Страница:
О своих чувствах Дион пытался не думать, не хотел их анализировать, но они его пугали, как и этот лес вокруг. Он хотел сказать об этом Пенелопе, дать ей знать, что здесь что-то не так, и не столько с этим местом, с этим лесом, сколько с ним самим, но не сказал ничего. Просто держал ее за руку и продолжал идти.
Мир вокруг был безмолвен. Шум машин и прочие городские звуки сюда не проникали, а сам лес тоже был абсолютно спокоен, будто в нем никого не было – ни насекомых, ни птиц, ни животных. Слышалось только их собственное дыхание да похрустывание веток и камешков под кроссовками. В этом отсутствии звуков было что-то знакомое, что-то такое, чего он не мог определить.
Рука Пенелопы одеревенела. Он остановился, повернулся и посмотрел на нее. Стволы и кроны деревьев почти не пропускали сюда лунный свет. Только кое-где были освещены небольшие участки, но Пенелопа оставалась в тени, ее бледное лицо было едва различимо во мраке.
– Что случилось? – спросил он.
– Может быть, нам следует возвратиться назад?
– Я думал, что ты хочешь…
– Я боюсь.
Дион обвил руками ее талию и притянул к себе. Он знал, что она ощущает его эрекцию, и прижался к ней еще плотнее.
– Но здесь ничего нет, поэтому и бояться нечего. – Он не верил в то, что сказал, но все же произнес снова: – Здесь, кроме нас с тобой, никого и ничего нет.
И она снова повторила:
– Я боюсь.
Он пожалел, что они не взяли с собой вина. Набрать бы фляжку этого вещества из чана. Несколько глотков, и она бы больше не трусила. Черт побери, всего несколько глотков, и она бы сейчас была уже без штанов, на четвереньках и, черт бы ее побрал, умоляла бы…
Он отстранил ее и сделал глубокий вдох.
– Может быть, нам действительно следует возвратиться назад?
– Тебе тоже так кажется?
Он кивнул, понимая, что она не может видеть его лица.
– Да, – произнес он.
Она нашарила его руку.
– Давай… – начала Пенелопа, и у нее перехватило дыхание. Она сжала его локоть. – Посмотри.
– Куда?
– Вон туда. – Она потянула его налево, и он только сейчас заметил, как что-то просвечивает за кустами и деревьями. Луг. Он не хотел туда идти, на этот луг, вместо этого ему хотелось повернуть назад, на дорогу, по которой они пришли сюда, но он позволил ей увлечь себя вперед. Они дошли до опушки леса и остановились.
– О Господи, – вскрикнула Пенелопа. Она тяжело, прерывисто дышала. – Господи!
Диону внезапно стало холодно.
Луг был весь усеян разбитыми винными бутылками, и на осколках стекла играл лунный свет. То там, то здесь, среди этого моря разбитых бутылок, как темные китовые туши, выделялись поломанные бочонки литров на сорок. Среди осколков были разбросаны небольшого размера человеческие кости. Вначале ноги то и дело задевали за оторванные кисти рук, фаланги пальцев и прочее. Но вскоре они наткнулись на скелеты десятков, а может быть, и сотен людей, похоже, здесь произошла когда-то чудовищная бойня.
Но даже не это привело Диона в ужас.
А кровь.
Трава под осколками бутылочного стекла, смешанными с костями – да что там трава, вся земля, – была пропитана чем-то черно-красным. Это была целая река крови, протекавшая по лугу. Даже стволы деревьев здесь были темнее, чем обычно, и небольшие кустики, обрамляющие луг, имели отчетливый красно-коричневый оттенок, как будто кровь всосалась в них через корневую систему и заменила в листьях хлорофилл.
Дион нерешительно шагнул вперед, ноги начали вязнуть в чем-то липком.
– Не надо, – выдохнула Пенелопа, оттаскивая его назад.
Но он должен был двигаться вперед, должен был увидеть. Открывшееся перед ним приводило его в ужас, представить себе что-либо подобное никогда прежде он не мог… но в то же время что-то здесь казалось ему знакомым. И не бутылки сами по себе, не кости и не кровь. Все, что было навалено сверху, наоборот, только скрывало то, что действительно было здесь существенным, и именно это он должен был распознать. Луг – вот что было здесь главным.
Но зачем, спрашивается, все это ему нужно? Ведь раньше он никогда здесь не был.
Они направились к центру луга. Пенелопа держалась рядом, не отпуская его руку. Луг оказался больше, чем им показалось вначале. Можно только вообразить масштабы событий, которые здесь разыгрались. Они осторожно ступали по замусоренной земле, старательно обходя кости.
«Какие-то из них, наверное, принадлежат отцу Пенелопы», – подумал он.
Но не сказал ничего.
Зловещая тишина начала давить все сильнее и сильнее. Она будто сжимала воздух подобно гигантскому компрессору, отчего появился легкий звон в ушах. На противоположном конце луга, прямо перед ними, у деревьев, что росли у подножия гор, они увидели небольшое возвышение – что-то вроде невысокого холма.
Черепами и костями со следами остатков засохшего мяса была выложена надпись на манер рунической,[30] которая отгораживала небольшую часть луга. В центре возвышался квадратный камень, размерами с кровать, на котором были выставлены древние инструменты смерти. С веток дерева, стоявшего рядом, на цепях свисали жуткие крюки. А сзади сквозь ветви просвечивала, вернее, светилась, темная, вырезанная из камня фигура какого-то идола. Когда они подошли ближе, Дион увидел, что божок этот весь украшен останками скорее всего недавнего ритуального убийства. Это были человеческие скальпы, уши, пальцы, пенисы.
Но самое главное… самое главное, у этого бога было лицо Диона.
Ногти Пенелопы впились в его ладонь.
– О черт!
Дион попятился назад.
– Нет, – прошептал он, тряся головой.
– Мы должны вызвать полицию, – сказала Пенелопа, оттаскивая его назад. – С этим нам самим не справиться.
Дион молча, заторможенно кивнул.
Откуда-то из леса, с горы, послышались крики и вопли, пение и смех. Все это, вначале еле слышное, стремительно приближалось, становясь с каждой секундой все громче и громче. Они переглянулись, и хотя оба понимали, что пора отсюда убираться, и как можно скорее, никто из них даже не пошевельнулся. Они не могли определить, откуда исходил нарастающий шум, и поэтому не знали, куда им двигаться, чтобы избежать встречи с приближающейся толпой.
В том, что это толпа, сомнений не было. Этот усиливающийся беспорядочный шум приводил в отчаяние и одновременно – Дион это чувствовал – успокаивал его. Люди, которые смеялись, кричали, пели и вопили, могут его убить, но неизвестно почему он их понимал и знал, кто они и откуда.
Неужели знал?
Он это знал.
Они оба знали, кто они, эти люди.
Матери Пенелопы.
Группа появилась в дальнем конце луга, в том самом месте, где они стояли некоторое время назад. Это были женщины. Обнаженные женщины. Это были матери Пенелопы. Они несли двух полицейских в форме. Пьяные, они двигались рывками, некоторые несли штыри, напоминающие дротики. Несмотря на беспорядочные движения, они шли вперед хорошим шагом, твердо держа курс по направлению к алтарю.
Ну конечно же, это был алтарь.
– Нам надо бежать отсюда, – крикнула Пенелопа.
Дион кивнул. Он не был уверен, заметили их уже или нет, но если они сейчас не укроются, то вскоре их обнаружат. Он схватил Пенелопу за руку и потащил ее к деревьям справа от каменного идола.
Но их увидели.
Раздался крик. Нет, не крик, а высокий пронзительный вой. Пять женщин завопили в унисон, и Дион оглянулся, посмотрел через плечо. К ним остервенело спешили матери Пенелопы, продолжая все так же громко вопить и пересмеиваться, не выпуская из рук тел полицейских в форме.
– Бежим! – снова крикнула Пенелопа.
Они оба попытались стронуться с места. Но матери оказались проворнее, а кроме того, их вопли дезориентировали, деревья оказались густыми, кусты непроходимыми и…
Он желал… чтобы его поймали. По крайней мере этого жаждала какая-то часть его существа.
Вот в чем заключалась загадка. Он был напутан больше, чем когда-либо в жизни, он стремился спастись. Крепко держа руку Пенелопы, он вначале побежал и вдруг понял, что не так уж и хочет избавиться от матерей. Не очень-то и боится, что его поймают. В голову пришла неожиданная мысль: «Не мешало бы узнать, что будет после». Он дрожал, но в то же самое время чувствовал странный прилив энергии и силы. Дион вдруг осознал, что независимо от того, насколько это будет уродливо и ненормально, он это выдержит.
Он хотел это выдержать.
Матери были от них всего в нескольких метрах. Сильные руки схватили его предплечья, острые ногти впились в кожу, его грубо повернули, и он оказался лицом к лицу с плотоядной, пьяной матерью Марго.
Нет. На самом деле к этому он не был готов. И уже не ощущал себя таким храбрым и сильным, каким только что воображал. Он вскрикнул, и женщины поволокли его вперед по направлению к квадратному алтарю на вершине холма. Он услышал, как слева от него застонала Пенелопа, но не мог повернуть голову, чтобы посмотреть, что с ней происходит.
В рот ему впихнули горлышко фляжки, и потекло прохладное вино. Большая часть его струилась по подбородку, но кое-что все же попадало и в глотку. Он сразу почувствовал себя хорошо, странно успокоившись.
Диона подняли в воздух и швырнули на бетонную плиту. У него перехватило дыхание, спину и голову пронзила боль, но в глотку еще насильно влили вина, и боль исчезла. Вскоре возвратилась сила, причем сейчас она перешла в странное холодное возбуждение. Он сел – или ему позволили это сделать – и увидел, что мать Маргарет и мать Шейла держат его за руки. Именно они. А может быть, мать Фелиция? Он не мог вспомнить, которая из них.
Остальные матери находились у подножия холма. Они истерически захохотали, когда мать Марго всадила увенчанный сосновой шишкой дротик в обнаженный живот старшего полицейского. На траву из рваной раны потоком хлынула кровь.
Пенелопу уже больше не держали. Ее просто бросили на землю, она приподнялась и увидела своих матерей. Они вопили и хихикали от радости, разрывая на части тело молодого полицейского. Мать Марго погрузила обе руки ему в живот и вытащила внутренности.
– Что ты делаешь? – крикнула Пенелопа. – Что происходит? Что происходит?
Дион тоже желал все понять. Но хотя ему хотелось выть от ужаса, он промолчал.
Увидев, как матери, радостно смеясь, плещутся в крови, он начал без всякой причины улыбаться.
Глава 40
Глава 41
Мир вокруг был безмолвен. Шум машин и прочие городские звуки сюда не проникали, а сам лес тоже был абсолютно спокоен, будто в нем никого не было – ни насекомых, ни птиц, ни животных. Слышалось только их собственное дыхание да похрустывание веток и камешков под кроссовками. В этом отсутствии звуков было что-то знакомое, что-то такое, чего он не мог определить.
Рука Пенелопы одеревенела. Он остановился, повернулся и посмотрел на нее. Стволы и кроны деревьев почти не пропускали сюда лунный свет. Только кое-где были освещены небольшие участки, но Пенелопа оставалась в тени, ее бледное лицо было едва различимо во мраке.
– Что случилось? – спросил он.
– Может быть, нам следует возвратиться назад?
– Я думал, что ты хочешь…
– Я боюсь.
Дион обвил руками ее талию и притянул к себе. Он знал, что она ощущает его эрекцию, и прижался к ней еще плотнее.
– Но здесь ничего нет, поэтому и бояться нечего. – Он не верил в то, что сказал, но все же произнес снова: – Здесь, кроме нас с тобой, никого и ничего нет.
И она снова повторила:
– Я боюсь.
Он пожалел, что они не взяли с собой вина. Набрать бы фляжку этого вещества из чана. Несколько глотков, и она бы больше не трусила. Черт побери, всего несколько глотков, и она бы сейчас была уже без штанов, на четвереньках и, черт бы ее побрал, умоляла бы…
Он отстранил ее и сделал глубокий вдох.
– Может быть, нам действительно следует возвратиться назад?
– Тебе тоже так кажется?
Он кивнул, понимая, что она не может видеть его лица.
– Да, – произнес он.
Она нашарила его руку.
– Давай… – начала Пенелопа, и у нее перехватило дыхание. Она сжала его локоть. – Посмотри.
– Куда?
– Вон туда. – Она потянула его налево, и он только сейчас заметил, как что-то просвечивает за кустами и деревьями. Луг. Он не хотел туда идти, на этот луг, вместо этого ему хотелось повернуть назад, на дорогу, по которой они пришли сюда, но он позволил ей увлечь себя вперед. Они дошли до опушки леса и остановились.
– О Господи, – вскрикнула Пенелопа. Она тяжело, прерывисто дышала. – Господи!
Диону внезапно стало холодно.
Луг был весь усеян разбитыми винными бутылками, и на осколках стекла играл лунный свет. То там, то здесь, среди этого моря разбитых бутылок, как темные китовые туши, выделялись поломанные бочонки литров на сорок. Среди осколков были разбросаны небольшого размера человеческие кости. Вначале ноги то и дело задевали за оторванные кисти рук, фаланги пальцев и прочее. Но вскоре они наткнулись на скелеты десятков, а может быть, и сотен людей, похоже, здесь произошла когда-то чудовищная бойня.
Но даже не это привело Диона в ужас.
А кровь.
Трава под осколками бутылочного стекла, смешанными с костями – да что там трава, вся земля, – была пропитана чем-то черно-красным. Это была целая река крови, протекавшая по лугу. Даже стволы деревьев здесь были темнее, чем обычно, и небольшие кустики, обрамляющие луг, имели отчетливый красно-коричневый оттенок, как будто кровь всосалась в них через корневую систему и заменила в листьях хлорофилл.
Дион нерешительно шагнул вперед, ноги начали вязнуть в чем-то липком.
– Не надо, – выдохнула Пенелопа, оттаскивая его назад.
Но он должен был двигаться вперед, должен был увидеть. Открывшееся перед ним приводило его в ужас, представить себе что-либо подобное никогда прежде он не мог… но в то же время что-то здесь казалось ему знакомым. И не бутылки сами по себе, не кости и не кровь. Все, что было навалено сверху, наоборот, только скрывало то, что действительно было здесь существенным, и именно это он должен был распознать. Луг – вот что было здесь главным.
Но зачем, спрашивается, все это ему нужно? Ведь раньше он никогда здесь не был.
Они направились к центру луга. Пенелопа держалась рядом, не отпуская его руку. Луг оказался больше, чем им показалось вначале. Можно только вообразить масштабы событий, которые здесь разыгрались. Они осторожно ступали по замусоренной земле, старательно обходя кости.
«Какие-то из них, наверное, принадлежат отцу Пенелопы», – подумал он.
Но не сказал ничего.
Зловещая тишина начала давить все сильнее и сильнее. Она будто сжимала воздух подобно гигантскому компрессору, отчего появился легкий звон в ушах. На противоположном конце луга, прямо перед ними, у деревьев, что росли у подножия гор, они увидели небольшое возвышение – что-то вроде невысокого холма.
Черепами и костями со следами остатков засохшего мяса была выложена надпись на манер рунической,[30] которая отгораживала небольшую часть луга. В центре возвышался квадратный камень, размерами с кровать, на котором были выставлены древние инструменты смерти. С веток дерева, стоявшего рядом, на цепях свисали жуткие крюки. А сзади сквозь ветви просвечивала, вернее, светилась, темная, вырезанная из камня фигура какого-то идола. Когда они подошли ближе, Дион увидел, что божок этот весь украшен останками скорее всего недавнего ритуального убийства. Это были человеческие скальпы, уши, пальцы, пенисы.
Но самое главное… самое главное, у этого бога было лицо Диона.
Ногти Пенелопы впились в его ладонь.
– О черт!
Дион попятился назад.
– Нет, – прошептал он, тряся головой.
– Мы должны вызвать полицию, – сказала Пенелопа, оттаскивая его назад. – С этим нам самим не справиться.
Дион молча, заторможенно кивнул.
Откуда-то из леса, с горы, послышались крики и вопли, пение и смех. Все это, вначале еле слышное, стремительно приближалось, становясь с каждой секундой все громче и громче. Они переглянулись, и хотя оба понимали, что пора отсюда убираться, и как можно скорее, никто из них даже не пошевельнулся. Они не могли определить, откуда исходил нарастающий шум, и поэтому не знали, куда им двигаться, чтобы избежать встречи с приближающейся толпой.
В том, что это толпа, сомнений не было. Этот усиливающийся беспорядочный шум приводил в отчаяние и одновременно – Дион это чувствовал – успокаивал его. Люди, которые смеялись, кричали, пели и вопили, могут его убить, но неизвестно почему он их понимал и знал, кто они и откуда.
Неужели знал?
Он это знал.
Они оба знали, кто они, эти люди.
Матери Пенелопы.
Группа появилась в дальнем конце луга, в том самом месте, где они стояли некоторое время назад. Это были женщины. Обнаженные женщины. Это были матери Пенелопы. Они несли двух полицейских в форме. Пьяные, они двигались рывками, некоторые несли штыри, напоминающие дротики. Несмотря на беспорядочные движения, они шли вперед хорошим шагом, твердо держа курс по направлению к алтарю.
Ну конечно же, это был алтарь.
– Нам надо бежать отсюда, – крикнула Пенелопа.
Дион кивнул. Он не был уверен, заметили их уже или нет, но если они сейчас не укроются, то вскоре их обнаружат. Он схватил Пенелопу за руку и потащил ее к деревьям справа от каменного идола.
Но их увидели.
Раздался крик. Нет, не крик, а высокий пронзительный вой. Пять женщин завопили в унисон, и Дион оглянулся, посмотрел через плечо. К ним остервенело спешили матери Пенелопы, продолжая все так же громко вопить и пересмеиваться, не выпуская из рук тел полицейских в форме.
– Бежим! – снова крикнула Пенелопа.
Они оба попытались стронуться с места. Но матери оказались проворнее, а кроме того, их вопли дезориентировали, деревья оказались густыми, кусты непроходимыми и…
Он желал… чтобы его поймали. По крайней мере этого жаждала какая-то часть его существа.
Вот в чем заключалась загадка. Он был напутан больше, чем когда-либо в жизни, он стремился спастись. Крепко держа руку Пенелопы, он вначале побежал и вдруг понял, что не так уж и хочет избавиться от матерей. Не очень-то и боится, что его поймают. В голову пришла неожиданная мысль: «Не мешало бы узнать, что будет после». Он дрожал, но в то же самое время чувствовал странный прилив энергии и силы. Дион вдруг осознал, что независимо от того, насколько это будет уродливо и ненормально, он это выдержит.
Он хотел это выдержать.
Матери были от них всего в нескольких метрах. Сильные руки схватили его предплечья, острые ногти впились в кожу, его грубо повернули, и он оказался лицом к лицу с плотоядной, пьяной матерью Марго.
Нет. На самом деле к этому он не был готов. И уже не ощущал себя таким храбрым и сильным, каким только что воображал. Он вскрикнул, и женщины поволокли его вперед по направлению к квадратному алтарю на вершине холма. Он услышал, как слева от него застонала Пенелопа, но не мог повернуть голову, чтобы посмотреть, что с ней происходит.
В рот ему впихнули горлышко фляжки, и потекло прохладное вино. Большая часть его струилась по подбородку, но кое-что все же попадало и в глотку. Он сразу почувствовал себя хорошо, странно успокоившись.
Диона подняли в воздух и швырнули на бетонную плиту. У него перехватило дыхание, спину и голову пронзила боль, но в глотку еще насильно влили вина, и боль исчезла. Вскоре возвратилась сила, причем сейчас она перешла в странное холодное возбуждение. Он сел – или ему позволили это сделать – и увидел, что мать Маргарет и мать Шейла держат его за руки. Именно они. А может быть, мать Фелиция? Он не мог вспомнить, которая из них.
Остальные матери находились у подножия холма. Они истерически захохотали, когда мать Марго всадила увенчанный сосновой шишкой дротик в обнаженный живот старшего полицейского. На траву из рваной раны потоком хлынула кровь.
Пенелопу уже больше не держали. Ее просто бросили на землю, она приподнялась и увидела своих матерей. Они вопили и хихикали от радости, разрывая на части тело молодого полицейского. Мать Марго погрузила обе руки ему в живот и вытащила внутренности.
– Что ты делаешь? – крикнула Пенелопа. – Что происходит? Что происходит?
Дион тоже желал все понять. Но хотя ему хотелось выть от ужаса, он промолчал.
Увидев, как матери, радостно смеясь, плещутся в крови, он начал без всякой причины улыбаться.
Глава 40
Он явился.
Эта догадка пронзила Денниса Мак-Комбера насквозь. Полицейский придвинулся к окну патрульной машины и выплеснул недопитый кофе. Затем потянулся за бутылкой на сиденье рядом, вытащил полуутопленную пробку и сделал длинный освежающий глоток.
Он явился.
Он вспомнил дочку шефа, и ему захотелось проверить, появится ли там этот маленький зверек. Наверное, да. Черт побери, конечно, да. Она знала об этом еще раньше, чем он.
Он вспомнил, как ходила ее головка над коленями дружка – туда-сюда, туда-сюда, вверх-вниз, вверх-вниз. А со мной она тоже так будет? Глубоко в глотку! Мак-Комбер был уверен, что будет. Даже если она не будет, какое это, к черту, имеет значение. Он будет. Он заставит ее, эту маленькую стерву. Она потом целый месяц будет отрыгивать спермой.
Он явился.
Да. Он явился, и пришло время его встретить. Пришло время измазать лицо в дерьме и во славу нового бога разбиться в лепешку.
Аминь.
Мак-Комбер еще раз глотнул из бутылки и завел машину.
– Он уже здесь, – прошептал кто-то, и этот шепот прозвучал во внезапно погрузившемся в тишину баре, как выстрел.
Френка внезапно прошиб озноб.
Он посмотрел на дверь и увидел, что вышибала Тэд стоит рядом с двумя постоянными клиентами, покачивая рукой, в которой зажата наполовину опустошенная бутылка красного вина Аданем.
Что, черт возьми, происходит?
Он явился.
Френк знал, что происходит. Вернее, не то чтобы знал, так говорить, конечно, было бы неверно, но он чувствовал, это уж точно. Все это случилось не вдруг, не мгновенно, оно нарастало постепенно, в течение последних нескольких недель. Поэтому последние события его не удивляли. Он стоял за прилавком и смотрел на своих постоянных клиентов. Они же, отталкивая друг друга, выстроились в очередь и тупо смотрели на него.
Френк потянулся за пистолетом и почувствовал приятное знакомое тепло, когда рукоятка оказалась в ладони. На пистолет он не глядел, ему это не было нужно. Френк не сводил взгляда с толпы, не желая давать им ни малейшего преимущества. Большинство из этих ублюдков уже нагрузились, пьяны в стельку. Конечно, они перепились и теперь полны отваги, но, когда дойдет до дела, когда он начнет стрелять, они посыплются отсюда, как горох.
А когда он начнет стрелять?
Френк посмотрел на Тэда и увидел на лице вышибалы радостное предвкушение потасовки.
Да. Так когда же?
Это должно будет случиться. Он и прежде попадал в переделки и уже не помнит, участником скольких скандалов в барах ему приходилось быть, но всегда существовала какая-то точка, за которой насилие оказывалось неизбежным. Независимо, кто что сказал или сделал, независимо, как много разговоров было вокруг этого, оно должно было случиться.
Они эту точку перешли, когда выключили музыкальный автомат.
Пистолет был всегда под рукой и всегда заряжен на случай нападения грабителей. Одним легким движением – это движение он часами отрабатывал перед зеркалом в задней комнате бара, пока не добился, чтобы получалось, как в кино, – он выхватил оружие и направил дуло на центр толпы.
– Отойдите от стойки! Все! – приказал он. – Отойдите и убирайтесь отсюда к е… матери! Бар закрывается!
Рыжая женщина засмеялась. Френк в ужасе заметил, что она без юбки, на ней надеты только блузка и трусики. Он переводил взгляд с одного пьяного субъекта на другого и с удивлением обнаруживал, что у многих мужчин – да и у женщин тоже – одежда была порвана или ее не было вообще.
– Он явился! – прокричал кто-то.
– Вина! – завопила женщина. – Мы хотим еще вина!
– Бар закрыт! – повторил Френк, пошевелив пистолетом.
Рыжая засмеялась снова.
И Френк выстрелил ей в лицо.
Он не собирался этого делать. Или по крайней мере так думал. Все произошло очень быстро. Она смеялась над ним, и он направил на нее пистолет, затем перевел взгляд с черных трусиков на ее распутные глаза. В них было так много черной ненависти, что его всего затрясло, ему захотелось, чтобы она заткнулась, и прежде чем он смог что-то сообразить, Френк спустил курок. Она упала навзничь, пуля разорвала ее лицо.
И тогда остальные двинулись на него.
У него не было времени перезарядить пистолет, не было времени ни на что. Впереди выступал Тэд. Он вскочил на прилавок и выхватил у него из рук пистолет, а затем через прилавок начали перескакивать остальные. Перед Френком мелькали груди и кулаки, волосы вокруг половых органов и пенисы. Сбитый ударом кулака с ног, он упал, и его начали бить ногами. Он слышал, как разбиваются бутылки, ломаются стулья. Смех перемежался воплями, запахло из вновь открытых бутылок с вином. Ему тоже плеснули в лицо немного вина.
Над ним склонился Тэд, ухватив пистолет за дуло, как клюшку для гольфа.
– Получай! – крикнул он.
Френк даже не издал ни звука, и рукоятка пистолета опустилась на его висок.
Под крышей Его церкви.
Это было самое ужасное из всего – абсолютное отсутствие уважения к Господу Всемогущему и Его Сыну Иисусу Христу.
Когда он возвратился с вечернего визита в хоспис для больных СПИДом, они были уже там. Они ворвались в храм – для того чтобы войти, им пришлось разбить одно из окон, – и стали танцевать между рядами скамеек. Их было человек десять или пятнадцать, большей частью подростки, но не только. Самому старшему было лет двадцать пять. Из переносного двухкассетника, стоящего на кафедре, раздавалась жутчайшая рэп-музыка. Ковер весь был уставлен бутылками с вином, бутылки были и в руках у танцующих. Он ворвался в церковь, наполненную воинствующими мерзавцами, полный гнева, и начал на них кричать, требуя покинуть помещение немедленно. Он сразу прошел вперед и выключил этот их ужасный шумовой ящик, затем повернулся лицом к вандалам…
И увидел статую.
Статую Христа, ту самую, которую он получил от преподобного Морриса в Атланте. Она лежала на передней скамье, на боку и… была осквернена. На Его лице губной помадой была намалевана яркая клоунская улыбка, из промежности вздымался огромный глиняный фаллос.
На следующей скамье стояла молодая женщина с растрепанными волосами, наполовину черными, наполовину белыми. На ней были черный прозрачный лифчик и короткая черная юбка. Юбка задралась, и под ней ничего не было. Похотливо скривив губы, она мастурбировала пальцем, совершая рукой медленные чувственные движения.
Посредине группы застывших в немой сцене танцующих находились обнаженная до пояса девица и парень с возбужденным членом, высовывающимся из расстегнутой ширинки. Два одетых молодых человека лежали обнявшись, как раз под разбитым окном.
Слова гневной речи, которую он намеревался произнести, застыли у пастора Робенса на губах. Только сейчас ему удалось разглядеть на лицах этих пьяных юнцов что-то тяжелое и очень развратное, а кроме того, на них отражалась глухая враждебность, которую вначале он вообще не заметил.
Гнев испарился, его место занял страх.
Никто не произнес ни слова.
Молодая женщина на скамье, глупо и самодовольно улыбаясь, двинулась налево к оскверненной статуе. Добравшись же до нее, широко расставила ноги.
Затем она раздвинула свои наружные половые губы и начала мочиться.
Раздались смешки. Они эхом разнеслись в церковной тишине. Потом хихиканье переросло в жеребячий гогот. Молодые люди все еще смотрели на него, но на их лицах не было стыда, который он ожидал увидеть, ведь их застали за таким непотребством. В выражении их лиц не было сознания вины за хамское поведение, а только снисходительное самодовольство и пугающее презрение.
На скамью с бутылкой в руке вскочил парень с волосами, завязанными сзади конским хвостиком.
– Эй, приятель, хочешь попробовать?
Пастор Робенс собирался выбить бутылку из рук парня, схватить его за воротник и встряхнуть так, чтобы душа выскочила вон, но он лишь стоял, обмякнув, и наблюдал, как парень сначала присосался к бутылке, а затем снова включил проклятый ящик.
Они начали танцевать вновь, передавая по кругу вино, что-то вопя и выкрикивая. Двое молодых людей на полу теперь уже наполовину разделись. У задней стены закричала девица – худенький подросток с большим количеством колечек в ноздрях и ушах бил ее кулаками в грудь.
Пастор Робенс поспешил в свой кабинет и запер дверь на ключ.
Он слышал доносившиеся из церкви взрывы смеха.
И самое ужасное состояло в том, что его тоже потянуло выпить. Еще никогда в жизни ему так сильно не хотелось выпить. Он весь трепетал, его сердце стучало от страха. Никогда прежде он не сталкивался с чем-нибудь подобным. Трудных подростков он видел, одно время ему даже приходилось работать в Центре по борьбе с уличной подростковой преступностью на окраинах Сан-Франциско. Но ничего из того, что он узнал там, не могло пригодиться ему здесь. Эмоционально ущербные молодые люди и разного рода хулиганы, с такими ему иметь дело доводилось. У этих ребят были специфические, легко распознаваемые проблемы. Но эта группа…
В дверь кабинета что-то ударило, и он сильнее уперся в нее, закрыв глаза, быстро произнося молитву Богу, умоляя, чтобы Он не позволил им ворваться.
С ними что-то происходило, что-то глубокое и основательное, что выходило за уровень проблем, связанных с семьей или обществом. И дело тут было даже не в какой-то психической неустойчивости. Он чувствовал это, даже частично понимал, кажется, но ухватить полностью не мог.
Дьявол.
Да, это был дьявол. Эти ребята были порождением дьявола. Они сами были дьяволами. И не потому, что так поступали, не потому, что так говорили, – они просто были дьяволами.
Запершись в кабинете, пастор Робенс намеревался сразу же позвонить в полицию, но теперь, прижавшись спиной к двери, прислушиваясь к тому, что там, в его церкви, происходит, он понял, что боится звонить.
В дверь за его спиной забарабанили снова. Этот ужасный стук он ощущал своими костями.
– У нас тут для тебя кое-что приготовлено, проповедник!
Пастор Робенс прикусил губу и не произнес ни звука.
Он находился в кабинете уже два часа. До него доносились крики боли, вопли удовольствия, пьяный смех. Там что-то разбивали, что-то падало, трещали оконные рамы. И все это на фоне рэп-музыки, если эту ужасную однообразную трескотню можно назвать музыкой. Она разносилась по всей церкви, перекрывая более тихие звуки и приглушая громкие, превращая все в хаос, неразбериху, и потому была еще страшнее.
И затем… совершенно неожиданно он услышал, что они уходят. Музыка прекратилась, смех затих, крики замерли, и они побежали на улицу. Правда, некоторые еле передвигали ноги. Он услышал, как отворилась большая дверь, уловил удаляющиеся неясные голоса. Ему хотелось приподнять занавеску и выглянуть в окно, чтобы удостовериться, что он не ошибся, что они на самом деле ушли, но пастор Робенс боялся даже пошевелиться, и только когда прошло больше часа, он наконец набрался смелости открыть дверь кабинета и заглянуть в храм.
Эта догадка пронзила Денниса Мак-Комбера насквозь. Полицейский придвинулся к окну патрульной машины и выплеснул недопитый кофе. Затем потянулся за бутылкой на сиденье рядом, вытащил полуутопленную пробку и сделал длинный освежающий глоток.
Он явился.
Он вспомнил дочку шефа, и ему захотелось проверить, появится ли там этот маленький зверек. Наверное, да. Черт побери, конечно, да. Она знала об этом еще раньше, чем он.
Он вспомнил, как ходила ее головка над коленями дружка – туда-сюда, туда-сюда, вверх-вниз, вверх-вниз. А со мной она тоже так будет? Глубоко в глотку! Мак-Комбер был уверен, что будет. Даже если она не будет, какое это, к черту, имеет значение. Он будет. Он заставит ее, эту маленькую стерву. Она потом целый месяц будет отрыгивать спермой.
Он явился.
Да. Он явился, и пришло время его встретить. Пришло время измазать лицо в дерьме и во славу нового бога разбиться в лепешку.
Аминь.
Мак-Комбер еще раз глотнул из бутылки и завел машину.
* * *
Кто-то выключил музыкальный автомат, и Френк Дуглас уже был готов спустить собаку на мерзавца, который это сделал, взять за ухо и вышвырнуть отсюда ко всем чертям, когда увидел, что все в баре перестали танцевать, перестали двигаться, перестали разговаривать. Они все уставились на него.– Он уже здесь, – прошептал кто-то, и этот шепот прозвучал во внезапно погрузившемся в тишину баре, как выстрел.
Френка внезапно прошиб озноб.
Он посмотрел на дверь и увидел, что вышибала Тэд стоит рядом с двумя постоянными клиентами, покачивая рукой, в которой зажата наполовину опустошенная бутылка красного вина Аданем.
Что, черт возьми, происходит?
Он явился.
Френк знал, что происходит. Вернее, не то чтобы знал, так говорить, конечно, было бы неверно, но он чувствовал, это уж точно. Все это случилось не вдруг, не мгновенно, оно нарастало постепенно, в течение последних нескольких недель. Поэтому последние события его не удивляли. Он стоял за прилавком и смотрел на своих постоянных клиентов. Они же, отталкивая друг друга, выстроились в очередь и тупо смотрели на него.
Френк потянулся за пистолетом и почувствовал приятное знакомое тепло, когда рукоятка оказалась в ладони. На пистолет он не глядел, ему это не было нужно. Френк не сводил взгляда с толпы, не желая давать им ни малейшего преимущества. Большинство из этих ублюдков уже нагрузились, пьяны в стельку. Конечно, они перепились и теперь полны отваги, но, когда дойдет до дела, когда он начнет стрелять, они посыплются отсюда, как горох.
А когда он начнет стрелять?
Френк посмотрел на Тэда и увидел на лице вышибалы радостное предвкушение потасовки.
Да. Так когда же?
Это должно будет случиться. Он и прежде попадал в переделки и уже не помнит, участником скольких скандалов в барах ему приходилось быть, но всегда существовала какая-то точка, за которой насилие оказывалось неизбежным. Независимо, кто что сказал или сделал, независимо, как много разговоров было вокруг этого, оно должно было случиться.
Они эту точку перешли, когда выключили музыкальный автомат.
Пистолет был всегда под рукой и всегда заряжен на случай нападения грабителей. Одним легким движением – это движение он часами отрабатывал перед зеркалом в задней комнате бара, пока не добился, чтобы получалось, как в кино, – он выхватил оружие и направил дуло на центр толпы.
– Отойдите от стойки! Все! – приказал он. – Отойдите и убирайтесь отсюда к е… матери! Бар закрывается!
Рыжая женщина засмеялась. Френк в ужасе заметил, что она без юбки, на ней надеты только блузка и трусики. Он переводил взгляд с одного пьяного субъекта на другого и с удивлением обнаруживал, что у многих мужчин – да и у женщин тоже – одежда была порвана или ее не было вообще.
– Он явился! – прокричал кто-то.
– Вина! – завопила женщина. – Мы хотим еще вина!
– Бар закрыт! – повторил Френк, пошевелив пистолетом.
Рыжая засмеялась снова.
И Френк выстрелил ей в лицо.
Он не собирался этого делать. Или по крайней мере так думал. Все произошло очень быстро. Она смеялась над ним, и он направил на нее пистолет, затем перевел взгляд с черных трусиков на ее распутные глаза. В них было так много черной ненависти, что его всего затрясло, ему захотелось, чтобы она заткнулась, и прежде чем он смог что-то сообразить, Френк спустил курок. Она упала навзничь, пуля разорвала ее лицо.
И тогда остальные двинулись на него.
У него не было времени перезарядить пистолет, не было времени ни на что. Впереди выступал Тэд. Он вскочил на прилавок и выхватил у него из рук пистолет, а затем через прилавок начали перескакивать остальные. Перед Френком мелькали груди и кулаки, волосы вокруг половых органов и пенисы. Сбитый ударом кулака с ног, он упал, и его начали бить ногами. Он слышал, как разбиваются бутылки, ломаются стулья. Смех перемежался воплями, запахло из вновь открытых бутылок с вином. Ему тоже плеснули в лицо немного вина.
Над ним склонился Тэд, ухватив пистолет за дуло, как клюшку для гольфа.
– Получай! – крикнул он.
Френк даже не издал ни звука, и рукоятка пистолета опустилась на его висок.
* * *
Пастор Робенс укрылся в своем кабинете, прижавшись спиной к закрытой двери, прислушиваясь к тому, что происходит в храме, боясь не то что встретиться с этим лицом к лицу и попытаться как-то остановить, но даже посмотреть на богохульство, которое свершается под крышей его церкви.Под крышей Его церкви.
Это было самое ужасное из всего – абсолютное отсутствие уважения к Господу Всемогущему и Его Сыну Иисусу Христу.
Когда он возвратился с вечернего визита в хоспис для больных СПИДом, они были уже там. Они ворвались в храм – для того чтобы войти, им пришлось разбить одно из окон, – и стали танцевать между рядами скамеек. Их было человек десять или пятнадцать, большей частью подростки, но не только. Самому старшему было лет двадцать пять. Из переносного двухкассетника, стоящего на кафедре, раздавалась жутчайшая рэп-музыка. Ковер весь был уставлен бутылками с вином, бутылки были и в руках у танцующих. Он ворвался в церковь, наполненную воинствующими мерзавцами, полный гнева, и начал на них кричать, требуя покинуть помещение немедленно. Он сразу прошел вперед и выключил этот их ужасный шумовой ящик, затем повернулся лицом к вандалам…
И увидел статую.
Статую Христа, ту самую, которую он получил от преподобного Морриса в Атланте. Она лежала на передней скамье, на боку и… была осквернена. На Его лице губной помадой была намалевана яркая клоунская улыбка, из промежности вздымался огромный глиняный фаллос.
На следующей скамье стояла молодая женщина с растрепанными волосами, наполовину черными, наполовину белыми. На ней были черный прозрачный лифчик и короткая черная юбка. Юбка задралась, и под ней ничего не было. Похотливо скривив губы, она мастурбировала пальцем, совершая рукой медленные чувственные движения.
Посредине группы застывших в немой сцене танцующих находились обнаженная до пояса девица и парень с возбужденным членом, высовывающимся из расстегнутой ширинки. Два одетых молодых человека лежали обнявшись, как раз под разбитым окном.
Слова гневной речи, которую он намеревался произнести, застыли у пастора Робенса на губах. Только сейчас ему удалось разглядеть на лицах этих пьяных юнцов что-то тяжелое и очень развратное, а кроме того, на них отражалась глухая враждебность, которую вначале он вообще не заметил.
Гнев испарился, его место занял страх.
Никто не произнес ни слова.
Молодая женщина на скамье, глупо и самодовольно улыбаясь, двинулась налево к оскверненной статуе. Добравшись же до нее, широко расставила ноги.
Затем она раздвинула свои наружные половые губы и начала мочиться.
Раздались смешки. Они эхом разнеслись в церковной тишине. Потом хихиканье переросло в жеребячий гогот. Молодые люди все еще смотрели на него, но на их лицах не было стыда, который он ожидал увидеть, ведь их застали за таким непотребством. В выражении их лиц не было сознания вины за хамское поведение, а только снисходительное самодовольство и пугающее презрение.
На скамью с бутылкой в руке вскочил парень с волосами, завязанными сзади конским хвостиком.
– Эй, приятель, хочешь попробовать?
Пастор Робенс собирался выбить бутылку из рук парня, схватить его за воротник и встряхнуть так, чтобы душа выскочила вон, но он лишь стоял, обмякнув, и наблюдал, как парень сначала присосался к бутылке, а затем снова включил проклятый ящик.
Они начали танцевать вновь, передавая по кругу вино, что-то вопя и выкрикивая. Двое молодых людей на полу теперь уже наполовину разделись. У задней стены закричала девица – худенький подросток с большим количеством колечек в ноздрях и ушах бил ее кулаками в грудь.
Пастор Робенс поспешил в свой кабинет и запер дверь на ключ.
Он слышал доносившиеся из церкви взрывы смеха.
И самое ужасное состояло в том, что его тоже потянуло выпить. Еще никогда в жизни ему так сильно не хотелось выпить. Он весь трепетал, его сердце стучало от страха. Никогда прежде он не сталкивался с чем-нибудь подобным. Трудных подростков он видел, одно время ему даже приходилось работать в Центре по борьбе с уличной подростковой преступностью на окраинах Сан-Франциско. Но ничего из того, что он узнал там, не могло пригодиться ему здесь. Эмоционально ущербные молодые люди и разного рода хулиганы, с такими ему иметь дело доводилось. У этих ребят были специфические, легко распознаваемые проблемы. Но эта группа…
В дверь кабинета что-то ударило, и он сильнее уперся в нее, закрыв глаза, быстро произнося молитву Богу, умоляя, чтобы Он не позволил им ворваться.
С ними что-то происходило, что-то глубокое и основательное, что выходило за уровень проблем, связанных с семьей или обществом. И дело тут было даже не в какой-то психической неустойчивости. Он чувствовал это, даже частично понимал, кажется, но ухватить полностью не мог.
Дьявол.
Да, это был дьявол. Эти ребята были порождением дьявола. Они сами были дьяволами. И не потому, что так поступали, не потому, что так говорили, – они просто были дьяволами.
Запершись в кабинете, пастор Робенс намеревался сразу же позвонить в полицию, но теперь, прижавшись спиной к двери, прислушиваясь к тому, что там, в его церкви, происходит, он понял, что боится звонить.
В дверь за его спиной забарабанили снова. Этот ужасный стук он ощущал своими костями.
– У нас тут для тебя кое-что приготовлено, проповедник!
Пастор Робенс прикусил губу и не произнес ни звука.
Он находился в кабинете уже два часа. До него доносились крики боли, вопли удовольствия, пьяный смех. Там что-то разбивали, что-то падало, трещали оконные рамы. И все это на фоне рэп-музыки, если эту ужасную однообразную трескотню можно назвать музыкой. Она разносилась по всей церкви, перекрывая более тихие звуки и приглушая громкие, превращая все в хаос, неразбериху, и потому была еще страшнее.
И затем… совершенно неожиданно он услышал, что они уходят. Музыка прекратилась, смех затих, крики замерли, и они побежали на улицу. Правда, некоторые еле передвигали ноги. Он услышал, как отворилась большая дверь, уловил удаляющиеся неясные голоса. Ему хотелось приподнять занавеску и выглянуть в окно, чтобы удостовериться, что он не ошибся, что они на самом деле ушли, но пастор Робенс боялся даже пошевелиться, и только когда прошло больше часа, он наконец набрался смелости открыть дверь кабинета и заглянуть в храм.
Глава 41
– Что вы делаете? Остановитесь!
Пенелопа стояла в центре луга и кричала, обращаясь к своим матерям. Они же, наклонившись над Дионом, обмазывали его кровью и жиром из тел растерзанных полицейских. Матери были очень пьяны, это несомненно, но опьянение накатывало на них какими-то волнами – только что они выглядели абсолютно сумасшедшими, совершенно невменяемыми и тут же, через несколько секунд, вдруг становились трезвыми, серьезными, организованными и чрезвычайно собранными. Что с ними такое? Коллективное помешательство?
Они просто рехнулись. Стали одержимыми.
Может быть, в этом все дело?
Пенелопа так не считала. Какими бы неестественными ни являлись корни всего этого кошмара, в нем не было ничего для нее нового, ничего чуждого, взятого со стороны.
Все исходило только от матерей.
– Оставьте его! – закричала она.
Мать Дженин вскинула на нее глаза и по-идиотски захохотала.
– Посмотри, какой у него здесь красавец! Давай, иди сюда, пока он горячий!
Мать Фелиция ударила ее по лицу.
Остальные засмеялись. Мать Дженин, тоже давясь отсмеха, потянулась и, ухватив конец пропитанной вином туники матери Фелиции, разорвала ее.
Мать Шейла набрала в горсть крови и жира и плеснула матери Фелиции в лицо.
– Прекратите! – завопила Пенелопа. Она переводила взгляд с одной женщины на другую. Ее переполнял страх, жуткий страх. Больше всего на свете ей хотелось сейчас убежать отсюда, насколько возможно быстрее и дальше. Но куда она могла деться, куда пойти? В полицию? Именно туда ей следовало направиться в первую очередь, она это знала. Двое полицейских были мертвы. Они растерзаны ее матерями. И матери убили Бог знает еще сколько людей.
Ее отца.
Но заставить себя стать предательницей она не могла. Отказаться от своих матерей казалось ей невозможным. Во всяком случае, вот так, сразу. Необходимо их остановить, может быть, даже убить, но она сама обязана сделать это, не привлекая никого из посторонних.
Семейные дела должны решаться в семье.
Матери все еще забавлялись кровавой расправой. Инстинктивно Пенелопа стремилась убраться отсюда, покинуть этот луг, возвратиться обратно к свету, улицам, зданиям, машинам, к цивилизации, словом, спасти себя. Все говорило за то, что надо идти и искать помощь. Но она не двигалась с места, понимая, что не в силах этого сделать. И дело тут не в матерях.
Как она могла оставить Диона здесь, на растерзание этим кровожадным фуриям?
Дион.
Он что-то вскрикивал, пытался сопротивляться пьяным насильницам, бороться с ними, а они прижимали его к плите и продолжали смазывать кровью. Мать Фелиция отделилась от остальных и направилась через луг. На какое-то мгновение Пенелопа увидела, как мать Дженин возбуждает его пенис, массируя его кровавыми руками.
Пенелопу затошнило. Он пошла навстречу матери Фелиции. Они остановились в полуметре друг от друга. Мать улыбнулась, и на лице женщины отразились одновременно и печаль, и торжество.
– Ну вот, теперь ты знаешь, – произнесла мать.
– Что я знаю?
– Кто мы. И кто ты.
Пенелопу охватило еще большее, чем прежде, смятение. И стало еще страшнее.
Что означает это странное: «И кто ты»? В самом деле: кто я?
Внезапно она осознала, что вовсе не испытывает ни потрясения, ни отвращения, как этого следовало ожидать, к тому, что увидела и узнала. Все это было ужасно. Да. И вне всяких сомнений омерзительно. Но, пытаясь разобраться в своих ощущениях, она неожиданно обнаружила, что в ее реакции на происходящее большую роль играет разум, нежели эмоции.
Пенелопа стояла в центре луга и кричала, обращаясь к своим матерям. Они же, наклонившись над Дионом, обмазывали его кровью и жиром из тел растерзанных полицейских. Матери были очень пьяны, это несомненно, но опьянение накатывало на них какими-то волнами – только что они выглядели абсолютно сумасшедшими, совершенно невменяемыми и тут же, через несколько секунд, вдруг становились трезвыми, серьезными, организованными и чрезвычайно собранными. Что с ними такое? Коллективное помешательство?
Они просто рехнулись. Стали одержимыми.
Может быть, в этом все дело?
Пенелопа так не считала. Какими бы неестественными ни являлись корни всего этого кошмара, в нем не было ничего для нее нового, ничего чуждого, взятого со стороны.
Все исходило только от матерей.
– Оставьте его! – закричала она.
Мать Дженин вскинула на нее глаза и по-идиотски захохотала.
– Посмотри, какой у него здесь красавец! Давай, иди сюда, пока он горячий!
Мать Фелиция ударила ее по лицу.
Остальные засмеялись. Мать Дженин, тоже давясь отсмеха, потянулась и, ухватив конец пропитанной вином туники матери Фелиции, разорвала ее.
Мать Шейла набрала в горсть крови и жира и плеснула матери Фелиции в лицо.
– Прекратите! – завопила Пенелопа. Она переводила взгляд с одной женщины на другую. Ее переполнял страх, жуткий страх. Больше всего на свете ей хотелось сейчас убежать отсюда, насколько возможно быстрее и дальше. Но куда она могла деться, куда пойти? В полицию? Именно туда ей следовало направиться в первую очередь, она это знала. Двое полицейских были мертвы. Они растерзаны ее матерями. И матери убили Бог знает еще сколько людей.
Ее отца.
Но заставить себя стать предательницей она не могла. Отказаться от своих матерей казалось ей невозможным. Во всяком случае, вот так, сразу. Необходимо их остановить, может быть, даже убить, но она сама обязана сделать это, не привлекая никого из посторонних.
Семейные дела должны решаться в семье.
Матери все еще забавлялись кровавой расправой. Инстинктивно Пенелопа стремилась убраться отсюда, покинуть этот луг, возвратиться обратно к свету, улицам, зданиям, машинам, к цивилизации, словом, спасти себя. Все говорило за то, что надо идти и искать помощь. Но она не двигалась с места, понимая, что не в силах этого сделать. И дело тут не в матерях.
Как она могла оставить Диона здесь, на растерзание этим кровожадным фуриям?
Дион.
Он что-то вскрикивал, пытался сопротивляться пьяным насильницам, бороться с ними, а они прижимали его к плите и продолжали смазывать кровью. Мать Фелиция отделилась от остальных и направилась через луг. На какое-то мгновение Пенелопа увидела, как мать Дженин возбуждает его пенис, массируя его кровавыми руками.
Пенелопу затошнило. Он пошла навстречу матери Фелиции. Они остановились в полуметре друг от друга. Мать улыбнулась, и на лице женщины отразились одновременно и печаль, и торжество.
– Ну вот, теперь ты знаешь, – произнесла мать.
– Что я знаю?
– Кто мы. И кто ты.
Пенелопу охватило еще большее, чем прежде, смятение. И стало еще страшнее.
Что означает это странное: «И кто ты»? В самом деле: кто я?
Внезапно она осознала, что вовсе не испытывает ни потрясения, ни отвращения, как этого следовало ожидать, к тому, что увидела и узнала. Все это было ужасно. Да. И вне всяких сомнений омерзительно. Но, пытаясь разобраться в своих ощущениях, она неожиданно обнаружила, что в ее реакции на происходящее большую роль играет разум, нежели эмоции.