Литтл Бентли. Господство

   Дион засмеялся.
   – Я никогда в таком ключе об этом не думал.
   – А как насчет разного рода питомцев? Большинство людей надеется, что там, на небесах, встретится со своей собакой или кошкой. Но с кем именно? Позволит ли тебе Бог выбирать или допустит только самого любимого, а может, и всех животных, которые жили рядом с нами на Земле?
   – Да, это загадочно.
   – Ну а ты как себе представляешь рай?
   – Не знаю. Мне действительно такие мысли в голову никогда не приходили.
   – В моем представлении там человек не будет одинок. Его будут окружать родители, братья и сестры, друзья и любовники, мужья и жены, собаки с кошками и хомячки разные, и золотые рыбки – в общем, все, кто ему когда-либо был дорог и близок.
   – Да, толпа может набраться немалая.
   – И это еще не все. Поскольку те, кого я перечислила, тоже будут пребывать в раю, то каждый из них будет находиться в собственном сопровождении. Все друзья, любовники и питомцы твоих родителей, и так далее, и так далее.
   – Получается не рай, а настоящий ад.
   Она задумчиво кивнула.
   – Именно так, не правда ли?
   – Ну хорошо, а как, по-твоему, выглядит ад?
   – Не знаю. У тебя есть какие-нибудь соображения на этот счет?
   – О, там, наверное, очень жарко. В этом горячем местечке я, вероятно, обречен постоянно выполнять наклоны на гимнастической скамейке, а в этот момент мистер Холбрук, примостившись где-то сзади, опасной бритвой будет брить мою задницу. И так на веки вечные.
   Она засмеялась и толкнула его.
   – Ты плохой.
   – Это, наверное, влияние Кевина.
   Где-то в отдалении, справа, Дион услышал высокий пронзительный звук, издаваемый звукоусилительной системой. Он посмотрел в том направлении и увидел группу музыкантов, одетых в странные костюмы. Они стояли на небольшой приподнятой платформе. Перед эстрадой собралось примерно тридцать человек публики.
   Музыканты начали играть.
   – Какой удивительный инструмент, – сказала Пенелопа. – Что ты думаешь о…
   Дион сильно стиснул руку Пенелопы и застыл как вкопанный.
   – Послушай! – вырвалось у нее – Что ты делаешь?
   И тогда он затанцевал, затем, смеясь, помчался вниз с холма голый, а женщины за ним вдогонку. Он вдыхал их мускусный запах, который смешивался с кислым запахом козлятины, он загорелся их готовностью, их возбужденностью. Он знал, что женщины собираются растерзать его на части, разорвать его плоть и пить его кровь, но это было как раз то, чего он желал, чего он жаждал, и он испытывал потрясающий экстаз, когда бежал от них, желая продлить это ощущение, желая смаковать каждый момент этой погони, прежде чем ощутит восхитительную боль от их ногтей и зубов, когда они начнут его убивать.
   Он открыл глаза и посмотрел на небо, на лица людей над ним, и понял, что лежит на земле. Он чувствовал, как камешки слегка впились ему в спину.
   – Дион.
   Он увидел Пенелопу. Она встревоженно смотрела на него. Затем наклонилась и взяла его за руку.
   – Ты меня слышишь?
   – Что… – начал он, затем откашлялся и продолжил: – Что случилось?
   – Не знаю. Ты вдруг упал, как будто потерял сознание или что-то в этом роде.
   – Вызвать «скорую помощь»? – спросил кто-то из окружающих.
   – Спасибо, не надо, – сказал Дион, садясь. – Все в порядке.
   – Может быть, тебе все-таки следует показаться доктору? – предложила Пенелопа.
   – Я чувствую себя прекрасно.
   Он встал. Его слегка лихорадило, но он пытался этого не показывать. Обвел взглядом лица собравшихся и заставил себя улыбнуться.
   – Все в порядке. Представление закончено. Деньги прошу кидать в шляпу.
   Кое-кто из присутствующих усмехнулся, и толпа начала расходиться.
   Кто-то тронул Диона за плечо.
   – Вы уверены, что с вами все в порядке? – Это был человек, который предлагал вызвать «скорую помощь».
   – Да. Все прекрасно, – ответил Дион. – Я просто споткнулся о камень. А тут еще ветер.
   Человек кивнул и отошел.
   – Но ты не споткнулся. – сказала Пенелопа. Нет, он не споткнулся. Но он не понимал, что с ним случилось. Он только знал, что не хочет обращаться к врачу, но то ли из-за боязни, что доктор может найти у него какое-нибудь страшное заболевание, то ли от сознания, что он совершенно здоров.
   Может быть, у него опухоль мозга? Или какой-то особый вид рака? А вдруг у него был микроинсульт, или сердечный приступ, или что-то еще в этом роде?
   Нет. Он не мог объяснить, откуда это ему известно, но был твердо уверен, что его обморок никак не связан с медициной и был спровоцирован звуком дудочек оркестрантов. Это каким-то образом имело отношение к его снам и к…
   Вдруг ужасно затрещала голова, и он зажмурился от боли.
   – Мне кажется, нам лучше уйти, – сказала Пенелопа. – Поведу машину я.
   Он кивнул и дал ей увести себя через входные ворота ярмарки и по лугу к машине.
   – Я действительно думаю, что тебе надо показаться доктору, – продолжала она. – А что, если это что-то серьезное?
   – Нет, это все пустяки.
   – Вначале ты чуть не съехал в канаву там, на шоссе, потом…
   – Это повторные глюки от ЛСД, – сказал он.
   – Что? – Она остановилась, отпустив его руку. Ее лицо побелело, она была в шоке.
   – Один приятель моей мамы насыпал мне в молочко, когда я был ребенком, – соврал он. – Это иногда у меня бывает.
   – Господи.
   Дион снова взял ее руку, и они продолжили путь. Он принялся развивать историю о том, как его мама все обнаружила, как этот человек был арестован и посажен в тюрьму. Ему хотелось рассказать ей правду, хотелось рассказать, что он не знает, что с ним происходит, но что-то удерживало его от этого. Хотя правда была более безобидной, чем ложь, он все же решил плести небылицы, скрывая таким образом истину и непонятные собственные ощущения. Он еще не был готов поделиться с ней своим сокровенным.
   Они решили пойти на дневной сеанс в кино, на что ушли их последние десять долларов. Потом Пенелопа потащила его ужинать. В «Макдоналдс». Покончив с едой, молодые люди обошли несколько еще открытых магазинов.
   Вечер еще только начинался, когда Дион нажал на тормоз перед воротами винного завода и выключил зажигание. Из-за того, что погасли огоньки приборной доски, в машине стало сумрачно, но он отчетливо видел лицо Пенелопы, освещенное слабым светом лампы над воротами завода. Выглядела она в этом расплывчатом полумраке великолепно – нежная бледная кожа, припухлые розовые губы, а темнота придавала ее чудным глазам еще большую глубину. Он потянулся и взял ее за руку.
   Кожа на ощупь была бархатистой и теплой.
   – Как ты ко мне относишься? – спросила она. Голос ее слегка дрожал.
   Дион знал, что она хочет услышать, но сомневался, сможет ли повторить то, что сказал вчера по телефону. Сейчас это было много труднее. Кроме того, он еще никогда прежде не любил и не знал, действительно ли любит Пенелопу. Она ему нравилась, он был ею увлечен, это несомненно, но любовь… Он просто не знал, как она выглядит, эта любовь, и поэтому боялся говорить о ней вслух.
   – А как ты относишься ко мне? – спросил он.
   Она посмотрела ему в глаза.
   – Я люблю тебя.
   – Я… я тоже люблю тебя, – произнес он, и это было правдой.
   Они поцеловались. Левой рукой он обнимал ее за спину, а правой нежно сжимал грудь. Пенис отвердел, и когда его язык, скользнув между губами, нашел ее мягкий язык, Дион почувствовал, что вот-вот наступит извержение. Из-за неловкого положения рука на ее груди начала затекать, и он опустил ее к ней на колени. Она не пыталась его оттолкнуть, и он потянулся дальше к ее раздвинутым ногам и через джинсы начал массировать промежность.
   Девушка подалась к нему, и ее пальцы мягко проследили контуры его эрекции.
   Боковым зрением через заднее стекло он заметил какое-то движение снаружи. Правда, возможно, это ему показалось. Нет, не показалось. Он целовал ее и видел, что телевизионная камера, установленная на пропускной будке у ворот, повернулась в сторону машины, но ему не хотелось прерывать ритм, который они оба только что нашли, ему не хотелось ее тревожить. Он опрокинул Пенелопу на сиденье и начал раздевать ее.

Глава 32

   Эйприл быстро ехала с намерением задать дома Диону трепку. Она прокручивала в уме все то, что Маргарет и остальные ей сказали.
   «Это объясняет многое», – подумала она.
   Это объясняет все.

Глава 33

   Над горами висела полная луна. Теперь, когда с нее сошла желтизна, она стала совсем белой. Магазины «Урожай 1870» закрылись, и Тим Саус с Энн Мелбари, держась за руки, вслед за несколькими отставшими проследовали через посыпанную гравием автостоянку к машине. Воздух был теплый, но его пронизывал прохладный осенний ветерок. Тим, наверное, был единственным, кто приветствовал в этих местах смену времен года. Просто он устал потеть – его старый «дарт» не имел кондиционера и, казалось, накапливал тепло, даже когда стекла были опущены, и кроме того, он также устал от того, что первую половину свидания с девушкой приходится проводить при ярком дневном свете. Уже одно то, что родители требовали его возвращения домой не позже одиннадцати, было достаточно скверно, а то, что на улице не темнело по крайней мере до девяти или даже до девяти тридцати, создавало дополнительные трудности. Поэтому он был рад, что дни становились короче. Ждать наступления темноты, когда закончится наконец это Дневное Безопасное Время (как называют по телевизору этот период суток до девяти часов вечера), было очень противно.
   Они дошли до машины; сначала он галантно усадил Энн на сиденье рядом с водителем, а затем залез сам.
   Пока он поудобнее устраивался за рулем, она прошлась рукой по своим коротким растрепанным волосам.
   – Ну так чем бы ты хотел, чтобы мы сейчас занялись?
   Тим неопределенно пожал плечами.
   – Не знаю.
   Он знал, чем они будут заниматься. Они оба знали. Но тем не менее каждый раз разыгрывали небольшую, довольно лицемерную сценку, делая вид, что решение возникает у них спонтанно, как будто они оба не думали об этом весь день, как будто не мыли с особой тщательностью наиболее интимные части тела в школьном душе, как будто с особой тщательностью не отбирали чистое белье и носки без дырок.
   – Мы можем доехать до «Дэйари куин», – предложила Энн. – Там еще открыто.
   – Пожалуй, – согласился Тим. Затем после паузы: – А может, просто покатаемся?
   Она улыбнулась.
   – По Южной улице?
   Он кивнул, усмехнувшись.
   – По Южной.
   – Хорошо.
   Он завел машину и выехал со стоянки на улицу. Южная улица не была официально признана улицей влюбленных, но это была их улица. По одной ее стороне шли винные заводы, а на другой начиналось подножие поросших деревьями гор, поэтому движение здесь было небольшое.
   Как всегда, они заехали в самое пустынное место и остановились в темноте под двумя большими деревьями. Тим вышел из машины и взял с заднего сиденья одеяло. Несколько раз они проделывали это в машине, когда шел дождь или стоял холод, но это было всегда не очень удобно. На заднем сиденье – тесно, а половина переднего занята рулевым колесом, что затрудняло движения, так что по возможности они предпочитали заниматься этим на природе.
   А вот зимой Тиму этого будет не хватать.
   Мимо проехал пикап с яркими огнями, они услышали смех, а через секунду о капот «дарта» ударился шар, наполненный водой.
   – Жопошники! – крикнул Тим.
   Ответом ему был только гудок удаляющегося грузовичка.
   – Пошли к деревьям, – предложила Энн. – Подальше от дороги.
   – А что, если кто-то покалечит мою машину?
   – Кому она нужна?
   – Вон видишь, что они сделали. – Он показал на мокрый капот.
   – Так что, возвращаемся домой?
   – Конечно, нет.
   – Ну тогда пошли. – Она взяла его за руку, ведя по траве по направлению к деревьям. – Я не собираюсь стоять здесь и ждать, пока эти кретины возвратятся и швырнут этим на сей раз в нас.
   – Но…
   – Никаких «но».
   Он покачал головой.
   – Ну и решительная же вы, мисс Мелбари.
   – Тебе лучше довериться мне.
   Они обошли заросли кустарника и начали удаляться от дороги.
   – Как насчет того, чтобы здесь? – спросил Тим.
   – Здесь чересчур неровно. Вон видишь, бугры какие-то. Помнишь, как я однажды натерла спину?
   Он кивнул, сделав гримасу. Они продолжали идти.
   Они дошли до небольшого чистого места, и он уже собирался предложить расстелить одеяло здесь, как где-то впереди послышался шелест листьев и хруст веток. Тим остановился, схватил ее руку и приложил палец к губам.
   – Ш-ш-ш.
   Она прислушалась и тоже уловила шорох.
   – Ты думаешь, это какое-то животное? – прошептала она.
   – Не знаю. – Он начал медленно двигаться вперед.
   – Я не думаю, что мы должны…
   Они оба увидели это одновременно. Движение между ветвей, мелькание кожи, ослепительно белой при лунном свете.
   – Пошли, – прошептал Тим, подкрадываясь ближе. Через листья он увидел округлые груди, треугольник волос внизу. Обнаженная женщина. Танцует.
   Энн покачала головой, пятясь.
   – Уйдем отсюда.
   – Давай хоть посмотрим, что это такое. – Он схватил ее руку. Ладонь была влажная, потная.
   – Я думаю, здесь что-то вроде оргии.
   – Ты так думаешь? – усмехнулся он. – Давай проверим.
   – Нет, – произнесла она серьезно. – Я боюсь.
   – Но тут нечего бояться.
   – Нечего бояться? Кто-то там танцует совершенно голый при полной луне, и ты говоришь, что нечего бояться? Мы не знаем, кто это. Это может быть какая-нибудь ведьма, или сатанистка, или кто-то еще. Пошли отсюда. Поищем место получше.
   – Нет, – упрямо твердил Тим. – Я хочу посмотреть. – Он оставил ее и пошел вперед по направлению к танцующей женщине. Он слышал низкий, хрипловатый смех и, как ему показалось, даже чувственный стон.
   Может быть, это действительно оргия?
   Юноша продвигался, стараясь ступать бесшумно. Вся земля здесь была усеяна пустыми винными бутылками, в большинстве своем разбитыми, и идти тихо не было никакой возможности. Он слышал, что Энн следует за ним, осколки стекла скрипели под ее ногами. Он хотел ей сказать, чтобы она шла потише, но боялся произнести хоть слово.
   Боялся?
   Да, он боялся. Он был возбужден, приятно возбужден, чувствовал какой-то непонятный восторг, но Энн была права: во всем этом было что-то пугающее, что-то страшное. Обнаженные женщины просто так танцевать на лесной поляне при полной луне не будут.
   Теперь Тим увидел женщину более отчетливо. И еще одну. Они были уже немолоды, где-то за тридцать или, может быть, даже под сорок, но вполне еще привлекательные, чертовски сексуальные. Они смеялись и танцевали в радостном забытье. «Лесбиянки? – подумал он – Кто его знает? Но Энн, наверное, права. Скорее всего они исповедуют какой-то культ, исполняют какой-то мистический ритуал».
   Он добрался до опушки и скорчился за кустом. Энн подошла сзади и прижалась к его спине.
   – Пошли, – просвистела она ему на ухо.
   Он покачал головой, глядя на женщин, на их колышущиеся груди и густые волосы меж ног. Они смеялись, очевидно, довольные друг другом, и его желание усилилось.
   Танец становился все быстрее, все безумнее и неистовее. Тим не уловил момент, когда их движения из свободных и раскованных превратились в исступленные. Он понимал, что женщины сейчас не просто танцуют, не просто веселятся. В их действиях была какая-то свирепость, от них веяло опасностью. Они казались одержимыми маньячками, и он испугался. Его возбуждение пропало, он захотел вернуться к машине, чтобы уехать домой.
   Теперь смех был слышен не только впереди, но и сзади. Он повернул голову и увидел танцующую голую женщину как раз на той полянке, где он собирался расстелить одеяло.
   – Пошли скорее отсюда, – прошептала Энн.
   Он замотал головой. Женщины окружили их, и возвратиться к машине теперь уже не было возможности.
   Но разве он должен опасаться, что его увидят?
   Тим не знал. Он дрожал от страха и жалел, что не послушал Энн и не ушел, когда они услышали шорохи.
   Его схватили сзади.
   Он попытался вскрикнуть, но чья-то рука зажала ему рот. Грязная рука, пахнущая вином и женскими выделениями. Он попробовал выскользнуть и ударить, но тот, кто его держал, был крепче и держал плотно. Он повернул голову налево, насколько можно, и увидел, что одна из женщин тянет Энн на поляну. А две другие следом потащили и его.
   Из того положения, в каком его волокли, он мог видеть некоторое время только землю и грязные босые ноги. Затем его швырнули на землю. Маленькая веточка поранила бок. Он вскрикнул от боли и услышал свой голос. Больше рот ему не зажимали. Он заорал настолько громко, насколько мог.
   – На помощь! – звал он вначале, а затем эти слова превратились просто в бессвязный вопль.
   Энн закричала тоже, и женщины, державшие ее за руки и за ноги, повернули его лицом к ней.
   Смеясь, они сорвали с нее одежду, а сами стали пить из горлышка красное вино. У каждой в руке было по бутылке, по подбородкам и дальше, по груди, ручейками стекала густая жидкость, похожая на кровь.
   – Что, черт возьми, происходит?
   Теперь он не просто боялся, он был в панике, потому что вдруг со всей очевидностью понял: ни он, ни Энн никогда отсюда не выберутся – им предстоит здесь умереть.
   Женщина, которую они увидели первой, та, что танцевала, закончила с вином. С бутылкой в руке она повалила Энн навзничь и оседлала ее, повернувшись спиной к лицу.
   – Нет, – закричала Энн, и в ее голосе был настоящий ужас. – Нет!..
   Вскоре вопли прекратились, потому что женщина взгромоздилась на лицо девушки и начала исступленно совать тонкий конец бутылки ей между ног, туда и обратно, туда и обратно, всаживая со всей силой, какая только была у нее в руках, пока стекло не окрасилось кровью.
   – Энн! – завопил Тим, но остальные женщины уже были на нем, срывали одежду, дергали за волосы. Он опрокинулся. Чей-то палец нашел его глаз, нажал и надавил со страшной силой. Его тело начали рвать зубами, затрещали кости, запахло свежим мясом. В его задний проход засовывали пальцы, что-то тащили оттуда, выдергивали, растягивали, вырывали. Его вопли становились нечленораздельными и все слабели и слабели. Воздух наполнился тяжелым запахом секса и вина.
   И они растерзали его на части.

Глава 34

   Уже было поздно, много позднее, чем Пенелопа обычно ложилась в постель, но заснуть она не могла. Девушка всегда была чувствительна к настроению окружающих, может быть, даже слишком чувствительна, а атмосфера в доме, когда она приехала, была напряженной. Ее матери ссорились редко, а при ней никогда. У них иногда случались разногласия, но обычно они разрешали их довольно тонко, в виде небольших отклонений в заведенном ритуале, намеренном отступлении от принятого этикета. Несомненно, они считали, что, скрывая от нее свои проблемы, предохраняют ее от всего плохого, но эти тайные конфликты только обостряли ее восприятие, делали ее более восприимчивой к малейшим изменениям настроения в доме.
   Теперешний конфликт был значительным.
   Обычно в дискуссию вступали две или три матери, остальные, как только могли, старались их умиротворить, действуя как арбитры, создавая ширму для Пенелопы. Но сегодня вечером, когда она прибыла домой, они были необычно молчаливы и столь же необычно грустны. Все, кроме матери Марго, которая по какой-то странной причине отсутствовала. Мать Фелиция задала Пенелопе, когда та вошла в гостиную, несколько обычных вопросов, но было ясно, что ответы ее даже не интересуют а остальные матери сидели и красноречиво молчали, ожидая, чтобы она ушла и они могли продолжить свой разговор.
   Пенелопа вышла и сразу же направилась в ванную. Приняв горячий душ, она спустилась на кухню чего-нибудь попить и услышала, что ее матери в гостиной все еще разговаривают. Беседовали они тихо, соблюдая конспирацию, как если бы боялись, что их подслушают. Вот это самое и заставило Пенелопу действовать осторожно. Пройдя через холл, она остановилась у двери и прислушалась.
   – Она наша дочь, – произнесла за дверью мать Фелиция.
   – Теперь это уже не имеет значения, – отозвалась мать Маргарет.
   Пенелопа двинулась от двери, не желая больше ничего слышать, ее сердце колотилось, в венах пульсировала кровь. Она поспешила вверх по лестнице в свою комнату, закрыла дверь и заперла на ключ.
   С тех пор она не могла заснуть.
   Дотянувшись ощупью до часов на столике рядом с постелью, она поднесла к глазам слабо люминесцирующий циферблат.
   Час ночи.
   Пенелопа положила часы и уставилась в темноту. Больше всего ей хотелось прокрасться через холл в комнату матери Фелиции, забраться к ней в постель, как она обычно это делала, и выяснить, что случилось, что не в порядке, о чем это они говорили, – «Что это такое, что теперь уже не имеет значения?». Но это было невозможно. Зная, что Фелиция ее поддерживает и защищает, она все равно не была полностью уверена в том, что симпатии матери целиком на ее стороне. Мать Фелиция ее любила, это верно, но все-таки она была одной из них и, возможно, к своим сестрам относилась более благожелательно, чем к ней.
   Одна из них.
   Как это получилось? Когда это произошло, что они объединились с Фелицией против них?
   Этого она не понимала. Скорее всего это накапливалось постепенно. Пенелопа и прежде неоднократно замечала, а теперь уже знала точно, что, становясь старше, она все меньше и меньше любила других матерей, тогда как чувства к матери Фелиции оставались у нее неизменными. Она не могла разобраться, почему это так. Потому ли, что преображалась сама, или потому, что изменялись они. Ребенком она воспринимала их одинаково милыми и добрыми, она любила их всех, но, подрастая, начала замечать между ними различия. Кроме того, она пришла к выводу, что в жизни они не были такими, какими она их себе представляла. Сильная и волевая, мать Марго была вначале для нее предметом поклонения. Пенелопа ее обожала. Но постепенно она все больше обращала внимание на диктаторские замашки главы семьи и ее стремление к неограниченной власти. Свобода духа матери Дженин теперь казалась ей пороком и даже ненормальностью. В бесстрастном интеллекте матери Маргарет она увидела лишь холодность, мать Шейла, единственная из них, кто занимался наукой виноградарства и виноделия, раздражала своим педантичным фанатизмом.
   Может быть, она все выдумала, возможно, это было просто подростковое бунтарство, через которое проходят все дети.
   Может быть.
   Но она так не считала.
   Единственное, что не изменилось с тех пор, – это то, что все они обладали равной властью над ней. В работе у них, несомненно, существовала определенная субординация, причем на самом верху в их иерархии находилась мать Марго, но в семейной жизни ничего подобного не существовало. По крайней мере по отношению к ней. Они все были ее матерями, и если когда и случалось, что они отдавали какие-нибудь противоречивые указания, высказывали пожелания или устанавливали ограничения, то ей приходилось разбираться с этим самой. Пенелопа очень рано поняла, что одну мать против другой настроить невозможно. Они всегда защищали друг друга.
   Вот почему она не могла ни о чем спросить мать Фелицию.
   «В этом есть и влияние Диона тоже», – подумала она. С тех пор как она стала с ним встречаться, Пенелопа обрела большую уверенность, у нее чаще стало появляться желание настоять на своем, открыто не согласиться или вообще не подчиниться кому-нибудь из матерей. На свою жизнь до определенной степени она смотрела теперь его глазами или как бы со стороны. Ей казалось, что она по-настоящему поняла, каким действительно странным был до сих пор образ ее жизни, которому внутренне она никак не соответствовала.
   Матери старались воспитывать ее исходя из своих убеждений, но действия это не возымело. Прежде Пенелопа чувствовала себя посторонней только в среде своих ровесников, но теперь и общество матерей становилось ей все более чуждым.
   Как бы все обернулось, будь жив отец?
   В последнее время этот вопрос мучил ее все чаще и чаще. Насколько другой была бы ее жизнь? Насколько другой была бы она сама?
   Как ей хотелось хоть что-нибудь вспомнить об отце. Самой. Когда он умер, она была слишком мала, поэтому знания о нем основывались на рассказах матерей. Даже его внешность стала для нее тайной, потому что, когда она подросла, его фотографии загадочным образом куда-то исчезли.
   Если бы только он прожил немножко дольше, она бы наверняка сохранила память о нем. Пенелопа ясно помнила, как лежала в колыбельке, когда ей было всего несколько месяцев от роду. Правда, если быть до конца справедливой, возможно, этот и другие зрительные образы ее раннего детства являлись скорее результатом ее воображения, нежели отражением реальных событий. Но все сцены прошлого, без исключения, были такими живыми и явными, что казалось, будто все происходило на самом деле, что это не фантазия, что она, повзрослев, ничего не выдумала и что все, что она слышала, было из первых уст.
   Однако девушку очень смущал тот факт, что многое из ее воспоминаний не соответствовало тому, что рассказывали матери.
   Например, она ясно помнила, непонятно только каким образом, – то ли это был фрагмент из сна, то ли внезапная вспышка памяти, – как мать Дженин, смеющаяся, обнаженная, измазанная кетчупом, танцевала при лунном свете под окном ее комнаты, где она лежала в кроватке. Но ведь это просто невозможно, не правда ли? Такое не могло случиться.