, где повелевает он. И... я вынужден позволить себе смелость просить вас, чтобы вы заставили ее поторопиться с отъездом во избежание дурной молвы, вредной для всех нас.
– Вина! Мне нездоровится! Но это – правда, Цезарь, мы слышали о том. Набеги Вителли пугают Лукрецию. Однако, при ней теперь супруг, который придаст ей мужества, – ответил папа с заметным содроганием.
Это было не без удовольствия замечено Цезарем, и он воскликнул:
– Ну, тогда наполним кубки и дружески чокнемся между собою! Я нашел в Урбино запасы превосходного вина и хочу угостить им сегодня на радостях знатоков. Скажите мессиру Антонио, чтобы он прислал мне алые бутылки вместе с персиками, собранными мною собственноручно в садах Лукреции.
В эту минуту из тесной толпы придворных выступил Мигуэлото, опустился перед папою на колена и, по-видимому, ждал, чтобы ему позволили заговорить.
– Что с тобою? – спросил его Цезарь. – На тебе лица нет. Чем ты так напуган?
– Ваша светлость, – ответил каталонец, – монах, бежавший из замка Святого Ангела и уже давно мутивший народ, крестит теперь, вопреки моему запрещению, еврейку на площади святого Петра, да еще держит возмутительные речи к уличной черни. Еврейка помешана, и ее родные утверждают, что доминиканец старается только присвоить себе ее наследство. Это берутся доказать богатейшие и самые почтенные из ее соплеменников.
– Ступайте, передайте еврейку ее близким и схватите монаха именем его святейшества! – повелительным тоном распорядился Цезарь. – Эти народные волнения становятся опасными.
– Нет, монах и новообращенная должны предстать перед нами! – внезапно вспылив, воскликнул папа. – Евреи должны быть выслушаны, и мы сами рассудим, в здравом ли уме та женщина, или такая же помешанная, как некоторые люди среди нас, разгуливающие на свободе.
– К чему все это, если нам известно что дело идет о той самой сумасшедшей девушке, которая вела странные разговоры против нас в день юбилея? – с беспокойством возразил Цезарь.
– Так должно быть, или мы посмотрим, кто властелин в Риме, – ответил папа более строгим тоном и, тяжело вздыхая, оглянулся на Реджинальда, после чего прибавил:
– Рыцарь, мы можем вполне положиться на вас. Возьмите с собою наших швейцарцев, которых мы отдаем под вашу команду.
– Может произойти внезапное волнение, а у нас, в Риме, не найдется достаточно военных сил для отпора мятежникам, – сказал Цезарь, – в особенности, если еврейка будет схвачена с целью передать ее родственникам.
– Пусть этот рыцарь предотвратит насилие, – возразил папа со вздохом.
Цезарь истолковал это в благоприятном смысле, тем более, что посол из Фаэнцы ответил на этот испытующий взор низким поклоном, и устремил свое внимание на смотрителя погреба, появившегося с вином в красных бутылках. Реджинальд немедленно удалился, а Цезарь так зорко следил за смотрителем погреба, откупоривавшим вино, что Мигуэлото напрасно ожидал условного знака с его стороны. Лишь заметив, что кубки, предназначенные для него и папы были наполнены из бутылок со свинцовыми, а все остальные из бутылок с серебряными головками, Цезарь, подняв взор, произнес:
– Теперь у нас лихие времена, и мы должны быть готовы ко всему худшему! Окружи виноградник моими телохранителями, Мигуэлото, чтобы чернь не последовала сюда за своим коноводом, прорицателем. Отвори ворота в замке Святого Ангела и вели своим солдатам выстроиться, чтобы мы могли доставить его святейшество в безопасное место в случае возникновения беспорядков.
Волнение Александра явно усиливалось, но, будучи уверен, что его приказ поспешат исполнить, и монах с еврейкой сейчас предстанет перед ними, он развеселился. Рассыпаясь в похвалах, он вторично заявил о своем намерении возвести Цезаря в королевский сан и предложил присутствующим выпить за здоровье короля Романьи.
Между тем, Мигуэлото явился со свирепыми и хорошо вооруженными солдатами Борджиа, после того, как Реджинальд отправился исполнять данное ему поручение. Тут Цезарь впервые высказал свою благодарность, хотя пожаловался со смехом, что ему самому нельзя отведать превосходный напиток. Когда же все собрание поднялось и каждый из вновь произведенных кардиналов взял в руки наполненный кубок, ожидая знака со стороны папы, чтобы поднести его к губам, лицо Цезаря просияло страшной радостью.
Зато на лице папы виднелось совсем иное выражение. Его нервная руна дрогнула, когда он поднял кубок, и после минутного колебания он поставил его на стол, стал шарить у себя за пазухой, а затем сказал молодому епископу Караффа:
– Ступайте во дворец и принесите мне мой ковчежец. Впрочем, нет, нет, я забыл, что отдал его сам в залог нашей защиты одному человеку!
Однако, епископ успел уже удалиться, чтобы исполнить полученное поручение.
Папа осмотрелся с некоторым смущением вокруг, поспешно схватил кубок и осушил его, не произнеся никакого тоста.
– Ваше святейшество, вы забыли провозгласить тост за здоровье короля Романьи, – с улыбкой сказал Цезарь, но взглянул с видом обманутого ожидания на гостей, которые смотрели друг на друга во все глаза, не решаясь пить.
– Да, это – правда, – торопливо подтвердил папа, – однако, мою забывчивость легко исправить. Пусть наполнят еще раз бокалы. Я забыл, нет, не забыл, но мои мысли были рассеяны. Не знаю, как это произошло. Мне все чего-то не достает, и я сам не свой с той поры, как не стало солнечного света, навсегда покинувшего нас. Моя старость становится крайне одинокой. Но это должно предостеречь нас на будущее время, чтобы мы не опустошали сердца других. Кротость подобает старцу, и отныне я намерен более прислушиваться и ее голосу, чем к строгому призыву правосудия. За здравие короля Романьи!
Монах – это был дон Савватий – спустился туда по винтовой лестнице в колонне, зажег факел и осмотрелся в темноте.
Первый предмет, который отец Бруно различил перед собою, была фигура женщины, прикованной к стене и распростертой на соломе.
– Тик-так! Фиамма, час мщения наступил, – сказал монах. – Нотта еле жива и могла лишь с трудом вымолвить в своей агонии, что ты видела, где было спрятано отравленное вино. Говори: где мне найти его?
Не отвечая ни слова, узница указала только своей исхудалой бледной рукой на сводчатую галерею. Савватий тотчас последовал по указанному направлению и вошел в круглое углубление, служившее как будто винным погребом. Там была навалена большая куча снега, из которой торчали красные бутылки, закупоренные пробками с серебряным колпачком. Другие бутылки точно такой же формы и цвета, но со свинцовыми колпачками на пробках, лежали поодаль от первых, Доминиканец подошел к первой груде, вынул из кармана инструмент и осторожно вытащил пробки из всех бутылок, не повредив печатей. Потом он откупорил такое же количество посуды, закупоренной свинцом, заткнул каждую бутылку пробкой с серебряным колпачком, а каждую из первых бутылок снабдил свинцовою пробкой. Произведя этот обмен, он поставил опять всю посуду на прежнее место, в том порядке, в каком нашел ее, и удалился.
– Фиамма, – сказал он, вернувшись в тюремную камеру узницы, – Морта сообщила человеку, обрекшему тебя на медленную смерть, что лишь тебе одной из всех ее учениц известно противоядие той тонкой отраве. Смотри, никому не выдавай его!
Молодая женщина засмеялась чуть слышно и заслонила лицо ладонью, как будто свет резал ей глаза.
Колдун с тяжелым вздохом загасил свой факел и пробормотал:
– Тебе следовало бы, по крайней мере, сохранить сознание, чтобы ты понимала, что отмщена и была свидетельницей мучений твоего убийцы.
Когда около полудня сигнальная пушка в замке Святого Ангела возвестила прибытие Цезаря, Мигуэлото немедленно представился ему.
Герцог выслушал его донесения с большим вниманием и интересом, причем в его чертах против обыкновения замечалось беспокойство.
– Нам некогда много разговаривать, – сказал он. – Каждая минута дорога. Но монах, надеюсь, не сомневается более в действии нашего волшебного напитка, так как он видел своими глазами старых ведьм в предсмертной агонии.
– Они все еще ползают, – возразил Мигуэлото. – Если бы старухи не питались впроголодь и не были так подозрительны, то не прожили бы и получасового срока, который они предоставляют каждому, кто хлебнул их снадобья. Вот послушали бы вы, как эти колдуньи неистовствуют, ругаются, как они обещают мне все свои сокровища в гетто, если я доставлю им то, что нужно для изготовления противоядия. Но я доберусь до их богатств более дешевым способом. Однако сильнее собственной участи сокрушает евреек обращение в христианство их внучки.
– Я буду рад этому, – сказал Цезарь, – потому что это – дело справедливое, а когда мы достигаем своей цели честными средствами, то должны радоваться. Не понимаю, однако, почему на меня напало такое уныние? Обыкновенно я бываю всегда спокоен духом и бодр при каждом своем предприятии, а это – величайший замысел моей жизни, завершение и венец всего. Между тем, мне не на что пожаловаться. Все идет отлично. Орсини парализованы страхом и заняты теперь лишь погребением своих мертвецов. Хотя Фабио непреклонен, однако их приверженцы уже тайком переговариваются о сдаче, которую я отклоняю, потому что откажусь от Браччиано, только получив взамен его Рим. Если грянет гром, то старик не посмеет отказать мне в этом, хотя он и обещал все своей любезной Лукреции, которая мечтает подчинить своему господству нас всех, заняв герцогский трон в Ферраре. Самые утешительные известия приходят из Фаэнцы. Лукреция попала в западню, и последний гонец привез мне весть об одном замысле, который должен погубить обоих моих врагов. Герцог Альфонсо д'Эсте и упрямый английский рыцарь, вероятно, уже сложили головы. Иначе что могли бы значить переданные мне честным Джованни слова одного незнакомца, встреченного им в Браччиано? Человек в черной одежде иоаннита у трупов Орсини! Конечно, он скоро будет здесь, так как пушка возвестила о моем прибытии в Рим.
– Но не странно ли, что он не явился со своими вестями к вам в Браччиано? – спросил каталонец.
– Это мы узнаем. Конечно, епископ д'Энна послал его, чтобы изобразить в благоприятном свете пребывание Лукреции в Фаэнце, согласно моему требованию, – возразил Цезарь. – Но этот поступок действительно немного странен. Где же монах? – продолжал он после некоторой паузы.
– Я как раз слышу его бормотанье – неизменное «тик-так», – ответил Мигуэлото. – Одиночное заключение несколько помутило ему рассудок, но так бывает со всеми. Фиамма в свою очередь сделалась очень странной.
– Тик-так! Как удивительно вертится мир, не зная ни покоя, ни отдыха! – бормотал про себя отец Бруно, входя в комнату, но его тон сделался рассудительнее и спокойнее, когда он узнал герцога Романьи. – Ваша светлость, – продолжал он, – еврейки находятся в ужасном предсмертном томлении и умрут без покаяния и отпущения грехов.
– Туда им и дорога! – заметил Цезарь. – Их гибель – дело правосудия.
– Герцог Романьи говорит так, и это – вещие слова, – промолвил Бруно с особым выражением в глазах.
Последнее не ускользнуло от подозрительного Борджиа и он пригрозил:
– Назови это мщением, а не правосудием, если хочешь, но смотри, как бы то же самое не постигло тебя самого! Соучастники твоего колдовства еще живыми могут поведать миру, кто ты таков, если ты прогневишь меня. Но я тебе доверяю. Отныне ты должен быть нашим единственным чудотворцем. Вопреки заявлению Мигуэлото, вопреки мольбам евреев, ты должен сдержать слово, данное черни, и появиться со своею новообращенной на площади Петра. Ты должен опровергнуть перед папой слова этих евреев, утверждающих, будто бы Мириам помешанная. Да, ты должен опровергнуть их своими чудесами, хотя твое обвинение навлечет гибель на князей церкви, симонистов, имена которых ты найдешь вот в этом списке. А если тем временем Мириам придется выдать по высочайшему повелению евреям, и вся христианская чернь поднимет из-за этого бунт, если Колонна и Орсини затеют открытое восстание, а простонародье признает твою чудодейственную силу, то Александру останется искать себе защиты только в моей крепости и мечи моих солдат явятся для него единственной надеждой на спасение. Когда же он очутится у меня, в замке Ангела, а она – в Риме, то я сделаюсь императором, ты – святым, а Лукреция...
– А она?.. – спросил доминиканец.
– Ну, чем же она может сделаться, подавленная ужасной молвой, которая должна последовать за нею сюда из Фаэнцы, и после гибели обоих своих возлюбленных? – сказал Цезарь, кидая на Бруно огненный взор.
– Монахиней самого строгого ордена, – холодно ответил тот.
– Разумеется, чтобы она тем лучше подходила тебе! – с мрачным смехом подхватил Борджиа. – Доведенная до отчаяния, изнемогающая под бременем своих преступлений, чем же иным может сделаться она? Ведь не думаешь же ты, что мы станем умолять ее разыгрывать роль императрицы в Риме или помогать тебе в деле исправления ее любезного родителя? Однако, примемся поскорее за дело, – продолжал Цезарь. – Наш властелин пьет на испанский манер, но погода стоит жаркая. Мигуэлото, шести бутылок того же сорта, как те, чудодейственные, будет вполне достаточно, а мы оба удовольствуемся свинцовыми пробками, хотя они не так почетны, как бутылки с серебряными коронами, предназначенные для наших гостей.
– Никакого подозрения не может возникнуть, – сказал Мигуэлото.
– Однако нам следует подать смотрителю погреба знак, когда он должен поднести превосходный напиток нашим друзьям. Кроме того, пусть он пришлет мне тарелку с персиками по числу осужденных, тех самых, что были собственноручно сорваны мною. Ну, теперь ступай и ты, берись за свое дело, монах! Минуты бегут.
Бруно вздрогнул, словно очнувшись от забытья, но тотчас повиновался и вышел с низким поклоном.
– И до тебя дойдет очередь, – промолвил Цезарь, провожая его долгим, тревожным взором. – Когда твое дело будет сделано, я постараюсь узнать, почему помогал ты мне с таким рвением. Мигуэлото, смотри, чтобы все было готово, а если сюда придет иоаннит, посол из Фаэнцы, то пошли его немедленно ко мне во дворец.
Роковые часы быстро мелькали один за другим и приглашенные на праздник гости собрались в большом числе в зеленеющих крытых ватиканских аллеях. Папский двор направился в зеленый зал из пальмовых деревьев, переплетенных между собою побегами виноградных лоз. Здесь находились папа и герцог Романьи с блестящей свитой из кардиналов и дворян, среди которых можно было заметить рыцаря со спущенным забралом.
Волнение в чертах папы возбуждало всеобщее внимание. Цезарь также казался расстроенным, в особенности когда он увидал иоаннита. Но в ответ на его испытующий взор со стороны рыцаря последовал многозначительный кивок головою, что снова успокоило и ободрило герцога.
Папа был погружен в глубокую задумчивость и делал вид, что слушает любезности, которые Цезарь расточал кардиналам по мере того, как Бурчардо представлял их с обычными формальностями.
– Церковь более чем в одном смысле получила превосходное приращение по внушению свыше, – произнес герцог. – Хотя мы и не принимали участия в вашем повышении, высокочтимые синьоры, однако сердечно радуемся ему и даем этот праздник в знак нашего удовольствия.
– Племянник, – сказал папа, – признавая, что ваше довольство настолько же политично, насколько и благородно, прошу вас выслушать нашу речь. В доказательство того, что всякие слухи о нашем нерасположении к вам или о незнакомстве с вашими заслугами были несправедливы, святая коллегия с нашего согласия единодушно решила в воздаяние ваших трудов заменить ваш герцогский титул королевским и сделать вас королем Романьи.
Сам Цезарь был так поражен подобной неожиданностью, что не сразу опомнился.
Однако, он скоро пришел в себя и поразительно кратко и холодно выразил свою благодарность.
– Романья! – воскликнул честолюбец. – Мы боимся, что это название скоро сделается настолько нестерпимым для нашего слуха, что ему не поможет даже возведение ее в королевство. Не по приказу ли вашего святейшества герцогиня Феррарская остается в Фаэнце?
– Уж не боишься ли ты, Цезарь, что она отнимет у тебя город? – возразил озадаченный папа.
– Нет, не то, но я назначил Реджинальда Лебофора комендантом Фаэнцы за его храбрость, а вашему святейшеству известно, что герцогиня Феррарская по некоторым причинам не должна оставаться в том месте, где повелевает он. И... я вынужден позволить себе смелость просить вас, чтобы вы заставили ее поторопиться с отъездом во избежание дурной молвы, вредной для всех нас.
– Вина! Мне нездоровится! Но это – правда, Цезарь, мы слышали о том. Набеги Вителли пугают Лукрецию. Однако, при ней теперь супруг, который придаст ей мужества, – ответил папа с заметным содроганием.
Это было не без удовольствия замечено Цезарем, и он воскликнул:
– Ну, тогда наполним кубки и дружески чокнемся между собою! Я нашел в Урбино запасы превосходного вина и хочу угостить им сегодня на радостях знатоков. Скажите мессиру Антонио, чтобы он прислал мне алые бутылки вместе с персиками, собранными мною собственноручно в садах Лукреции.
В эту минуту из тесной толпы придворных выступил Мигуэлото, опустился перед папою на колена и, по-видимому, ждал, чтобы ему позволили заговорить.
– Что с тобою? – спросил его Цезарь. – На тебе лица нет. Чем ты так напуган?
– Ваша светлость, – ответил каталонец, – монах, бежавший из замка Святого Ангела и уже давно мутивший народ, крестит теперь, вопреки моему запрещению, еврейку на площади святого Петра, да еще держит возмутительные речи к уличной черни. Еврейка помешана, и ее родные утверждают, что доминиканец старается только присвоить себе ее наследство. Это берутся доказать богатейшие и самые почтенные из ее соплеменников.
– Ступайте, передайте еврейку ее близким и схватите монаха именем его святейшества! – повелительным тоном распорядился Цезарь. – Эти народные волнения становятся опасными.
– Нет, монах и новообращенная должны предстать перед нами! – внезапно вспылив, воскликнул папа. – Евреи должны быть выслушаны, и мы сами рассудим, в здравом ли уме та женщина, или такая же помешанная, как некоторые люди среди нас, разгуливающие на свободе.
– К чему все это, если нам известно что дело идет о той самой сумасшедшей девушке, которая вела странные разговоры против нас в день юбилея? – с беспокойством возразил Цезарь.
– Так должно быть, или мы посмотрим, кто властелин в Риме, – ответил папа более строгим тоном и, тяжело вздыхая, оглянулся на Реджинальда, после чего прибавил:
– Рыцарь, мы можем вполне положиться на вас. Возьмите с собою наших швейцарцев, которых мы отдаем под вашу команду.
– Может произойти внезапное волнение, а у нас, в Риме, не найдется достаточно военных сил для отпора мятежникам, – сказал Цезарь, – в особенности, если еврейка будет схвачена с целью передать ее родственникам.
– Пусть этот рыцарь предотвратит насилие, – возразил папа со вздохом.
Цезарь истолковал это в благоприятном смысле, тем более, что посол из Фаэнцы ответил на этот испытующий взор низким поклоном, и устремил свое внимание на смотрителя погреба, появившегося с вином в красных бутылках. Реджинальд немедленно удалился, а Цезарь так зорко следил за смотрителем погреба, откупоривавшим вино, что Мигуэлото напрасно ожидал условного знака с его стороны. Лишь заметив, что кубки, предназначенные для него и папы были наполнены из бутылок со свинцовыми, а все остальные из бутылок с серебряными головками, Цезарь, подняв взор, произнес:
– Теперь у нас лихие времена, и мы должны быть готовы ко всему худшему! Окружи виноградник моими телохранителями, Мигуэлото, чтобы чернь не последовала сюда за своим коноводом, прорицателем. Отвори ворота в замке Святого Ангела и вели своим солдатам выстроиться, чтобы мы могли доставить его святейшество в безопасное место в случае возникновения беспорядков.
Волнение Александра явно усиливалось, но, будучи уверен, что его приказ поспешат исполнить, и монах с еврейкой сейчас предстанет перед ними, он развеселился. Рассыпаясь в похвалах, он вторично заявил о своем намерении возвести Цезаря в королевский сан и предложил присутствующим выпить за здоровье короля Романьи.
Между тем, Мигуэлото явился со свирепыми и хорошо вооруженными солдатами Борджиа, после того, как Реджинальд отправился исполнять данное ему поручение. Тут Цезарь впервые высказал свою благодарность, хотя пожаловался со смехом, что ему самому нельзя отведать превосходный напиток. Когда же все собрание поднялось и каждый из вновь произведенных кардиналов взял в руки наполненный кубок, ожидая знака со стороны папы, чтобы поднести его к губам, лицо Цезаря просияло страшной радостью.
Зато на лице папы виднелось совсем иное выражение. Его нервная руна дрогнула, когда он поднял кубок, и после минутного колебания он поставил его на стол, стал шарить у себя за пазухой, а затем сказал молодому епископу Караффа:
– Ступайте во дворец и принесите мне мой ковчежец. Впрочем, нет, нет, я забыл, что отдал его сам в залог нашей защиты одному человеку!
Однако, епископ успел уже удалиться, чтобы исполнить полученное поручение.
Папа осмотрелся с некоторым смущением вокруг, поспешно схватил кубок и осушил его, не произнеся никакого тоста.
– Ваше святейшество, вы забыли провозгласить тост за здоровье короля Романьи, – с улыбкой сказал Цезарь, но взглянул с видом обманутого ожидания на гостей, которые смотрели друг на друга во все глаза, не решаясь пить.
– Да, это – правда, – торопливо подтвердил папа, – однако, мою забывчивость легко исправить. Пусть наполнят еще раз бокалы. Я забыл, нет, не забыл, но мои мысли были рассеяны. Не знаю, как это произошло. Мне все чего-то не достает, и я сам не свой с той поры, как не стало солнечного света, навсегда покинувшего нас. Моя старость становится крайне одинокой. Но это должно предостеречь нас на будущее время, чтобы мы не опустошали сердца других. Кротость подобает старцу, и отныне я намерен более прислушиваться и ее голосу, чем к строгому призыву правосудия. За здравие короля Романьи!