Мотляр и нибелунг стоят перед Глазами Босха.
Вместо "Святого Христофора" и "Святого Иеронима" за стеклом витрины подсвечен фрагмент "Садов земных наслаждений".
- Та-ак... Фруктовый фонтан с совой в дупле, слон и жираф на выпасе, ибис и серая утица, - Юрик пересчитывает старых знакомых, - переводная лань и винтохвостая корова, саблерогий Юникорн и... А где же пряморогий? Смотри, Мотляр, белого Юникорна-то нет!
Художник внимательно рассматривает картину.
Произведения Босха всегда, и даже сейчас, в этой липкой от желтого света, кисельной ночи, он помнит досконально, детали знает наизусть, и действительно - на месте белого единорога, который волею голландского художника вечно был принужден пить вместе с ланью и коровой из одного источника, лишь какой-то кустистый представитель флоры, и одна из веточек этого растения, распластавшись в остролистном броске, обвилась вокруг шеи закинувшего голову темного копытного существа с загнутым назад узловатым рогом.
А еще Мотляр замечает, что это не ошибка копииста - все остальные персонажи обликом соответствуют оригиналу.
Белый единорог попросту ушел и унес механику внутренней магии, и Глаза Босха теперь сковывает паутина гротеска, а мертвящая люминесцентная подсветка еще и припорошила оставшиеся объедки изображения пудрой карикатурности.
- Нет, ты видишь? Мотляр, он же ушел! Ты знаешь, что это значит? - Карлик Юрик не может скрыть свою радость.
- Нет. Откуда же мне знать?
- Мастер Йок прибыл! - И нибелунг опять прикладывается к фляжке. - Мне теперь такое облегчение будет. Миссия упрощается...
Карлик Юрик Керосинин подхватывает свой сундучок и припускает вдоль Шаговой улицы по направлению к Сюповию.
Теперь художнику Мотляру приходится почти бежать за ним.
Они быстро минуют темную громадину дома Семь-Девять.
Слева проскальзывают провалами витрины либрия; и медный сапог над входом в шузетную отпечатывается быстроисчезающим конусом в зрительном поле художника; и светлые пятна огромных таблеток гематогенной сливаются друг с другом, образуя огромное, бешено вращающееся, колесо, быстро укатывающееся назад; и прежде чем Мотляр успевает почувствовать рефлекторно ожидаемый запах сырокопченых колбас, которому по определению должно днем и ночью распространяться из молочной, Юрик перебегает с тротуара на брусчатку, выстилающую трамвайные пути.
Рельсы идут параллельно тротуару лишь до Сюповия. А перед ним четыре металлические ленты сливаются в две, и, миновав стрелку, крутой дугой поворачивают влево, где, ограниченные с одной стороны высокой стеной велотрека, а с другой стройным рядом тополей, опять спрямляются, чтобы уже навсегда исчезнуть за пределами Шаговой улицы.
Не проходит и пяти минут, как художник и нибелунг оказываются у миниатюрного домика на сваях.
Заброшенная будочка стрелочника с темным окошком, дверкой и маленькой крутой лесенкой в три ступеньки нависает над внешней, большей, дугой поворота двойных рельсов.
- Это здесь. Будем ждать. - Карлик Юрик ставит сундучок на брусчатку напротив лесенки в пять ступенек и садится.
За бетонной стеной велотрека что-то звякает.
- Слышишь, Мотляр? - Нибелунг поднимает вверх указательный палец. - Это звуки мягкого металла. Кто-то собирает магний для сварки. Где-то готовят металл металлическое соединение... Ох, не к добру это!
Художник прислушивается.
Начало четвертого утра - время, когда даже тишина отдыхает, - и странно слышать в этот час редкое глуховатое "дзинь-дзинь", будто бы где-то аккуратно перекладывают листы жести.
Скоро звуки затухают и прекращаются совсем, но Мотляр продолжает слушать.
И напряженный слух сквозь звуковую завесу толчков собственной крови улавливает далекое, еле различимое, приблудное треньканье, перенесенное ветром через верхушки тополей, доставленное из-за пределов Шаговой улицы, куда вдоль тополей уходят бесконечные стрелы рельсов, то есть из необъятного никуда...
"Трамвай? Сейчас?" - удивляется Мотляр, и в этот момент красноватый свет зажигается в окошке будки.
- Ну, наконец-то! Дождались! - Карлик Юрик встает, приглаживает мех на полах курточки и поворачивается лицом к лесенке.
Дверца распахивается, и друг за другом появляются две невысокие песьеголовые фигуры в чалмах. Они торжественно спускаются вниз, осматриваются, приветственно кивают нибелунгу и встают по стойке смирно на земле у последней ступеньки.
На фоне освещенного окошка Мотляру хорошо видны их профили - профили длинношерстной таксы и немецкой легавой.
- Это Товарищ Рыжулькис и Примавера. Помощники Главного Мастера Йока, благоговейно шепчет Карлик Юрик Керосинин.
Следующим в дверь протискивается мужчина в военной каске. Розовые отблески играют на ее блестящей поверхности.
- О, Мотляр! Здравствуй, собрат!
- Громоздкий? Это ты?
Громоздкий спускается и обнимает приятеля.
- Послушай, Мотляр, это становленье. Я сначала ничего не понимал. Сначала казалось, что все это глупость и чушь, но потом... - Сбивчивый голос музыканта воспринимается не ухом, а проникает внутрь прямо через кости черепа. - Надо лишь от себя отойти, повернуться и присмотреться. Как будто шоры в стороны раздвигаются, и поле зрения... нет... выпадает весь осадок, муть уходит, а тебе остается приближающая линза из прозрачного, янтарного напитка... Такая линза, почти как в старых телевизорах, но через которую можно и смотреть, и из которой можно пить, и становится легко, и знаки звучат цветом, и красотища неимоверная...
Последними из будки появляются еще одно создание с собачей головой в чалме и большая морская свинка, одетая в камзол, сапожки и колпачок.
- Смотри, смотри, Мотляр! Вот он сам! Главный Мастер Йок! - Нибелунг кивает в сторону морской свинки, которая, раздувая щечки, начинает говорить.
- Почти все в сборе, йока-йок-йока. Можно начинать, остальные подойдут, йока-йок-йока.
Свет из будки падает прямо на Мастера Йока, подкрашивает его в красный свет, и Мотляр вспоминает, что уже где-то видел такие же рубиновые мордочки с шевелящимися усами...
По проводам над головами собравшихся пробегает волна. Раздается характерное цвирканье - это означает, что к Шаговой действительно приближается трамвай.
- Итак, пора приступать, йока-йок-йока. Готово ли Совокупное Бо? - Мастер Йок вопросительно смотрит на Карлика Юрика Керосинина, который наклоняется вперед и в поклоне, не разгибаясь, выставляет вперед руки ладонями вверх.
- Многофункциональный Ватт, прошу Вас! - Мастер Йок поправляет свой пурпурный колпачок.
Лабрадороголовый расстегивает одну из многочисленных застежек-молний на своем комбинезоне, достает большой четырехгранный гвоздь желтого металла и аккуратно кладет его на ладони нибелунга.
- О, священное золото Фафни! О, свободное единение Бо и Ки! Придай силы нам!
Карлик Юрик Керосинин благоговейно целует гвоздь, а потом размещает его на рельсах, направив острием в ту сторону, откуда должен появиться трамвай.
Вместе со всеми художник Мотляр отходит к ближайшему тополю. Сюда не доходит рассеянный свет от фонарей над проезжей частью, здесь сконцентрирована густота черной настойки ночи, которая совершенно скрывает двух людей в окружении невысоких фигур Совокупных Бо и Ки.
И они стоят плотно, и каждый слышит дыхание соседа, и смотрят в конец тоннеля, где вот-вот должен появиться ночной трамвай.
А он уже близок, и уже отчетливо слышны мерные удары железных колес на стыках рельс.
- Мастер Йок! Ведь пора уже! Надо же начинать отводить пуэрперальную силу. Не пропустить бы... - быстро лепечет Карлик Юрик.
И вправду: на границе Шаговой улицы, там, где растворяются рельсы, теснимые стеной Сюповия и рядом тополей, темнота вдруг и резко сгущается, и появляется плотный движущийся тромб, чернеющий даже на фоне беззвездной ночи.
Вмиг этот сгусток темноты приобретает различимую продолговатую форму, и, догоняя свое характерное звучание, стремительно начинает приближаться к повороту на Шаговую улицу.
Мотляр замечает в руках Мастера Йока дощечку, на которой тот начинает писать фосфоресцирующими в темноте бледно-зелеными буквами, и каждая строчка, словно повторяет изображением ритм ударов колес приближающегося трамвайного болида:
ПУЭРПРЭУП
ПУЭРПРЭУ
ПУЭРПРЭ
ПУЭРПР
ПУЭРП
ПУЭР
ПУЭ
ПУ
П
Художнику кажется, что по мере появления букв воздух вокруг уплотняется, и он уже не дышит, а откусывает куски ночной атмосферы, как песочный торт.
И мучительное глотание каждого рассыпчатого, вызывающего першение в горле, куска воздуха совпадает с прочтением первой "П" в строчке, и письменные знаки складываются в пульсирующие гирлянды, усиливающие напор своего внутреннего ритма по мере приближения к двойному острию образующегося конуса, и в рождении нижнего, одинокого в своей не замкнутости, последнего, прямоугольника буквы "П" участвуют все знаки, как по громоотводу переводя ему накопленную энергию, и... ослепительная вспышка и пронзительное до мурашек скрежетание - то темный трамвай на повороте прокатывается по подложенному нибелунгом гвоздю, выкинув из-под колес павлиний хвост искр, высвечивающий грязный красно-оранжевый бок железного грохочущего вагона.
Мотляр задыхается и жмурится от яркого света.
Сон ли это? Явь ли это? Художнику кажется, что сейчас реальна лишь опора спины - шершавая кора тополя, почти слившаяся с позвоночником, а все происходящее - очередной трюк циркового иллюзиониста, публичное выступление которого сопровождается... нет, обрамлено... нет, заключено в рамку, багет для которой - это звуки, доносящиеся сейчас извне...
Но вот уже - ту-тук, тук-тук - тише и тише успокоенные звуки, которые гасятся своей же колебательной силой и уплывают вдоль по улице, как по большой аэродинамической трубе - рамка ночи раздвигается, сама при этом растворяясь в крепнущем рассвете, и захватывает больше и больше действительности - дальше и дальше, уже совсем далеко от крутого поворота слабеющий слуховой след трамвая, и, в то же время, ближе и ближе он к далекому Мосту, обозначающему другую, дальнюю, оконечность Шаговой.
Трамвай уехал.
Художник открывает глаза.
Ночные бусы-светильники уже не горят, и в серой предрассветной пелене он видит, что вся компания во главе с Мастером Йоком стоит рядом с рельсами.
Мотляр, с опаской оторвав спину от ствола тополя (все-таки дерево надежная опора), идет к ним и подходит как раз тогда, когда нибелунг поднимает острую пластину, бывшую еще недавно гвоздем.
- Громоздкий, что это? Трамвай ведь мог сойти... Зачем подсунули гвоздь? спрашивает Мотляр.
- Тс-сс! Это закалка металла металлом. Только так гадательный скальпель первосущности приобретает... - шепчет музыкант в каске, но его прерывает Мастер Йок.
- Тихо! Они близко, йока-йок-йока...
И все поворачиваются в ту сторону, куда отбыл трамвай.
А там внезапно возникший густой утренний туман, скрывает Шаговую улицу. Он сложно движется перед глазами, медленно перекатываясь размытыми многослойными формами. Кажется, что показывают видовой фильм из жизни больших неуклюжих животных (слоны? киты? но точно - что-то округлое...), а глазок камеры запотел, и поэтому движущиеся изображения вместе с четкостью потеряли распознаваемость, но приобрели гипнотический статус. Совсем плоские огромные контуры с неровными и закругленными краями накладываются друг на друга, расходятся в разные стороны, проникают один в другой, создавая тем самым, как ни странно, впечатление завораживающего внутреннего объема и бесконечной глубокой перспективы.
И в далекой глубине мелькает блестка света.
И еще раз.
И в тех местах, где были блестки, стойкими следами остаются белесые кольца.
И блестка появляется вновь.
И кольца тоже.
И свет усиливается своими множественными кольцевыми гало, передаваясь по эстафете слоистых наплывов.
И в момент повторного совпадения колец с блуждающим огоньком включается цокот копыт.
И туман над рельсами вокруг источника звука, совпадающего с движущимся световым пятном, уплотняется и концентрируется, принимая различимые очертания.
Из белесой дымчатой мути выплывает всадник на горбатом белом коне.
На лбу коня светится прямой полуметровый рог.
Всадник, в котором Мотляр узнает Дезидерия, останавливается и спешивается.
Ватт и Товарищ Рыжулькис берут единорога под уздцы.
Дезидерий подходит к Мотляру и Громоздкому, молча жмет им руки и встает рядом.
Трое молодых людей стоят в шеренге плечом к плечу и наблюдают за действиями Совокупных Бо и Ки.
Мотляр замечает, что каска Громоздкого теперь матовая и бархатистая от мелких капелек влаги, конденсирующихся на ее поверхности.
Мастер Йок стоит перед единорогом и обеими руками делает круговые движения в разные стороны. Передние ноги единорога подгибаются, и он опускается на колени.
Ватт и Товарищ Рыжулькис, расставив пошире ноги, натягивают короткие поводья.
На фоне белеющей туманной завесы отчетливо виден контур равностороннего горба единорога.
Карлик Юрик Керосинин, держа высоко над головой острую пластину желтого металла, подходит к животному и вонзает ее в горб.
Клочья тумана накалываются на рога шлема викинга, как воздушные шары на зубья большой вилки, и лопаются, не оставляя следов.
И единорог вздрагивает всем телом.
Нибелунг делает несколько быстрых движений, сопровождаемых звуками, очень напоминающими скрежетание ножа по стеклу, затем вынимает из бескровной разверстой плоти свое орудие, встряхивает его и отходит.
Примавера, поправив чалму и перчатки, начинает копаться во вскрытом горбе, там внутри что-то хлюпает, разрезанная шкура длинными лоскутами хлопает по боку единорога, и невозмутимая немецкая легавая, поднатужившись, извлекает белый треугольник.
"Как будто всего лишь открыли консервную банку", - Мотляр удивляется быстроте и слаженности действий Бо и Ки.
Мастер Йок опять делает быстрые пассы перед головой животного, края раны моментально смыкаются, помощники отпускают поводья, единорог поднимается с колен и встряхивает гривой - на его спине нет ни горба, ни даже шрама от молниеносной операции.
Примавера торжественно передает белый треугольник Мастеру Йоку.
Мотляр, Дезидерий и Громоздкий подходят ближе.
Каска Громоздкого уже не бархатистая: по ней лениво текут струйки конденсата.
В ручках морской свинки лопаточная кость с разводами, похожими на потеки кофейной гущи.
Мастер Йок, покачивая плоскую кость, начинает медленно читать вслух: "час выбора и час разлуки совпасть должны, когда, вкусив колючий плод у дома взглядоисправления, где радуги оплот, изборники шагнут к победе самоотречения, и завершится становление, и земноводный будет усмирен".
- Взглядо... исправления? Где это? - Усталый Карлик Юрик прикладывается к фляжке.
- Так это же Моргалий! - неожиданно для самого себя восклицает Мотляр.
15
- Нет, не так. Ты очень коротко, быстро прерываешься, а надо последний звук тянуть. Вот так: му-р-рр-ррр... му-р-рр-ррр... И тогда мурлыканье само себя поддерживает, и получается плавно, как будто струйка воды медленно течет: му-р-рр-ррр...
Голова Кикпляскина лежала на коленях Ланы, и девушка медленно водила пальцем за остреньким ушком. Они сидели на мягком ковре между креслами в кабине омегаплана.
- А есс-сли я вот так...
Голосовой аппарат кикиморы позволяет издавать или громкие пронзительные вопли, или зловещий шепот, одно из двух, и поэтому Кикпляскину было очень трудно осваивать плавные звуки без шипящих и свистящих, но он старался изо всех сил.
- Сс-сму-рршш...
- Ой, как смешно! - Девушка расхохоталась.
Кикпляскин поджал губы и надул щеки. Личико кикиморы стало темно-синим.
- Ну, ну, не обижайся. Это я ведь не со зла. - Лана ладонью провела по лежащей на коленях тыквообразной голове ото лба к затылку и почувствовала нарастающую вибрацию.
Заскрипело рулевое колесо, и в кабину вошел Ишача с картонной коробкой в руках.
Увидев посиневшего Кикпляскина, лембой бросил коробку и кинулся к кикиморе.
- Ты что, дева! Так нельзя с кикиморой! У них же самоклеящиеся губы, их смыкать нельзя, а носовые ходы только для крика особого служат... Давно он так? - Ишача своими шестью гибкими пальцами пытался разжать рот, но фиолетовые губы не поддавались. - Если больше двух минут не давать кикиморе обновлять внутри себя воздух, то она неизбежно бабахнет. Телесная оболочка взрывается ххрясь!... и даже следов от Кикпляскина не останется.
- Но я же не знала! Я же только мурлыкать учила! А он обиделся, мордочку тяпкой сделал, губки плотно поджал... - Лана надавила на щеки Кикпляскина, который закатил глаза и дрожал всем телом.
- В них же упакована сферическая конструкция огня... И даже динамит сделан по принципу кикиморы... Ведь Нобель тоже был из таких... Он, наверное, разобрался в стихии своего тела... Ученый все-таки... И перевел на химический язык... Получил мощное взрывчатое вещество... Освободил упакованный огонь... У-у-уф! - Ишаче с помощью Ланы удалось наконец-то раскрыть рот кикиморы.
Кикпляскин задышал, щеки опали, и личико опять приобрело нормальный асфальтовый цвет. Он часто заморгал, и тонкогубая щель рта раздвинулась в улыбке.
Успокоившийся лембой уселся на подлокотнике кресла, разместив двулоктевые руки на коленях.
- Вроде все обошлось. А то я сильно забоялся. Ведь я к нему прикипел. Ишача кивнул в сторону лежащего на ковре Кикпляскина.
- Обидно было бы, если бы Кикпляскин из-за нас распылился... Да еще здесь, внутри омегаплана... Пусть Его Пуэрперальность со своим ногтем над кикиморами издевается...
- Дорогой Ишаченька! Расскажи про ноготь Чаромута.
- О, в нем самая его сила! Когда Куприще сердится, то всех собирает, выбирает кикимору послабей, ногтем по личику проводит, рот мигом запечатывается... А он-то при этом наслаждается и нас заставляет смотреть на мучения несчастной... Тьфу, гадость непристойная!
Почти раздышавшийся Кикпляскин поперхнулся и закашлялся.
- Ишаченька, а лембои-то почему его боятся? - Лана легонько постучала по спине кикиморы.
- Почему? Сейчас покажу. - Ишача слез с подлокотника и прошел вперед к штурвалу.
- Иди-ка сюда, дева.
Лана подняла ослабевшего Кикпляскина с ковра и положила легонькое тельце кикиморы в кресло.
- Отдыхай, маленький, намучился...
Подойдя к лембою, девушка увидела, что за штурвалом в полу сделан люк.
Ишача наклонился и откинул крышку.
- Смотри, дева, что двигает омегаплан, откуда его сила.
Перед ними открылось начало уходящей вниз бесконечной трубы, стенки которой состояли из шевелящихся переплетений флуоресцирующих желтых полосок. Лана разглядела, что полоски представляли собой завязанные мохнатые галстуки, нанизанные друг на друга. Их шейные петли были перекручены наподобие лент Мебиуса. Внутри каждого кусочка пространства, ограниченного этими закольцованными поверхностями без начала и конца, медленно вращался широкий язык соседнего галстука.
- Что это?
- Это лембойный гравископ. Купр своим пуэрперальным ногтем выкраивает из шкуры лембоя галстук. Представляешь? По живому режет при всех... Ну, лембой, конечно, гибнет, а закройка идет сюда. Чаромут один секретом владеет, как завязать и расположить галстуки, чтобы хитрая механика против земной силы тяжести заработала... Все лембои знают, что чем больше уложено здесь галстуков, тем выше летает омегаплан...
Ишача погладил спереди свою шею.
- Интересно, куда же ведет эта труба?
Лана наклонилась над отверстием, и светящиеся галстуки сразу же ускорили свое вращение.
- Это не труба, а ход... Ну, ладно, ладно. Ты, дева, поосторожней. Всяко может случиться. - Лембой мягко отстранил девушку, закрыл люк и огляделся.
- Слушай, я же совсем забыл!
Ишача стремительно ринулся в хвост омегаплана и вернулся с картонной коробкой, брошенной у входа.
- Я ж тебе, дева, подарок принес. На, держи. - И лембой передал коробку Лане.
Внутри лежала пара женских сапог с маленькими золотыми шпорами в виде крылышек бабочек.
Точно такие Лана видела во сне.
- Красиво, правда? Шпоры я сам сделал. - Ишача провел рукой по оранжевому пятну на щеке. - Когда мы с Купром-Чаромутом на Ледовый Цеппелин упали, то часть металла ко мне прикипела. Я потом его аккуратненько счистил и в тайне от Его Пуэрперальности шпорки эти выковал... А сапожки мне Ойя, дочка дядюшки Арно, оставила. В благодарность... Сама замуж вышла, к мужу переехала, но после свадьбы в родительской бане сапожки поставила с записочкой: "Спасибо милому бабаю за точное гадание"... Э-эх, вот были люди на родной Хунукке!
- Спасибо, миленький Ишача! Очень симпатичненько!
- Одевай, дева, быстрей! Хватит тебе босой шлепать.
Лана поставила сапоги на пол и присела на кресло рядом с Кикпляскиным, который ласково погладил плечо девушки и вздохнул.
Высокие голенища плотно охватили икры.
Лана встала.
Звякнули шпоры.
- Послушай, Ишача, я знаю, как предохранить Кикпляскина. У тебя есть что-нибудь сыпучее?
- Только немного прибрежного песочка из родимых мест. - Ишача прикоснулся к мешочку на груди.
- Надо присыпать им губы кикиморе. Песок обязательно прилипнет, образуется корочка, и рот никогда не сможет склеиться.
16
Ранним утром по безлюдному парку больницы Крестокрасные Дебри ехал Дезидерий на белом единороге.
Чуть сзади и справа от головы гордого животного шел Мотляр, а слева, держась за стремя, Громоздкий.
Двухэтажной второй шеренгой за ними шествовали представители Совокупных Бо и Ки: Мастера Йока нес на плечах Товарищ Рыжулькис, а нибелунга - Ватт.
Примавера вышагивала рядом и несла сундучок Карлика Юрика.
Больничные корпуса были скрыты деревьями и кустами, растущими по обе стороны дорожки.
Сплошная стена перистой остролистной бузины сменила частокол влажных от росы стволов черемухи, когда на очередном перекрестке процессия повернула. Миновав еще один поворот, они вышли к Моргалию, окруженному строительными лесами.
Очутившись на открытом месте, единорог сразу же ускорил шаг, обогнал компанию, подошел к старому конскому каштану, росшему напротив входа в здание, остановился и вопросительно посмотрел на своего седока.
Дезидерий слез, отошел в сторону и встал рядом с остальными.
Юникорн вздохнул и боднул ствол разлапистого дерева. От импульсивного движения на его белой шкуре сверкнули бриллиантовые россыпи капелек утренней росы, которые сложились в атласные складки, обрисовывая барельефы мощных мышц.
Ветки качнулись, волна дрожи пробежала по продолговатым листьям, и на землю упали три зеленые плода, покрытые шипами.
Примавера быстро собрала плоды и передала их покинувшему плечи помощника Мастеру Йоку.
- Итак, последний этап, йока-йок-йока.
Ручки морской свинки ловко счистили зеленую кожуру, и открылись блестящие бугристые каштаны.
- Это ваш завет. Держите и ешьте, йока-йок-йока.
Он вручил Громоздкому, Мотляру и Дезидерию по каштану.
- Как это "есть"? Они же конские... - Мотляр рассматривал лежащее на ладони коричневатое тельце плода.
Примавера, Ватт, Товарищ Рыжулькис и Карлик Юрик Керосинин стояли против восходящего солнца и, не мигая, смотрели на художника. И цвет глаз у них был совершенно одинаковый - восемь ровных янтарных линзочек играли глубинным светом.
- Кто сказал, и в каких скрижалях помечено, что они должны быть сладкие, йока-йок-йока? Корни самоотречения глубоки, а плоды его горьки... Впрочем, дело в высшей степени добровольное... - И Мастер Йок скрестил ручки на груди.
А Дезидерий и Громоздкий, быстро вылущив зеленоватые сердцевинки, уже жевали, и, глядя на них, художник тоже очистил свой каштан и положил его в рот. Но жевать не стал, а лишь подвигал челюстями, спрятав плотное ядрышко под языком.
- Хорошо. Каждый из вас сделал свой выбор, йока-йок-йока. Теперь же, выслушайте подробности о противостоящей стороне. Вот то немногое, что мы знаем о Предтече Шиликуна.
Мастер Йок поставил ножки в третью позицию, отчего сразу же приобрел очень торжественный вид, тут же подобралась и расслабившаяся было его свита.
- Итак, хорошо известно, что русалки всегда женщины, но случается, что раз в десять тысяч лет среди них появляется существо противоположного пола. Таково извечное стремление природы к равновесию, не терпит она перекоса ни в чем, хоть малой толикой, но старается скомпенсировать.... йока-йок-йока... Появляется мужчина, но русалка по всем внутренним функциональным признаками, йока-йок-йока... Обычно такие русалы, по сути своей - разумная ошибка природы, существа нестойкие и быстро распадаются, и сообщество нормальных русалок, как и должно быть, всегда остается моногамным. Однако сам принципиальный факт появления русала сохраняет баланс сил, йока-йок-йока... Но однажды произошло роковое стечение обстоятельств - в тот самый момент, как ранней весной в глубине озера из большого кома отложенной осенью лягушачьей икры возникало тело русала, на поверхности воды произошло ужасное убийство. Молодой немой рыбак Гриша Орешонков из ненависти с помощью сети утопил на рыбалке старика, йока-йок-йока... Гриша-то думал, что противный старик, искалечивший жизнь многим родным, приходится ему отцом, но глубоко заблуждался, способствуя лишь смерти отца своего единоутробного брата, то есть: не сын утопил не отца, йока-йок-йока... Там еще много было роковых совпадений, но важно то, что в тот момент произошел мощнейший, невиданной силы, всплеск человеческой ненависти, которая тут же впиталась только народившимся телом русала, и ошибка природы приобрела стабильность в материальном мире, йока-йок-йока... А потом, выбравшись не без чьей-то помощи на сушу, русал нашел какой-то способ значительно увеличить свою энергетическую пуэрперальную потенцию и стал Предтечей Шиликуна.
Вместо "Святого Христофора" и "Святого Иеронима" за стеклом витрины подсвечен фрагмент "Садов земных наслаждений".
- Та-ак... Фруктовый фонтан с совой в дупле, слон и жираф на выпасе, ибис и серая утица, - Юрик пересчитывает старых знакомых, - переводная лань и винтохвостая корова, саблерогий Юникорн и... А где же пряморогий? Смотри, Мотляр, белого Юникорна-то нет!
Художник внимательно рассматривает картину.
Произведения Босха всегда, и даже сейчас, в этой липкой от желтого света, кисельной ночи, он помнит досконально, детали знает наизусть, и действительно - на месте белого единорога, который волею голландского художника вечно был принужден пить вместе с ланью и коровой из одного источника, лишь какой-то кустистый представитель флоры, и одна из веточек этого растения, распластавшись в остролистном броске, обвилась вокруг шеи закинувшего голову темного копытного существа с загнутым назад узловатым рогом.
А еще Мотляр замечает, что это не ошибка копииста - все остальные персонажи обликом соответствуют оригиналу.
Белый единорог попросту ушел и унес механику внутренней магии, и Глаза Босха теперь сковывает паутина гротеска, а мертвящая люминесцентная подсветка еще и припорошила оставшиеся объедки изображения пудрой карикатурности.
- Нет, ты видишь? Мотляр, он же ушел! Ты знаешь, что это значит? - Карлик Юрик не может скрыть свою радость.
- Нет. Откуда же мне знать?
- Мастер Йок прибыл! - И нибелунг опять прикладывается к фляжке. - Мне теперь такое облегчение будет. Миссия упрощается...
Карлик Юрик Керосинин подхватывает свой сундучок и припускает вдоль Шаговой улицы по направлению к Сюповию.
Теперь художнику Мотляру приходится почти бежать за ним.
Они быстро минуют темную громадину дома Семь-Девять.
Слева проскальзывают провалами витрины либрия; и медный сапог над входом в шузетную отпечатывается быстроисчезающим конусом в зрительном поле художника; и светлые пятна огромных таблеток гематогенной сливаются друг с другом, образуя огромное, бешено вращающееся, колесо, быстро укатывающееся назад; и прежде чем Мотляр успевает почувствовать рефлекторно ожидаемый запах сырокопченых колбас, которому по определению должно днем и ночью распространяться из молочной, Юрик перебегает с тротуара на брусчатку, выстилающую трамвайные пути.
Рельсы идут параллельно тротуару лишь до Сюповия. А перед ним четыре металлические ленты сливаются в две, и, миновав стрелку, крутой дугой поворачивают влево, где, ограниченные с одной стороны высокой стеной велотрека, а с другой стройным рядом тополей, опять спрямляются, чтобы уже навсегда исчезнуть за пределами Шаговой улицы.
Не проходит и пяти минут, как художник и нибелунг оказываются у миниатюрного домика на сваях.
Заброшенная будочка стрелочника с темным окошком, дверкой и маленькой крутой лесенкой в три ступеньки нависает над внешней, большей, дугой поворота двойных рельсов.
- Это здесь. Будем ждать. - Карлик Юрик ставит сундучок на брусчатку напротив лесенки в пять ступенек и садится.
За бетонной стеной велотрека что-то звякает.
- Слышишь, Мотляр? - Нибелунг поднимает вверх указательный палец. - Это звуки мягкого металла. Кто-то собирает магний для сварки. Где-то готовят металл металлическое соединение... Ох, не к добру это!
Художник прислушивается.
Начало четвертого утра - время, когда даже тишина отдыхает, - и странно слышать в этот час редкое глуховатое "дзинь-дзинь", будто бы где-то аккуратно перекладывают листы жести.
Скоро звуки затухают и прекращаются совсем, но Мотляр продолжает слушать.
И напряженный слух сквозь звуковую завесу толчков собственной крови улавливает далекое, еле различимое, приблудное треньканье, перенесенное ветром через верхушки тополей, доставленное из-за пределов Шаговой улицы, куда вдоль тополей уходят бесконечные стрелы рельсов, то есть из необъятного никуда...
"Трамвай? Сейчас?" - удивляется Мотляр, и в этот момент красноватый свет зажигается в окошке будки.
- Ну, наконец-то! Дождались! - Карлик Юрик встает, приглаживает мех на полах курточки и поворачивается лицом к лесенке.
Дверца распахивается, и друг за другом появляются две невысокие песьеголовые фигуры в чалмах. Они торжественно спускаются вниз, осматриваются, приветственно кивают нибелунгу и встают по стойке смирно на земле у последней ступеньки.
На фоне освещенного окошка Мотляру хорошо видны их профили - профили длинношерстной таксы и немецкой легавой.
- Это Товарищ Рыжулькис и Примавера. Помощники Главного Мастера Йока, благоговейно шепчет Карлик Юрик Керосинин.
Следующим в дверь протискивается мужчина в военной каске. Розовые отблески играют на ее блестящей поверхности.
- О, Мотляр! Здравствуй, собрат!
- Громоздкий? Это ты?
Громоздкий спускается и обнимает приятеля.
- Послушай, Мотляр, это становленье. Я сначала ничего не понимал. Сначала казалось, что все это глупость и чушь, но потом... - Сбивчивый голос музыканта воспринимается не ухом, а проникает внутрь прямо через кости черепа. - Надо лишь от себя отойти, повернуться и присмотреться. Как будто шоры в стороны раздвигаются, и поле зрения... нет... выпадает весь осадок, муть уходит, а тебе остается приближающая линза из прозрачного, янтарного напитка... Такая линза, почти как в старых телевизорах, но через которую можно и смотреть, и из которой можно пить, и становится легко, и знаки звучат цветом, и красотища неимоверная...
Последними из будки появляются еще одно создание с собачей головой в чалме и большая морская свинка, одетая в камзол, сапожки и колпачок.
- Смотри, смотри, Мотляр! Вот он сам! Главный Мастер Йок! - Нибелунг кивает в сторону морской свинки, которая, раздувая щечки, начинает говорить.
- Почти все в сборе, йока-йок-йока. Можно начинать, остальные подойдут, йока-йок-йока.
Свет из будки падает прямо на Мастера Йока, подкрашивает его в красный свет, и Мотляр вспоминает, что уже где-то видел такие же рубиновые мордочки с шевелящимися усами...
По проводам над головами собравшихся пробегает волна. Раздается характерное цвирканье - это означает, что к Шаговой действительно приближается трамвай.
- Итак, пора приступать, йока-йок-йока. Готово ли Совокупное Бо? - Мастер Йок вопросительно смотрит на Карлика Юрика Керосинина, который наклоняется вперед и в поклоне, не разгибаясь, выставляет вперед руки ладонями вверх.
- Многофункциональный Ватт, прошу Вас! - Мастер Йок поправляет свой пурпурный колпачок.
Лабрадороголовый расстегивает одну из многочисленных застежек-молний на своем комбинезоне, достает большой четырехгранный гвоздь желтого металла и аккуратно кладет его на ладони нибелунга.
- О, священное золото Фафни! О, свободное единение Бо и Ки! Придай силы нам!
Карлик Юрик Керосинин благоговейно целует гвоздь, а потом размещает его на рельсах, направив острием в ту сторону, откуда должен появиться трамвай.
Вместе со всеми художник Мотляр отходит к ближайшему тополю. Сюда не доходит рассеянный свет от фонарей над проезжей частью, здесь сконцентрирована густота черной настойки ночи, которая совершенно скрывает двух людей в окружении невысоких фигур Совокупных Бо и Ки.
И они стоят плотно, и каждый слышит дыхание соседа, и смотрят в конец тоннеля, где вот-вот должен появиться ночной трамвай.
А он уже близок, и уже отчетливо слышны мерные удары железных колес на стыках рельс.
- Мастер Йок! Ведь пора уже! Надо же начинать отводить пуэрперальную силу. Не пропустить бы... - быстро лепечет Карлик Юрик.
И вправду: на границе Шаговой улицы, там, где растворяются рельсы, теснимые стеной Сюповия и рядом тополей, темнота вдруг и резко сгущается, и появляется плотный движущийся тромб, чернеющий даже на фоне беззвездной ночи.
Вмиг этот сгусток темноты приобретает различимую продолговатую форму, и, догоняя свое характерное звучание, стремительно начинает приближаться к повороту на Шаговую улицу.
Мотляр замечает в руках Мастера Йока дощечку, на которой тот начинает писать фосфоресцирующими в темноте бледно-зелеными буквами, и каждая строчка, словно повторяет изображением ритм ударов колес приближающегося трамвайного болида:
ПУЭРПРЭУП
ПУЭРПРЭУ
ПУЭРПРЭ
ПУЭРПР
ПУЭРП
ПУЭР
ПУЭ
ПУ
П
Художнику кажется, что по мере появления букв воздух вокруг уплотняется, и он уже не дышит, а откусывает куски ночной атмосферы, как песочный торт.
И мучительное глотание каждого рассыпчатого, вызывающего першение в горле, куска воздуха совпадает с прочтением первой "П" в строчке, и письменные знаки складываются в пульсирующие гирлянды, усиливающие напор своего внутреннего ритма по мере приближения к двойному острию образующегося конуса, и в рождении нижнего, одинокого в своей не замкнутости, последнего, прямоугольника буквы "П" участвуют все знаки, как по громоотводу переводя ему накопленную энергию, и... ослепительная вспышка и пронзительное до мурашек скрежетание - то темный трамвай на повороте прокатывается по подложенному нибелунгом гвоздю, выкинув из-под колес павлиний хвост искр, высвечивающий грязный красно-оранжевый бок железного грохочущего вагона.
Мотляр задыхается и жмурится от яркого света.
Сон ли это? Явь ли это? Художнику кажется, что сейчас реальна лишь опора спины - шершавая кора тополя, почти слившаяся с позвоночником, а все происходящее - очередной трюк циркового иллюзиониста, публичное выступление которого сопровождается... нет, обрамлено... нет, заключено в рамку, багет для которой - это звуки, доносящиеся сейчас извне...
Но вот уже - ту-тук, тук-тук - тише и тише успокоенные звуки, которые гасятся своей же колебательной силой и уплывают вдоль по улице, как по большой аэродинамической трубе - рамка ночи раздвигается, сама при этом растворяясь в крепнущем рассвете, и захватывает больше и больше действительности - дальше и дальше, уже совсем далеко от крутого поворота слабеющий слуховой след трамвая, и, в то же время, ближе и ближе он к далекому Мосту, обозначающему другую, дальнюю, оконечность Шаговой.
Трамвай уехал.
Художник открывает глаза.
Ночные бусы-светильники уже не горят, и в серой предрассветной пелене он видит, что вся компания во главе с Мастером Йоком стоит рядом с рельсами.
Мотляр, с опаской оторвав спину от ствола тополя (все-таки дерево надежная опора), идет к ним и подходит как раз тогда, когда нибелунг поднимает острую пластину, бывшую еще недавно гвоздем.
- Громоздкий, что это? Трамвай ведь мог сойти... Зачем подсунули гвоздь? спрашивает Мотляр.
- Тс-сс! Это закалка металла металлом. Только так гадательный скальпель первосущности приобретает... - шепчет музыкант в каске, но его прерывает Мастер Йок.
- Тихо! Они близко, йока-йок-йока...
И все поворачиваются в ту сторону, куда отбыл трамвай.
А там внезапно возникший густой утренний туман, скрывает Шаговую улицу. Он сложно движется перед глазами, медленно перекатываясь размытыми многослойными формами. Кажется, что показывают видовой фильм из жизни больших неуклюжих животных (слоны? киты? но точно - что-то округлое...), а глазок камеры запотел, и поэтому движущиеся изображения вместе с четкостью потеряли распознаваемость, но приобрели гипнотический статус. Совсем плоские огромные контуры с неровными и закругленными краями накладываются друг на друга, расходятся в разные стороны, проникают один в другой, создавая тем самым, как ни странно, впечатление завораживающего внутреннего объема и бесконечной глубокой перспективы.
И в далекой глубине мелькает блестка света.
И еще раз.
И в тех местах, где были блестки, стойкими следами остаются белесые кольца.
И блестка появляется вновь.
И кольца тоже.
И свет усиливается своими множественными кольцевыми гало, передаваясь по эстафете слоистых наплывов.
И в момент повторного совпадения колец с блуждающим огоньком включается цокот копыт.
И туман над рельсами вокруг источника звука, совпадающего с движущимся световым пятном, уплотняется и концентрируется, принимая различимые очертания.
Из белесой дымчатой мути выплывает всадник на горбатом белом коне.
На лбу коня светится прямой полуметровый рог.
Всадник, в котором Мотляр узнает Дезидерия, останавливается и спешивается.
Ватт и Товарищ Рыжулькис берут единорога под уздцы.
Дезидерий подходит к Мотляру и Громоздкому, молча жмет им руки и встает рядом.
Трое молодых людей стоят в шеренге плечом к плечу и наблюдают за действиями Совокупных Бо и Ки.
Мотляр замечает, что каска Громоздкого теперь матовая и бархатистая от мелких капелек влаги, конденсирующихся на ее поверхности.
Мастер Йок стоит перед единорогом и обеими руками делает круговые движения в разные стороны. Передние ноги единорога подгибаются, и он опускается на колени.
Ватт и Товарищ Рыжулькис, расставив пошире ноги, натягивают короткие поводья.
На фоне белеющей туманной завесы отчетливо виден контур равностороннего горба единорога.
Карлик Юрик Керосинин, держа высоко над головой острую пластину желтого металла, подходит к животному и вонзает ее в горб.
Клочья тумана накалываются на рога шлема викинга, как воздушные шары на зубья большой вилки, и лопаются, не оставляя следов.
И единорог вздрагивает всем телом.
Нибелунг делает несколько быстрых движений, сопровождаемых звуками, очень напоминающими скрежетание ножа по стеклу, затем вынимает из бескровной разверстой плоти свое орудие, встряхивает его и отходит.
Примавера, поправив чалму и перчатки, начинает копаться во вскрытом горбе, там внутри что-то хлюпает, разрезанная шкура длинными лоскутами хлопает по боку единорога, и невозмутимая немецкая легавая, поднатужившись, извлекает белый треугольник.
"Как будто всего лишь открыли консервную банку", - Мотляр удивляется быстроте и слаженности действий Бо и Ки.
Мастер Йок опять делает быстрые пассы перед головой животного, края раны моментально смыкаются, помощники отпускают поводья, единорог поднимается с колен и встряхивает гривой - на его спине нет ни горба, ни даже шрама от молниеносной операции.
Примавера торжественно передает белый треугольник Мастеру Йоку.
Мотляр, Дезидерий и Громоздкий подходят ближе.
Каска Громоздкого уже не бархатистая: по ней лениво текут струйки конденсата.
В ручках морской свинки лопаточная кость с разводами, похожими на потеки кофейной гущи.
Мастер Йок, покачивая плоскую кость, начинает медленно читать вслух: "час выбора и час разлуки совпасть должны, когда, вкусив колючий плод у дома взглядоисправления, где радуги оплот, изборники шагнут к победе самоотречения, и завершится становление, и земноводный будет усмирен".
- Взглядо... исправления? Где это? - Усталый Карлик Юрик прикладывается к фляжке.
- Так это же Моргалий! - неожиданно для самого себя восклицает Мотляр.
15
- Нет, не так. Ты очень коротко, быстро прерываешься, а надо последний звук тянуть. Вот так: му-р-рр-ррр... му-р-рр-ррр... И тогда мурлыканье само себя поддерживает, и получается плавно, как будто струйка воды медленно течет: му-р-рр-ррр...
Голова Кикпляскина лежала на коленях Ланы, и девушка медленно водила пальцем за остреньким ушком. Они сидели на мягком ковре между креслами в кабине омегаплана.
- А есс-сли я вот так...
Голосовой аппарат кикиморы позволяет издавать или громкие пронзительные вопли, или зловещий шепот, одно из двух, и поэтому Кикпляскину было очень трудно осваивать плавные звуки без шипящих и свистящих, но он старался изо всех сил.
- Сс-сму-рршш...
- Ой, как смешно! - Девушка расхохоталась.
Кикпляскин поджал губы и надул щеки. Личико кикиморы стало темно-синим.
- Ну, ну, не обижайся. Это я ведь не со зла. - Лана ладонью провела по лежащей на коленях тыквообразной голове ото лба к затылку и почувствовала нарастающую вибрацию.
Заскрипело рулевое колесо, и в кабину вошел Ишача с картонной коробкой в руках.
Увидев посиневшего Кикпляскина, лембой бросил коробку и кинулся к кикиморе.
- Ты что, дева! Так нельзя с кикиморой! У них же самоклеящиеся губы, их смыкать нельзя, а носовые ходы только для крика особого служат... Давно он так? - Ишача своими шестью гибкими пальцами пытался разжать рот, но фиолетовые губы не поддавались. - Если больше двух минут не давать кикиморе обновлять внутри себя воздух, то она неизбежно бабахнет. Телесная оболочка взрывается ххрясь!... и даже следов от Кикпляскина не останется.
- Но я же не знала! Я же только мурлыкать учила! А он обиделся, мордочку тяпкой сделал, губки плотно поджал... - Лана надавила на щеки Кикпляскина, который закатил глаза и дрожал всем телом.
- В них же упакована сферическая конструкция огня... И даже динамит сделан по принципу кикиморы... Ведь Нобель тоже был из таких... Он, наверное, разобрался в стихии своего тела... Ученый все-таки... И перевел на химический язык... Получил мощное взрывчатое вещество... Освободил упакованный огонь... У-у-уф! - Ишаче с помощью Ланы удалось наконец-то раскрыть рот кикиморы.
Кикпляскин задышал, щеки опали, и личико опять приобрело нормальный асфальтовый цвет. Он часто заморгал, и тонкогубая щель рта раздвинулась в улыбке.
Успокоившийся лембой уселся на подлокотнике кресла, разместив двулоктевые руки на коленях.
- Вроде все обошлось. А то я сильно забоялся. Ведь я к нему прикипел. Ишача кивнул в сторону лежащего на ковре Кикпляскина.
- Обидно было бы, если бы Кикпляскин из-за нас распылился... Да еще здесь, внутри омегаплана... Пусть Его Пуэрперальность со своим ногтем над кикиморами издевается...
- Дорогой Ишаченька! Расскажи про ноготь Чаромута.
- О, в нем самая его сила! Когда Куприще сердится, то всех собирает, выбирает кикимору послабей, ногтем по личику проводит, рот мигом запечатывается... А он-то при этом наслаждается и нас заставляет смотреть на мучения несчастной... Тьфу, гадость непристойная!
Почти раздышавшийся Кикпляскин поперхнулся и закашлялся.
- Ишаченька, а лембои-то почему его боятся? - Лана легонько постучала по спине кикиморы.
- Почему? Сейчас покажу. - Ишача слез с подлокотника и прошел вперед к штурвалу.
- Иди-ка сюда, дева.
Лана подняла ослабевшего Кикпляскина с ковра и положила легонькое тельце кикиморы в кресло.
- Отдыхай, маленький, намучился...
Подойдя к лембою, девушка увидела, что за штурвалом в полу сделан люк.
Ишача наклонился и откинул крышку.
- Смотри, дева, что двигает омегаплан, откуда его сила.
Перед ними открылось начало уходящей вниз бесконечной трубы, стенки которой состояли из шевелящихся переплетений флуоресцирующих желтых полосок. Лана разглядела, что полоски представляли собой завязанные мохнатые галстуки, нанизанные друг на друга. Их шейные петли были перекручены наподобие лент Мебиуса. Внутри каждого кусочка пространства, ограниченного этими закольцованными поверхностями без начала и конца, медленно вращался широкий язык соседнего галстука.
- Что это?
- Это лембойный гравископ. Купр своим пуэрперальным ногтем выкраивает из шкуры лембоя галстук. Представляешь? По живому режет при всех... Ну, лембой, конечно, гибнет, а закройка идет сюда. Чаромут один секретом владеет, как завязать и расположить галстуки, чтобы хитрая механика против земной силы тяжести заработала... Все лембои знают, что чем больше уложено здесь галстуков, тем выше летает омегаплан...
Ишача погладил спереди свою шею.
- Интересно, куда же ведет эта труба?
Лана наклонилась над отверстием, и светящиеся галстуки сразу же ускорили свое вращение.
- Это не труба, а ход... Ну, ладно, ладно. Ты, дева, поосторожней. Всяко может случиться. - Лембой мягко отстранил девушку, закрыл люк и огляделся.
- Слушай, я же совсем забыл!
Ишача стремительно ринулся в хвост омегаплана и вернулся с картонной коробкой, брошенной у входа.
- Я ж тебе, дева, подарок принес. На, держи. - И лембой передал коробку Лане.
Внутри лежала пара женских сапог с маленькими золотыми шпорами в виде крылышек бабочек.
Точно такие Лана видела во сне.
- Красиво, правда? Шпоры я сам сделал. - Ишача провел рукой по оранжевому пятну на щеке. - Когда мы с Купром-Чаромутом на Ледовый Цеппелин упали, то часть металла ко мне прикипела. Я потом его аккуратненько счистил и в тайне от Его Пуэрперальности шпорки эти выковал... А сапожки мне Ойя, дочка дядюшки Арно, оставила. В благодарность... Сама замуж вышла, к мужу переехала, но после свадьбы в родительской бане сапожки поставила с записочкой: "Спасибо милому бабаю за точное гадание"... Э-эх, вот были люди на родной Хунукке!
- Спасибо, миленький Ишача! Очень симпатичненько!
- Одевай, дева, быстрей! Хватит тебе босой шлепать.
Лана поставила сапоги на пол и присела на кресло рядом с Кикпляскиным, который ласково погладил плечо девушки и вздохнул.
Высокие голенища плотно охватили икры.
Лана встала.
Звякнули шпоры.
- Послушай, Ишача, я знаю, как предохранить Кикпляскина. У тебя есть что-нибудь сыпучее?
- Только немного прибрежного песочка из родимых мест. - Ишача прикоснулся к мешочку на груди.
- Надо присыпать им губы кикиморе. Песок обязательно прилипнет, образуется корочка, и рот никогда не сможет склеиться.
16
Ранним утром по безлюдному парку больницы Крестокрасные Дебри ехал Дезидерий на белом единороге.
Чуть сзади и справа от головы гордого животного шел Мотляр, а слева, держась за стремя, Громоздкий.
Двухэтажной второй шеренгой за ними шествовали представители Совокупных Бо и Ки: Мастера Йока нес на плечах Товарищ Рыжулькис, а нибелунга - Ватт.
Примавера вышагивала рядом и несла сундучок Карлика Юрика.
Больничные корпуса были скрыты деревьями и кустами, растущими по обе стороны дорожки.
Сплошная стена перистой остролистной бузины сменила частокол влажных от росы стволов черемухи, когда на очередном перекрестке процессия повернула. Миновав еще один поворот, они вышли к Моргалию, окруженному строительными лесами.
Очутившись на открытом месте, единорог сразу же ускорил шаг, обогнал компанию, подошел к старому конскому каштану, росшему напротив входа в здание, остановился и вопросительно посмотрел на своего седока.
Дезидерий слез, отошел в сторону и встал рядом с остальными.
Юникорн вздохнул и боднул ствол разлапистого дерева. От импульсивного движения на его белой шкуре сверкнули бриллиантовые россыпи капелек утренней росы, которые сложились в атласные складки, обрисовывая барельефы мощных мышц.
Ветки качнулись, волна дрожи пробежала по продолговатым листьям, и на землю упали три зеленые плода, покрытые шипами.
Примавера быстро собрала плоды и передала их покинувшему плечи помощника Мастеру Йоку.
- Итак, последний этап, йока-йок-йока.
Ручки морской свинки ловко счистили зеленую кожуру, и открылись блестящие бугристые каштаны.
- Это ваш завет. Держите и ешьте, йока-йок-йока.
Он вручил Громоздкому, Мотляру и Дезидерию по каштану.
- Как это "есть"? Они же конские... - Мотляр рассматривал лежащее на ладони коричневатое тельце плода.
Примавера, Ватт, Товарищ Рыжулькис и Карлик Юрик Керосинин стояли против восходящего солнца и, не мигая, смотрели на художника. И цвет глаз у них был совершенно одинаковый - восемь ровных янтарных линзочек играли глубинным светом.
- Кто сказал, и в каких скрижалях помечено, что они должны быть сладкие, йока-йок-йока? Корни самоотречения глубоки, а плоды его горьки... Впрочем, дело в высшей степени добровольное... - И Мастер Йок скрестил ручки на груди.
А Дезидерий и Громоздкий, быстро вылущив зеленоватые сердцевинки, уже жевали, и, глядя на них, художник тоже очистил свой каштан и положил его в рот. Но жевать не стал, а лишь подвигал челюстями, спрятав плотное ядрышко под языком.
- Хорошо. Каждый из вас сделал свой выбор, йока-йок-йока. Теперь же, выслушайте подробности о противостоящей стороне. Вот то немногое, что мы знаем о Предтече Шиликуна.
Мастер Йок поставил ножки в третью позицию, отчего сразу же приобрел очень торжественный вид, тут же подобралась и расслабившаяся было его свита.
- Итак, хорошо известно, что русалки всегда женщины, но случается, что раз в десять тысяч лет среди них появляется существо противоположного пола. Таково извечное стремление природы к равновесию, не терпит она перекоса ни в чем, хоть малой толикой, но старается скомпенсировать.... йока-йок-йока... Появляется мужчина, но русалка по всем внутренним функциональным признаками, йока-йок-йока... Обычно такие русалы, по сути своей - разумная ошибка природы, существа нестойкие и быстро распадаются, и сообщество нормальных русалок, как и должно быть, всегда остается моногамным. Однако сам принципиальный факт появления русала сохраняет баланс сил, йока-йок-йока... Но однажды произошло роковое стечение обстоятельств - в тот самый момент, как ранней весной в глубине озера из большого кома отложенной осенью лягушачьей икры возникало тело русала, на поверхности воды произошло ужасное убийство. Молодой немой рыбак Гриша Орешонков из ненависти с помощью сети утопил на рыбалке старика, йока-йок-йока... Гриша-то думал, что противный старик, искалечивший жизнь многим родным, приходится ему отцом, но глубоко заблуждался, способствуя лишь смерти отца своего единоутробного брата, то есть: не сын утопил не отца, йока-йок-йока... Там еще много было роковых совпадений, но важно то, что в тот момент произошел мощнейший, невиданной силы, всплеск человеческой ненависти, которая тут же впиталась только народившимся телом русала, и ошибка природы приобрела стабильность в материальном мире, йока-йок-йока... А потом, выбравшись не без чьей-то помощи на сушу, русал нашел какой-то способ значительно увеличить свою энергетическую пуэрперальную потенцию и стал Предтечей Шиликуна.