Страница:
Папа вторично осушил кубок, и все последовали его примеру, к безграничному удовольствию Цезаря.
После этого поднялся с места он сам, и выпил за здоровье новых кардиналов. Папа присоединился к нему, в надежде успокоить свое все усиливавшееся волнение. Цезарь осушил свой кубок до дна, не оставив в нем ни единой капли, и приказал смотрителю погреба, принесшему персики, снова наполнить кубки его превосходным вином, чтобы все присутствующие могли выпить за благополучное и скорое прибытие герцогини Феррарской в ее новую столицу.
Александр с жаром присоединился к этому тосту и, обуреваемый своими затаенными помыслами, впервые по восшествии на папский престол нечаянно назвал Лукрецию своею любезной дочерью, сестрою короля Романьи.
Кардиналы переглянулись, несколько раздосадованные обмолвкой папы, но Цезарь вдруг воскликнул с затаенной насмешкой:
– Да, никто не может отрицать, что его святейшество всегда обращался с моею сестрою, как с дочерью, со своей любимой дочерью.
Александр взглянул с неописуемым и страшным выражением на герцога, так что тот едва мог выдержать молнию этого гневного, испытующего взора и отвернулся в сторону, устремив взор на дверь, откуда должен был появиться монах Бруно.
Монах действительно показался минуту спустя между двух швейцарцев, но без Мириам, в сопровождении лишь доминиканца Биккоццо.
Все взоры тотчас устремились на отца Бруно и, когда он остановился перед группами участников пира в их пышном одеянии и гордо выпрямился без малейшего признака почтительности к папе, с мертвенно-бледным лицом, выражавшим жестокую, хотя немую страсть всем невольно стало жутко.
Только герцог Романьи оставался спокойным. Он кивнул монаху и бросил многозначительный взгляд на опорожненный бокал.
Бруно отлично понял этот взгляд, и страшная ухмылка осветила его изможденные мрачные черты.
– Где же твоя новообращенная? – спросил монаха папа. – Мы приказали представить ее нам, чтобы мы могли разрешить спор между тобою и евреями, которые объявляют ее помешанной.
– Она с моими прочими верующими и ругающимися евреями задержана у ворот стражей герцога Романьи, – спокойно ответил доминиканец. – Черный рыцарь, посланный вашим святейшеством, просит вашего приказания впустить их, или позволения проложить дорогу среди сопротивляющихся.
– Бурчардо, ступайте и прикажите от моего имени, чтобы никто не препятствовал пропуску иоаннита, евреев и Мириам. Мы сами будем чинить здесь суд, – сказал папа с порывистой запальчивостью.
Это заставило Цезаря воздержаться от решительного сопротивления отцу, и он произнес с притворным равнодушием:
– Хорошо! Я – не вмешиваюсь в обращение неверных, хотя, говорят, эта еврейка хорошо собою. Однако, монах, ведь я – знаменосец церкви и имею право спросить тебя, какого рода учение проповедуешь ты. Ведь оно подстрекает народ к мятежу и еретическому неверию.
– Мое учение не подлежит вашему суду, – спокойно возразил монах, судить о нем подобает только церкви.
– Тогда изложи мне его. Я есть церковь, – приветливо, но все еще в сильном волнении сказал папа. – Познакомь меня со своими планами, и если они хороши и полезны, то я буду усердно способствовать им, так как чувствую, что слишком долго медлил с этим делом.
– Вот мои планы! – ответил монах. – Я хочу искоренить симонию Родриго Борджиа, ложно именующего себя папою Александром Шестым. Она расшатала столпы церкви в глазах всего мира, так что небесная твердь колеблется над нашими головами, готовая рухнуть и ввергнуть землю опять в первобытный хаос. Я хочу предать уничтожению все ее и его проклятое отродье. Я хочу очистить церковь от ее грязи и вернуть заблудшие человеческие племена в ее стадо. Я хочу показать небесное правосудие во внезапном, страшном и окончательном падении нечестивой шайки, которая осмелилась похитить даже молнии Господнего гнева, чтобы только опустошить землю.
– Он – сумасброд, совершенный сумасброд, – сказал после долгой паузы Александр, опомнившись от своего изумления, – но, как безумец, этот монах может неистовствовать безнаказанно.
– У него смелость и, пожалуй, миссия пророка, – возразил Цезарь, причем в тоне его слышался, может быть, не совсем притворный страх. – Взгляните, как почернели все ступени Ватикана от его уличного сброда. Надеюсь, что нам, по крайней мере, не преградят дороги в замок Святого Ангела, и мы успеем доставить этому чудотворцу наш ответ из-под Браччиано.
– Я вспомнил, Цезарь, что имел намерение посетить наши тюрьмы в замке Святого Ангела ради дел милосердия и помилования преступников, – произнес папа. – Между прочим, я обещал Лукреции навести справки, содержится ли там Фиамма Колонна, как узница, или живет у вас в качестве гостьи.
– Ваш зять великодушно принял ее во Флоренции под свою защиту. После взятия Капуи мы не слышали ничего более о ее судьбе, – не без тревоги ответил Цезарь. – Дай Бог, чтобы она не натворила бед в Ферраре! Однако, монах, древние пророки имели видимые знаки своего призвания свыше. А где же доказательства, что ты послан Богом? – насмешливо спросил герцог, но с таким взглядом, который был понят отцом Бруно.
Отец Бруно ответил на него взором, полным отвращения и торжества, и воскликнул:
– Может ли быть знамение более явное, чем то, что Цезарь Борджиа, братоубийца, превзошедший жестокость Каина, тиран гнуснее Нерона, неверующий, перещеголявший Фому, помышляет об исправлении церкви? Неужели было бы удивительнее этого, если бы развалины, покрывающие пустыни семи римских холмов, внезапно воздвиглись вновь во всем их минувшем великолепии?
– Послушай, монах: хотя ты и помешанный, но твои бредни отзываются злобой, отличающей тебя от прочих безумцев, – заметил Цезарь.
– Я ссылаюсь на защиту его святейшества, которая была обещана мне при этом знаке, – с горькой усмешкой ответил Бруно и показал ковчежец папы.
– Это – правда, – подтвердил Александр глухим, мрачным тоном. – Цезарь, так как ты считаешь этого монаха пророком, то оказывай ему тот почет, который подобает пророку.
– Но ведь вы требуете доказательство, – поспешно продолжал доминиканец, – и я даю вам ответ. Разве я здесь не на свободе? Разве я не принудил камни в замке Святого Ангела возвратить мне мою новообращенную? Да, и я отозвал твою приносящую несчастье дочь, Александр, от ее прелюбодейств в Фаэнце, и она должна повиноваться.
– Какие прелюбодейства возводишь ты на нашу дочь? – воскликнул папа и перевел взор с монаха на Цезаря, который был его сообщником.
– Симонист! – запальчиво воскликнул Бруно. – Ты противозаконно и безбожно расторг помолвку своей дочери с сыном человека, который спас тебе жизнь и которым ты пренебрег, возгордившись своим нечестиво достигнутым господством. Это он называет супругу Альфонсо Феррарского прелюбодейкой, ту самую, которая милуется с Реджинальдом Лебофором. Это он через посредство отвратительного чудовища, твоего сына Цезаря, возвращает ее теперь обратно в Рим!
– А где же он, этот удивительный, первый жених Лукреции? Глупец, ты бредишь! – воскликнул Цезарь не своим голосом, и схватился за кинжал, но отпрянул назад перед гневным взором, который метнул на него папа.
– Он здесь, – ответил монах. – Я – Бернардо Ланфранки, которого жалкая гордость и тирания Родриго Борджиа лишили обрученной невесты, чтобы принудить его к монастырской жизни.
– Если ты – Бернардо Ланфранки, то зачем ты так долго скрывался от моей благодарности, хотя, правда, она не зашла бы так далеко, чтобы принести тебе в жертву мое дитя? Ты должен получить все нужное для своего благосостояния, только перестань бредить Лукрецией. Узнай, что твое требование пришло слишком поздно в Фаэнцу, а сюда явится сейчас некто, принесший нам весть, что она благополучно избегла расставленной ей западни, встретилась со своим супругом, Альфонсо Феррарским, и прибыла в его укрепленную столицу. Приветствуй его, Цезарь! Это – твой военачальник в Фаэнце, Реджинальд Лебофор!
В этот момент Реджинальд вошел в зеленый зал в сопровождении Бурчардо и новообращенной Мириам, которая шла в длинном белом одеянии, устремив взор на мотылька, порхавшего перед ней. Услыхав слова папы, рыцарь тотчас откинул забрало и предстал перед изумленными взорами Цезаря.
Появление Лебофора еще сильнее подействовало на доминиканца. Он несколько минут смотрел во все глаза на молодого англичанина, но затем оправился от своего потрясения после такой неожиданности.
– По крайней мере, я требую мщения, – произнес отец Бруно.
– И я требую мщения, – воскликнул Лебофор, после чего схватил новообращенную и, увлекая ее вперед и сорвав ее покрывало, воскликнул: – Мириам, осмотрись вокруг, и скажи нам – кто он!
– Мириам, – проговорил отец Бруно, – вот награда, обещанная тебе мною за твою веру – месть убийце твоего Джованни!
Наступило страшное глубокое молчание. Мириам озиралась кругом, пока ее взор не упал на Цезаря, лицо которого пылало, искаженное дьявольскими страстями и страхом. С воплем, который, казалось, должен был достичь до неба, молодая еврейка указала на него!
– Вот он, вот он! – О, окажи мне правосудие, судья, и умертви убийцу Джованни!..
Она стремительно подбежала к папе, заседавшему среди собрания, и бросилась перед ним на колени.
Цезарь вскочил, как дикий зверь, потревоженный в своем логовище, и, казалось, был готов кинуться на несчастную еврейку. Однако, папа со страшной тревогой в лице, сам поднялся с места и воскликнул:
– Проклятие тебе, Каин! Подойди ближе, и моя собственная рука... Гвардейцы, копья вверх!
Меч Реджинальда тотчас сверкнул над головою коленопреклоненной еврейки.
– Ну, теперь выслушай мое проклятие, – сказал тогда отец Бруно, стоявший перед блестящим собранием в суровом величии зловещего пророка древних времен, с горевшими дикой злобою глазами. – Выслушайте меня, Родриго и Цезарь Борджиа! Небу стали, наконец, нестерпимы ваши преступления, – земле и небу. Тираны, угнетатели, изменники! Час суда, справедливого возмездия и разрушения близок! Повелеваю вам через час предать свои отвратительные души праведному мнению, и пусть ответ на мое требование решит, пророк ли я, посланный Богом, или лживый обманщик из ада.
– В самом деле, со мною поступают ужасно! Отцеубийца, ты отравил мое питье? – воскликнул Александр, побледнев, как мертвец, и после короткой борьбы пошатнулся и был отведен Реджинальдом к своему креслу.
– Мое сердце в огне, но в этом я не повинен, Александр. Адский колдун, ты отравил меня? – сказал доминиканцу Цезарь, в груди которого уже начал действовать яд.
– Нет, я только заменил головки на бутылках серебряных ради почетного отличия, подобающего вашему сану и вашим заслугам, – со страшной улыбкой ответил ему отец Бруно.
– Унесите меня прочь отсюда! Я умираю! Рыцарь, в Ватикан, не в замок Ангела, – простонал папа и, бросив ужасный взор на Цезаря, прибавил: – это – правосудие!
После того он без сознания склонился на руки подоспевших к нему Реджинальда и Бурчардо.
– Противоядия! Противоядия! Нотта и Морта! Тысячу золотых тому, кто приведет сюда одну из них! – крикнул Цезарь.
– Ваша светлость, они обе умерли, когда я покидал крепость Святого Ангела. Епископ д'Энна прибыл со страшными вестями, – сказал Мигуэлото, только что вбежавший в зал пиршества и с ужасом смотревший на потрясающее зрелище.
Мириам тотчас же увидала его и с криком испуга выскочила из-за кресла папы, после чего кинулась опрометью в одну из крытых аллей виноградника.
– О, никакой надежды более не осталось! – кричал Цезарь, шатаясь и бледнея, как смерть. – Все пропало! Отрава горит в моих жилах! Однако, мщение! Мигуэлото, хватай колдуна! Он отравил нас. Отец, не считайте меня своим убийцей! Помогите!.. Фиамма!.. О, Фиамма! Противоядия! Огненные фигуры! Черная в сверкающей чалме. Прочь его! Он вырывает у меня сердце своими раскаленными щипцами! Все эти чудовищные образы. Пламя... пламя! Так это и есть ад? Ужас! Ужас! Помогите... спасите, Фиамма, помоги!
И герцог Романьи, в свою очередь, рухнул без памяти наземь.
Когда с поразительной быстротой по Риму распространилось известие, что папа лежит при смерти в Ватикане, а герцог Романьи в таком же состоянии в замке Святого Ангела, в городе тотчас возникли беспорядки, грозившие всеобщей гибелью.
Еще неделю томился папа в жестоких предсмертных страданиях, пользуясь до самого конца заботливым уходом Реджинальда Лебофора.
Об участи Цезаря не знали ничего достоверного. Ходила только смутная молва, что он еще жив и что какая-то колдунья избавила его от действия отравы разными снадобьями. Однако, телесные муки, казалось, не сломили силы и энергии его духа, и, как только стало известно, что папа скончался, его солдаты заняли Ватикан, откуда Реджинальд успел своевременно удалиться. Фабио выступил с сильным войском в Рим и угрожал гибелью всем Борджиа. Реджинальд поспешил ему навстречу и скрежетал зубами от ярости, когда услышал, что Паоло Орсини в последние минуты просил передать английскому рыцарю просьбу уехать в Англию не ранее того, как он отомстит за его смерть уничтожением тиранов.
Относительно участи, постигшей Мириам, не удалось получить верные сведения, но, когда мстители проезжали по мосту в замок Святого Ангела, старый лодочник Чиавоне причалил к берегу с женским трупом, который он вытащил из речной тины. Это было мертвое тело Мириам. Однако, добровольно или насильственно нашла она смерть в волнах Тибра, осталось навсегда неразгаданной тайной.
Фабио Орсини и Реджинальд решили отомстить Цезарю, но значительные боевые силы, которыми герцог Романьи занял Ватикан и крепость Святого Ангела, а также приказы кардинальской коллегии, взявшей на себя управление городом и старавшейся удалить оттуда все враждующие партии на время выборов нового папы, сильно затрудняли эту задачу. Тогда Фабио вздумал подстрекнуть фанатическое безумие народа, прося помочь ему освободить отца Бруно из рук Цезаря. Народная ярость вспыхнула при этом с такою силой, что римляне потребовали оружия, собираясь идти на приступ крепости Святого Ангела. Однако, этот замысел был внезапно разрушен встречным народным движением, вызванным партией Борджиа. Было объявлено, что колдун в монашеской рясе потребовал, чтобы Божий суд огнем доказал непреложность его пророческой миссии и несправедливость взведенного на него обвинения, и Цезарь разрешил произвести это торжественное испытание всенародно на площади Святого Петра.
Любопытство и фанатизм черни были возбуждены до крайности. Фабио с Реджинальдом решили присутствовать на этом зрелище, чтобы воспользоваться каждым благоприятным случаем для возмущения народа, и надежде, что доминиканец потребовал Божьего суда лишь с целью искать защиты у своих приверженцев и врагов Борджиа.
Костер был воздвигнут. Лебофор и Фабио с конным отрядом отборного войска были готовы действовать, как только представится удобный момент. Бруно Ланфранки явился, окруженный многочисленной стражей. Мигуэлото шел с ним рядом с обнаженной головой. Бруно шел, откинув капюшон и потупив взор, но ни в его поступи, ни в чертах ничто не указывало на твердую решимость подвергнуться страшному Божьему суду. Вдруг Биккоццо, проложив себе дорогу в густой толпе, кинулся к ногам отца Бруно и стал молить его сказать только слово, после чего народ немедленно освободит его. В несметной толпе, запрудившей площадь, поднялось страшное волнение. Но Бруно мановением руки водворил молчание и стал держать воодушевленную речь народу, в которой изъявил свое непоколебимое намерение предать себя пламени.
Реджинальд был склонен освободить его насильно, но Фабио Орсини поддался общему суеверному волнению и просил своего друга выждать результата.
Костер был подожжен, и пламя взвилось высоко кверху. Реджинальд хотел сделать еще попытку подстрекнуть народ к освобождению монаха, как вдруг возглас Бэмптона: – «Берегитесь! Измена!» заставил его вздрогнуть. Верный старый оруженосец кинулся к нему и успел еще вовремя заслонить его собою, чтобы принять в грудь смертельный выстрел, направленный в молодого рыцаря.
Увидав неудачу своего покушения, Мигуэлото крикнул своим конным солдатам, чтобы они спешили обратно в крепость Святого Ангела, но Лебофор яростно поскакал за ним вдогонку и настиг каталонца на мосту замка. Однако у Мигуэлото не было охоты меряться силами с разъяренным противником, да не было и времени: испуганная лошадь Мигуэлото прыгнула вместе с ним самим через перила в реку. Бэмптон умер в объятиях своего юного повелителя с последним словом:
– Домой! Домой!
Кардиналы употребили все средства, чтобы восстановить спокойствие в городе перед избранием нового папы, и по соглашению с посланниками иностранных держав было решено, что Цезарь, Орсини и Колонна должны оставить город со всеми своими войсками. Реджинальд не хотел уезжать, пока партия Борджиа не выступит из Рима, и остановился у городских ворот. Вскоре появились носилки, у которых двенадцать алебардистов несли некогда столь могущественного властелина. Реджинальд выразил желание переговорить с Цезарем, как вдруг подскакал паж в надвинутом на глаза берете и поднял свою секиру, как будто считая возможным оказать какое-либо сопротивление, если бы английский рыцарь воспылал враждебными намерениями. Реджинальд передал ему свою железную перчатку с просьбою доложить Цезарю о вызове.
– Удержите ее, рыцарь, при себе, – ответил юноша. – Это бесполезно, он не может отвечать вам. Некогда столь могучий ум потрясен, и не осталось больше ни одного столба, чтобы подпереть падающее здание.
В это время Цезарь сам отдернул занавеску своих носилок, свирепо и упрямо посмотрел на своего противника и воскликнул:
– Подай мне перчатку, Фиамма! Я хочу жить, хотя бы только для того, чтобы отомстить этому рабу, разрушившему все мои планы создания могучей империи.
Реджинальд хотя и обманулся в своем расчете расквитаться с заклятым врагом и потерял надежду на все, все же не мог заставить себя вернуться в свое отечество и однажды, в момент полного уныния, решился отпустить обратно в Англию своих стрелков и хлопотать о принятии его в орден иоаннитов. Покинув Рим, он отплыл на остров Родос, в то время главное владение ордена. Однако, некоторое время спустя молодой англичанин был так возмущен распущенностью иоаннитских рыцарей, что изменил свое намерение.
К тому же произошло событие, подавшее ему новую надежду удовлетворить свою жажду мщения.
Падение Цезаря Борджиа произошло так же быстро, как и его возвышение, а после того, как физическое действие отравы было ослаблено, больного постиг душевный недуг. Ярость его врагов несколько утихла, когда они отняли у него всю власть и все его владения. Испанцы отправили некогда победоносного вождя в качестве пленника в свое отечество, где он просидел два года в одном укрепленном замке, пока не вырвался на свободу с помощью своего верного пажа Фиаммы, делившей его заточение. Цезарь бежал в Наварру, король которой, его тесть, принял его с распростертыми объятиями. В войне между королем и его вассалами Борджиа стяжал вновь свою былую военную славу, и молва об этом побудила Реджинальда оставить свое намерение поселиться на Родосе. Вновь воспылав жаждой мщения, он отправился через Францию в Наварру и прибыл в город Виенну, который был осажден королем наваррским и Цезарем Борджиа. Лебофор поступил добровольцем на службу владетельного князя Виенны, и прибытие этого знаменитого английского рыцаря вдохнуло новое мужество в осажденных. Они отважились на вылазку. Последовала общая битва, и осажденные потерпели в ней поражение. Когда Цезарь слишком рьяно пустился преследовать беглецов, ему внезапно преградил дорогу рыцарь в ненавистном и зловещем для него одеянии иоаннитского ордена.
– Цезарь Борджиа, – громко воскликнул Реджинальд, – я явился к тебе за своею железной перчаткой!
Через минуту, думая, что противник успел приготовиться к битве, он взял копье наперевес и кинулся на герцога. Тот как будто внезапно обессилел, и Лебофор почувствовал, что оружие врага лишь слабо скользнуло по его груди, тогда как его собственное копье, пробив доспехи Цезаря, вонзилось ему в тело, и кровь хлынула из раны. Цезарь еще твердо держался в седле, пока, наконец, упал навзничь на руки пажа, который, соскочив с лошади, едва успел подхватить его. Тяжесть герцога пригнула верного слугу к земле. Тогда Реджинальд в свою очередь также спрыгнул с коня, чтобы поспешить ему на помощь. Паж снял шлем со своего раненого господина.
Опершись на локоть, Цезарь уставился на Лебофора взором, а юноша-паж старался унять кровь, лившуюся из глубокой раны.
– Не суетись, не суетись, Фиамма, все напрасно! Видишь, он явился схватить меня, – сказал Борджиа глухим тоном ужаса. – Это – Джованни!
– Нет, я – Реджинальд Лебофор и явился, чтобы заставить тебя поплатиться за все преступления! Жаль только, что тебе не пришлось умереть смертью злодея.
– Реджинальд Лебофор! Ну, тогда человеческое ли ты существо, или... порождение ада... Фиамма, пусти меня! – воскликнул Цезарь и оттолкнул руку, зажимавшую ему шарфом рану.
Он с нечеловеческим усилием вскочил на ноги, чтобы кинуться на своего врага, но почти моментально рухнул наземь возле коленопреклоненной Фиаммы.
Много лет не мог позабыть Реджинальд Лебофор вопль испуга, вырвавшегося у нее, когда она увидела смертельную бледность окровавленного трупа, голову которого несчастная еще старалась безуспешно приподнять.
Приближение отряда наваррских всадников заставило английского рыцаря подумать о собственной безопасности, и он покинул пажа на груди слишком горячо любимого, жестокого повелителя, этого гения коварства, наконец покинувшего земной мир, который он осквернял своими ужасными преступлениями. История занесла их на свои бесстрастные, правдивые страницы, и имя Борджиа считается вечным позором человечества.
После этого поднялся с места он сам, и выпил за здоровье новых кардиналов. Папа присоединился к нему, в надежде успокоить свое все усиливавшееся волнение. Цезарь осушил свой кубок до дна, не оставив в нем ни единой капли, и приказал смотрителю погреба, принесшему персики, снова наполнить кубки его превосходным вином, чтобы все присутствующие могли выпить за благополучное и скорое прибытие герцогини Феррарской в ее новую столицу.
Александр с жаром присоединился к этому тосту и, обуреваемый своими затаенными помыслами, впервые по восшествии на папский престол нечаянно назвал Лукрецию своею любезной дочерью, сестрою короля Романьи.
Кардиналы переглянулись, несколько раздосадованные обмолвкой папы, но Цезарь вдруг воскликнул с затаенной насмешкой:
– Да, никто не может отрицать, что его святейшество всегда обращался с моею сестрою, как с дочерью, со своей любимой дочерью.
Александр взглянул с неописуемым и страшным выражением на герцога, так что тот едва мог выдержать молнию этого гневного, испытующего взора и отвернулся в сторону, устремив взор на дверь, откуда должен был появиться монах Бруно.
Монах действительно показался минуту спустя между двух швейцарцев, но без Мириам, в сопровождении лишь доминиканца Биккоццо.
Все взоры тотчас устремились на отца Бруно и, когда он остановился перед группами участников пира в их пышном одеянии и гордо выпрямился без малейшего признака почтительности к папе, с мертвенно-бледным лицом, выражавшим жестокую, хотя немую страсть всем невольно стало жутко.
Только герцог Романьи оставался спокойным. Он кивнул монаху и бросил многозначительный взгляд на опорожненный бокал.
Бруно отлично понял этот взгляд, и страшная ухмылка осветила его изможденные мрачные черты.
– Где же твоя новообращенная? – спросил монаха папа. – Мы приказали представить ее нам, чтобы мы могли разрешить спор между тобою и евреями, которые объявляют ее помешанной.
– Она с моими прочими верующими и ругающимися евреями задержана у ворот стражей герцога Романьи, – спокойно ответил доминиканец. – Черный рыцарь, посланный вашим святейшеством, просит вашего приказания впустить их, или позволения проложить дорогу среди сопротивляющихся.
– Бурчардо, ступайте и прикажите от моего имени, чтобы никто не препятствовал пропуску иоаннита, евреев и Мириам. Мы сами будем чинить здесь суд, – сказал папа с порывистой запальчивостью.
Это заставило Цезаря воздержаться от решительного сопротивления отцу, и он произнес с притворным равнодушием:
– Хорошо! Я – не вмешиваюсь в обращение неверных, хотя, говорят, эта еврейка хорошо собою. Однако, монах, ведь я – знаменосец церкви и имею право спросить тебя, какого рода учение проповедуешь ты. Ведь оно подстрекает народ к мятежу и еретическому неверию.
– Мое учение не подлежит вашему суду, – спокойно возразил монах, судить о нем подобает только церкви.
– Тогда изложи мне его. Я есть церковь, – приветливо, но все еще в сильном волнении сказал папа. – Познакомь меня со своими планами, и если они хороши и полезны, то я буду усердно способствовать им, так как чувствую, что слишком долго медлил с этим делом.
– Вот мои планы! – ответил монах. – Я хочу искоренить симонию Родриго Борджиа, ложно именующего себя папою Александром Шестым. Она расшатала столпы церкви в глазах всего мира, так что небесная твердь колеблется над нашими головами, готовая рухнуть и ввергнуть землю опять в первобытный хаос. Я хочу предать уничтожению все ее и его проклятое отродье. Я хочу очистить церковь от ее грязи и вернуть заблудшие человеческие племена в ее стадо. Я хочу показать небесное правосудие во внезапном, страшном и окончательном падении нечестивой шайки, которая осмелилась похитить даже молнии Господнего гнева, чтобы только опустошить землю.
– Он – сумасброд, совершенный сумасброд, – сказал после долгой паузы Александр, опомнившись от своего изумления, – но, как безумец, этот монах может неистовствовать безнаказанно.
– У него смелость и, пожалуй, миссия пророка, – возразил Цезарь, причем в тоне его слышался, может быть, не совсем притворный страх. – Взгляните, как почернели все ступени Ватикана от его уличного сброда. Надеюсь, что нам, по крайней мере, не преградят дороги в замок Святого Ангела, и мы успеем доставить этому чудотворцу наш ответ из-под Браччиано.
– Я вспомнил, Цезарь, что имел намерение посетить наши тюрьмы в замке Святого Ангела ради дел милосердия и помилования преступников, – произнес папа. – Между прочим, я обещал Лукреции навести справки, содержится ли там Фиамма Колонна, как узница, или живет у вас в качестве гостьи.
– Ваш зять великодушно принял ее во Флоренции под свою защиту. После взятия Капуи мы не слышали ничего более о ее судьбе, – не без тревоги ответил Цезарь. – Дай Бог, чтобы она не натворила бед в Ферраре! Однако, монах, древние пророки имели видимые знаки своего призвания свыше. А где же доказательства, что ты послан Богом? – насмешливо спросил герцог, но с таким взглядом, который был понят отцом Бруно.
Отец Бруно ответил на него взором, полным отвращения и торжества, и воскликнул:
– Может ли быть знамение более явное, чем то, что Цезарь Борджиа, братоубийца, превзошедший жестокость Каина, тиран гнуснее Нерона, неверующий, перещеголявший Фому, помышляет об исправлении церкви? Неужели было бы удивительнее этого, если бы развалины, покрывающие пустыни семи римских холмов, внезапно воздвиглись вновь во всем их минувшем великолепии?
– Послушай, монах: хотя ты и помешанный, но твои бредни отзываются злобой, отличающей тебя от прочих безумцев, – заметил Цезарь.
– Я ссылаюсь на защиту его святейшества, которая была обещана мне при этом знаке, – с горькой усмешкой ответил Бруно и показал ковчежец папы.
– Это – правда, – подтвердил Александр глухим, мрачным тоном. – Цезарь, так как ты считаешь этого монаха пророком, то оказывай ему тот почет, который подобает пророку.
– Но ведь вы требуете доказательство, – поспешно продолжал доминиканец, – и я даю вам ответ. Разве я здесь не на свободе? Разве я не принудил камни в замке Святого Ангела возвратить мне мою новообращенную? Да, и я отозвал твою приносящую несчастье дочь, Александр, от ее прелюбодейств в Фаэнце, и она должна повиноваться.
– Какие прелюбодейства возводишь ты на нашу дочь? – воскликнул папа и перевел взор с монаха на Цезаря, который был его сообщником.
– Симонист! – запальчиво воскликнул Бруно. – Ты противозаконно и безбожно расторг помолвку своей дочери с сыном человека, который спас тебе жизнь и которым ты пренебрег, возгордившись своим нечестиво достигнутым господством. Это он называет супругу Альфонсо Феррарского прелюбодейкой, ту самую, которая милуется с Реджинальдом Лебофором. Это он через посредство отвратительного чудовища, твоего сына Цезаря, возвращает ее теперь обратно в Рим!
– А где же он, этот удивительный, первый жених Лукреции? Глупец, ты бредишь! – воскликнул Цезарь не своим голосом, и схватился за кинжал, но отпрянул назад перед гневным взором, который метнул на него папа.
– Он здесь, – ответил монах. – Я – Бернардо Ланфранки, которого жалкая гордость и тирания Родриго Борджиа лишили обрученной невесты, чтобы принудить его к монастырской жизни.
– Если ты – Бернардо Ланфранки, то зачем ты так долго скрывался от моей благодарности, хотя, правда, она не зашла бы так далеко, чтобы принести тебе в жертву мое дитя? Ты должен получить все нужное для своего благосостояния, только перестань бредить Лукрецией. Узнай, что твое требование пришло слишком поздно в Фаэнцу, а сюда явится сейчас некто, принесший нам весть, что она благополучно избегла расставленной ей западни, встретилась со своим супругом, Альфонсо Феррарским, и прибыла в его укрепленную столицу. Приветствуй его, Цезарь! Это – твой военачальник в Фаэнце, Реджинальд Лебофор!
В этот момент Реджинальд вошел в зеленый зал в сопровождении Бурчардо и новообращенной Мириам, которая шла в длинном белом одеянии, устремив взор на мотылька, порхавшего перед ней. Услыхав слова папы, рыцарь тотчас откинул забрало и предстал перед изумленными взорами Цезаря.
Появление Лебофора еще сильнее подействовало на доминиканца. Он несколько минут смотрел во все глаза на молодого англичанина, но затем оправился от своего потрясения после такой неожиданности.
– По крайней мере, я требую мщения, – произнес отец Бруно.
– И я требую мщения, – воскликнул Лебофор, после чего схватил новообращенную и, увлекая ее вперед и сорвав ее покрывало, воскликнул: – Мириам, осмотрись вокруг, и скажи нам – кто он!
– Мириам, – проговорил отец Бруно, – вот награда, обещанная тебе мною за твою веру – месть убийце твоего Джованни!
Наступило страшное глубокое молчание. Мириам озиралась кругом, пока ее взор не упал на Цезаря, лицо которого пылало, искаженное дьявольскими страстями и страхом. С воплем, который, казалось, должен был достичь до неба, молодая еврейка указала на него!
– Вот он, вот он! – О, окажи мне правосудие, судья, и умертви убийцу Джованни!..
Она стремительно подбежала к папе, заседавшему среди собрания, и бросилась перед ним на колени.
Цезарь вскочил, как дикий зверь, потревоженный в своем логовище, и, казалось, был готов кинуться на несчастную еврейку. Однако, папа со страшной тревогой в лице, сам поднялся с места и воскликнул:
– Проклятие тебе, Каин! Подойди ближе, и моя собственная рука... Гвардейцы, копья вверх!
Меч Реджинальда тотчас сверкнул над головою коленопреклоненной еврейки.
– Ну, теперь выслушай мое проклятие, – сказал тогда отец Бруно, стоявший перед блестящим собранием в суровом величии зловещего пророка древних времен, с горевшими дикой злобою глазами. – Выслушайте меня, Родриго и Цезарь Борджиа! Небу стали, наконец, нестерпимы ваши преступления, – земле и небу. Тираны, угнетатели, изменники! Час суда, справедливого возмездия и разрушения близок! Повелеваю вам через час предать свои отвратительные души праведному мнению, и пусть ответ на мое требование решит, пророк ли я, посланный Богом, или лживый обманщик из ада.
– В самом деле, со мною поступают ужасно! Отцеубийца, ты отравил мое питье? – воскликнул Александр, побледнев, как мертвец, и после короткой борьбы пошатнулся и был отведен Реджинальдом к своему креслу.
– Мое сердце в огне, но в этом я не повинен, Александр. Адский колдун, ты отравил меня? – сказал доминиканцу Цезарь, в груди которого уже начал действовать яд.
– Нет, я только заменил головки на бутылках серебряных ради почетного отличия, подобающего вашему сану и вашим заслугам, – со страшной улыбкой ответил ему отец Бруно.
– Унесите меня прочь отсюда! Я умираю! Рыцарь, в Ватикан, не в замок Ангела, – простонал папа и, бросив ужасный взор на Цезаря, прибавил: – это – правосудие!
После того он без сознания склонился на руки подоспевших к нему Реджинальда и Бурчардо.
– Противоядия! Противоядия! Нотта и Морта! Тысячу золотых тому, кто приведет сюда одну из них! – крикнул Цезарь.
– Ваша светлость, они обе умерли, когда я покидал крепость Святого Ангела. Епископ д'Энна прибыл со страшными вестями, – сказал Мигуэлото, только что вбежавший в зал пиршества и с ужасом смотревший на потрясающее зрелище.
Мириам тотчас же увидала его и с криком испуга выскочила из-за кресла папы, после чего кинулась опрометью в одну из крытых аллей виноградника.
– О, никакой надежды более не осталось! – кричал Цезарь, шатаясь и бледнея, как смерть. – Все пропало! Отрава горит в моих жилах! Однако, мщение! Мигуэлото, хватай колдуна! Он отравил нас. Отец, не считайте меня своим убийцей! Помогите!.. Фиамма!.. О, Фиамма! Противоядия! Огненные фигуры! Черная в сверкающей чалме. Прочь его! Он вырывает у меня сердце своими раскаленными щипцами! Все эти чудовищные образы. Пламя... пламя! Так это и есть ад? Ужас! Ужас! Помогите... спасите, Фиамма, помоги!
И герцог Романьи, в свою очередь, рухнул без памяти наземь.
Когда с поразительной быстротой по Риму распространилось известие, что папа лежит при смерти в Ватикане, а герцог Романьи в таком же состоянии в замке Святого Ангела, в городе тотчас возникли беспорядки, грозившие всеобщей гибелью.
Еще неделю томился папа в жестоких предсмертных страданиях, пользуясь до самого конца заботливым уходом Реджинальда Лебофора.
Об участи Цезаря не знали ничего достоверного. Ходила только смутная молва, что он еще жив и что какая-то колдунья избавила его от действия отравы разными снадобьями. Однако, телесные муки, казалось, не сломили силы и энергии его духа, и, как только стало известно, что папа скончался, его солдаты заняли Ватикан, откуда Реджинальд успел своевременно удалиться. Фабио выступил с сильным войском в Рим и угрожал гибелью всем Борджиа. Реджинальд поспешил ему навстречу и скрежетал зубами от ярости, когда услышал, что Паоло Орсини в последние минуты просил передать английскому рыцарю просьбу уехать в Англию не ранее того, как он отомстит за его смерть уничтожением тиранов.
Относительно участи, постигшей Мириам, не удалось получить верные сведения, но, когда мстители проезжали по мосту в замок Святого Ангела, старый лодочник Чиавоне причалил к берегу с женским трупом, который он вытащил из речной тины. Это было мертвое тело Мириам. Однако, добровольно или насильственно нашла она смерть в волнах Тибра, осталось навсегда неразгаданной тайной.
Фабио Орсини и Реджинальд решили отомстить Цезарю, но значительные боевые силы, которыми герцог Романьи занял Ватикан и крепость Святого Ангела, а также приказы кардинальской коллегии, взявшей на себя управление городом и старавшейся удалить оттуда все враждующие партии на время выборов нового папы, сильно затрудняли эту задачу. Тогда Фабио вздумал подстрекнуть фанатическое безумие народа, прося помочь ему освободить отца Бруно из рук Цезаря. Народная ярость вспыхнула при этом с такою силой, что римляне потребовали оружия, собираясь идти на приступ крепости Святого Ангела. Однако, этот замысел был внезапно разрушен встречным народным движением, вызванным партией Борджиа. Было объявлено, что колдун в монашеской рясе потребовал, чтобы Божий суд огнем доказал непреложность его пророческой миссии и несправедливость взведенного на него обвинения, и Цезарь разрешил произвести это торжественное испытание всенародно на площади Святого Петра.
Любопытство и фанатизм черни были возбуждены до крайности. Фабио с Реджинальдом решили присутствовать на этом зрелище, чтобы воспользоваться каждым благоприятным случаем для возмущения народа, и надежде, что доминиканец потребовал Божьего суда лишь с целью искать защиты у своих приверженцев и врагов Борджиа.
Костер был воздвигнут. Лебофор и Фабио с конным отрядом отборного войска были готовы действовать, как только представится удобный момент. Бруно Ланфранки явился, окруженный многочисленной стражей. Мигуэлото шел с ним рядом с обнаженной головой. Бруно шел, откинув капюшон и потупив взор, но ни в его поступи, ни в чертах ничто не указывало на твердую решимость подвергнуться страшному Божьему суду. Вдруг Биккоццо, проложив себе дорогу в густой толпе, кинулся к ногам отца Бруно и стал молить его сказать только слово, после чего народ немедленно освободит его. В несметной толпе, запрудившей площадь, поднялось страшное волнение. Но Бруно мановением руки водворил молчание и стал держать воодушевленную речь народу, в которой изъявил свое непоколебимое намерение предать себя пламени.
Реджинальд был склонен освободить его насильно, но Фабио Орсини поддался общему суеверному волнению и просил своего друга выждать результата.
Костер был подожжен, и пламя взвилось высоко кверху. Реджинальд хотел сделать еще попытку подстрекнуть народ к освобождению монаха, как вдруг возглас Бэмптона: – «Берегитесь! Измена!» заставил его вздрогнуть. Верный старый оруженосец кинулся к нему и успел еще вовремя заслонить его собою, чтобы принять в грудь смертельный выстрел, направленный в молодого рыцаря.
Увидав неудачу своего покушения, Мигуэлото крикнул своим конным солдатам, чтобы они спешили обратно в крепость Святого Ангела, но Лебофор яростно поскакал за ним вдогонку и настиг каталонца на мосту замка. Однако у Мигуэлото не было охоты меряться силами с разъяренным противником, да не было и времени: испуганная лошадь Мигуэлото прыгнула вместе с ним самим через перила в реку. Бэмптон умер в объятиях своего юного повелителя с последним словом:
– Домой! Домой!
Кардиналы употребили все средства, чтобы восстановить спокойствие в городе перед избранием нового папы, и по соглашению с посланниками иностранных держав было решено, что Цезарь, Орсини и Колонна должны оставить город со всеми своими войсками. Реджинальд не хотел уезжать, пока партия Борджиа не выступит из Рима, и остановился у городских ворот. Вскоре появились носилки, у которых двенадцать алебардистов несли некогда столь могущественного властелина. Реджинальд выразил желание переговорить с Цезарем, как вдруг подскакал паж в надвинутом на глаза берете и поднял свою секиру, как будто считая возможным оказать какое-либо сопротивление, если бы английский рыцарь воспылал враждебными намерениями. Реджинальд передал ему свою железную перчатку с просьбою доложить Цезарю о вызове.
– Удержите ее, рыцарь, при себе, – ответил юноша. – Это бесполезно, он не может отвечать вам. Некогда столь могучий ум потрясен, и не осталось больше ни одного столба, чтобы подпереть падающее здание.
В это время Цезарь сам отдернул занавеску своих носилок, свирепо и упрямо посмотрел на своего противника и воскликнул:
– Подай мне перчатку, Фиамма! Я хочу жить, хотя бы только для того, чтобы отомстить этому рабу, разрушившему все мои планы создания могучей империи.
Реджинальд хотя и обманулся в своем расчете расквитаться с заклятым врагом и потерял надежду на все, все же не мог заставить себя вернуться в свое отечество и однажды, в момент полного уныния, решился отпустить обратно в Англию своих стрелков и хлопотать о принятии его в орден иоаннитов. Покинув Рим, он отплыл на остров Родос, в то время главное владение ордена. Однако, некоторое время спустя молодой англичанин был так возмущен распущенностью иоаннитских рыцарей, что изменил свое намерение.
К тому же произошло событие, подавшее ему новую надежду удовлетворить свою жажду мщения.
Падение Цезаря Борджиа произошло так же быстро, как и его возвышение, а после того, как физическое действие отравы было ослаблено, больного постиг душевный недуг. Ярость его врагов несколько утихла, когда они отняли у него всю власть и все его владения. Испанцы отправили некогда победоносного вождя в качестве пленника в свое отечество, где он просидел два года в одном укрепленном замке, пока не вырвался на свободу с помощью своего верного пажа Фиаммы, делившей его заточение. Цезарь бежал в Наварру, король которой, его тесть, принял его с распростертыми объятиями. В войне между королем и его вассалами Борджиа стяжал вновь свою былую военную славу, и молва об этом побудила Реджинальда оставить свое намерение поселиться на Родосе. Вновь воспылав жаждой мщения, он отправился через Францию в Наварру и прибыл в город Виенну, который был осажден королем наваррским и Цезарем Борджиа. Лебофор поступил добровольцем на службу владетельного князя Виенны, и прибытие этого знаменитого английского рыцаря вдохнуло новое мужество в осажденных. Они отважились на вылазку. Последовала общая битва, и осажденные потерпели в ней поражение. Когда Цезарь слишком рьяно пустился преследовать беглецов, ему внезапно преградил дорогу рыцарь в ненавистном и зловещем для него одеянии иоаннитского ордена.
– Цезарь Борджиа, – громко воскликнул Реджинальд, – я явился к тебе за своею железной перчаткой!
Через минуту, думая, что противник успел приготовиться к битве, он взял копье наперевес и кинулся на герцога. Тот как будто внезапно обессилел, и Лебофор почувствовал, что оружие врага лишь слабо скользнуло по его груди, тогда как его собственное копье, пробив доспехи Цезаря, вонзилось ему в тело, и кровь хлынула из раны. Цезарь еще твердо держался в седле, пока, наконец, упал навзничь на руки пажа, который, соскочив с лошади, едва успел подхватить его. Тяжесть герцога пригнула верного слугу к земле. Тогда Реджинальд в свою очередь также спрыгнул с коня, чтобы поспешить ему на помощь. Паж снял шлем со своего раненого господина.
Опершись на локоть, Цезарь уставился на Лебофора взором, а юноша-паж старался унять кровь, лившуюся из глубокой раны.
– Не суетись, не суетись, Фиамма, все напрасно! Видишь, он явился схватить меня, – сказал Борджиа глухим тоном ужаса. – Это – Джованни!
– Нет, я – Реджинальд Лебофор и явился, чтобы заставить тебя поплатиться за все преступления! Жаль только, что тебе не пришлось умереть смертью злодея.
– Реджинальд Лебофор! Ну, тогда человеческое ли ты существо, или... порождение ада... Фиамма, пусти меня! – воскликнул Цезарь и оттолкнул руку, зажимавшую ему шарфом рану.
Он с нечеловеческим усилием вскочил на ноги, чтобы кинуться на своего врага, но почти моментально рухнул наземь возле коленопреклоненной Фиаммы.
Много лет не мог позабыть Реджинальд Лебофор вопль испуга, вырвавшегося у нее, когда она увидела смертельную бледность окровавленного трупа, голову которого несчастная еще старалась безуспешно приподнять.
Приближение отряда наваррских всадников заставило английского рыцаря подумать о собственной безопасности, и он покинул пажа на груди слишком горячо любимого, жестокого повелителя, этого гения коварства, наконец покинувшего земной мир, который он осквернял своими ужасными преступлениями. История занесла их на свои бесстрастные, правдивые страницы, и имя Борджиа считается вечным позором человечества.