Страница:
– Никто не смеет причинить вам вред, пока мой меч годен на что-нибудь, – ответил Альфонсо. – Но теперь в замке, кажется, все затихло. Эта уединенная комната не возбуждает подозрений, и, конечно, французы прогнали грабителей. Я попрошу рыцаря де Латремуйля дать вам охрану, и, наверно, он уважит мою просьбу. Заложите только за мною дверные засовы. Их одних достаточно, чтобы защитить вас, если я замешкаюсь дольше, чем рассчитываю.
Фиамма поспешно одобрила этот план, однако, к ее глазам подступили жгучие слезы от страха. Когда же иоаннит с большой нежностью и участием стал успокаивать ее обещаниями вскоре вернуться, а в то же время вынул меч для защиты на опасном пути, это явное противоречие переполнило скорбью ее душу.
– Неужели и ты, великодушный, благородный рыцарь, должен жертвовать собою ради спасения меня, недостойной того, чтобы остаться в живых? – воскликнула она. – Зачем хочешь ты помочь существу, которое не стремится ни к чему, кроме вечного уничтожения? Прощай! Я не могу принести тебе красноречивую благодарность, потому что слова напрасны. Спаси меня, если хочешь и можешь, спаси для жалких годов непреходящего страха, которые могут еще мне предстоять, и еще раз прощай.
Альфонсо был искренне тронут. Он обнял Фиамму с братской нежностью и поспешно удалился, но, очутившись за порогом, постоял еще, прислушиваясь, как она задвигала засовы.
В коридоре, которые вел из башни, ему попалось лишь несколько окровавленных трупов, и он не удивился, увидав на них значки Цезаря. Каменная лестница, которая вела в парадные комнаты замка, также была усеяна мертвыми телами, свидетельствовавшими о схватке между грабителями и защитниками, между пленниками и убийцами. Среди них попался один английский стрелок из свиты Лебофора. Двери, которые вели с этой лестницы в крепость, были крепко заперты и Альфонсо не без затруднения выбрался на площадь. Сопровождаемый одним из швейцарских солдат, он вскоре предстал перед французскими полководцами, которые сидели за столом с несколькими рыцарями, не принимавшими участия в ужасном кровопролитии, и со своими пленными. В числе последних находился и Фабрицио Колонна. Лебофор и Орсини сидели с ним рядом и, как узнал потом Альфонсо, Фабрицио был обязан их храброму заступничеству своим освобождением из рук грабителей и убийц Цезаря.
Иоаннит горячо желал доказать Фабрицио, что он нисколько не причастен к предательскому нападению, а потому стал горько жаловаться французским полководцам, что на него пало несправедливое подозрение в вероломстве, и потребовал, чтобы резня была немедленно окончена.
– Цезарю принадлежит вся слава и весь позор этого деяния, – сказал Латремуйль, – но на войне не придают важности договорам, пока они не подтверждены крестным целованием. Этот кровавый пример сделает ненужными много других, поэтому предоставим солдату свирепствовать досыта. Сверх того, о порядке и повиновении теперь нет и разговора. Если бы мы вздумали сдерживать своих подчиненных, то подстрекнули бы их только к еще худшим беспорядкам, чем тот, который был нами прекращен, потому что герцог сам поощряет их разнузданность. Однако, мне кажется, рыцарь, что вы менее всех имеете повод жаловаться, вам досталась прекраснейшая добыча в Капуе.
– Я спас от позора девушку высокого происхождения, благородный синьор, – с неудовольствием ответил Альфонсо, – и пришел сюда просить вашей защиты для нее. Мне хотелось бы привести эту несчастную к вам или к благородному Колонне.
– Приведите ее ко мне! – с яростью воскликнул Фабрицио. – На костер ее, французы, как колдунью и изменницу, иначе она предаст нас всех!
– Она получит охрану, которую я могу ей дать, – ответил Латремуйль. – Приведите ее сюда! Но если она – особа легкого поведения, то, пожалуй, у вас скоро появится здесь соперник.
– Я, по крайней мере, не собираюсь выходить здесь на поединок с иоаннитским рыцарем, – сказал Орсини. – Однако, нам стыдно отзываться таким образом о той, которая носит, хотя и недостойным образом, благородное имя Колонна.
– Я помогу вам, феррарский рыцарь, защищать вашу добычу против целого мира, – с благородным жаром подхватил Лебофор. – Или она находится в толпе тех несчастных и ее нужно еще освободить? Если так, то вот мой меч в придачу к вашему, как ни отчаянно это предприятие.
– В этом нет надобности, – ответил Альфонсо. – Дайте мне, однако, немного пищи для проголодавшейся пленницы и факел. Я тотчас вернусь.
Лебофор и многие французские рыцари вызвались сопровождать его, лукаво перешептываясь между собою, и Альфонсо согласился на это, чтобы тем успешнее опровергнуть их нескромные предположения. Однако, его сердце стеснилось от тревожного предчувствия, когда, поднимаясь по винтовой лестнице, он заметил, что двери уединенной комнаты, где он оставил Фиамму, распахнуты настежь. Вступив в нее, он осветил факелом все углы, но Фиаммы нигде не было. По недоверчивым улыбкам своих провожатых иоаннит догадался, что они подозревают, что он привел их сюда лишь для отвода глаз, и эта мысль еще более укрепилась в нем, когда Пасло Орсини подошел к окну и, выглянув оттуда на площадь, точно ожидая увидать внизу изуродованный труп несчастной, тихо сказал Лебофору:
Не сам ли он сбросил ее туда?
В самом деле, отворенная дверь наводила иоаннита на мысль, что Фиамма, желая ввести его в заблуждение относительно ужасного способа своего самоубийства, нарочно распахнула ее настежь или избрала не менее страшный риск спуститься вниз к осатаневшему пирующему войску. В обоих случаях разведки были бы напрасными и, вероятно, привели бы его к гибели, если бы он попался Цезарю при таких обстоятельствах. Тем не менее, иоаннит, обманутый в своих ожиданиях, огорченный за Фиамму, не хотел совершенно отказаться от розысков. Он провел всю ночь один, тревожно и чутко прислушиваясь ко всему происходившему под окнами на площади, однако, не заметил ничего, что могло бы успокоить или усилить его опасения. Наконец, постепенно наступившее безмолвие в опустошенном городе, холодный, утренний воздух и собственное изнурение заставили его незаметно впасть в прерывистый, нарушаемый страшными видениями сон.
ГЛАВА IV
Фиамма поспешно одобрила этот план, однако, к ее глазам подступили жгучие слезы от страха. Когда же иоаннит с большой нежностью и участием стал успокаивать ее обещаниями вскоре вернуться, а в то же время вынул меч для защиты на опасном пути, это явное противоречие переполнило скорбью ее душу.
– Неужели и ты, великодушный, благородный рыцарь, должен жертвовать собою ради спасения меня, недостойной того, чтобы остаться в живых? – воскликнула она. – Зачем хочешь ты помочь существу, которое не стремится ни к чему, кроме вечного уничтожения? Прощай! Я не могу принести тебе красноречивую благодарность, потому что слова напрасны. Спаси меня, если хочешь и можешь, спаси для жалких годов непреходящего страха, которые могут еще мне предстоять, и еще раз прощай.
Альфонсо был искренне тронут. Он обнял Фиамму с братской нежностью и поспешно удалился, но, очутившись за порогом, постоял еще, прислушиваясь, как она задвигала засовы.
В коридоре, которые вел из башни, ему попалось лишь несколько окровавленных трупов, и он не удивился, увидав на них значки Цезаря. Каменная лестница, которая вела в парадные комнаты замка, также была усеяна мертвыми телами, свидетельствовавшими о схватке между грабителями и защитниками, между пленниками и убийцами. Среди них попался один английский стрелок из свиты Лебофора. Двери, которые вели с этой лестницы в крепость, были крепко заперты и Альфонсо не без затруднения выбрался на площадь. Сопровождаемый одним из швейцарских солдат, он вскоре предстал перед французскими полководцами, которые сидели за столом с несколькими рыцарями, не принимавшими участия в ужасном кровопролитии, и со своими пленными. В числе последних находился и Фабрицио Колонна. Лебофор и Орсини сидели с ним рядом и, как узнал потом Альфонсо, Фабрицио был обязан их храброму заступничеству своим освобождением из рук грабителей и убийц Цезаря.
Иоаннит горячо желал доказать Фабрицио, что он нисколько не причастен к предательскому нападению, а потому стал горько жаловаться французским полководцам, что на него пало несправедливое подозрение в вероломстве, и потребовал, чтобы резня была немедленно окончена.
– Цезарю принадлежит вся слава и весь позор этого деяния, – сказал Латремуйль, – но на войне не придают важности договорам, пока они не подтверждены крестным целованием. Этот кровавый пример сделает ненужными много других, поэтому предоставим солдату свирепствовать досыта. Сверх того, о порядке и повиновении теперь нет и разговора. Если бы мы вздумали сдерживать своих подчиненных, то подстрекнули бы их только к еще худшим беспорядкам, чем тот, который был нами прекращен, потому что герцог сам поощряет их разнузданность. Однако, мне кажется, рыцарь, что вы менее всех имеете повод жаловаться, вам досталась прекраснейшая добыча в Капуе.
– Я спас от позора девушку высокого происхождения, благородный синьор, – с неудовольствием ответил Альфонсо, – и пришел сюда просить вашей защиты для нее. Мне хотелось бы привести эту несчастную к вам или к благородному Колонне.
– Приведите ее ко мне! – с яростью воскликнул Фабрицио. – На костер ее, французы, как колдунью и изменницу, иначе она предаст нас всех!
– Она получит охрану, которую я могу ей дать, – ответил Латремуйль. – Приведите ее сюда! Но если она – особа легкого поведения, то, пожалуй, у вас скоро появится здесь соперник.
– Я, по крайней мере, не собираюсь выходить здесь на поединок с иоаннитским рыцарем, – сказал Орсини. – Однако, нам стыдно отзываться таким образом о той, которая носит, хотя и недостойным образом, благородное имя Колонна.
– Я помогу вам, феррарский рыцарь, защищать вашу добычу против целого мира, – с благородным жаром подхватил Лебофор. – Или она находится в толпе тех несчастных и ее нужно еще освободить? Если так, то вот мой меч в придачу к вашему, как ни отчаянно это предприятие.
– В этом нет надобности, – ответил Альфонсо. – Дайте мне, однако, немного пищи для проголодавшейся пленницы и факел. Я тотчас вернусь.
Лебофор и многие французские рыцари вызвались сопровождать его, лукаво перешептываясь между собою, и Альфонсо согласился на это, чтобы тем успешнее опровергнуть их нескромные предположения. Однако, его сердце стеснилось от тревожного предчувствия, когда, поднимаясь по винтовой лестнице, он заметил, что двери уединенной комнаты, где он оставил Фиамму, распахнуты настежь. Вступив в нее, он осветил факелом все углы, но Фиаммы нигде не было. По недоверчивым улыбкам своих провожатых иоаннит догадался, что они подозревают, что он привел их сюда лишь для отвода глаз, и эта мысль еще более укрепилась в нем, когда Пасло Орсини подошел к окну и, выглянув оттуда на площадь, точно ожидая увидать внизу изуродованный труп несчастной, тихо сказал Лебофору:
Не сам ли он сбросил ее туда?
В самом деле, отворенная дверь наводила иоаннита на мысль, что Фиамма, желая ввести его в заблуждение относительно ужасного способа своего самоубийства, нарочно распахнула ее настежь или избрала не менее страшный риск спуститься вниз к осатаневшему пирующему войску. В обоих случаях разведки были бы напрасными и, вероятно, привели бы его к гибели, если бы он попался Цезарю при таких обстоятельствах. Тем не менее, иоаннит, обманутый в своих ожиданиях, огорченный за Фиамму, не хотел совершенно отказаться от розысков. Он провел всю ночь один, тревожно и чутко прислушиваясь ко всему происходившему под окнами на площади, однако, не заметил ничего, что могло бы успокоить или усилить его опасения. Наконец, постепенно наступившее безмолвие в опустошенном городе, холодный, утренний воздух и собственное изнурение заставили его незаметно впасть в прерывистый, нарушаемый страшными видениями сон.
ГЛАВА IV
Второе завоевание Неаполя совершилось так же быстро, как и первое при Карле Восьмом. Войско французов и папского дворянства переходило от города к городу, и все они сдавались, едва завидев французские знамена. Альфонсо почти казалось, что он видит сон, когда Неаполь подчинился на очень невыгодных условиях, и он смотрел через великолепный залив на скалы острова Искии, куда злополучный король Федерико поспешил как в свое последнее убежище.
Французское войско двинулось дальше, чтобы занять границы, указанные ему в договоре о разделе, а Цезарь готовился с вспомогательными войсками выступить обратно в Рим под предлогом совершить завоевание городов, на которые заявлял права папа. В виде последней попытки рыцарского состязания де Латремуйль передал командование наступлением на Искию Альфонсо, Паоло Орсини и Лебофору.
Неутомимые старания Альфонсо разузнать что-либо об участи Фиаммы были безуспешны, и ему хотелось продолжать поиски ее. Однако, это было невозможно: он не видел возможности отклонить почетное поручение Латремуйля, тем более что оно было принято с жаром его соперниками, а сила морского вооружения и упорное сопротивление гарнизона Искии делали это завоевание одним из опаснейших предприятий в ту войну.
Едва Цезарь ушел со своими войсками от Неаполя, разнеслась весть, что Борджиа дали перехитрить себя дворянам. Дело в том, что вскоре после прибытия герцога в Рим Ареццо восстало против Флоренции, а в то же время почти все войско дворян вторглось в Тоскану для поддержки восстания и восстановления дома Медичи. Хотя Цезарь со своими войсками осадил Камерино, один из городов, на которые заявил притязания папа, однако, взятие его и полная удача всего завоевательного плана Борджиа составили бы ничтожный противовес громадному превосходству, которого достигли бы дворяне восстановлением власти Медичи. Между тем, война в Неаполе велась вяло. Начались переговоры, и хотя приготовления к нападению на Искию продолжались, однако, три рыцаря участника турнира были обречены оставаться при этом безучастными зрителями.
Ни шумная походная жизнь, полная всевозможных случайностей, ни разлука не изгладили впечатления, которое произвела на сердце Альфонсо прелестная Лукреция. Несмотря на то, что он старался не поддаваться опасному обаянию, роскошный климат Неаполя, заставлявший забывать все на свете, кроме любви, любовно поддерживал чары воспоминаний, преследовавших его, и его постоянно мучили опасения по поводу планов Орсини о браке Паоло с Лукрецией. В довершение всего, он узнал о внезапном отъезде Паоло в Рим. Когда же вскоре после этого стало известным отречение от престола несчастного неаполитанского короля, то и все военные силы Орсини, переданные им под начальство Лебофора, чрезвычайно поспешно выступили из лагеря в Рим.
Альфонсо не захотел подражать подобной поспешности и, хотя горел нетерпением увидеть Лукрецию, все же отправился в Неаполь, чтобы проститься с французскими полководцами и передать им командование вверенного ему войска. Только там дошли до него удивительные известия, несомненно, послужившие поводом к поспешному возвращению Орсини.
Цезарь победоносно осуществил великий замысел, посредством которого хотел обеспечить громадное увеличение своих владений. Для этого он решил использовать опять войска дворянства, действовавшие в Тоскане. Как будто одобряя их желание захватить Флоренцию, чтобы вернуть ее Медичи, он стал во главе их, даже наперекор французам, и это обмануло дворян. Затем он заявил, что для обеспечения победы необходимо, чтобы им оказал помощь герцог Урбинский со всеми своими военными силами, а главное, со своей артиллерией, доведенной до высокой степени совершенства. Герцог Гвидобальдо попался в эту ловушку и выслал свое войско из страны, приказав ему примкнуть к Цезарю под Камерино. Однако, когда это случилось, Цезарь стянул вместе свои гарнизоны в Романье, двинул их против Урбино, а одновременно сам внезапно свернул со своего пути в Камерино с избранным отрядом и вторгся с огнем и мечом в беззащитную область своего нового союзника, герцога Урбинского. Вскоре же все богатое герцогство Урбино очутилось во власти Цезаря, а герцогу Гвидобальдо и его брату не без труда удалось бежать в Венецию. Добившись такого крупного приращения своих владений, Цезарь отрекся от всякого участия в походе против Флоренции. В то же время французы отправили на помощь республике сильный отряд войска, и это принудило Вителли отказаться от завоевания Флоренции и удалиться из Тосканы. Таким образом, союзники были одурачены. Так как папа Александр, не забывая о завоевании Камерино, послал туда подкрепление, то союзные дворяне совершенно перепугались и их предводитель даже старался вступить в переговоры с Цезарем. Цезарь начал их, но, усыпляя союзников мирными предложениями, распорядился произвести внезапное нападение на Камерино, овладел городом и казнил его правителей, как изменников. Подобная военная удача, гибель верного друга Феррары и внезапное соседство такого бессовестного властелина, каким являлся Цезарь, объединивший массу земель в своих руках, были настолько зловещи, что заставили Альфонсо поспешить в Рим, где его давно ожидали с нетерпением. Это было видно по тому, что, едва успев прибыть, он получил через Бембо приказание папы явиться к нему, отдохнув с дороги, а до тех пор снова занять свои прежние комнаты в Ватикане. Казалось бы, это было благоприятным признаком, однако, тайные опасения Альфонсо немало усилились, когда Бембо, ревностный защитник Лукреции в былое время, совершенно отступился от нее теперь и заявил, что не сомневается более в ее необузданной страсти к Лебофору, так как она не могла скрыть свое радости и восторга при свидании с ним даже в присутствии грозных соперников, ревниво следивших за ней.
К тому же и политическое положение было неблагоприятно для Феррары. Партия Борджиа торжествовала вполне, потому что французский король как будто предоставил им беспрепятственно предаваться грабежам и мщению, а вместе с тем его герольды приказали повелителям Болоньи передать этот громадный город роду Борджиа. Союзники так растерялись, что даже не протестовали и беспрекословно предоставили военные силы на поддержку этого предприятия Цезаря. В виду всего этого, Бембо настоятельно советовал принцу Альфонсо, во избежание неминуемого и крайне опасного открытия его инкогнито, немедленно уехать из Рима в Феррару, не повидавшись ни с папой, ни с Лукрецией.
Однако, Альфонсо не принял этого совета, а запальчиво заявил, что он не хочет осудить Лукрецию, не имея достаточных улик против нее, и что у него выработан план, ограждающий его от непосредственной опасности, соединенной с его мнимой ролью посланника, на тот случай, если бы действительно оказалось, что склонность Лукреции к Лебофору переступила границы простого кокетства. «В момент победы, – прибавил он, – должно обнаружиться, были ли искренни уверения папы». Бембо упорно стоял на своем, но не мог поколебать решимость Альфонсо, и тот поспешил в Ватикан.
Едва он вошел в свое прежнее помещение и приказал доложить его святейшеству о своем прибытии, папа лично вошел к нему в сопровождении начальника своей канцелярии. Александр так спешил, что только простер руки над коленопреклоненным Альфонсо вместо того, чтобы произнести обычное благословение, и тотчас заговорил о деле, занимавшем его мысли.
– Теперь, – воскликнул он, – повелители Феррары поневоле не верят нам, даже если бы они были недоверчивы, как апостол Фома. Ты видишь, сын мой, как Господь помог нам преодолеть козни врагов и мятежников. Мы намерены попрать их, как стекло, своими сандалиями с помощью союза, который задумали заключить с Феррарой. Теперь мы хотим говорить так ясно, чтобы у ваших дворян не оставалось более предлога к сомнению. Подойди ближе, Джианн Баттиста, затвори все двери и будь начеку!
Усевшись в одно из высоких резных кресел, Александр с омрачившимся лицом и тяжелым вздохом окинул взором великолепные украшения комнаты. Эта комната была ненавистна также и Альфонсо, так как еще недавно являлась брачной покоем Лукреции. Под влиянием своего подозрения относительно преступных отношений между Александром VI и его дочерью Лукрецией, он подумал, что и угрюмость папы вызвана подобной же ненавистью. Однако, он не вставал с колен, пока ему не подали знака подняться.
– Вы – посланник нашего вассала, которого мы намерены сделать независимым государем, – заговорил папа. – Церковь, конечно, простит нам, когда мы обменяем ее призрачное обладание Феррарой на существенное господство, доставленное нами ей вновь в стольких странах и богатых городах, тем более что, по нашему мнению, святейший престол обязан Ферраре возвращением ему Болоньи, находившейся столько лет под незаконно захваченной властью. Но если бы мы, напротив, уступили убедительным просьбам нашего племянника и предоставили независимое войско в распоряжение его столь молодого и честолюбивого вождя, то наверно, вместо блага сотворили бы зло. Так пусть же все итальянские властители поймут, что наш отказ доставит Цезарю могущественное орудие, которого он домогался, содействует более их выгоде, чем нашему величию. Да, повторяю еще раз: если этот союз нельзя заключить, не припугнувши хорошенько дворян, то я должен согласиться на это. Пусть не воображают, что я отдамся во власть людей, кощунственно выражавших намерение объявить нас недостойными занимаемого нами престола и посадить на наше место враждебного нам и непокорного мятежника Юлиана делла Ровере. Наша племянница также не примет предложения Орсини, и мы не желаем теперь вступать в столь тесную дружбу с наглыми разбойниками, уничтожение которых с каждым днем становится все справедливее и необходимее.
Альфонсо был смущен этими откровенными речами, приподнимавшими завесу, под которой скрывалась далеко не успокоительная политика Цезаря.
– Но, ваше святейшество, достоинство моего повелителя требует предварительного удостоверения в том, что он не рискует получить отказ от донны Лукреции, – сказал наконец Альфонсо в надежде выпутаться таким образом из затруднения или хотя бы получить отсрочку.
– Сын мой, – ответил Александр, – она совершенно подчинилась моей воле и обещала мне дать вам удостоверение, что, как только вы официально попросите ее руки от имени своего повелителя, она официально даст свое согласие.
Альфонсо был так поражен этим известием, что не нашелся, что ответить, а папа, не заметивший в своем волнении этого странного молчания, с жаром заговорил о своих планах. Его щедрые обещания относительно приданого Лукреции и освобождения Феррары от подчинения и уплаты податей церкви ручались за настойчивость его желаний, однако, не могли соблазнить Альфонсо. Ему не давала покоя мысль, что Лукреция нарочно поставила его в это затруднение, чтобы погубить разоблачением тщетности его мнимой миссии или принудить его к поспешному бегству из Рима, которое избавило бы ее от его шпионства, и дало бы возможность предаваться на свободе своей страсти к Лебофору.
К счастью, папа был настолько поглощён своими собственными планами, что не заметил чувств, обуревавших Альфонсо, и заключил свою речь приглашением отправиться прямо к Лукреции, чтобы услышать из ее собственных уст подтверждение своих обещаний. Альфонсо боялся, что роль, которую он играл, опасна и что он рискует получить резкий ответ от Лукреции. Однако, ему было невозможно отклонить предложенную честь, а потому он, волнуемый странной смесью чувств, отправился с папою в покои Лукреции. При входе в зал, где сидела Лукреция, он почувствовал сначала большое облегчение, увидев там многочисленное общество. Но жало ревности снова уязвило его сердце, когда он заметил, что молодая женщина играет в шахматы с Лебофором в отдаленной тесной нише окна. Нежный взор Реджинальда был так пристально устремлен на нее, что он почти машинально передвигал фигуры на шахматной доске. Лукреция бойко и самоуверенно разговаривала с ним, когда вошел папа с Альфонсо, и проворно сделала ход, которым надеялась взять верх над своим партнером. В этот же момент Лебофор запечатлел пламенный поцелуй на ее руке. Лукреция побледнев, поспешно отдернула руку, но тотчас поднесла ее к своим губам и нежно промолвила:
– Лукавый рыцарь, поцелуй жжет даже мои губы, следовало бы утолить их боль!
Досада придала твердости Альфонсо, и он стоял холодно и гордо перед Лукрецией, когда она поднялась навстречу своему отцу, как будто не замечая присутствия Альфонсо. Александр с улыбкой отошел в сторону. Когда же она увидала иоаннита, на глазах у нее навернулись слезы. Хотя она старалась скрыть свое волнение, но не делала попытки смахнуть их с ресниц и сказала несколько холодных слов приветствия с многозначительным взглядом на группу, стоявшую на балконе. Там, прислонившись спиной к балконным перилам, находился Цезарь, и смотрел в зал, продолжая для вида веселый разговор с несколькими дамами и молодыми придворными.
– Мы не забыли несколько серьезного и неприступного рыцаря-иоаннита, – небрежно сказала Лукреция, когда Александр многозначительно назвал его имя, и, лукаво улыбнувшись, обратилась к Лебофору: – Теперь и вашему другу Орсини следовало бы явиться к нам, чтобы выслушать решение относительно нашего турнира. Мы просим вас прийти к нам завтра сюда в обычный час нашего вечернего приема, и тогда вы все дадите нам отчет о своих подвигах, а мы произнесем свое решение в один из следующих дней.
– Не сделаете ли вы милость, назначив для этого послезавтрашний день, ибо мое пребывание в Риме будет весьма непродолжительной? – сказал Альфонсо.
– Хорошо, я согласна, – ответила Лукреция и отвернулась.
– А, тебе хочется отвезти в безопасное место свою добычу! – тоном добродушной шутки воскликнул Цезарь, подходя к кругу разговаривающих. – Уж не боишься ли ты, добрый рыцарь, что я вздумаю отнять у тебя возлюбленную султана Зема?
– Боюсь, ваше высочество, что вы уже сыграли со мною эту шутку, – с непринужденной веселостью подхватил Альфонсо, радуясь случаю уколоть гордую Лукрецию.
– В чьи бы руки ни попала несчастная Колонна, – заметила она, – будем, однако, надеяться, что они лучше тех, из которых она вырвалась. Пусть будет достаточно того, что мы изъявили нашу волю, а теперь я буду продолжать прерванную партию в шахматы с рыцарем Лебофором.
Иоаннит вскоре удалился, не желая более оставаться свидетелем торжества своего соперника. Придя к себе, он приказал Бембо распорядиться всем необходимым для отъезда тотчас после приговора дам, и Бембо беспрекословно подчинился этому.
Пока он занимался своими приготовлениями, Альфонсо проводил время в неприятном беспокойстве. На закате солнца к нему вошел паж, и с хитрой улыбкой доложил, что какая-то женщина под густой вуалью, которой он спас в Капуе честь и жизнь, хочет повидаться с ним, чтобы изъявить ему свою благодарность. Альфонсо тотчас вспомнил Фиамму и приказал допустить к нему незнакомку.
На пороге показалась женщина, закутанная в черный плащ. Когда же она откинула вуаль, Альфонсо увидел бледное, скорбное лицо Фиаммы Колонна.
– Как, – с удивлением спросил он, – вы рискнули явиться в Рим, в лагерь своих врагов?
– Более того – в их крепость, – ответила Фиамма, опираясь лбом на судорожно стиснутые руки. – В ту безумную ночь в Капуе я бросилась к Цезарю Борджиа, чтобы скорее испить самую горькую чащу, чем продолжать терзаться страхом, и погибнуть от его руки, чем доставить ему отговорку, будто я была обесчещена другим. Не удивляйтесь!.. Ведь даже ваша честность не спасла бы меня от его подозрений. Поэтому я соглашалась лучше умереть. Однако, он пощадил меня и спрятал. Я вообразила, что злодей опомнился, но в действительности ему хотелось только повредить вам в глазах Лукреции и жестоко уязвить ее гнусной клеветой, которую он возвел на вас.
– Ну, ей все равно: она занята теперь совсем иным.
– Но есть еще мщение, мщение за все, – сказала Фиамма, скрежеща зубами. – Нет, не за все! Он был так несправедлив ко мне, что никакая месть не послужит достаточной карой ему за это. Что же касается вас... Ведь для вас все еще важно получить те достоверные сведения, ради которых, как уверяют, вы были посланы сюда своим повелителем?
– Да, какою бы то ни было ценою, – ответил Альфонсо.
– Ну, тогда вы можете сообщить ему, что Лукреция питает преступную любовь, и в этом я убедилась путем беседы с ее духовником.
– Отцом Бруно, заключенным теперь в замке Святого Ангела?
– Вот именно. С ним обращаются с неслыханной строгостью, к нему не допускают никого и он сидит в такой темной камере, что надо удивляться, как этот несчастный может, без сверхъестественного озарения, читать книгу, над которой он вечно размышляет. Однако, я все же добилась свидания с ним, чтобы переговорить о Лукреции. Я упросила Мигуэлото устроить мне это свидание, ссылаясь на мучения совести. Жестокий каталонец по своему набожен и, оттачивая нож, чтобы перерезать тайком мне горло, способен позаботиться о спасении моей грешной души. Не стану докучать вам передачей своего разговора с отцом Бруно – он был ужасен, однако, монаху не удалось запугать меня никакими ужасами и он не мог побудить меня ни к какому раскаянию, потому что моя душа так изнурена, что я могу питать только одну надежду на месть. Однако с помощью хитрости и намеков на перенесенные оскорбления я добилась смутных, но дьявольских подтверждений своей догадки, причем вынесла убеждение, что и Цезарь, и Лукреция пока еще только втайне питают чувство преступной любви друг к другу, так что есть еще возможность предотвратить роковой шаг. В конце беседы Бруно удалось как-то склонить меня к тому, чтобы я, поставив на карту свою жизнь, помогла ему выйти тайком из замка, положившись только на его обещание вернуться назад, раньше чем успеют заметить его отсутствие.
– Я угадываю остальное! Он бежал! Но ради чего же вы доставили ему возможность к побегу? – в сильном волнении воскликнул иоаннит.
– Чтобы, он посетил свою духовную дочь, вывел ее из преступной беспечности и с помощью своих ужасных обличений и чудесного бегства из Рима вырвал ее из той мрачной бездны, в которую она была готова броситься.
– Ну, а что же сделал Бруно? Скрылся?
– О, нет, он честно сдержал свое слово и добровольно вернулся в свою ужасную темницу. Из его слов я узнала, что ему удалось переговорить с Лукрецией наедине в гроте Эгерии. В суеверном испуге при его чудесном появлении, она покаялась в том, что любит безумно и не может противиться своему безумию, что ее страсть греховна и отчаянна, однако, никакие устрашения и угрозы не помогли вырвать у нее имя обожаемого ею человека, так как инстинкт любви подсказывал ей, что это сопряжено с опасностью. Бруно пылает страшным гневом на ее упорство и обещал открыть мне ужасные намерения и страшные преступления Цезаря Борджиа.
– Да, но с помощью какой волшебной силы? – воскликнул иоаннит. – Впрочем, имя возлюбленного Лукреции известно и без того. Это – Реджинальд Лебофор!
Французское войско двинулось дальше, чтобы занять границы, указанные ему в договоре о разделе, а Цезарь готовился с вспомогательными войсками выступить обратно в Рим под предлогом совершить завоевание городов, на которые заявлял права папа. В виде последней попытки рыцарского состязания де Латремуйль передал командование наступлением на Искию Альфонсо, Паоло Орсини и Лебофору.
Неутомимые старания Альфонсо разузнать что-либо об участи Фиаммы были безуспешны, и ему хотелось продолжать поиски ее. Однако, это было невозможно: он не видел возможности отклонить почетное поручение Латремуйля, тем более что оно было принято с жаром его соперниками, а сила морского вооружения и упорное сопротивление гарнизона Искии делали это завоевание одним из опаснейших предприятий в ту войну.
Едва Цезарь ушел со своими войсками от Неаполя, разнеслась весть, что Борджиа дали перехитрить себя дворянам. Дело в том, что вскоре после прибытия герцога в Рим Ареццо восстало против Флоренции, а в то же время почти все войско дворян вторглось в Тоскану для поддержки восстания и восстановления дома Медичи. Хотя Цезарь со своими войсками осадил Камерино, один из городов, на которые заявил притязания папа, однако, взятие его и полная удача всего завоевательного плана Борджиа составили бы ничтожный противовес громадному превосходству, которого достигли бы дворяне восстановлением власти Медичи. Между тем, война в Неаполе велась вяло. Начались переговоры, и хотя приготовления к нападению на Искию продолжались, однако, три рыцаря участника турнира были обречены оставаться при этом безучастными зрителями.
Ни шумная походная жизнь, полная всевозможных случайностей, ни разлука не изгладили впечатления, которое произвела на сердце Альфонсо прелестная Лукреция. Несмотря на то, что он старался не поддаваться опасному обаянию, роскошный климат Неаполя, заставлявший забывать все на свете, кроме любви, любовно поддерживал чары воспоминаний, преследовавших его, и его постоянно мучили опасения по поводу планов Орсини о браке Паоло с Лукрецией. В довершение всего, он узнал о внезапном отъезде Паоло в Рим. Когда же вскоре после этого стало известным отречение от престола несчастного неаполитанского короля, то и все военные силы Орсини, переданные им под начальство Лебофора, чрезвычайно поспешно выступили из лагеря в Рим.
Альфонсо не захотел подражать подобной поспешности и, хотя горел нетерпением увидеть Лукрецию, все же отправился в Неаполь, чтобы проститься с французскими полководцами и передать им командование вверенного ему войска. Только там дошли до него удивительные известия, несомненно, послужившие поводом к поспешному возвращению Орсини.
Цезарь победоносно осуществил великий замысел, посредством которого хотел обеспечить громадное увеличение своих владений. Для этого он решил использовать опять войска дворянства, действовавшие в Тоскане. Как будто одобряя их желание захватить Флоренцию, чтобы вернуть ее Медичи, он стал во главе их, даже наперекор французам, и это обмануло дворян. Затем он заявил, что для обеспечения победы необходимо, чтобы им оказал помощь герцог Урбинский со всеми своими военными силами, а главное, со своей артиллерией, доведенной до высокой степени совершенства. Герцог Гвидобальдо попался в эту ловушку и выслал свое войско из страны, приказав ему примкнуть к Цезарю под Камерино. Однако, когда это случилось, Цезарь стянул вместе свои гарнизоны в Романье, двинул их против Урбино, а одновременно сам внезапно свернул со своего пути в Камерино с избранным отрядом и вторгся с огнем и мечом в беззащитную область своего нового союзника, герцога Урбинского. Вскоре же все богатое герцогство Урбино очутилось во власти Цезаря, а герцогу Гвидобальдо и его брату не без труда удалось бежать в Венецию. Добившись такого крупного приращения своих владений, Цезарь отрекся от всякого участия в походе против Флоренции. В то же время французы отправили на помощь республике сильный отряд войска, и это принудило Вителли отказаться от завоевания Флоренции и удалиться из Тосканы. Таким образом, союзники были одурачены. Так как папа Александр, не забывая о завоевании Камерино, послал туда подкрепление, то союзные дворяне совершенно перепугались и их предводитель даже старался вступить в переговоры с Цезарем. Цезарь начал их, но, усыпляя союзников мирными предложениями, распорядился произвести внезапное нападение на Камерино, овладел городом и казнил его правителей, как изменников. Подобная военная удача, гибель верного друга Феррары и внезапное соседство такого бессовестного властелина, каким являлся Цезарь, объединивший массу земель в своих руках, были настолько зловещи, что заставили Альфонсо поспешить в Рим, где его давно ожидали с нетерпением. Это было видно по тому, что, едва успев прибыть, он получил через Бембо приказание папы явиться к нему, отдохнув с дороги, а до тех пор снова занять свои прежние комнаты в Ватикане. Казалось бы, это было благоприятным признаком, однако, тайные опасения Альфонсо немало усилились, когда Бембо, ревностный защитник Лукреции в былое время, совершенно отступился от нее теперь и заявил, что не сомневается более в ее необузданной страсти к Лебофору, так как она не могла скрыть свое радости и восторга при свидании с ним даже в присутствии грозных соперников, ревниво следивших за ней.
К тому же и политическое положение было неблагоприятно для Феррары. Партия Борджиа торжествовала вполне, потому что французский король как будто предоставил им беспрепятственно предаваться грабежам и мщению, а вместе с тем его герольды приказали повелителям Болоньи передать этот громадный город роду Борджиа. Союзники так растерялись, что даже не протестовали и беспрекословно предоставили военные силы на поддержку этого предприятия Цезаря. В виду всего этого, Бембо настоятельно советовал принцу Альфонсо, во избежание неминуемого и крайне опасного открытия его инкогнито, немедленно уехать из Рима в Феррару, не повидавшись ни с папой, ни с Лукрецией.
Однако, Альфонсо не принял этого совета, а запальчиво заявил, что он не хочет осудить Лукрецию, не имея достаточных улик против нее, и что у него выработан план, ограждающий его от непосредственной опасности, соединенной с его мнимой ролью посланника, на тот случай, если бы действительно оказалось, что склонность Лукреции к Лебофору переступила границы простого кокетства. «В момент победы, – прибавил он, – должно обнаружиться, были ли искренни уверения папы». Бембо упорно стоял на своем, но не мог поколебать решимость Альфонсо, и тот поспешил в Ватикан.
Едва он вошел в свое прежнее помещение и приказал доложить его святейшеству о своем прибытии, папа лично вошел к нему в сопровождении начальника своей канцелярии. Александр так спешил, что только простер руки над коленопреклоненным Альфонсо вместо того, чтобы произнести обычное благословение, и тотчас заговорил о деле, занимавшем его мысли.
– Теперь, – воскликнул он, – повелители Феррары поневоле не верят нам, даже если бы они были недоверчивы, как апостол Фома. Ты видишь, сын мой, как Господь помог нам преодолеть козни врагов и мятежников. Мы намерены попрать их, как стекло, своими сандалиями с помощью союза, который задумали заключить с Феррарой. Теперь мы хотим говорить так ясно, чтобы у ваших дворян не оставалось более предлога к сомнению. Подойди ближе, Джианн Баттиста, затвори все двери и будь начеку!
Усевшись в одно из высоких резных кресел, Александр с омрачившимся лицом и тяжелым вздохом окинул взором великолепные украшения комнаты. Эта комната была ненавистна также и Альфонсо, так как еще недавно являлась брачной покоем Лукреции. Под влиянием своего подозрения относительно преступных отношений между Александром VI и его дочерью Лукрецией, он подумал, что и угрюмость папы вызвана подобной же ненавистью. Однако, он не вставал с колен, пока ему не подали знака подняться.
– Вы – посланник нашего вассала, которого мы намерены сделать независимым государем, – заговорил папа. – Церковь, конечно, простит нам, когда мы обменяем ее призрачное обладание Феррарой на существенное господство, доставленное нами ей вновь в стольких странах и богатых городах, тем более что, по нашему мнению, святейший престол обязан Ферраре возвращением ему Болоньи, находившейся столько лет под незаконно захваченной властью. Но если бы мы, напротив, уступили убедительным просьбам нашего племянника и предоставили независимое войско в распоряжение его столь молодого и честолюбивого вождя, то наверно, вместо блага сотворили бы зло. Так пусть же все итальянские властители поймут, что наш отказ доставит Цезарю могущественное орудие, которого он домогался, содействует более их выгоде, чем нашему величию. Да, повторяю еще раз: если этот союз нельзя заключить, не припугнувши хорошенько дворян, то я должен согласиться на это. Пусть не воображают, что я отдамся во власть людей, кощунственно выражавших намерение объявить нас недостойными занимаемого нами престола и посадить на наше место враждебного нам и непокорного мятежника Юлиана делла Ровере. Наша племянница также не примет предложения Орсини, и мы не желаем теперь вступать в столь тесную дружбу с наглыми разбойниками, уничтожение которых с каждым днем становится все справедливее и необходимее.
Альфонсо был смущен этими откровенными речами, приподнимавшими завесу, под которой скрывалась далеко не успокоительная политика Цезаря.
– Но, ваше святейшество, достоинство моего повелителя требует предварительного удостоверения в том, что он не рискует получить отказ от донны Лукреции, – сказал наконец Альфонсо в надежде выпутаться таким образом из затруднения или хотя бы получить отсрочку.
– Сын мой, – ответил Александр, – она совершенно подчинилась моей воле и обещала мне дать вам удостоверение, что, как только вы официально попросите ее руки от имени своего повелителя, она официально даст свое согласие.
Альфонсо был так поражен этим известием, что не нашелся, что ответить, а папа, не заметивший в своем волнении этого странного молчания, с жаром заговорил о своих планах. Его щедрые обещания относительно приданого Лукреции и освобождения Феррары от подчинения и уплаты податей церкви ручались за настойчивость его желаний, однако, не могли соблазнить Альфонсо. Ему не давала покоя мысль, что Лукреция нарочно поставила его в это затруднение, чтобы погубить разоблачением тщетности его мнимой миссии или принудить его к поспешному бегству из Рима, которое избавило бы ее от его шпионства, и дало бы возможность предаваться на свободе своей страсти к Лебофору.
К счастью, папа был настолько поглощён своими собственными планами, что не заметил чувств, обуревавших Альфонсо, и заключил свою речь приглашением отправиться прямо к Лукреции, чтобы услышать из ее собственных уст подтверждение своих обещаний. Альфонсо боялся, что роль, которую он играл, опасна и что он рискует получить резкий ответ от Лукреции. Однако, ему было невозможно отклонить предложенную честь, а потому он, волнуемый странной смесью чувств, отправился с папою в покои Лукреции. При входе в зал, где сидела Лукреция, он почувствовал сначала большое облегчение, увидев там многочисленное общество. Но жало ревности снова уязвило его сердце, когда он заметил, что молодая женщина играет в шахматы с Лебофором в отдаленной тесной нише окна. Нежный взор Реджинальда был так пристально устремлен на нее, что он почти машинально передвигал фигуры на шахматной доске. Лукреция бойко и самоуверенно разговаривала с ним, когда вошел папа с Альфонсо, и проворно сделала ход, которым надеялась взять верх над своим партнером. В этот же момент Лебофор запечатлел пламенный поцелуй на ее руке. Лукреция побледнев, поспешно отдернула руку, но тотчас поднесла ее к своим губам и нежно промолвила:
– Лукавый рыцарь, поцелуй жжет даже мои губы, следовало бы утолить их боль!
Досада придала твердости Альфонсо, и он стоял холодно и гордо перед Лукрецией, когда она поднялась навстречу своему отцу, как будто не замечая присутствия Альфонсо. Александр с улыбкой отошел в сторону. Когда же она увидала иоаннита, на глазах у нее навернулись слезы. Хотя она старалась скрыть свое волнение, но не делала попытки смахнуть их с ресниц и сказала несколько холодных слов приветствия с многозначительным взглядом на группу, стоявшую на балконе. Там, прислонившись спиной к балконным перилам, находился Цезарь, и смотрел в зал, продолжая для вида веселый разговор с несколькими дамами и молодыми придворными.
– Мы не забыли несколько серьезного и неприступного рыцаря-иоаннита, – небрежно сказала Лукреция, когда Александр многозначительно назвал его имя, и, лукаво улыбнувшись, обратилась к Лебофору: – Теперь и вашему другу Орсини следовало бы явиться к нам, чтобы выслушать решение относительно нашего турнира. Мы просим вас прийти к нам завтра сюда в обычный час нашего вечернего приема, и тогда вы все дадите нам отчет о своих подвигах, а мы произнесем свое решение в один из следующих дней.
– Не сделаете ли вы милость, назначив для этого послезавтрашний день, ибо мое пребывание в Риме будет весьма непродолжительной? – сказал Альфонсо.
– Хорошо, я согласна, – ответила Лукреция и отвернулась.
– А, тебе хочется отвезти в безопасное место свою добычу! – тоном добродушной шутки воскликнул Цезарь, подходя к кругу разговаривающих. – Уж не боишься ли ты, добрый рыцарь, что я вздумаю отнять у тебя возлюбленную султана Зема?
– Боюсь, ваше высочество, что вы уже сыграли со мною эту шутку, – с непринужденной веселостью подхватил Альфонсо, радуясь случаю уколоть гордую Лукрецию.
– В чьи бы руки ни попала несчастная Колонна, – заметила она, – будем, однако, надеяться, что они лучше тех, из которых она вырвалась. Пусть будет достаточно того, что мы изъявили нашу волю, а теперь я буду продолжать прерванную партию в шахматы с рыцарем Лебофором.
Иоаннит вскоре удалился, не желая более оставаться свидетелем торжества своего соперника. Придя к себе, он приказал Бембо распорядиться всем необходимым для отъезда тотчас после приговора дам, и Бембо беспрекословно подчинился этому.
Пока он занимался своими приготовлениями, Альфонсо проводил время в неприятном беспокойстве. На закате солнца к нему вошел паж, и с хитрой улыбкой доложил, что какая-то женщина под густой вуалью, которой он спас в Капуе честь и жизнь, хочет повидаться с ним, чтобы изъявить ему свою благодарность. Альфонсо тотчас вспомнил Фиамму и приказал допустить к нему незнакомку.
На пороге показалась женщина, закутанная в черный плащ. Когда же она откинула вуаль, Альфонсо увидел бледное, скорбное лицо Фиаммы Колонна.
– Как, – с удивлением спросил он, – вы рискнули явиться в Рим, в лагерь своих врагов?
– Более того – в их крепость, – ответила Фиамма, опираясь лбом на судорожно стиснутые руки. – В ту безумную ночь в Капуе я бросилась к Цезарю Борджиа, чтобы скорее испить самую горькую чащу, чем продолжать терзаться страхом, и погибнуть от его руки, чем доставить ему отговорку, будто я была обесчещена другим. Не удивляйтесь!.. Ведь даже ваша честность не спасла бы меня от его подозрений. Поэтому я соглашалась лучше умереть. Однако, он пощадил меня и спрятал. Я вообразила, что злодей опомнился, но в действительности ему хотелось только повредить вам в глазах Лукреции и жестоко уязвить ее гнусной клеветой, которую он возвел на вас.
– Ну, ей все равно: она занята теперь совсем иным.
– Но есть еще мщение, мщение за все, – сказала Фиамма, скрежеща зубами. – Нет, не за все! Он был так несправедлив ко мне, что никакая месть не послужит достаточной карой ему за это. Что же касается вас... Ведь для вас все еще важно получить те достоверные сведения, ради которых, как уверяют, вы были посланы сюда своим повелителем?
– Да, какою бы то ни было ценою, – ответил Альфонсо.
– Ну, тогда вы можете сообщить ему, что Лукреция питает преступную любовь, и в этом я убедилась путем беседы с ее духовником.
– Отцом Бруно, заключенным теперь в замке Святого Ангела?
– Вот именно. С ним обращаются с неслыханной строгостью, к нему не допускают никого и он сидит в такой темной камере, что надо удивляться, как этот несчастный может, без сверхъестественного озарения, читать книгу, над которой он вечно размышляет. Однако, я все же добилась свидания с ним, чтобы переговорить о Лукреции. Я упросила Мигуэлото устроить мне это свидание, ссылаясь на мучения совести. Жестокий каталонец по своему набожен и, оттачивая нож, чтобы перерезать тайком мне горло, способен позаботиться о спасении моей грешной души. Не стану докучать вам передачей своего разговора с отцом Бруно – он был ужасен, однако, монаху не удалось запугать меня никакими ужасами и он не мог побудить меня ни к какому раскаянию, потому что моя душа так изнурена, что я могу питать только одну надежду на месть. Однако с помощью хитрости и намеков на перенесенные оскорбления я добилась смутных, но дьявольских подтверждений своей догадки, причем вынесла убеждение, что и Цезарь, и Лукреция пока еще только втайне питают чувство преступной любви друг к другу, так что есть еще возможность предотвратить роковой шаг. В конце беседы Бруно удалось как-то склонить меня к тому, чтобы я, поставив на карту свою жизнь, помогла ему выйти тайком из замка, положившись только на его обещание вернуться назад, раньше чем успеют заметить его отсутствие.
– Я угадываю остальное! Он бежал! Но ради чего же вы доставили ему возможность к побегу? – в сильном волнении воскликнул иоаннит.
– Чтобы, он посетил свою духовную дочь, вывел ее из преступной беспечности и с помощью своих ужасных обличений и чудесного бегства из Рима вырвал ее из той мрачной бездны, в которую она была готова броситься.
– Ну, а что же сделал Бруно? Скрылся?
– О, нет, он честно сдержал свое слово и добровольно вернулся в свою ужасную темницу. Из его слов я узнала, что ему удалось переговорить с Лукрецией наедине в гроте Эгерии. В суеверном испуге при его чудесном появлении, она покаялась в том, что любит безумно и не может противиться своему безумию, что ее страсть греховна и отчаянна, однако, никакие устрашения и угрозы не помогли вырвать у нее имя обожаемого ею человека, так как инстинкт любви подсказывал ей, что это сопряжено с опасностью. Бруно пылает страшным гневом на ее упорство и обещал открыть мне ужасные намерения и страшные преступления Цезаря Борджиа.
– Да, но с помощью какой волшебной силы? – воскликнул иоаннит. – Впрочем, имя возлюбленного Лукреции известно и без того. Это – Реджинальд Лебофор!