Лобас Владимир. Жёлтые короли

   Сколько раз, карауля свою удачу у «Хилтона» и услышав команду «чекер!», я выруливал было из очереди, но швейцар меня останавливал: (* Это обычный трюк, который приносит швейцару двойные дивиденды: повышенные чаевые от гостя, которому оказано особое внимание (его не просто запихнули в кэб, а в — хороший!) плюс пошлина, взимаемая с таксиста.)
   — Стой, где стоишь!
   Что тебе не так? Ты же сам позвал чекер!
   — Нужен гаражный чекер!
   Это еще почему?
   — Багажник без запасного колеса нужен — вместительный. Понял?
   Вранье — на голову не налезет. Пока я водил гаражный чекер, мой багажник без запасного колеса не понадобился ни одному швейцару…
   — Доллар таксистский тебе нужен, а не багажник, свинья ты в цилиндре! — ору я.
   Гогочут кэбби. Омерзительны им бугаи в раззолоченных мундирах. Но кому охота наживать под отелем, у которого работаешь, недруга? Никто не вступится. Крики, скандал, и в результате я уезжаю пустым… Горите вы огнем без пламени!..

9.

   Потом: лет шесть спустя, когда я уже больше не мог водить кэб, и свободного времени стало вдруг у меня так много, что потянуло меня все это вспоминать и записывать — понял я, что имелась, кроме прочих, у меня еще и личная причина, из-за которой никак не удавалось мне снюхаться со швейцарами: я их ненавидел! Попробуйте понравиться человеку, который вам ненавистен. Не думаю, что у вас это выйдет…
   Я старался не стоять под отелями. Мотался по улицам. Но часам к четырем пополудни, когда нервы окончательно выматывало — бампер к бамперу! — скопление машин, а перед подъездом «Хилтона», в «гроте» выстраивалась вереница спешащих усесться в такси клиентов, когда желтая змея поползла безостановочно, словно удирала от опасности, я пристраивался в хвост — попытать удачу: может, мне удастся вырваться из городского ада — в аэропорт!
   Однако, в часы «пик» рядом с общей очередью таксистов непременно возникала вторая — для избранных. Это подъезжали дошлые кэбби, которых швейцары «Хилтона» избрали себе в подручные, чтобы обжуливать «дураков», то есть всех остальных водителей.
   Встав на раму кэба, как всадник в стременах, взмахом руки или гудком «конногвардеец» подает знак, чтоб его з а — метили. «Вижу!» — кивнул швейцар и, не отрываясь от основной работы, усаживая подряд всех пассажиров на короткие расстояния, следит, величественный и расторопный, за приближением очередного чемодана…
   Чемодан!
   — Куда вам ехать? Не знаете? Позвольте взглянуть на ваш билет. О, аэропорт Тетерборо. Я посажу вас, сэр, к надежному парню, который знает дорогу… О, сэр, большое-большое спасибо…
   Дирижерский знак приглашает солиста вступить, и в хилтоновский «грот», огибая голову желтой змеи, врывается «гвардеец».
   — Эй, куда прешь, ублюдок!
   — Не видишь — очередь!
   — Не давайте ему работы!
   Но работу дает швейцар. Гневным взглядом, короткой фразой укрощается бунт таксистов:
   — Он подбирает своего пассажира — по договоренности…
   И поди — проверь. И когда — проверять? И — как? Уже захлопнут багажник. Уже умчался в овеянный легендами Тетерборо долларов за сорок, фыркнув гарью нам всем в морды, швейцаров данник, избранник — поздно скандалить… Получай, горластый правдоискатель, свои 1.55…
   Поперхнулся бранным словом кэбби, поклялся, что в жизни колеса его не будет под этим гнусным «Хилтоном», и попадали в обморок от его угрозы и гости-"полковники", и швейцары, и рассыльные… Шваркнулось брюхо обделенного кэба о скошенную бровку при выезде из «грота» на Шестую авеню, а там — очередной «орел» машет крыльями, чтоб его заметили…

10.

   — Как же ты прорвался к этой кормушке? — спросил я как-то одного из самых хищных хилтоновских коршунов — Феликса, московского в недавнем прошлом фарцовщика и изрядного, надо сказать, негодяя. Он не брезговал воровать работу даже у своих, у русских, под «Мэдисоном», и когда его совестили Ежик или все тот же Скульптор — простодушно объяснял:
   — Вы тут годами стоите и один у другого работу не воруете потому, что вы все друзья. А мне никакие друзья на фиг не нужны. Мне нужны деньги в кармане!
   Но был все же Феля таксистом. Русским. Начинал в одно время со мной. И носил тот же тяжкий камень на шее — 62.50, арендную плату. А, может, просто захотелось ему поразить меня своей пронырливостью — не знаю. Только поделился он со мной своей тайной, как куском хлеба — с другим голодным…
   Подступиться к трехсотдолларовому швейцару для кэбби — немыслимо! Тем паче — иммигранту, который и объясниться толком по-английски не может… «Мертвым» субботним утром, выбрившись, приодевшись, запарковал Феликс свой чекер неподалеку от «Хилтона» и вошел в винный магазин:
   — Дайте мне коньячок французский, виски шотландское, «Столичную» — все в один пакет. В подарочной упаковке.
   Сделали.
   — Еще один такой же пакет.
   Швейцары-то дежурят у «Хилтона» парами…
   С тяжелым пластиковым кульком в каждой руке отправился Феликс на штурм господствующей над таксистским Нью-Йорком твердыни. И сердце его не дрожало. Он знал, что победа будет за ним, что швейцары — возьмут! Он имел к людям подход…
   Отель еще дремал. И караульные дремали. И желтая змея спала, растянувшись квартала на три… Людей у подъезда, в «гроте», почти не было.
   Феля — к швейцарам. Показывает карточку — таксистские права. Так и так, вчера гость из «Хилтона» забыл в моем кэбе эти два пакета…
   — Какой еще гость? Фамилия? Номер комнаты?
   — Откуда мне знать…
   Переглянулись швейцары, подозрительным чем-то пахнет. Но пакеты — нарядные, с бантами. И смотрит этот русский таксист такими честными глазами. Может, просто дурак?..
   — Босс говорит: нельзя брать чужое. Но гут…
   — О'кей, парень! В Америке самое главное — слушаться босса. И брать чужое, конечно, нельзя. Давай-ка сюда эти пакеты. Ты хороший кэбби…
   Феля осмелел, подмигнул:
   — Я внутрь не заглядывал, но, по-моему, там коньячок, виски, «Столичная»… Увидимся, ребята, в следующую субботу…
   Минут через тридцать Феликсов чекер в порядке общей очереди вполз в просыпающийся «грот». Швейцары заметили, переглянулись. Тут — выносят багаж. Да Феля-то в очереди — третий…
   Теперь, как птичка в кулаке, затрепыхалось Феликсово сердце. Неужто у людей совсем совести нет? Неужели — обидят? Не обидели:
   — Чекер! — гаркнул швейцар.
   Ну, не орел? На моих ведь глазах доходил парень. Грязный, заросший, жена его бросила. Ушла к хозяину медальона, израильтянину. На стоянке в «Ла-Гвардии» отошел как-то Феликс купить булочку, возвращается — чекер на брюхе лежит. Все четыре ската взрезаны. Не воруй у своих работу под «Мэдисоном»!.. И никто ничего не видел. Кому голову монтировкой раскалывать?!..
   А теперь Феликс заново на свет народился! Бодр и весел. Работает по десять часов. Посадок у него за день — пятнадцать, выходной — святыня. Жена? А что — мало в Бруклине баб? Ты в русском бардаке на Брайтоне еще не был? Надо, надо сходить. Есть — конфетки!..
   Раз в недельку паркуется Феликс на Шестой авеню, заносит работодателям их долю. Тихо, скромно. В конвертике…
   Послушал я Фелю, посмотрел, как пересчитывает он свою выручку: шесть двадцаточек, — четыре десяточки (мне ведь не надо, чтобы таксист рассказывал, как он «сделал бабки». Мне, как и любому кэбби, достаточно одним глазом на эти «бабки» взглянуть: где твои пригоршни мелочи? Где пачка скомканных, взмокших в кармане однодолларовых бумажек? Знаем, кто ты такой!..). Поблагодарил я за науку, за откровенность, пообещал не болтать (теперь-то уж сколько лет прошло, Феликс открыл магазин кошерных деликатесов; говорят, хорошо торгует) — и подумал: а в самом-то деле, почему бы и мне не пойти столь заманчивой, а главное, уже протоптанной стежкой? В след ведь легче. И что я — сотнягой для такого дела рискнуть не могу? И ведь Феля меня приглашал. Видать, нужен ему еще один русский в шобле. Иначе — зачем бы рассказывал?..
   Субботним утречком надел я свежую рубашку, выбрился, запарковал свой чекер на Шестой авеню возле винного магазина и — вошел.
   — Вам помочь? — налетает на меня продавец, а я — отмахиваюсь:
   — Погоди, дай поглядеть, подумать…
   И чувствуя, что меня мутит, как с перепою, подумал: разве мало и без того пропитался я всякой грязью в такси? Зачем же мне непременно еще и в этой луже вываляться? Не смогу я «честно» глядеть в лица этим мерзавцам, называя «пароль»: «Нельзя брать чужое. Но гут…» Будут мои глазки юлить, бегать… Ну, а как не возьмут подношение, прогонят — ведь какой будет позор!.. Нет, я уж как-нибудь иначе. Не сошелся свет клином на «Хилтоне».
   — Дай мне бутылку «Смирновской», — сказал я совсем уже было заскучавшему от моих раздумий продавцу. И купил еще для жены вишневки, этой, знаете, «Peter Hearing»…

Глава пятнадцатая. ЧЕСТНЫЙ ШВЕЙЦАР
 
1.

   Был в Манхеттене только один отель — «Мэдисон»! — швейцары которого позволяли любому таксисту, в том числе и мне, дожидаться пассажира в аэропорт. Но, само собой, уникальное это место собирало немыслимые очереди желтых кэбов.
   В первой половине дня у центрального подъезда «Мэдисона» дежурил молодой ирландец, не бравший с нас взяток; звали его Шон.
   Вот мое первое впечатление о Шоне.
   Погожий денек. Возле «Мэдисона» — ни одного такси. Радуясь возможности получить аэропорт без всякой очереди, я выхожу из чекера и становлюсь в «засаду», укрывшись за кипарисом в бетонной тумбе при входе в отель. Отсюда я вижу всех, а меня не видит никто. Подойдет к моему чекеру клиент, подергает ручку, увидит, что водителя нет, и отправится себе на угол ловить такси. Я же спокойненько дожидаюсь заветной минуты. Как только рассыльные выкатят на тележке багаж, я эдаким Соловьем-Разбойником выскочу из засады и схвачу чемодан!
   Но пока чемоданов нет. И отель, и улица малолюдны. У подъезда прохаживается швейцар. Взад-вперед. Заложил руки на спину. Взгляд голубых глаз устремлен в пространство. Чуть шевелятся губы.
   Розовощекий, двадцатипятилетний, в светло-синем цилиндре, который ему к лицу, он проходит мимо меня, и теперь я вижу в одной из заложенных за спину рук — книжку. Перегнута обложкой внутрь. Ба, да это стихи!..
   Нравится вам такой швейцар?
   Вдруг глаза под фетровыми полями вспыхнули: из отеля выплыла пожилая леди. Это ее появление зажгло Шона такой радостью. «Доброе утро. Такси?». Косой взгляд в мою сторону. Поднята рука, свисток. Скользнула в карман принятая с легким смущением монетка.
   Но, усадив даму в кэб, швейцар не захлопнул дверцу. Он почему-то снял с головы цилиндр, и верхняя половина его туловища скрылась в салоне машины…
   И снова мерные шаги взад-вперед. И губы, шепчущие стихи. И яркое, как фотоблиц, сияние глаз при появлении каждой женщины…
   За моим чекером пристроился еще один кэб. Толстый американец с трудом выбрался на тротуар и, указывая в сторону отеля, о чем-то спросил парня в цилиндре.
   Брови Шона взметнулись удивленными дугами. Таксиста, который был по возрасту вдвое старше, швейцар не удостоил объяснения, как пройти в туалет.
   И все-таки мне этот Шон понравился. И стихи. И галантность по отношению к пожилой даме. Даже влюбленность его во всех женщин показалась мне милым мальчишеством. Хамское же обращение с таксистом было, с моей точки зрения, простительно: мечтатель, а жизнь груба… Кэбби, наверное, досадили парню: известные ведь скандалисты.
   Но я наблюдал Шона не раз и не два… Его лицо, словно неправильный английский глагол, имело три навсегда застывшие формы: каждый гость отеля вызывал в Шоке прилив подобострастия; каждая женщина — вспышку восторга; третья же форма (неприятного удивления: «Неужели я должен с этим ничтожеством общаться?») — была обычно обращена уже к спине подходившего за чем-нибудь к Шону рассыльного или официанта из соседнего кафе, но не таксиста.
   С таксистами Шон никогда и ни по какому поводу не разговаривал. Он презирал наше племя. Потому и денег наших не брал…
   Ежедневно в 12:00 — часы можно было проверять — к центральному подъезду подкатывал белый «роллс-ройс», и Шон исчезал в вестибюле.
   Он появлялся через несколько минут, выводя в паре с рассыльным полупарализованную, еле державшуюся на спичечных ногах старуху, с дряблых щек которой при каждом шажке осыпалась розовая «штукатурка».
   Подмигивая нам и хвастая пятидолларовой бумажкой, в отель вприпрыжку возвращался рассыльный, а Шон, сняв цилиндр, исправно заглядывал в салон «роллс-ройса»…
   Впрочем, какое мне было дело до задницы Шона, торчавшей наружу? Разве я шпионил за ним? Но однажды в полдень, оказавшись на противоположном тротуаре у «Мэдисона» и наблюдая за процедурой усаживания румяной «смерти» в «роллсройс» с другой точки, я увидел, как, выставив на обозрение свой зад, швейцар выцеловывает пергаментные складки шеи. Скрюченная лапка ласкала его затылок…

2.

   Однажды, получив нагоняй от менеджера из-за фокусов таксистов-"аэропортщиков", взялся Шон наводить у отеля порядок: первый кэб берет первую работу! Тот, кто откажется взять пассажира на короткое расстояние, не получит и пассажира в аэропорт.
   Водителем головной машины, которому досталось выслушать впервые пренеприятное это предупреждение, оказался безответный Ежик. Но даже и он возмутился столь грубым нарушением традиций «Мэдисона». Бывший архитектор не стал, разумеется, ни огрызаться, ни «спориться». В знак протеста он уехал от отеля — пустым.
   Следующим в очереди стоял кэб тщедушного, с впалыми щеками пуэрториканца Риччи.
   — Ты работаешь? — спросил его Шон.
   — Я жду «Кеннеди», — ответил Риччи.
   — В таком случае, ты напрасно теряешь время, — предупредил таксиста швейцар и больше к нему не обращался. Когда гостям требовалось такси, Шон подзывал кэб с улицы. И то же самое Шон проделал, когда появился рассыльный с двумя чемоданами: поднял руку и дунул в свисток.
   Риччи открыл багажник, но успел погрузить лишь один чемодан, а другим уже завладел кэбби, подскочивший к отелю по свистку.
   Два таксиста стояли друг перед другом, сжав кулаки. Однако Риччи понял, что если они сейчас подерутся, от этого выиграет только тот, кто их стравил.
   — С тобой я не буду драться, — сказал Риччи таксисту и шагнул к швейцару.
   Шон был сильней и моложе. Риччи явно не мог с ним справиться. На что он рассчитывал?
   Ухватившись за поля цилиндра обеими руками, Риччи с обезьяньей ловкостью натянул его на голову Шона по самые плечи. Голова исчезла, будто ее оторвали; и тогда внезапный удар в живот согнул ослепшего Шона пополам. Второй удар швырнул его на асфальт. После третьего — ногой по ребрам! — швейцар уже не смог подняться…
   Подобные зрелища — не в моем вкусе, и я потихоньку «слинял».

3.

   Несколько дней держался я подальше от идиотской этой гостиницы, объезжал ее, что называется, десятой дорогой, но как-то раз пришлось мне высадить клиента возле дома напротив «Мэдисона», и я увидел у центрального подъезда израильтянинакэбби по имени Шмуэль, с которым мне очень даже хотелось бы кое-что обсудить.
   Стоя посреди тротуара, на том самом месте, где положено находиться швейцару, Шмуэль допрашивал: «Куда вам ехать?» — каждого появляющегося из двери гостя, останавливал кэб, принимал чаевые.
   — Учитесь, как делать деньги! — веселился Шмуэль, показывая нам горсть собранной за несколько минут мелочи.
   «И не совестно?» — подумал я, не решаясь, впрочем, сделать замечание вслух. Сметливый Шмуэль был непререкаемым авгоритетом для работавших под «Мздисоном» таксистов: и для израильтян, и для русских, и для арабов. Со Шмуэлем кэбби советовались по самым серьезным вопросам: у кого, например, у греков или у поляков, или же у пуэрториканцев можно подешевле взять в аренду медальон? И даже хозяева медальонов интересовались мнением Шмуэля: у какой, скажем, из страховых компаний — лучшая (не самая дешевая, а самая надежная и самая выгодная) страховка: у «Игала», у «Эмпайр» или у «Нассо»?.. С того самого дня, как я получил неизвестно за что повестку в уголовный суд, у меня гвоздем сидело в голове — показать ее именно Шмуэлю. Но за прошедшие с тех пор недели мне так и не представился случай сделать это. Застать Шмуэля под «Мэдисоном» было трудно: он не торчал здесь с утра до вечера, как большинство таксистов, которых я знал. Шмуэль принадлежал к той немногочисленной когорте водителей экстракласса, которые дружили со всеми швейцарами и работали под всеми отелями…
   Сейчас, однако, Шмуэль вес себя недостойно, с точки зрения таксиста, усаживая гостей отеля в кэбы и получая ЗА ЭТО квотеры, и мне вообще расхотелось просить у него совета. Стыдясь поведения всеобщего любимца, я сам остановил такси для какой-то девушки, а протянутый квотер — не принял.
   Шмуэль немедленно оттер меня плечом и, не закрывая дверцу, подождал, пока девушка выложит монету на его ладонь.
   — Это не твои деньги! — сказал мне Шмуэль и направился к подпиравшему стенку у входа в отель кряжистому, коротко остриженному парню, на котором не было цилиндра и на которого я не обратил внимания: мало ли кто ошивается возле гостиницы.
   Шмуэль ссыпал мелочь в карман кургузого, не по росту, сюртука и похлопал парня по плечу:
   — Это наш новый босс, ребята! Как тебя зовут?
   — Меня зовут Фрэнк, — отвечал, набычившись, парень. Он, безусловно, знал, при каких обстоятельствах таксист избил Шона, его предшественника на этом посту, и потому сейчас, впервые, по-видимому, вступив в разговор с шоферюгами, счел своим долгом предупредить их.
   — Передайте своему другу, — сказал Фрэнк, ни к кому из таксистов конкретно не обращаясь, — пусть он лучше здесь не показывается. Полицию я вызывать не буду: сам сверну ему шею.
   — Напрасно ты так говоришь, — миролюбиво возразил Шмуэль. — Ты стоишь здесь не потому, что тебе это нравится, а потому, что зарабатываешь деньги. И мы тоже зарабатываем здесь деньги.
   — Мне платит менеджер, — сказал Фрэнк. — И я буду делать то, что он требует, а не то, что хочется вам.
   Когда появился рассыльный с чемоданами, Шмуэль открыл багажник и протянул Фрэнку доллар. Но Фрэнк отрицательно покачал головой: он хотел быть честным швейцаром.

4.

   Когда к очередям под «Мэдисоном» добавился еще и честный швейцар, там и вовсе житья для таксистов не стало. Не только на меня, на многих матерых кэбби произвел гнетущее впечатление отказ Фрэнка взять у Шмуэля доллар. «Мэдисоновские» аэропортщики расползались по городу в поисках новых пристанищ…
   «Число посадок» — жестокий показатель количества пассажиров, воспользовавшихся моим кэбом, — росло ото дня ко дню: 28, 36, 42, 53…
   Деньги, конечно, я зарабатывал, но давались они — кровью. По утрам все чаще не было у меня сил подняться, и все чаще я не мог донести пригоршню воды до лица.
   А знойное лето между тем превращало Манхеттен в раскаленную духовку; приходилось поднимать стекла и включать кондиционер.
   «Как у тебя тут чудесно!» — говорили мне пассажиры, усаживаясь в чекер. Но за эту поблажку, за пользование кондиционером, таксист расплачивается не только перерасходом горючего. Понежится кэбби минут эдак сорок в зефирно-ласковых струях, — бац! — на приборной панели загорается красный сигнал, и одновременно беспомощный чекер останавливается посередине авеню. Отключился, не выдержав нагрузки, двигатель. Стой теперь и жди, пока он — остынет.
   Пришлось вернуться под «Мэдисон», в русскую стаю. Опять Начальник, Длинный Марик, Скульптор; одни и те же, осточертевшие рожи — глаза мои бы их не видели! Постоишь часа два — получишь клиента на десятку — в «Ла-Гвардию»… Как носильщики, которые будучи не в состоянии взвалить на плечи чересчур тяжелую ношу, вынуждены уменьшать ее вес (хотя из-за этого им придется вместо одной ходки делать две), мы расплачивались за потерянные у отеля часы — ночной работой, а утром, не отдохнувшие, не имея сил крутить баранку, снова становились под отель… На скользкую я ступил дорожку…
   Стояли мы как-то возле «Мэдисона», вдруг глядь: к нашей очереди пристраивается «форд» — 2W12. Медальон Узбека, а за рулем — пуэрториканец. Подходит к нам.
   — Давно стоите?
   — Пять минут. Три машины ушли в Коннектикут.
   Засмеялся, оценил юмор.
   — Рентуешь? — настороженно интересуется Помидор.
   — Нет, моя, — погладил пуэрториканец крыло машины.
   — У русского, что ли, купил? — допытывается Помидор.
   — Откуда мне знать: у русского или у китайца. Я купил у брокера…
   Узбек жил на отшибе от русской колонии, где-то в Бронксе; никто не знал ни имени его, ни фамилии. Только номер медальона — 2W12 — мы, таксисты, помнили. Куда девался Узбек, ни один из нас не имел понятия.
   — Отняли у него медальон — продали за долги!
   — Не имеют права: он болеет!
   — Его на коляске возят…
   — Пятки давно сгнили! — высказался Доктор. Но было непонятно, прослышал ли он что-нибудь или просто хвастает своей прозорливостью: — Помните, поцы, что я ему говорил?
   Мы помнили… Вот уж кто не стоял под отелями, так это Узбек. Что сталось с нашим товарищем? Что будет с каждым из нас?..
   Единственной отрадой служила нам болтовня о нашем таксистском герое. Нашим знаменем стал доблестный Риччи. Слава его поднялась на гребень новой волны, когда из больницы вернулся Шон.
   Риччи не струсил, не смылся. Стоял, как ни в чем не бывало, дожидался аэропорта. Шон больше не пытался наводить у отеля порядок, мы злобно посмеивались…
   Звезда Риччи закатилась внезапно, как и взошла: он украл у Фрэнка портативный телевизор. «Мэдисон», как и многие отели, имеет два подъезда: центральный и боковой. Когда Шон вернулся, новичка Фрэнка перевели на второстепенный пост, и там, в швейцарской каморке при боковом входе, наш герой совершил постыдную, во вред всем таксистам кражу и с тех пор у «Мэдисона» больше не появлялся…

5.

   Я стоял теперь у бокового входа. Не поэтому, что новый швейцар нравился мне больше, чем Шон. Напротив: честный Фрэнк был для таксистов хуже спесивого своего коллеги, который не вмешивался в наши делишки. Да и багаж к боковому подъезду рассыльные выносили реже, чем к центральному. Но зато очереди не собирались здесь длинные: два-три кэба, не больше… Таксистская лотерея у бокового входа разыгрывалась азартней, но игру портил Фрэнк. Все зависело от его настроения.
   Когда город затихал после утренней спешки, я подкатывал к боковому подъезду. Занял я очередь, допустим, третьим. За полчаса две машины, что были передо мной, ушли. Ну как выпадет мне сейчас «Кеннеди»!.. Вдруг у Фрэнка припадок служебного рвения:
   — Кэбби, кончайте базар! Первая машина берет первую работу. Знать ничего не знаю!
   Отслужив пять лет в военном флоте, сменив лихое матросское прошлое на должность швейцара, парень погибал от тоски. И погиб бы, задохнулся, если бы сама жизнь не поставила его перед жгучей тайной одной рыженькой парикмахерши, которая — цок!-цок!-цок! — каждое утро пробегала мимо отеля.
   Знаете, как это бывает: абстрактная, совершенно отвлеченная проблема: «Есть ли жизнь на Марсе?», «Существовала ли Атлантида?» — внезапно становится вашей проблемой: вы должны во что бы то ни стало ее решить!.. Так случилось и с любознательным по натуре Фрэнком, когда он почему-то почувствовал себя обязанным доподлинно установить: носит ли эта рыженькая лифчик или же не носит?..
   Не такая уж, казалось бы, каверза, да рыженькая путала карты!
   То появится в дымчатой, как смог над июльским Манхеттеном, блузке, и, замечаю я, что Фрэнк уже склоняется к положительному решению: по-видимому, мол, да, носит. Однако на следующий день слишком плотной вязки джемперок повергает матроса во власть сомнений; в голове у парня — сумбур, на лице — растерянность… А назавтра такой финт: в неурочное время, когда ее никто не ждет, когда изогнувшись эдаким вопросительным знаком, — чтобы не запачкать томатным соусом свой приталенный, с иголочки сюртук, — Фрэнк глотает сосиску, является рыженькая: в шортах, накинув на плечи плащ. Голые ножки сверкают, тут и сосиской подавиться недолго!..
   Мы же, по совести говоря, ни капли не сочувствовали Фрэнку. Наоборот, мы радовались, когда он, не зная, как подступиться к своей проблеме, терзался… Мы — это кэбби-кореец, которого я называл Ким Ир Сеном; заплывший жиром сириец Акбар (не знаю, почему, но — Акбар), а я был для них просто «Эй, чекер!».
   Пока погруженный в свои раздумья Фрэнк, стоя на посту, как бы отсутствовал, мы старались рассеивать накапливающихся перед входом отеля постояльцев, дабы швейцар, очнувшись, не засадил в кэб к кому-нибудь из нас кого-нибудь из них. Особенно в этих операциях свирепствовал Акбар; он только коленом под зад не давал, прогоняя людей на угол. Обычно в руках Акбара были раскрытый термос с пловом и ложка.
   — Ланч! — рычал Акбар на каждого, кто осмеливался, не имея при себе чемодана, приблизиться к его «доджу». — Ты покушал? Я тоже хочу кушать!
   Славно мы зажили, когда рыженькая завела моду останавливаться и болтать с Фрэнком. Дожидаясь в спокойной обстановке аэропортов, мы от нечего делать прислушивались к этим разговорчикам. Говорил в основном Фрэнк. Очень тихо, взволнованным шепотом, а рыженькая только диву давалась: «Ой, надо же!..»