Страница:
— Нет, не можешь, — сказал я. — Тебя на пушечный выстрел нельзя подпускать к больным. Ты не знаешь американских лекарств, ты не умеешь пользоваться справочниками. Мы с тобой говорим не в первый раз: ты не в состоянии объяснить механизм инфаркта. Ты после института не прочел ни одной книжки.
— Да кто ты такой! — двинулся на меня Доктор, он готов был меня избить. — Над тобой же все смеются. Ты даже в таксисты не годишься!
— Правильно, — сказал я, — ты точно такой же врач, как я — таксист.
Мальчишка давно отошел и курил на пару с другим пацаном самокрутку марихуаны; мы оба — и Доктор, и я — в равной степени были ему смешны и противны. Но я продолжал разоряться:
— В этой «вонючей» Америке есть, по крайней мере, одно преимущество: здесь вас всех насильно никто не держит!
Они говорили: «Разве был бы в Кишиневе хоть один камень, который я не поцеловал бы?», «А я бы пополз на карачках!», «А я согласен десять лет отсидеть!». Но их не впускали обратно…
Я плюнул под ноги:
— Вы омерзительные, злобные твари! Подонки! — вскочил в чекер и так рванул с места задним ходом — выезд со стоянки был заблокирован кэбами, — что бедный Скульптор еле вывернулся из-под колес…
9.
Глава пятая. С МЕНЯ — ХВАТИТ!..
2.
3.
4.
5.
6.
— Да кто ты такой! — двинулся на меня Доктор, он готов был меня избить. — Над тобой же все смеются. Ты даже в таксисты не годишься!
— Правильно, — сказал я, — ты точно такой же врач, как я — таксист.
Мальчишка давно отошел и курил на пару с другим пацаном самокрутку марихуаны; мы оба — и Доктор, и я — в равной степени были ему смешны и противны. Но я продолжал разоряться:
— В этой «вонючей» Америке есть, по крайней мере, одно преимущество: здесь вас всех насильно никто не держит!
Они говорили: «Разве был бы в Кишиневе хоть один камень, который я не поцеловал бы?», «А я бы пополз на карачках!», «А я согласен десять лет отсидеть!». Но их не впускали обратно…
Я плюнул под ноги:
— Вы омерзительные, злобные твари! Подонки! — вскочил в чекер и так рванул с места задним ходом — выезд со стоянки был заблокирован кэбами, — что бедный Скульптор еле вывернулся из-под колес…
9.
Я кружил и кружил по пустому аэропорту, а руки — тряслись; я не мог прийти в себя. Господи, как глупо! Моя очередь, занятая в половине шестого, — потеряна. И ради чего? Несчастных, раздавленных эмиграцией людей я убеждал в том, что на самом деле им хорошо. А может, я хотел в чем-то убедить самого себя?
Среди моих записей, сделанных в ту, первую таксистскую осень, есть замусоленный блокнот с пометкой «Утренний Кеннеди» и списком действовавших в этой главе персонажей: Архитектор алкон, Грузинский стол, Тарелочка с микрофоном, Скульптор, исчезнувший Узбек… Под списком — жирно отчеркнут вывод, поразившее меня «открытие»: ЭМИГРАНТЫ НЕ ЛЮБЯТ АМЕРИКУ, а за этой записью следуют две мелко-мелко исписанных странички, озаглавленных — «Жареная картошка».
Сделанная бисерным почерком заметка начинается так: «Номер 830 по Пятой авеню, угол Шестьдесят Шестой улицы. Повторите, пожалуйста». — «Зачем?» — «Я хочу быть уверен, что шофер знает, куда нужно меня отвезти».
Странный пассажир был прав: недоразумения с перепутанным или недослышанным адресом иногда случались. Я повторил потаксистски: «Шестьдесят шесть и Пять» и, уловив в слове «пожалуйста» мягкое "Л", спросил:
— Вы из Англии?
— Из Восточной Африки.
Ответ произнесен с безупречной корректностью. Джентльмен разговаривает не с таксистом, а с незнакомым джентльменом.
— А чем вы вообще занимаетесь? — задал я вопрос, которым повадился щупать своих пассажиров.
— Как вам сказать… Читаю книги, коллекционирую марки…
— Если не возражаете, я имел в виду: что вы делаете, чтобы зарабатывать на жизнь?
— О, в этом смысле? Ничего… Совершенно ничего…
После войны ему п р и ш л о с ь прожить несколько лет здесь, в Штатах. Но зато с тех пор и он сам, и его дети навсегда освобождены от обязанности заниматься чем-то ради заработка.
И опять я не уловил весь смысл, который он вкладывал в свои слова.
— Вы часто сюда приезжаете? — спросил я. — Вам нравится Америка?
— Нравится? — он удивился чуть больше, чем позволяла ему его сдержанность. — А что, собственно, здесь может нравиться?
Я пошевелил лопатками, словно за шиворот попала холодная капля.
— Впрочем, вы, наверное, правы. Так не бывает, чтоб ничего не нравилось. Гм… Что же мне здесь нравится? Дайте подумать… Ага! Жареная картошка. Пожалуй, так: в Америке мне нравится жареная картошка.
«Мерзавец!» — подумал я, а вслух сказал:
— Эта страна сделала так много добра и вам лично, сэр, и всему миру, что ваш остроумный ответ звучит цинично.
— Что поделать…
С минуту мы ехали молча, но удержаться от продолжения разговора было трудно не только мне:
— Мои личные обстоятельства в послевоенные годы действительно переменились тут, в Америке; но это произошло скорей за счет некоторых недостатков, а никак не достоинств этой страны…
В своем ответе он не употребил ни одного из тех слов, которые, произнеси он их сейчас: «разбогател», «сколотил состояние», деньги" — прозвучали бы вульгарно.
— А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится?
— Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция.
Он не упомянул Англию.
— А Россия? Вы бывали в России?
— О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.
«Неуместная пунктуальность ответа» — с трудом разбираю я свою старую запись в блокноте.
— Вы были дипломатом?
— Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск…
Мой чекер свернул на Пятую авеню и остановился, не доезжая метров двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар.
Конвои в Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию. потерявшую летом 1941 года большую часть своей европейской территории и вместе с нею — промышленность, могло лишь прямое переливание — из вены в вену. Америка протянула донорскую руку, но процедуру вливания: оружия, стратегического сырья, продовольствия — проводили британские моряки. Немцы понимали, что раненый гигант может подняться на ноги, и потому поставили на пути конвоев из Англии господствовавшую в Северном море эскадру. Английские моряки, сопровождавшие караваны судов в Архангельск в 41-42 годах, были, по сути, смертниками. Пройти четыре раза — туда и четыре — обратно, мимо немецкого линкора «Тирпиц» было все равно, что восемь раз сыграть в «русскую рулетку»…
Мы разговаривали уже не менее четверги часа.
— Вы надеетесь, что в России что-то изменится? — спросил я.
— Нет, — сказал он и добавил: — Хотя верующих, знаете ли, там все — таки больше, чем коммунистов…
— Эту легенду придумали западные журналисты, — сказал я. — Людей, которые действительно веруют, в России немного.
— Но ведь и в коммунизм уж совсем никто там не «верует», — парировал он, и я краешком сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку нехорошее чувство, и всего-то навсего — зависть! Я завидовал не только его состоянию, его элегантности, его воспитанности; он был и у м— н е е меня… И потому я искал в нем слабинку, выжидал: не споткнется ли он в разговоре, не ляпнет ли какую-нибудь глупость; и тогда с полным удовлетворением я взгляну на часы и «вспомню», что мне ведь надо работать. И он — споткнулся…
В истории любой страны есть столько мерзости и крови, что задеть чью бы то ни было национальную гордость — дело нехитрое. Мне, однако, хочется думать, что я все же не сделал это намереино, а, поскольку мы болтали уже обо всем на свете, случайно упомянул о выдачах.
Я спросил его, где он служил в 1945-46 годах, когда англичане выдавали на расправу Сталину — русских? Не только тех русских, которые взяли в руки гитлеровское оружие, но и сотни тысяч угнанных немцами в каторгу девушек и подростков. Доблестные британцы («в едином строю» с американцами) с оружием в руках, избивая дубинками женщин, загоняли их, освобожденных вчера из фашистской неволи, в советские теплушки, отправляли прямым маршрутом из немецких концлагерей — в советские, в Сибирь, на верную гибель.
Он сказал:
— Да, это было ужасно, НО ВЕДЬ МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛИ… Это сделал Антони Иден…
Как мог этот рафинированный человек сказануть такое о событиях, растянувшихся на два года; об акциях, в которых участвовали целые полки: н е з н а л и?!
Депутаты парламента не знали о том, что сотни женщин писали им сотни отчаянных писем. Генералы не знали, что десятки их подчиненных, солдат и офицеров, заключали с этими женщинами фиктивные браки, чтобы спасти их от «возвращения на родину»: от расстрела или голодной смерти на Колыме. Не знали… Но даже эта, откровенная, сорвавшаяся с языка моего собеседника нелепость не вызвала во мне и тени превосходства над ним.
Подлый поступок женщины может назвать ошибкой только тот, кто любит ее. Он любил свою Англию, этот умный сноб; он жалел Россию и презирал — Америку…
За что?
Мы пожали друг другу на прощанье руки. Он улыбнулся, и в его улыбке я прочел (наверное, мне просто этого хотелось) и уважение, и сочувствие, и пожелание удачи. Я был так горд его рукопожатием, как будто это король Швеции вручал мне Нобелевскую премию за мои невероятные заслуги в такси, за то, что я, наконец, научился водить чекер и задним ходом!..
Среди моих записей, сделанных в ту, первую таксистскую осень, есть замусоленный блокнот с пометкой «Утренний Кеннеди» и списком действовавших в этой главе персонажей: Архитектор алкон, Грузинский стол, Тарелочка с микрофоном, Скульптор, исчезнувший Узбек… Под списком — жирно отчеркнут вывод, поразившее меня «открытие»: ЭМИГРАНТЫ НЕ ЛЮБЯТ АМЕРИКУ, а за этой записью следуют две мелко-мелко исписанных странички, озаглавленных — «Жареная картошка».
Сделанная бисерным почерком заметка начинается так: «Номер 830 по Пятой авеню, угол Шестьдесят Шестой улицы. Повторите, пожалуйста». — «Зачем?» — «Я хочу быть уверен, что шофер знает, куда нужно меня отвезти».
Странный пассажир был прав: недоразумения с перепутанным или недослышанным адресом иногда случались. Я повторил потаксистски: «Шестьдесят шесть и Пять» и, уловив в слове «пожалуйста» мягкое "Л", спросил:
— Вы из Англии?
— Из Восточной Африки.
Ответ произнесен с безупречной корректностью. Джентльмен разговаривает не с таксистом, а с незнакомым джентльменом.
— А чем вы вообще занимаетесь? — задал я вопрос, которым повадился щупать своих пассажиров.
— Как вам сказать… Читаю книги, коллекционирую марки…
— Если не возражаете, я имел в виду: что вы делаете, чтобы зарабатывать на жизнь?
— О, в этом смысле? Ничего… Совершенно ничего…
После войны ему п р и ш л о с ь прожить несколько лет здесь, в Штатах. Но зато с тех пор и он сам, и его дети навсегда освобождены от обязанности заниматься чем-то ради заработка.
И опять я не уловил весь смысл, который он вкладывал в свои слова.
— Вы часто сюда приезжаете? — спросил я. — Вам нравится Америка?
— Нравится? — он удивился чуть больше, чем позволяла ему его сдержанность. — А что, собственно, здесь может нравиться?
Я пошевелил лопатками, словно за шиворот попала холодная капля.
— Впрочем, вы, наверное, правы. Так не бывает, чтоб ничего не нравилось. Гм… Что же мне здесь нравится? Дайте подумать… Ага! Жареная картошка. Пожалуй, так: в Америке мне нравится жареная картошка.
«Мерзавец!» — подумал я, а вслух сказал:
— Эта страна сделала так много добра и вам лично, сэр, и всему миру, что ваш остроумный ответ звучит цинично.
— Что поделать…
С минуту мы ехали молча, но удержаться от продолжения разговора было трудно не только мне:
— Мои личные обстоятельства в послевоенные годы действительно переменились тут, в Америке; но это произошло скорей за счет некоторых недостатков, а никак не достоинств этой страны…
В своем ответе он не употребил ни одного из тех слов, которые, произнеси он их сейчас: «разбогател», «сколотил состояние», деньги" — прозвучали бы вульгарно.
— А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится?
— Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция.
Он не упомянул Англию.
— А Россия? Вы бывали в России?
— О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.
«Неуместная пунктуальность ответа» — с трудом разбираю я свою старую запись в блокноте.
— Вы были дипломатом?
— Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск…
Мой чекер свернул на Пятую авеню и остановился, не доезжая метров двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар.
Конвои в Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию. потерявшую летом 1941 года большую часть своей европейской территории и вместе с нею — промышленность, могло лишь прямое переливание — из вены в вену. Америка протянула донорскую руку, но процедуру вливания: оружия, стратегического сырья, продовольствия — проводили британские моряки. Немцы понимали, что раненый гигант может подняться на ноги, и потому поставили на пути конвоев из Англии господствовавшую в Северном море эскадру. Английские моряки, сопровождавшие караваны судов в Архангельск в 41-42 годах, были, по сути, смертниками. Пройти четыре раза — туда и четыре — обратно, мимо немецкого линкора «Тирпиц» было все равно, что восемь раз сыграть в «русскую рулетку»…
Мы разговаривали уже не менее четверги часа.
— Вы надеетесь, что в России что-то изменится? — спросил я.
— Нет, — сказал он и добавил: — Хотя верующих, знаете ли, там все — таки больше, чем коммунистов…
— Эту легенду придумали западные журналисты, — сказал я. — Людей, которые действительно веруют, в России немного.
— Но ведь и в коммунизм уж совсем никто там не «верует», — парировал он, и я краешком сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку нехорошее чувство, и всего-то навсего — зависть! Я завидовал не только его состоянию, его элегантности, его воспитанности; он был и у м— н е е меня… И потому я искал в нем слабинку, выжидал: не споткнется ли он в разговоре, не ляпнет ли какую-нибудь глупость; и тогда с полным удовлетворением я взгляну на часы и «вспомню», что мне ведь надо работать. И он — споткнулся…
В истории любой страны есть столько мерзости и крови, что задеть чью бы то ни было национальную гордость — дело нехитрое. Мне, однако, хочется думать, что я все же не сделал это намереино, а, поскольку мы болтали уже обо всем на свете, случайно упомянул о выдачах.
Я спросил его, где он служил в 1945-46 годах, когда англичане выдавали на расправу Сталину — русских? Не только тех русских, которые взяли в руки гитлеровское оружие, но и сотни тысяч угнанных немцами в каторгу девушек и подростков. Доблестные британцы («в едином строю» с американцами) с оружием в руках, избивая дубинками женщин, загоняли их, освобожденных вчера из фашистской неволи, в советские теплушки, отправляли прямым маршрутом из немецких концлагерей — в советские, в Сибирь, на верную гибель.
Он сказал:
— Да, это было ужасно, НО ВЕДЬ МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛИ… Это сделал Антони Иден…
Как мог этот рафинированный человек сказануть такое о событиях, растянувшихся на два года; об акциях, в которых участвовали целые полки: н е з н а л и?!
Депутаты парламента не знали о том, что сотни женщин писали им сотни отчаянных писем. Генералы не знали, что десятки их подчиненных, солдат и офицеров, заключали с этими женщинами фиктивные браки, чтобы спасти их от «возвращения на родину»: от расстрела или голодной смерти на Колыме. Не знали… Но даже эта, откровенная, сорвавшаяся с языка моего собеседника нелепость не вызвала во мне и тени превосходства над ним.
Подлый поступок женщины может назвать ошибкой только тот, кто любит ее. Он любил свою Англию, этот умный сноб; он жалел Россию и презирал — Америку…
За что?
Мы пожали друг другу на прощанье руки. Он улыбнулся, и в его улыбке я прочел (наверное, мне просто этого хотелось) и уважение, и сочувствие, и пожелание удачи. Я был так горд его рукопожатием, как будто это король Швеции вручал мне Нобелевскую премию за мои невероятные заслуги в такси, за то, что я, наконец, научился водить чекер и задним ходом!..
Глава пятая. С МЕНЯ — ХВАТИТ!..
1.
Всего лишь три с половиной месяца назад сел я за баранку, а знал уже о такси — о-го-го — сколько!
Гоняют по Нью-Йорку полчища разномастных кэбов: синих и красных, зеленых и коричневых — каких только нет! Захотелось тебе зарабатывать ремеслом балагулы, заставила жизнь — намалюй на куске картона фломастером: «ТАКСИ», выставь это художество на ветровое стекло своего драндулета, и езжай себе с Богом. Сколько долларов удастся наскрести — все твои! Ты уже «таксист»!
А почему — в кавычках? Почему — «наскрести»?
Да потому, что человек, которому понадобился кэб, увидев разом несколько: и белый, и голубой, и черный — ни в один из них не сядет. Как правило, и житель Нью-Йорка, и заезжий бизнесмен, и турист из дальних стран будут стоять и дожидаться желтого кэба. Потому что желтый кэб — это, прежде всего, безопасность; и приезжих еще в самолете предупреждают попутчики: только в желтом кэбе — проверенный водитель…
Мои права с фотографией, выставленные на передней панели, есть гарантия того исключительно важного для пассажиров факта, что в свое время с меня были сняты отпечатки пальцев, и власти города Нью-Йорк путем тщательной полицейской проверки удостоверились, что я — не преступник, что мое дотаксистское прошлое не связано ни с убийствами, ни со взломами, ни с изнасилованиями. Правда, мне и по сей день ни разу не довелось ни прочесть, ни услышать, что какой угодно таксист: хоть проверенный, хоть непроверенный, совершил нападение на пассажира (обратное-то каждый день случается), но такое уж укоренилось в умах публики мнение, что от нью-йоркского кэбби всего ожидать можно, и не мне с этим предрассудком бороться.
Сколько в Нью-Йорке самозванных (их еще называют «джипси», т.е. «цыганскими») кэбов — установить невозможно. Газеты пишут, что их 50 тысяч, городские власти предполагают — 70 тысяч; точная же цифра никому не известна. Но таких, как у меня, желтых таксомоторов — 11787. Ни одним больше, ни одним меньше.
Только нам, водителям желтых кэбов, разрешено подбирать пассажиров на улицах*. Наши же конкуренты всех мастей имеют право лишь на того клиента, который вызвал машину по телефону. Мы — «желтые короли» Нью-Йорка, наши привилегии охраняет закон! Потому на капоте желтого кэба непременно должна красоваться особая «бляшка» — один из 11787 медальонов, а понятней будет, если сказать — лицензий на извоз, которые некогда, в 1937 году, мэр Нью-Йорка Фрэнк Ла-Гвардия распродал по блатной цене: водителям-одиночкам по сто долларов, а гаражам — по десятке за штучку. Да, да: официально гаражи платили по десять монет за медальон… И хотя подозрительная эта распродажа происходила совсем в иную эпоху, сорок лет назад, — ни мне, ни моим пассажирам недоступно осознать, что сегодня этот кусок жести размером с крышку консервной банки стоит столько же, сколько стоит уютный, утопающий в зелени садика особняк на Брайтоне**.
Особенно трудно мне понять, что в целое состояние оценивается укрепленная на капоте моего чекера бляшка сама по себе — без машины! Что под эту жестянку банк доверит многотысячную ссуду. Что эту чепуховскую цацку можно сдавать в аренду, ничего не делать и получать деньги… Впрочем, это я сейчас ради красного словца куражусь: «жестянка», «бляшка», а вообще-то о медальоне никакой таксист так не скажет. В устах любого кэбби это слово всегда звучит веско, как «залог», «недвижимость», «заем» — по какому поводу и с какой интонацией ни было бы оно произнесено. С завистью: «Видишь того грека? У него уже три медальона!». С болью: «Я мог купить медальон за десять тысяч. В свое время…» Безвозвратны сказочные те времена, собаке под хвост пошла вся твоя таксистская жизнь. Теперь медальон и за тридцать тысяч не купишь…
Гоняют по Нью-Йорку полчища разномастных кэбов: синих и красных, зеленых и коричневых — каких только нет! Захотелось тебе зарабатывать ремеслом балагулы, заставила жизнь — намалюй на куске картона фломастером: «ТАКСИ», выставь это художество на ветровое стекло своего драндулета, и езжай себе с Богом. Сколько долларов удастся наскрести — все твои! Ты уже «таксист»!
А почему — в кавычках? Почему — «наскрести»?
Да потому, что человек, которому понадобился кэб, увидев разом несколько: и белый, и голубой, и черный — ни в один из них не сядет. Как правило, и житель Нью-Йорка, и заезжий бизнесмен, и турист из дальних стран будут стоять и дожидаться желтого кэба. Потому что желтый кэб — это, прежде всего, безопасность; и приезжих еще в самолете предупреждают попутчики: только в желтом кэбе — проверенный водитель…
Мои права с фотографией, выставленные на передней панели, есть гарантия того исключительно важного для пассажиров факта, что в свое время с меня были сняты отпечатки пальцев, и власти города Нью-Йорк путем тщательной полицейской проверки удостоверились, что я — не преступник, что мое дотаксистское прошлое не связано ни с убийствами, ни со взломами, ни с изнасилованиями. Правда, мне и по сей день ни разу не довелось ни прочесть, ни услышать, что какой угодно таксист: хоть проверенный, хоть непроверенный, совершил нападение на пассажира (обратное-то каждый день случается), но такое уж укоренилось в умах публики мнение, что от нью-йоркского кэбби всего ожидать можно, и не мне с этим предрассудком бороться.
Сколько в Нью-Йорке самозванных (их еще называют «джипси», т.е. «цыганскими») кэбов — установить невозможно. Газеты пишут, что их 50 тысяч, городские власти предполагают — 70 тысяч; точная же цифра никому не известна. Но таких, как у меня, желтых таксомоторов — 11787. Ни одним больше, ни одним меньше.
Только нам, водителям желтых кэбов, разрешено подбирать пассажиров на улицах*. Наши же конкуренты всех мастей имеют право лишь на того клиента, который вызвал машину по телефону. Мы — «желтые короли» Нью-Йорка, наши привилегии охраняет закон! Потому на капоте желтого кэба непременно должна красоваться особая «бляшка» — один из 11787 медальонов, а понятней будет, если сказать — лицензий на извоз, которые некогда, в 1937 году, мэр Нью-Йорка Фрэнк Ла-Гвардия распродал по блатной цене: водителям-одиночкам по сто долларов, а гаражам — по десятке за штучку. Да, да: официально гаражи платили по десять монет за медальон… И хотя подозрительная эта распродажа происходила совсем в иную эпоху, сорок лет назад, — ни мне, ни моим пассажирам недоступно осознать, что сегодня этот кусок жести размером с крышку консервной банки стоит столько же, сколько стоит уютный, утопающий в зелени садика особняк на Брайтоне**.
Особенно трудно мне понять, что в целое состояние оценивается укрепленная на капоте моего чекера бляшка сама по себе — без машины! Что под эту жестянку банк доверит многотысячную ссуду. Что эту чепуховскую цацку можно сдавать в аренду, ничего не делать и получать деньги… Впрочем, это я сейчас ради красного словца куражусь: «жестянка», «бляшка», а вообще-то о медальоне никакой таксист так не скажет. В устах любого кэбби это слово всегда звучит веско, как «залог», «недвижимость», «заем» — по какому поводу и с какой интонацией ни было бы оно произнесено. С завистью: «Видишь того грека? У него уже три медальона!». С болью: «Я мог купить медальон за десять тысяч. В свое время…» Безвозвратны сказочные те времена, собаке под хвост пошла вся твоя таксистская жизнь. Теперь медальон и за тридцать тысяч не купишь…
2.
Обо всем этом думал я промозглым утром в последнюю пятницу сентября, возвращаясь в Манхеттен из дальнего района Вайтстоун. Тяжелый туман лежал на шоссе. Было скользко, я ехал медленно. Дрогнул под колесами обогнавшей мой чекер машины полурастерзанный труп собаки…
О том, что сегодня пятница, напоминали мне и гладкость тщательно выбритых щек, и мой парадный пиджак, аккуратно (* В 1986 году это правило изменилось; теперь таксомоторам без медальонов разрешено подбирать пассажиров на улицах за исключением основной части Манхеттена, расположенной южнее 96 улицы.) (** Имеются в виду цены середины семидесятых годов.) уложенный на сиденье, и брошенный в конверте поверх пиджака текст радиопрограммы: по пятницам, в 10.00 у меня запись. С тех пор как я стал «подрабатывать» в такси, мне не приходится трястись в сабвее через весь город, добираясь на радиостанцию. За час до записи я бросаю свой кэб на стоянке у Центрального вокзала, надеваю пиджак — и бегом через дорогу, к зданию 30 Ист 42, а там — на третий этаж…
Елки-моталки! Отвлекшись досужими думами, я прозевал ведущую в Манхеттен магистраль, и теперь мне придется добираться до центра по Северному бульвару. «Мало того, что порожняком, — чертыхался я, — так еще и через сто светофоров!..»
Впрочем, таксист никогда не знает, где найдет, а где потеряет. Едва я вырулил с шоссе на Северный бульвар, как увидел у бровки тротуара фигуру, неуклюже взмахнувшую костылем: меня просили остановиться.
Скрипнули рессоры под тяжестью туши, опустившейся на заднее сиденье. «В Манхеттен, через мост Квинсборо!» — сказал человек-гора.
Как ни обрадовался я неожиданному пассажиру, ехавшему туда, куда м н е было нужно, но все-таки обратил внимание, что клиент-инвалид почему-то не уточнил адреса. «Манхеттен большой», — отметил я про себя, но под тиканье счетчика мысли мои унеслись куда-то далеко-далеко, черт знает куда — к подножию какого-то фантастического сооружения, которое уже не раз в течение нынешней осени приоткрывалось мне в обрывках вскользь услышанных разговоров между таксистами, и я, словно сквозь марево или дым, видел то вершину этого сооружения, то край его, а сейчас вдруг оно открылось мне целиком! Это была пирамида. Да, да, самая настоящая, наподобие египетских. Пожалуй, не самая грандиозная, но зато, несомненно, последняя из всех воздвигнутых на Земле пирамид: результат муравьино-кропотливых усилий нескольких поколений нью-йоркских кэбби…
Идея этой пирамиды, сооруженной профессиональными неудачниками, которые не только не стали братьями по несложившейся доле, но, наоборот, разделились на множество замкнутых каст, — заключалась в том, чтобы еще раз напомнить миру исконную истину: «НЕТ И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ РАВЕНСТВА МЕЖДУ ЛЮДЬМИ!».
О том, что сегодня пятница, напоминали мне и гладкость тщательно выбритых щек, и мой парадный пиджак, аккуратно (* В 1986 году это правило изменилось; теперь таксомоторам без медальонов разрешено подбирать пассажиров на улицах за исключением основной части Манхеттена, расположенной южнее 96 улицы.) (** Имеются в виду цены середины семидесятых годов.) уложенный на сиденье, и брошенный в конверте поверх пиджака текст радиопрограммы: по пятницам, в 10.00 у меня запись. С тех пор как я стал «подрабатывать» в такси, мне не приходится трястись в сабвее через весь город, добираясь на радиостанцию. За час до записи я бросаю свой кэб на стоянке у Центрального вокзала, надеваю пиджак — и бегом через дорогу, к зданию 30 Ист 42, а там — на третий этаж…
Елки-моталки! Отвлекшись досужими думами, я прозевал ведущую в Манхеттен магистраль, и теперь мне придется добираться до центра по Северному бульвару. «Мало того, что порожняком, — чертыхался я, — так еще и через сто светофоров!..»
Впрочем, таксист никогда не знает, где найдет, а где потеряет. Едва я вырулил с шоссе на Северный бульвар, как увидел у бровки тротуара фигуру, неуклюже взмахнувшую костылем: меня просили остановиться.
Скрипнули рессоры под тяжестью туши, опустившейся на заднее сиденье. «В Манхеттен, через мост Квинсборо!» — сказал человек-гора.
Как ни обрадовался я неожиданному пассажиру, ехавшему туда, куда м н е было нужно, но все-таки обратил внимание, что клиент-инвалид почему-то не уточнил адреса. «Манхеттен большой», — отметил я про себя, но под тиканье счетчика мысли мои унеслись куда-то далеко-далеко, черт знает куда — к подножию какого-то фантастического сооружения, которое уже не раз в течение нынешней осени приоткрывалось мне в обрывках вскользь услышанных разговоров между таксистами, и я, словно сквозь марево или дым, видел то вершину этого сооружения, то край его, а сейчас вдруг оно открылось мне целиком! Это была пирамида. Да, да, самая настоящая, наподобие египетских. Пожалуй, не самая грандиозная, но зато, несомненно, последняя из всех воздвигнутых на Земле пирамид: результат муравьино-кропотливых усилий нескольких поколений нью-йоркских кэбби…
Идея этой пирамиды, сооруженной профессиональными неудачниками, которые не только не стали братьями по несложившейся доле, но, наоборот, разделились на множество замкнутых каст, — заключалась в том, чтобы еще раз напомнить миру исконную истину: «НЕТ И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ РАВЕНСТВА МЕЖДУ ЛЮДЬМИ!».
3.
На вершине пирамиды, исключавшей все примитивные рассуждения о равенстве таксистов: дескать, если ты извозчик и я извозчик, то какая же между нами разница? — обитали хозяева медальонов, образуя нечто вроде дворянского сословия. К водителям-пролетариям они, разумеется, относились свысока, но что примечательно: внутри своей касты таксисты -"дворяне" тоже не были на равных! И не потому, что все сплошь хозяева медальонов были ужас до чего спесивыми людьми. Напротив: людьми они были самыми обыкновенными, а вот медальонами владели — разными. Одни — индивидуальными, а другие — «мини»*. Как титулы, знаете, бывают графские и баронские. Какая между ними разница, я уж, наверное, до конца своих дней не разберусь: тот хозяин желтого кэба и этот хозяин желтого кэба; но если медальоны «мини» поднялись в последнее время в цене до тридцати пяти тысяч, то индивидуальные взвились до сорока пяти. И потому владельцы первой «гильдии» относились свысока к владельцам второй.
Ступенью ниже хозяев отведено было место тем таксистам, которые говорят: «Кэб — мой, я только медальон арендую». Купив желтую машину (и подписав контракт на аренду медальона), кэбби получает право нанять второго водителя — от себя. Никто не в состоянии крутить баранку по двадцать четыре часа в сутки. Зачем же допускать, чтоб «тачка» простаивала? Почему не уступить на ночь место за рулем горемыке, который еще беднее тебя? Чужой труд — верная прибыль…
Но далеко не каждый таксист имеет возможность продавать свои силы — хозяину. Для этого нужно иметь деньги (и для кэбби — немалые) — пятьсот долларов — если садишься вторым водителем, сменщиком. Мало ли какой номер может «отколоть» кэбби-люмпен: ударит машину и скажет, что так и было — залог необходим. Без залога не получишь в аренду ни медальона, ни кэба.
Для тех, кто сумел собрать исходные эти пятьсот монет, отведена в пирамиде еще одна соответственная ступень, а самое ее основание — пыль под ногами — это гаражные кэбби, такие, как я, «бурлаки». Однако и наше положение, низов, ошибочно было бы рассматривать как безвыходное… Потому-то кэбби всех рангов так старательно возводили свою пирамиду, что даже самый распоследний, нищий шоферюга в полном единодушии с хозяином пяти медальонов имел замечательное (* Имеются в виду таксистские корпорации «мини-парк», состоящие, как правило, из д в у х кэбов.) право — презирать: красных, зеленых, коричневых и всех прочих подонков «джипси».
За что? Почему — «подонков»?
Да разве мы могли смотреть на них как-то иначе, если они постоянно, попирая Закон, хватали пассажиров чуть ли не на каждом углу, воровали работу у нас — «желтых королей»! — полноправных хозяев нью-йоркских улиц…
Ступенью ниже хозяев отведено было место тем таксистам, которые говорят: «Кэб — мой, я только медальон арендую». Купив желтую машину (и подписав контракт на аренду медальона), кэбби получает право нанять второго водителя — от себя. Никто не в состоянии крутить баранку по двадцать четыре часа в сутки. Зачем же допускать, чтоб «тачка» простаивала? Почему не уступить на ночь место за рулем горемыке, который еще беднее тебя? Чужой труд — верная прибыль…
Но далеко не каждый таксист имеет возможность продавать свои силы — хозяину. Для этого нужно иметь деньги (и для кэбби — немалые) — пятьсот долларов — если садишься вторым водителем, сменщиком. Мало ли какой номер может «отколоть» кэбби-люмпен: ударит машину и скажет, что так и было — залог необходим. Без залога не получишь в аренду ни медальона, ни кэба.
Для тех, кто сумел собрать исходные эти пятьсот монет, отведена в пирамиде еще одна соответственная ступень, а самое ее основание — пыль под ногами — это гаражные кэбби, такие, как я, «бурлаки». Однако и наше положение, низов, ошибочно было бы рассматривать как безвыходное… Потому-то кэбби всех рангов так старательно возводили свою пирамиду, что даже самый распоследний, нищий шоферюга в полном единодушии с хозяином пяти медальонов имел замечательное (* Имеются в виду таксистские корпорации «мини-парк», состоящие, как правило, из д в у х кэбов.) право — презирать: красных, зеленых, коричневых и всех прочих подонков «джипси».
За что? Почему — «подонков»?
Да разве мы могли смотреть на них как-то иначе, если они постоянно, попирая Закон, хватали пассажиров чуть ли не на каждом углу, воровали работу у нас — «желтых королей»! — полноправных хозяев нью-йоркских улиц…
4.
«Колонна на мосту, стоп!» — властным жестом приказала «регулировщица», приложилась к горлышку и осветилась белозубой улыбкой.
— Когда доедем до Третьей авеню, поверните направо, — сказал инвалид.
Почему он не хотел открыть водителю, куда направляется?
— Теперь все время прямо!
Мы миновали Семьдесят вторую улицу:
— Прямо!
Восемьдесят шестую…
— Прямо!
Я понял, что этот белый человек едет в Гарлем.
«Тоже мне — тайна, событие!» — подумал я, поскольку бывал в Гарлеме не раз.
С Третьей авеню мы свернули лишь на Сто двадцать какой-то там улице и вторглись на территорию жилого комплекса, состоявшего из высоких неприветливых домов, точно таких же, как тот, в котором жил я. Только в этом дворе играли черные дети и не было здесь ни цветов, ни травы, ни деревьев. Этот двор был сплошь залит асфальтом.
Гонявшие по двору шкодники развинтили гидрант, и, хотя было совсем не жарко, обливали друг дружку водой; визг, хохот… Внезапно я — ослеп! Ледяная струя ударила прямо в лицо, я инстинктивно нажал на тормоз, и в тот же миг черные бесы облепили мой кэб, как муравьи — осу. Они карабкались на капот, на багажник. Они распахнули все четыре дверцы и битком набились на переднее и заднее сиденья, будто в машине не было ни меня, ни пассажира. Черные руки рылись в ящичке для перчаток и в карманах «парадного» моего пиджака; потом, словно по команде — все разом! — протянулись ко мне.
Бесы корчили рожи и что-то сердито кричали. Они стали агрессивны. Они требовали:
— Доллар!
— Дай доллар!
— Доллар!
Помню еще, как поразило меня поведение моего пассажира. С трудом вывалившись из кэба, человек-гора (и — не жира, а мышц!) не оттолкнул ни одного из мальчишек, путавшихся у него под ногами, под костылями: он их б о я л с я…
— Дай доллар!
— Доллар!
Я дал двум-трем немного мелочи и тронул, было, кэб, но меня — не выпустили. Самые малые из пацанов бесстрашно встали на пути машины, упираясь ладонями в радиатор, а те, что находились внутри, тащили все подряд, что было на переднем сиденье. Один схватил пачку размокших сигарет, другой — квитанционную книжку (зачем им — квитанции?), третий сорвал с моей переносицы темные очки, но не пустился наутек, а стоял рядом с чекером, дразня меня украденной вещью.
В лицо опять ударила струя воды. Я закрыл окно — по крыше бабахнул камень… Стало страшно, инвалид исчез…
Я потянулся к другому окну, откуда меня не могли облить водой, и швырнул на асфальт горсть монет. Вся орава с гиканьем бросилась их подбирать: путь был свободен!
Пацаны выскакивали из машины на ходу, задние дверцы болтались — распахнутые, а я ехал и ехал куда-то, пока не раздался выстрел, от которого меня швырнуло в сторону и на который мой вырвавшийся из западни танк немедленно ответил грозной очередью: тра-та-та!.. Педаль газа превратилась в гашетку пулемета; подбитый чекер трясло, но он мчался и продолжал стрелять: тах-тах-тах!..
— Когда доедем до Третьей авеню, поверните направо, — сказал инвалид.
Почему он не хотел открыть водителю, куда направляется?
— Теперь все время прямо!
Мы миновали Семьдесят вторую улицу:
— Прямо!
Восемьдесят шестую…
— Прямо!
Я понял, что этот белый человек едет в Гарлем.
«Тоже мне — тайна, событие!» — подумал я, поскольку бывал в Гарлеме не раз.
С Третьей авеню мы свернули лишь на Сто двадцать какой-то там улице и вторглись на территорию жилого комплекса, состоявшего из высоких неприветливых домов, точно таких же, как тот, в котором жил я. Только в этом дворе играли черные дети и не было здесь ни цветов, ни травы, ни деревьев. Этот двор был сплошь залит асфальтом.
Гонявшие по двору шкодники развинтили гидрант, и, хотя было совсем не жарко, обливали друг дружку водой; визг, хохот… Внезапно я — ослеп! Ледяная струя ударила прямо в лицо, я инстинктивно нажал на тормоз, и в тот же миг черные бесы облепили мой кэб, как муравьи — осу. Они карабкались на капот, на багажник. Они распахнули все четыре дверцы и битком набились на переднее и заднее сиденья, будто в машине не было ни меня, ни пассажира. Черные руки рылись в ящичке для перчаток и в карманах «парадного» моего пиджака; потом, словно по команде — все разом! — протянулись ко мне.
Бесы корчили рожи и что-то сердито кричали. Они стали агрессивны. Они требовали:
— Доллар!
— Дай доллар!
— Доллар!
Помню еще, как поразило меня поведение моего пассажира. С трудом вывалившись из кэба, человек-гора (и — не жира, а мышц!) не оттолкнул ни одного из мальчишек, путавшихся у него под ногами, под костылями: он их б о я л с я…
— Дай доллар!
— Доллар!
Я дал двум-трем немного мелочи и тронул, было, кэб, но меня — не выпустили. Самые малые из пацанов бесстрашно встали на пути машины, упираясь ладонями в радиатор, а те, что находились внутри, тащили все подряд, что было на переднем сиденье. Один схватил пачку размокших сигарет, другой — квитанционную книжку (зачем им — квитанции?), третий сорвал с моей переносицы темные очки, но не пустился наутек, а стоял рядом с чекером, дразня меня украденной вещью.
В лицо опять ударила струя воды. Я закрыл окно — по крыше бабахнул камень… Стало страшно, инвалид исчез…
Я потянулся к другому окну, откуда меня не могли облить водой, и швырнул на асфальт горсть монет. Вся орава с гиканьем бросилась их подбирать: путь был свободен!
Пацаны выскакивали из машины на ходу, задние дверцы болтались — распахнутые, а я ехал и ехал куда-то, пока не раздался выстрел, от которого меня швырнуло в сторону и на который мой вырвавшийся из западни танк немедленно ответил грозной очередью: тра-та-та!.. Педаль газа превратилась в гашетку пулемета; подбитый чекер трясло, но он мчался и продолжал стрелять: тах-тах-тах!..
5.
Стрельба оборвалась лишь тогда, когда мой кэб оказался за пределами Гарлема. Как только я нажал на тормоз — пулемет умолк… Я вышел из машины и увидел, что правый передний скат — лопнул; металлический обод колеса упирался в асфальт…
Свежая рубаха, брюки, носки, туфли — все промокло. Счетчик показывал II долларов: я забыл его выключить. Инвалид смылся под шумок не уплатив. А может, он побоялся доставать из кармана деньги? Или сунул их в «кормушку»? Я пошарил — денег не было. Возможно, пацаны их украли…
О деньгах, наверное, нужно сразу же сообщить диспетчеру; иначе, сдавая выручку после смены, мне придется покрыть недостачу из своего, и так более чем скромного заработка.
«НЕ УПУСКАЙТЕ ВОЗМОЖНОСТИ ЗАРАБОТАТЬ 600 ДОЛЛАРОВ В НЕДЕЛЮ!»
Вранье, приманка. За три с лишним месяца каторжного труда я отложил чуть больше тысячи долларов.
Впрочем, звонить диспетчеру нужно было не только из-за украденных денег. Ведь я — гаражный кэбби, которому хозяева не доверяют ни домкрата, ни запасного колеса. Чтобы заменить поврежденный скат, гаражный кэбби доджей вызвать техпомощь; и я поплелся через дорогу к телефону, оставляя на асфальте мокрые следы.
— Где ты находишься? — спросил диспетчер.
— Угол Парк-авеню и… — только теперь я осмотрелся как следует, — и Девяносто второй улицы.
— Жди! Не отходи от машины.
Диспетчер повесил трубку; о деньгах я не успел сказать.
Девяносто вторая улица! Добрых полмили проехал я очумевшим, в машине с болтающимися дверцами… Во рту чувствовался вкус крови. Временный мост сорвался с опор. Хорошо, что я хоть не проглотил его… Вода попала в часы, служившие мне много лет верой-правдой, и они остановились, зафиксировав -время происшествия — 7:43.
«ТАКСИСТ САМ СЕБЕ ХОЗЯИН».
Опять же вранье. Каждый пассажир мне хозяин. Куда скажет, туда я и поеду: хоть в Гарлем, хоть к черту на рога. Велел мне сейчас диспетчер ждать, не отлучаясь от машины, и я — мокрый, продрогший, — буду торчать тут и ждать.
Я снял туфли и поставил их сушиться на горячем капоте, развесил на дверце пиджак. Как я покажусь в таком виде на радиостанции? Явлюсь, словно матрос на корабль после бурной ночи. И кому и что объяснишь? Я не рассказывал сотрудникам, что вожу желтый кэб… И сколько еще предстоит мне мучаться в этом проклятом такси?! Полгода? Год?.. Я сидел на бровке тротуара, как это принято у таксистов: улица — наша гостиная, наш дом; никто из прохожих не обращал на меня внимания…
Свежая рубаха, брюки, носки, туфли — все промокло. Счетчик показывал II долларов: я забыл его выключить. Инвалид смылся под шумок не уплатив. А может, он побоялся доставать из кармана деньги? Или сунул их в «кормушку»? Я пошарил — денег не было. Возможно, пацаны их украли…
О деньгах, наверное, нужно сразу же сообщить диспетчеру; иначе, сдавая выручку после смены, мне придется покрыть недостачу из своего, и так более чем скромного заработка.
«НЕ УПУСКАЙТЕ ВОЗМОЖНОСТИ ЗАРАБОТАТЬ 600 ДОЛЛАРОВ В НЕДЕЛЮ!»
Вранье, приманка. За три с лишним месяца каторжного труда я отложил чуть больше тысячи долларов.
Впрочем, звонить диспетчеру нужно было не только из-за украденных денег. Ведь я — гаражный кэбби, которому хозяева не доверяют ни домкрата, ни запасного колеса. Чтобы заменить поврежденный скат, гаражный кэбби доджей вызвать техпомощь; и я поплелся через дорогу к телефону, оставляя на асфальте мокрые следы.
— Где ты находишься? — спросил диспетчер.
— Угол Парк-авеню и… — только теперь я осмотрелся как следует, — и Девяносто второй улицы.
— Жди! Не отходи от машины.
Диспетчер повесил трубку; о деньгах я не успел сказать.
Девяносто вторая улица! Добрых полмили проехал я очумевшим, в машине с болтающимися дверцами… Во рту чувствовался вкус крови. Временный мост сорвался с опор. Хорошо, что я хоть не проглотил его… Вода попала в часы, служившие мне много лет верой-правдой, и они остановились, зафиксировав -время происшествия — 7:43.
«ТАКСИСТ САМ СЕБЕ ХОЗЯИН».
Опять же вранье. Каждый пассажир мне хозяин. Куда скажет, туда я и поеду: хоть в Гарлем, хоть к черту на рога. Велел мне сейчас диспетчер ждать, не отлучаясь от машины, и я — мокрый, продрогший, — буду торчать тут и ждать.
Я снял туфли и поставил их сушиться на горячем капоте, развесил на дверце пиджак. Как я покажусь в таком виде на радиостанции? Явлюсь, словно матрос на корабль после бурной ночи. И кому и что объяснишь? Я не рассказывал сотрудникам, что вожу желтый кэб… И сколько еще предстоит мне мучаться в этом проклятом такси?! Полгода? Год?.. Я сидел на бровке тротуара, как это принято у таксистов: улица — наша гостиная, наш дом; никто из прохожих не обращал на меня внимания…
6.
Сверкающий, как новенький цент, желтый «форд», кативший по Парк-авеню, сбросил скорость и вильнул в мою сторону. Таксист лет тридцати пяти, похожий на штангиста, так и дышавший отменным настроением, подошел ко мне:
— Эй, чего ты тут расселся?
Я молча указал на сплющенный скат.
— Ждешь, пока приедут из гаража?
Видать, этот парень был не первый год замужем. Только что-то уж очень наглаженный, набриолиненный. Из хозяев. Эдакий кэбби-аристократ.
— Ха! Да ты весь мокрый?!
Я рассказал, что случилось, и «аристократ» стал смеяться.
— Иди ты!.. — послал я его, но он не ответил грубостью на грубость:
— Не обижайся. Ты легко отделался, могло быть гораздо хуже… Ты думаешь, им нужны были твои мокрые сигареты? Твои квитанции?
— Для чего же они их тащили?
— Они хотели, чтоб ты погнался за одним из пацанов.
— Зачем? — спросил я, хотя, кажется, уже и сам смутно догадывался.
— Им нужно было, чтоб ты — вышел из кэба. Они бросили камень в машину, когда поняли, что тебя оттуда все равно не выманить. Если бы это удалось, ты получил бы камнем по голове, а им достались бы деньги покрупнее…
— Среди бела дня?
— Ты дурак? Это же Гарлем. Понимаешь: Гарлем! Как ты туда попал?
Этот трепач раздражал меня:
— А ты туда не попадешь?
— Никогда! Запомни: черного пассажира не должно быть в твоем кэбе, иначе ты плохо кончишь…
Заглянул в кабину:
— Работаешь пару месяцев?
— И откуда ты все знаешь?
— Я посмотрел на твои права…
Мой таксистский номер 320718 открыл ему, что я — новичок в желтом кэбе. Веселый нахал не постеснялся взять зачем-то и мою путевку:
— Э, да ты совсем не умеешь работать!
Как это — «не умею»? Да я уже знаю по крайней мере три дороги в «Кеннеди»! Да я позавчера выполнил гаражную норму. Да я могу хоть сейчас прямо на асфальте нарисовать схему магистралей Центрального парка и не сделаю ни единой ошибки! И это все не считается?..
— Ни одного из твоих сегодняшних пассажиров, — вещал между тем набриолиненный кэбби, — нельзя было брать.
— А что же, по-твоему, я должен был делать?
— Взять других!
Подобного бахвала мне еще не доводилось встречать:
— Эй, чего ты тут расселся?
Я молча указал на сплющенный скат.
— Ждешь, пока приедут из гаража?
Видать, этот парень был не первый год замужем. Только что-то уж очень наглаженный, набриолиненный. Из хозяев. Эдакий кэбби-аристократ.
— Ха! Да ты весь мокрый?!
Я рассказал, что случилось, и «аристократ» стал смеяться.
— Иди ты!.. — послал я его, но он не ответил грубостью на грубость:
— Не обижайся. Ты легко отделался, могло быть гораздо хуже… Ты думаешь, им нужны были твои мокрые сигареты? Твои квитанции?
— Для чего же они их тащили?
— Они хотели, чтоб ты погнался за одним из пацанов.
— Зачем? — спросил я, хотя, кажется, уже и сам смутно догадывался.
— Им нужно было, чтоб ты — вышел из кэба. Они бросили камень в машину, когда поняли, что тебя оттуда все равно не выманить. Если бы это удалось, ты получил бы камнем по голове, а им достались бы деньги покрупнее…
— Среди бела дня?
— Ты дурак? Это же Гарлем. Понимаешь: Гарлем! Как ты туда попал?
Этот трепач раздражал меня:
— А ты туда не попадешь?
— Никогда! Запомни: черного пассажира не должно быть в твоем кэбе, иначе ты плохо кончишь…
Заглянул в кабину:
— Работаешь пару месяцев?
— И откуда ты все знаешь?
— Я посмотрел на твои права…
Мой таксистский номер 320718 открыл ему, что я — новичок в желтом кэбе. Веселый нахал не постеснялся взять зачем-то и мою путевку:
— Э, да ты совсем не умеешь работать!
Как это — «не умею»? Да я уже знаю по крайней мере три дороги в «Кеннеди»! Да я позавчера выполнил гаражную норму. Да я могу хоть сейчас прямо на асфальте нарисовать схему магистралей Центрального парка и не сделаю ни единой ошибки! И это все не считается?..
— Ни одного из твоих сегодняшних пассажиров, — вещал между тем набриолиненный кэбби, — нельзя было брать.
— А что же, по-твоему, я должен был делать?
— Взять других!
Подобного бахвала мне еще не доводилось встречать: