Лири Патрик О. Невозможная птица

   Он опять был на Маунт Тэм. Ошеломлённый красотой Джулии. Её тело блистало каплями туманной влаги. Он снова хотел её. И когда она повернулась к нему и открыла глаза, он увидел беспредельную, вырвавшуюся из-под стражи печаль на её лице — которую она поспешила спрятать, как будто он был незнакомец, странник, которого она только что встретила, как будто они только что не занимались любовью.
   «Прости», — сказал Майк. Эти слова странно прозвучали в его устах. Он не смог бы вспомнить, когда в последний раз извинялся за что-либо. Перед кем-либо.
   «Заткнись», — ответила она. И, обхватив его голову, она прижала его губами к своей влажной холодной груди. В последний раз.

ОНА БЫЛА ТЕМ. ЧТО ДАНО

   Дэниел чувствовал себя неважно. Его поместили в пустую белую комнату, в которой не было ничего, кроме кровати.
   Он отказался от успокоительных и гипноза. Он хотел остаться один. Один, думал он, глядя в потолок. Один, и целая кровать в его распоряжении.
   Он заснул, и ему приснились водопады. Позади водяной завесы стоял человек, он не мог разглядеть его лица. «Кто ты?» — спросил он.
   Когда он проснулся, то обнаружил посреди белого покрывала свои ключи, карандаши и коричневый бумажник.
   Он потянулся за бумажником, взял его, откинулся назад, и, открыв, посмотрел на её фотографию.
   И в его голове начался бесконечный монолог, неудержимый, как сорвавшиеся с горы сани.
   Края фотографии были обтрёпаны от многократного вытаскивания и засовывания её обратно. Он заметил, что её портрет постепенно вытеснялся фотографиями растущего Шона. Здесь были все его школьные фотографии, от дошкольника до третьеклассника. Шон слегка менялся с каждым годом. Сначала он не имел представления, что делать с камерой. Затем постепенно на него начало нисходить понимание, что это для истории. И он стал принимать самые замысловатые позы. Было видно, как на его лице пробивается ум, как его сознание борется за то, чтобы быть отражённым в его чертах. Затем, около второго класса, это приходит. Его лицо говорит: что я делаю здесь? Потом, в третьем классе, он позирует, едва удерживаясь, чтобы не высунуть язык, сдерживая смех, гордясь своей новой стрижкой, своей новой рубашкой.
   Между тем как её сын рос вокруг неё, подобно игральным картам, ложащимся вокруг дамы, Джулия оставалась такой же, как прежде — той же выпускницей, которую он так любил, разве что поверхность карточки постепенно изнашивалась. Её тонкие рыжеватые волосы, из-за которых она всегда оправдывалась. Её сощуренные, обиженные глаза, у которых всегда был такой вид, словно она только что плакала. Глаза насторожённые и ранимые, изумляющиеся и боязливые. Её полуулыбка, не открывающая зубов, — только два небольших изгиба в углах её прелестных губ. И нос: она всегда чувствовала себя подавленной от необходимости его носить — этот огромный, вздёрнутый вверх непослушный выступ; постоянно раздувающиеся в знак отвержения ноздри — нос, который, как она однажды сказала, принадлежал какому-то другому лицу. Который был слишком велик для её лица. «Эта вещь», так она называла его. «Первая вещь, которая бросается в глаза», — с содроганием говорила она. Дэниел считал, что полюбил её именно из-за носа.
   Красота настолько относительна! Здесь не существует стандартов. Механизм, который приводит в действие желание в человеке, спрятан от других и не открывает своего секрета. Сердце здесь не может выбирать. Оно любит то, что оно любит, независимо от всех доказательств и стандартов, и в этом его проклятие и его дар. На самом деле, подумал он, это одно из самых милосердных свойств желания — для каждого может найтись кто-то другой.
   Джулия была красива такой красотой, которая заставляла его чувствовать себя защищающим. У него ушли годы, чтобы смириться с тем, что независимо от того, сколько раз он занимался с ней любовью, превозносил её, дарил ей подарки, прикасался к ней, проявлял своё желание всеми способами, какие только мог придумать, она никогда не могла заставить себя поверить в это. Какая-то тёмная заноза засела в её сердце и не выходила обратно. Словно бы все её тело было лишь маской, прикрывающей что-то ужасное, что-то, что она не решалась выпустить наружу, но вместе с тем и что-то, чему она не могла позволить пройти незамеченным.
   Кто научил её этому? Этому скрытому где-то в глубине отторжению любого, кто пытался дать ей больше доверия, чем, как она считала, она заслуживает? Этому рефлекторному уклонению от любой радости? Из-за этого он любил её ещё больше и отчаянно желал найти хоть какой-то способ вытащить эту занозу, убедить её, что она была — для него, по крайней мере — самым прекрасным созданием, какое он когда-либо видел. Возможно, его желание выражалось слишком настойчиво, и из-за этого она не могла поверить в него.
   «Ты — верующий, — как-то сказала она. — Ты человек, который верит, что люди действительно хотят добра друг другу».
   Это был вопрос, относительно которого они никогда не могли прийти к согласию. Поэтому они просто оставляли его в стороне. И по мере того как поверхность её тонированной сепией фотокарточки с возрастом приобретала все новые царапины в его бумажнике, лицо на ней не менялось — она всегда оставалась все той же выпускницей, которая никогда не будет достаточно хороша, достаточно умна, достаточно привлекательна, чтобы кто-нибудь полюбил её. «Не о чем беспокоиться, — говорило оно. — Я никто».
   Но это было неправдой. Она не могла быть никем, даже если бы постаралась. Она была всем — всем, чего он желал. И он разрывался на части оттого, что она не чувствовала этого.
   Иногда Дэниел хотел, чтобы у жизни была кнопка обратной перемотки. Если бы он мог, он вернулся бы к тем моментам своей жизни, когда все шло наперекосяк, когда дела принимали дурной оборот, и сыграть для самого себя роль Кассандры. Постой! — сказал бы он своему обречённому предшественнику. — Ты слишком молод для этого. Не пей этот третий мартини. Да нет, правильный ответ — С, идиот! Не поправляй эту скотину, он надерёт тебе задницу. Нет, интервьюеру совсем не нужно твоё искреннее признание, что ты не более чем слегка разбираешься в викторианской литературе; он не в восхищении от самокритики; он мошенник, и искренность пугает его. Какого черта ты голосуешь за Макговерна? Его забаллотируют. Майкрософт, придурок. Покупай Майкрософт. И прежде всего он замолотил бы кулаками по запотевшим стёклам того старенького коричневого «форда», в котором молодой учитель занимался любовью с молоденькой медсестричкой, повстречавшейся ему, когда он сдавал очередной анализ крови, и завопил бы ему: «Стой! Ты выбрал не ту женщину! Ты выбрал не ту женщину! Ты выбрал не ту женщину!»
   Но разумеется, жизнь могла течь только в одну сторону. Она не подлежала исправлению или обращению вспять. Её надлежало проживать впредь.
   Она была тем, что дано.
   Дверь в тёмную комнату открылась. Он увидел чёрный силуэт мальчика в дверном проёме. Шон тихо подошёл к нему и осторожно взял за руку. Точно так же, как он сам подходил к мальчику, когда того мучили кошмары. Эта мысль позабавила его: миниатюрная копия его самого, успокаивающая его выросшего сына. Шон включил ночник и огляделся, осматривая весь тот кавардак, который Дэниел устроил на своей кровати. Он подумал: если бы он был мной, он сейчас заставил бы меня прибираться в комнате. Дэниел наблюдал, как его глаза перебегают от одного предмета к другому. Ключи. Очки. Бумажник. Школьные фотографии, разбросанные по всему одеялу.
   — Ха! Да ведь это я! — Шон сгрёб фотокарточки, плюхнулся на живот рядом с Дэниелом и принялся перебирать их. — Тьфу ты, — сказал он, и Дэниел понял, что он обнаружил экземпляр времён второго класса: в тот день его безобразно подстригли.
   Потом он нашёл свою мать.
   — Она часто мне пела. Дэниел закрыл глаза.
   — Мне нравился её голос, — сказал мальчик печально. Пожалуйста, только не надо петь, — подумал Дэниел.
   — Эй, а где?..
   Внезапно Шон вскочил и начал лихорадочно обыскивать комнату. Рыться под простыней, заглядывать под кровать.
   — Что ты там делаешь, дружище?
   — Я не могу найти её!
   — Что?
   — Где ты её держишь?
   — Что?
   — Ты не мог её потерять! — яростно прошипел мальчик.
   — Эй-эй-эй, — сказал Дэниел, садясь в кровати и хватая его за плечи. — Ну-ка успокойся. Скажи мне, что ты ищешь?
   — Твою птицу.
   Дэниел изумлённо посмотрел на искажённое отчаянием лицо сына.
   — О чем ты говоришь?
   — Они есть у всех.
   — У меня никогда не было птицы. — Выражение лица мальчика ужаснуло его. — В чем дело?
   — У всех… — он захлебнулся на полуслове, и лишь молча смотрел широко раскрытыми глазами.
   — Шон, — сказал твёрдо Дэниел. — Давай успокойся. Мальчик заплакал.
   — Шон?
   — Ты не с нами! — Он полез в карман и вытащил из него что-то, протянув ему на раскрытой ладони: колибри с красным горлышком. — У тебя должна быть птица!
   Дэниел не мог понять, что его так расстроило.
   — Ну и что? Что из того, что у меня нет птицы?
   — Ты Корректор.
   — Но послушай… — он сделал попытку переубедить мальчика. — Я ведь даже не могу произнести это слово на букву «С»!
   Сын, всхлипывая, уткнулся в его грудь.
   Дэниел так сильно хмурил брови, что у него заболел лоб, его рука нежно поглаживала содрогающееся маленькое тельце. Что это за мир? — думал он. Что это за мир, куда я попал?

НЕУДАВШИЙСЯ КАМИКАДЗЕ

   Майк смотрел на радужный ворох птиц, когда услышал шаги.
   Он повернулся и увидел человека из «7-Eleven» — высокого смуглого азиата, похожего на того парня из гонконгского боевика. Агент Такахаши. Все так же одетый в безупречный чёрный костюм. Улыбаясь, он кинул что-то Майку, тот поймал: это был его бумажник.
   — Какого черта? — воскликнул Майк. — Это же личные… каким образом?
   — By. Когда вы были в машине. Нам будет не хватать этого парня. Он был нашим лучшим карманником.
   Майк в ярости посмотрел на Такахаши.
   — Да ладно, остынь. Так полагается. Пойдём-ка. — Он поманил его пальцем и повёл в душевую — длинную комнату зеленого мрамора с круглыми сточными отверстиями примерно через каждые три фута. Кио один за другим поворачивал краны в стене. Шипение усилилось, и комната наполнилась паром. Потом он начал раздеваться, поставив свои ботинки на деревянную скамью. — Лучше сними одежду. Это может оказаться довольно грязным делом.
   Майк покачал головой.
   — Твои похороны — тебе и решать, — сказал тот.
   Майк сел на скамью, в то время как Кио снимал пиджак, галстук и рубашку. Несмотря на глубокие морщинки в углах глаз и обветренные руки, показавшиеся из-под безупречно белых манжет, при ближайшем рассмотрении Майк заметил, что агент был моложе его. Такахаши взглянул на часы.
   — До возвращения пять минут.
   — Что?
   — Лучше соберись с духом. Меня в первый раз чуть не вырвало.
   Майка опять поразило, насколько знакомым он ему казался. То же самое было и в магазине. Он никогда не забывал лица. Но он не мог сообразить, где видел Кио.
   — Откуда ты родом? — спросил Майк. Тот улыбнулся.
   — Токио. После войны жил во Фриско. Я сын одного из немногих в мире неудавшихся пилотов-камикадзе.
   — Неудавшихся?
   — Он выжил, — Такахаши снимал брюки. Под ними были красные боксёрские шорты. — Тебе в самом деле лучше снять одежду. Хотя бы обувь.
   Майк снимал свои «адидасы», когда услышал какие-то ноющие звуки, эхом отдававшиеся в душевой, как завывания призрака. Он застыл.
   — Что это за чертовщина?
   — Она приближается. Передай-ка мне эти полотенца. — Майк протянул руку, ухватил несколько розовых полотенец из стопки на подоконнике и кинул Кио. Тот поймал их и перекинул через руку, как официант в нудистском поселении.
   Майк подождал, но Такахаши не собирался ничего объяснять. Наконец он спросил:
   — Что случилось на войне? Твой отец избежал её?
   — Ему было двенадцать. В то время Токио был почти весь в развалинах из-за бомбёжек. Две первые волны пилотов были уже потеряны. Лучшие люди. Отцы. Потом старшие братья. Остались только старики, дети и женщины. По большей части. Камикадзе — это была великая идея, которую могла породить только Япония. Последняя капля крови, принесённая в жертву. Жизнь за императора. Очень возвышенно. К концу войны они дошли до пилотов-мальчиков. Мой отец говорил, что они тренировались в маленьких деревянных самолётах, похожих на эти мыльницы — гоночные машины. Без крыльев. Там был только рычаг управления. — Майк слушал очень тихо; Такахаши вытянул обе руки перед собой, словно держа воображаемую бейсбольную биту. Он покачивался взад-вперёд. — Влево. Вправо. Нырок. Игра в солдатики. Отец говорил, что они получали огромное удовольствие, но им нельзя было этого показывать. Все было очень торжественно. Ритуализованно. На своём первом вылете они повязали на головы банданы с восходящим солнцем. Он первый раз в жизни выпил сакэ. Отдал честь. И вот когда он уже маршировал к своему самолёту — без парашюта, разумеется, — громкоговоритель на базе объявил, что император подписал капитуляцию. Война была закончена. Япония проиграла. Никто из них не мог поверить в это, — Кио посмотрел на часы, потом вверх на потолок. Майк тоже посмотрел вверх. — Представь себе кучку из шестерых мальчиков, от двенадцати до пятнадцати, стоящих, нетвёрдо держась на ногах, в новеньких мундирах, посередине взлётной полосы. Их командир сидит прямо на гудроне и плачет. Они смотрят друг на друга и думают: «Нас ограбили. Нам был дан шанс доказать свою верность, своё мужество. А они нас ограбили». Отец говорил, что некоторые из них стыдились смотреть друг на друга. Некоторые были в ярости. А некоторые были просто одинокими детьми, которым хотелось домой. Он говорил мне: «Я был готов умереть за человека, которого никогда не видел. За человека, который говорил, что он бог. Это ошибка, которую я никогда больше не повторю».
   Господи Иисусе, какая история, думал Майк. Он должен был использовать это.
   — Чем он занимался после войны?
   — Рекламой, — сказал Кио. И ужасно фальшиво пропел: — Рисовое печенье — Сан-Францисское угощенье!
   Майк посмотрел на него.
   — Это написал отец, — сказал с гордостью Кио. — Коммерческие ролики. По ним я выучил английский. Отец обычно говорил…
   В воздухе разнёсся отвратительный запах палёного волоса, и обнажённая женщина внезапно обрушилась на пол душевой. Вопли. Конвульсии. Моча мощной струёй извергалась из её промежности, поливая все вокруг, как вырвавшийся из-под контроля брандспойт. Такахаши встал рядом с ней на колени, крепко схватил за плечи и прошипел Майку:
   — Бери её за ноги!

ПРОСТО КОПИЯ

   Дэниел до сих пор никогда не слышал, как он храпит. Но вот пожалуйста — он сидит и смотрит видеозапись себя самого, спящего: запись в зеленоватых тонах была сделана камерой ночного видения из верхнего угла его спальни. Человек, спящий на спине.
   Он был в компаунде. Все в той же длинной комнате для совещаний, просматривая плёнку вместе с Клиндером; тот был в своей неизменной бумажной пижаме и, как обычно, курил — его рукава были испещрены маленькими прожжёнными дырочками. Длинная столешница сияла как зеркало; она рассекала Клиндера ровно посередине, и он отражался в ней вниз головой, напоминая одну из старших карт — толстый бубновый валет с сигаретой в руках.
   Большой экран внезапно наполнился трепетным движением. Птица, крыльев которой было не различить, появилась в кадре. Она зависла над головой спящего Дэниела. Потом скользнула ближе, изогнулась назад, как отогнутый зубец вилки, и вонзила свой иглоподобный нос в уголок его глаза.
   — Господи Иисусе! — воскликнул Дэниел, безотчётно закрывая рукой лицо.
   Это продолжалось довольно долго — она насыщалась. Затем птица покинула кадр так же внезапно, как появилась, и Клиндер остановил проектор.
   — Теперь ты знаешь, почему я не стал приглашать Шона.
   Дэниел содрогнулся и дотронулся сначала до одного глаза, потом до другого. Было непохоже, чтобы такое обращение повредило им.
   — Это снято прошлой ночью, — сказал Клиндер. Дэниел подошёл к охладителю с водой, стоящему в углу.
   Тот булькнул, и пузырьки поднялись к вершине прозрачной пластиковой бутылки, словно у дна ходила белуга. Он взял бумажный стаканчик и выпил до дна. Потом смял его в руке. Хорошая вода, черт побери, — подумал он.
   — У меня есть для тебя кое-какие довольно шокирующие новости. Ты лучше сядь.
   Дэниел кинул стаканчик в мусорное ведро и сел.
   — Они делали это на протяжении всей твоей жизни. Если видеозапись этого последнего посягательства на
   его тело заставила мурашки бегать по коже Дэниела, — а это было именно так, — то при мысли о том, что это происшествие не было исключением, он пришёл в ужас. Его очки покрылись каплями влаги; он снял их и начал протирать.
   — Что они делают?
   — Обновляются.
   — Обновляются?
   — Твои мысли. Твоя ДНК. Твоё тело. Твои эмоции, — он широко развёл руки, словно хотел заключить в объятия весь виртуальный мир. — Все целиком. Мы все — копии, сепмл Дэниел. Я понимаю. Это сложно сразу переварить.
   Помолчав, Дэниел спросил:
   — Я — это не я?
   — Нет.
   — Я — дубликат?
   — Ты — копия, — он улыбнулся. — Углеродная копия. Как и все мы.
   — Клон?
   — Почти в точку. Но все твои воспоминания при тебе.
   Ну, не совсем все, подумал Дэниел. Я до сих пор не помню катастрофу. Он закрыл глаза и стал составлять в уме список вопросов.
   Живой?
   Семпл?
   Неживой?
   Копия?
   Кто я? — Таков был вопрос.
   Это было похоже на исполненное насилие, не находящее для себя облегчения самосознание подростка. Опустошённая, выжженная страна кастовости и жестокости, неуверенности и желания — место, куда он не хотел попадать снова. Но, однако, он опять был там, сомневаясь во всем, как и положено тинейджеру. То, как ты ходишь. Как выглядишь. Твои слова. Твой ломающийся голос. Ощущение собственной незавершённости, осознание, что ты находишься на полпути от одного себя к другому. Никакого представления о том, кем ты был и кем становишься. Твоё лицо извергается злыми красными вулканами — каждое утро перед зеркалом приносит новые ужасы: что-то, что ты должен скрывать, что ставит на тебе печать недоделанности, указывает на тебя как на нечто изменчивое, скрывающееся в чужом незнакомом теле.
   Быть может, в этом и заключалась тайна дневника. То, как быстро меняются люди. Был Майк до Буффало и Майк после Буффало. Два совершенно разных человека.
   Дэниел довольно рано открыл: не стоит верить в то, что люди всегда одни и те же. Существовал весёлый дядюшка Луи — пьяный, чистящий форель в кухонной раковине, поющий Бинга Кросби, потрошивший рыбу. И существовал утренний похмельный дядюшка Луи, рявкающий на тебя и готовый ударить, когда ты сидишь за столом и завтракаешь. Приходилось быть внимательным. Почему Майк никак не мог понять этого? Он никогда не принимал в расчёт время. До него не доходило, что нельзя противоречить дядюшке Луи до десяти утра. Или говорить дерзости. Или оказывать неповиновение, ни в коем случае. И Майк платил дорогой ценой. Денни приносил ему кубики льда в пластиковой упаковке, находя его лежащим на кровати, с рукой, прижатой к синяку под глазом. И не имело значения, сколько раз он пытался объяснить ему, в чем была его ошибка, как избежать побоев в следующий раз; Майк никогда не слушал его. «Он дерьмоголовый», — говорил он, словно это все объясняло. «Нет, — пытался он сказать. — Просто ты должен быть внимательным. Ты должен понимать, с каким дядюшкой Луи ты говоришь».
   Джулия часто называла Дэниела «предсказуемый». Она не имела представления, сколько ему потребовалось усилий, чтобы достичь этого. Сколько других «я» ему приходилось ежедневно побеждать. Она не знала, что он так и не развил в себе привычки быть одним человеком, целой личностью. Что для него это всегда был выбор. Это был урок, который он выучил в совершенстве, пока жил под крышей дядюшки Луи — он никогда не мог назвать это домом. «Кем вы хотите, чтобы я был сегодня?» — так всегда стоял вопрос. И он знал все ответы. Тихим? Чувствующим? Погруженным в размышления? Принести ещё пива? Достать вам ваш «честерфильд»? Заново прополоть сад? Хорошо, нет проблем. Он сделает это. Он достиг истинного мастерства в угадывании настроений дядюшки Луи и соответственном изменении своего поведения. Но в то же время Дэниел чувствовал, что где-то по дороге упустил нечто очень ценное. Он не имел представления о том, кем был. Вот почему для него было так важно быть тем, чем хотели его видеть другие, предположил он. Это давало ему определённость. Это не было предсказуемостью. Это было постоянной адаптацией. В этом был его секрет. Он не был одним целым. Он мог быть двумя или тремя людьми так же легко, как одним. Все зависело от того, что именно от него требовалось.
   — Дэниел? — позвал отдалённый голос.
   Вследствие этого он всегда чувствовал себя самым незаметным из персонажей чьей-то чужой истории. Братом Иисуса. Вторым человеком на Луне. Невидимым дублёром Освальда на травянистом холме^[55]. Спутником Майка, игравшего главную роль. Лишним человеком, который не производит никакого видимого впечатления. Просто ещё один толстопузый лысоватый парень в очках. Старые друзья, с которыми он давно не виделся, не могли вспомнить его. Даже Шон знал это. Он однажды писал в школе сочинение о своей семье, и после того, как исписал целую страницу, рассказывая, какая у него мама, какое у неё лицо и какие волосы, он дал ему следующую краткую характеристику: «Мой папа — хороший». Странная мысль пришла на ум Дэниелу. Ему не хватало кое-чего, что Шон обычно говорил постоянно, особенно когда чем-то был смущён. Слова «папа». С тех самых пор, когда он появился в компаунде, Шон ни разу не назвал его так.
   В этом нет ничего удивительного, решил Дэниел — ведь он был никем.
   Возможно, именно поэтому ему было так отчаянно необходимо зеркало любви. Возможно, только для этого ему нужна была женитьба. Нужна была Джулия. Чтобы был кто-то, кто напоминал бы ему, кто он такой.
   — Дэниел? — позвал голос.
   Потому что после того, как Джулии не стало, он не помнил уже ничего.
   — Сынок? — позвал Клиндер, стоя над ним. — Ты сидишь здесь уже четверть часа. — Он положил руку ему на плечо. — Дэниел!
   — Не называйте меня так, — сказал он наконец. — Я просто копия.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

   Майк ловил брыкающиеся ноги вопящей, извергающей мочу женщины; он получил хороший удар в челюсть, пытаясь прижать её лодыжки к полу. Её вопли отражались от мраморных стен душевой. Такахаши засунул полотенце ей под голову и держал судорожно дёргающуюся светловолосую женщину за обе руки. Майку наконец удалось схватить её за ноги.
   Но она все ещё кричала.
   Такахаши швырнул ему полотенце.
   — Положи ей под задницу, — распорядился он. Майк послушался, и моча быстро пропитала полотенце насквозь.
   Задница. Пятница. Пятидесятница.
   — Они всегда возвращаются с полным пузырём, — сказал Такахаши. — Можешь себе представить.
   Вопли женщины становились более тихими, более хриплыми, как будто у неё в глотке наконец что-то сломалось.
   — Ш-ш-ш, — прошептал Такахаши, прижимая её руки к мраморному полу, стараясь, как заметил Майк, не сесть случайно на извивающуюся женщину.
   — Свабо! — закричала женщина. Её первое членораздельное слово. Членораздельное, но абсолютно бессмысленное.
   — Ш-ш-ш, — прошептал Такахаши.
   — СВАБО!
   — Спокойно, Дон. Я с тобой.
   Дон? — подумал Майк. И тут он узнал её. Блондинка, которую застрелил By. Она сжимала что-то в кулаке.
   — Свабо!
   Теперь её била дрожь, приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы удержать её на полу.
   Через некоторое время она успокоилась и лежала, всхлипывая; одежда Майка насквозь пропиталась влагой, а его тело было мокро от пота. В облаке пара они дотащили её до душа и стали мыть.
   — Может быть, это лучше делать женщине? — спросил Майк; он совершенно не смущался, но опасался, не смутится ли Дон.
   — Для этого нужно двое мужчин. Большинство женщин недостаточно сильны.
   — Заткнись, — сказала Дон, все ещё с закрытыми глазами; Майк мыл ей шампунем голову, а Такахаши намыливал её тело.
   — Чувствуешь себя немного лучше, а? — улыбнулся Такахаши.
   — Где Свабо? — прохрипела она, её южный акцент эхом отдавался от стен.
   — Он жив, вспомни. Он выжил после авиакатастрофы. А ты — нет.
   — Ладно, — сказала она. Потом немного поплакала. — Черт, я не хочу его терять.
   — Я знаю, милая. Он будет здесь.
   — Я не хочу, чтобы он был здесь, ты, хрен собачий! Такахаши улыбнулся Майку, споласкивающему ей голову.
   — Гораздо лучше! — сказал он.
   Мягко поворачивая Дон, направляя её тело под струю воды, Майк смотрел, как мыльная вода и моча водоворотом уходят в сток.
   Позже они сидели в раздевалке на длинной скамье, идущей вдоль ряда шкафчиков. Майк, Дон и Такахаши. В белых купальных халатах. Один из кранов был закрыт не до240
   конца, и звук падающих капель эхом отдавался в душевой за дверью. Дон, успокоившись, курила сигарету. Она предложила Майку затянуться, но он покачал головой.
   — Сколько раз ты уже делала это? — спросил её Майк.