Когда не стало тебя, я хотел Грише открыться. Кто его отец настоящий. Но побоялся. Тебя побоялся, твою просьбу помнил. Потом долго не виделись, а как нерест начался встретились у тюрьмы. Совсем было рассказал, но опять вспомнил, как плакала ты и просила, а я обещал никому не говорить. И не смог обещанье нарушить. А теперь нашего сына нет, не выдержало сердечко его. И не узнал никто, как ты хотела. Вдруг еще бы пожил, когда бы знал про своего отца?
Я вас всех пережил. А зачем? И тебя, Ирина, и Гришу, и Герасимыч вот исчез. Зачем один я? Сын не знал, кто отец настоящий, ты молчала всю жизнь, я молчал... Зачем?"
Пехтерин положил карандаш на стол, снял правый валенок и носок, пошевелил голыми пальцами ног, встал, взял лежавшее рядом ружье, проверил: заряжено ли? снял с предохранителя и упер приклад в каменные плиты пола. Наклонившись, он широко открытым ртом захватил оба дула дробовика.
Чуть слышно звякнул металл о металл, стволы о зубные коронки, и склонившемуся рядом со столом Нефеду Никодимовичу на мгновенье показалось, что внутрь к нему двумя когтями залезает холодная гладкая лапа. Издали контур фигуры сторожа напоминал сломанную посередине цифру семь.
Подавив рождающийся рвотный приступ, большим пальцем ноги Пехтерин нажал на спусковой крючок.
От раздавшегося выстрела в тесном помещении поднялся небольшой воздушный смерч, который подхватил со стола исписанную бумагу, поднял, и она потом долго планировала сухим листом на распростертое остывающее тело...
Некоторое время спустя почтальонша Люба стала развозить корреспонденцию на велосипедах. Два казенных двухколесных механизма - поновей и постарей, были переданы почтовому ведомству по акту из местного отделения милиции. Жители Микрорайона-на-Мысу, заметив Любу на ярко-красном "Салюте", делали вывод: "Сегодня день доставки пенсий".
А для исполнения каждодневной работы она садилась в обшарпанное седло "Урала", и нажимала скрипучие педали. Зеркальце на руле, перечеркнутое диагональной трещиной, во время езды мелко тряслось и дребезжало, и с обратной стороны стекла, вдоль слоистого шрама-разлома, выбухавшего острыми полугранями из оторванного от озерной глади и помещенного в стальную круглую рамку кусочка отражающей поверхности, плясали темные язвы отслоившейся и прокорродировавшей амальгамы, частью неглубокие и полуприметные, частью выпуклые и объемные, переходящие в обсемененные капельками конденсата щели, по мере увеличения скорости движения, складывающиеся в разные интересные игровые фигуры, вечно пытающиеся ожить и сбежать от хромированной металлической плоти на землю.
ВТОРАЯ ФУГА
Мост Дезидерия
За столом сидят четверо. Мужчины. Перед ними тарелки с золотыми двойными каемками, серебряные приборы, рубиновые фужеры, в середине стола высокая салфетница тускло поблескивает змеистыми кольцами, обнимая бумажное гофре с голубой оторочкой. И свечи в трехруких подсвечниках по углам и в середине стола.
Киселеобразен и плотен воздух, люди запрессованы в нем восковыми фигурами и пока неподвижны.
Все это ядро маятника.
Маятник делает ленивое полудвижение вправо, потом до полного размаха влево, и вот уже полутоновое полудвижение теряет свою ползунковую половинчатость и становится размашистым полнокровным полилинейным движением, влево вправо, но полноприводная периодизация пойдет лишь назад вперед...
В тарелках густеет зеленоватая жидкость, оставляя крапчатые потеки на блестящих боках сваренных вкрутую куриных яиц.
Щи это.
Щи зеленые.
Яйца в тарелках как на подбор крупные: каждое занимает почти пятую часть тарелки.
Тарелки это плахи.
В руках четырех господ, как в деревянных рамах, лезвия гильотин - ножи, многократно отражающие пламя свечей. Трое из четырех застыли, занеся лезвия над яйцами, ведь полагается их мелко порезать прямо в тарелке, таков привычный обычай, смешать с горячим супом, передав зеленоватой взвеси желтизну оголенных сердцевин, забелив и замутив объем парящей питательной влаги, и только потом приступить к ее поглощению, таков прилюдный привычный обычай.
Четвертый нож уже начал двигаться к матово бликующему яйцу, неровными движениями пойманной рыбки безуспешно уклоняясь от назойливых свечных огней, частой сменой плоскостей в перемещении стараясь преодолеть сопротивление вязкого окружения.
Медленное его движение в воздухе сменяется стремительной молнией скольжения по полуокружности яйца... кланцц... от удара сорвавшегося ножа по тарелке в густом клейстере атмосферы ядра маятника зависает звук, сходный со скрипом деревянного рассохшегося стула - скрип дерефян чэрз перешед в войс яйцо, мелкой рябью завибрировав при отрыве от тарелки, родив желеобразный крабовидный всплеск, взлетает и планирует в сторону хозяина четвертого ножа, и заканчивает невидимую нить своей траектории в зияющем проеме между белоснежной рубашкой и серой жилеткой.
Хозяин передал хозяину.
Лишь капли на гофрированной поверхности салфеток темнеют увеличивающимися неровными пятнами.
И это первая четверть полного движения маятника: так закончиль рашн трапез з грин соуп...
Тот мост состоял из наскоро схваченных скобками пяти гладких еловых бревен, в дождь нога по ним скользила, и пешеход рисковал очутиться не на другой стороне, где желтел проолифленными стенами уютный домик, а в сырых зарослях ольхи и бузины на дне овражка, часто посещаемых по вечерам только золотистой птицей иволгой.
Надо было зашить рисковые бревна сверху досками и сделать перила.
Горбыль в его руках становился послушным слугой, впитывая усталость больших, крупносуставных пальцев и совпадая перемещением с посылом разума.
Отмерив рулеткой нужную длину, он ровно отрезал ножовкой первую доску и, пользуясь ей как шаблоном, быстро заготовил необходимое количество поперечен для настила. С гвоздями произошла заминка - оказалось, что в старой консервной банке остались одни единожды пользованные и поэтому искривленные. Но и гвозди беспрекословно подчинялись движениям его пальцев, они, словно сами, ложились на притропиночный валун и, с охотой отдавшись выправляющим ударам обуха топора, уже дрожали обновленными стреловидными телами от готовности уйти в податливую смоляную древесину.
Каждую заготовку из горбыля он аккуратно пристраивал плоской стороной наверх, а полукружьем с остатками коричневатой кожицы-коры на гладкую поверхность скользких бревен, выбирая положение наибольшей устойчивости и подгоняя заготовки по росту. По два гвоздя глубоко входили с краев справа и слева, на каждый гвоздь всего по три удара без большого замаха - послушай, Дезидерий, никогда не стой сзади человека, работающего топором - по два удара без замаха - топорище может остаться в руке, а сам топор отскочить и больно ранить - один удар, циклические колебания возобновились: полудвижение маятника опять плавно переходит в движение, вверх-вниз меняется на назад-вперед.
В густом утреннем августовском тумане казалось, что мост длинен и уводит не на другую сторону двадцатиметрового оврага, а продолжается долго-долго, и идти по нему было сладко жутко, казалось, что вот-вот впереди откроется нечто ненароком никогда не наблюдаемое, и оно заманивало и звало звенящей зыбью загадочности. В крупяном, клочковатом, консистенцией крохотных комочков кажущимся теми самыми щами, тумане видны были лишь по три покрытые седоватыми слезинками росы поперечины сзади и спереди от башмаков, которые оставляли на досках темнеющий, проявляющий влагу след, постепенно расплывающийся неровными пятнами. Прежде чем ступить на мост, он всегда закладывал руки за спину, раскрытыми ладонями наружу, сначала левую, а на нее тыльной стороной правую, чуть наклонялся вперед и шагал, шагал.
Откуда взялась эта поза?
На охоте, столь любимой им, и определявшей многие его привычки, это был малоэффективный способ передвижения - так долго не побродишь в поисках дичи.
Почему он докуривал сигарету до фильтра, ловко умел скручивать самокрутки и писал всегда трудночитаемым, мелким, убористым почерком? Откуда эта сверхэкономия?
Ведь табак и писчая бумага были тогда в достатке и дешевы.
Стоило ли, слушая коротковолновый транзисторный приемник, вплотную приникать ухом к динамику, наушники были тогда редки, и плотно прикрывать окна и двери?
Наверно за молочными облачками тумана, скрывающими другой конец моста и клубящимися сединой вокруг его висков, прятался ответ на эти вопросы, скрывался тот неизбежный семилетний сюрприз, когда маятник кроил своим обоюдоострым лезвием время на лоскуты и заново шил из них свое неповторимое одеяло.
Англоязычным шпионом Америки по пятьдесят восьмой статье он вошел туда, где приобрел странные привычки, в те семь лет, которые были на самом деле неумолимыми двадцатью пятью и закончились бы уже после его смерти, если бы, снова спрессованное время маятника, не странная сохранная сила яйца из зеленых щей, приобретенная дедом, еще молодым, в ходе полуденной трапезы с его отцом и двумя светилами мировой медицинской науки.
Он вернулся, чтобы сделать настил и перила на том бревенчатом мостике, и, сделав назначенное, опять ушел по росистым доскам в туман, чуть наклонившись вперед и заложив руки за спину.
И это вторая четверть движения маятника - эназер ван бридж форэва...
Вкус малины во рту. Кримсон.
Это какая-то необычная малина. Кримсон глори.
Ягоды-шапочки мелки внутренним объемом и ворсисты мягким бархатом выпуклых ячеек поверхности, скорее береты, чем колпачки.
И собака. Эсэлти.
Она ест малину с куста, аккуратно снимая языком те беретики, оголяя белеющие конические зубы основы ягод, а глаза ее карие, в них плещется остатками тот утренний туман и отражается край домика с крутой шиферной крышей и проолифленными стенами на другой стороне сшитого ниткой моста оврага Рип-Дельфин-Вита-Редди-Гера-Джон - это их глаза, они будут вновь и вновь возвращаться независимо от кличек, пола, породы и времени, передавая эстафету фотографической радужки друг другу, никогда не покидая меня - внук, если хочешь доставить псу удовольствие, то почеши за ушами - и крупносуставчатый палец проводит по коричневой шерсти, потом еще и еще, и животное жмурится, ловя чуткими вибриссами невидимые искры тепла с рук.
Эсэлти. Эсэлти дог...
Ирландского сеттера Рипа искали несколько дней. Говорили, он боялся грозы, а ночью была великая гроза, и он убежал, безуспешно ища укрытие от озверевших сверкающих молний и раскатов оголодавшего грома. Говорили, что потом его украли проходимцы-геологи, и якобы позже неделей на рынке в близлежащем райцентре бородатый полупьяный мужик в латаной телогрейке задешево продавал породистую охотничью собаку.
Но я-то знал, что это все не так.
Я-то знал, что он всего лишь ушел в предрассветный туман по тому самому мостику, виляя пером хвоста и полуобернув улыбающуюся рыжую до светло-коричневого морду.
Ведь как раз накануне грозы дед мне пересказал ирвинговскую новеллу о Рипе ван Винкле, про тридцатилетний сон-не-сон, вдруг вмиг пролетевший вздохом времени, а выдохом того же времени - маятник движется назад вперед возвращенного в переиначенные родные места.
И тем же предгрозовым озарниченным вечером я шептал в пахнущее землей и свежей травой вислое ухо: "Ну, что же ты, Рипушка? Ты проснулся или еще не засыпал? Твой сон впереди, как и мой?".
А он, кареглазый, слушал и не мигал.
Когда же Рип исчез, я понял, что все-таки тот полукнижный сон был у нас с ним впереди, но он проверяющим ушел в него первый и передал свой взгляд другим собакам, чтобы помнил я о трех начальных досточках туманного мостка.
Другие же, выполняя его завет, преданно несли свою ответственность все долгое тридцатилетнее время, пока дарованная мне жизнь накапливалась во мне, подобно электричеству в аккумуляторе, они же, эти глазастые псы и псицы, поддерживали зарядный ток на должном уровне.
Теперь три десятилетия истекли, маятник подходит к своей трети, и настал момент разрядиться той энергией, и в отблесках роковых разрядов-молний все чаще и чаще возникает в голове моей мостик, а по нему ко мне возвращаются собаки, и есть там сеттеры и немецкие легавые, и маленькая длинношерстная такса семенит сзади, смешно взбрыкивая мохнатыми ножками и беззвучно взвизгивая от обиды, что не может угнаться за длинноногими товарками.
И это, стало быть, третья складка до полного цикла колебания: эсэлти кримсон глори догс...
На протяжении второй половины тридцатилетия, сразу после того дня, когда, возвращаясь таганскими переулками с первой своей гражданской панихиды, в полубессознательном состоянии после поцелуя такого непривычно холодного, почти каменного лба мертвого деда, я отдал целых десять рублей за просто так лысому подвижному человечишке со свинячьими глазками, полуверя, полуневеря его вертким уверениям вернуть деньги в понедельник при встрече в метро на Привокзальной, куда я, конечно же, не поехал, часто во сне я видел деда.
И просыпаясь, чувствовал его близость, ощущал немое присутствие, и опротивореченный ощущением недавнего с ним общения, его только что виденным ликом и физическим отсутствием в этом мире, я путался в тенетах между сном и явью, тело мое отказывало в послушании, не хотело отличать активную действительность от мыслей и образов, а стремилось либо побыстрее вернуться туда, где еще недавно была встреча, либо остаться в этом сладко-зыбком состоянии, впитывая эманации воспоминаний недавней встречи, но резким заслоном появлялась комната без мебели со множеством разбросанных по полу вещей, и густо коричневая собака с висячими ушами и купированным хвостом, одна из тех, составлявших цепочку на мосту, бродила в хаосе хлама совсем ненужных разных предметов и что-то важно вынюхивала, впуская внутрь себя воздух, изредка вертко виляя волнистым остатком хвоста, смотря на меня знакомыми карими глазами. Тиэрс...
Я всегда тяжко возвращался из той комнаты в свое тело, с трудом опять овладевая разумом нужными для существования ЗДЕСЬ условными и безусловными рефлексами, как бы заново знакомясь с физическими проблемами и недомоганиями... эсэлти дог энд тиэрс...
Почти никогда во сне дед не разговаривал со мной, только смотрел и иногда улыбался уголками рта, наверное, так было надо, пока накапливалась энергия, пока раскачивался вдохом времени маятник, пока не настала пора выдыхать, потому что после того единственного раза, когда я услышал многобуквенное слово, произнесенное во сне его голосом, он перестал являться мне, а буквы в этой жизни стали приобретать свою внутреннюю смысловую оструктурированность, и по своим, определяемым лишь значащими кровоточащими остовами, законам стали складываться в слова, родные мои слова, отрезанные от меня слова...
Итак, в тот последний раз я легко вошел в его кабинет, и маятник качался, и воздух густел... да, совсем забыл вам сообщить, что в предыдущих снах дед был укрыт от меня прозрачной эллипсоидной сферой, а я толкался в эту глупую преграду, матово бликующую в сумеречной зелени не яви, то опять так странно проявлялись очищенные куриные яйца в зеленых щах, и я пытался проникнуть за эту преграду, но тщетно каждый раз.
И вот я в кабинете, и на письменном столе стопки бумаг, и книги в шкафу пыльными корешками застыли в псевдобалетных позах, а в кресле сидит, чуть откинувшись, дед, и наконец-то без укрытия-сферы, но почему-то он во гневе.
Я не мог тогда понять, почему он ругается, а он сердится все сильнее и сильнее, и даже встает, и начинает ходить по скрипучему паркету, этот звук был для меня первым и единственным, услышанным во сне, из скрипа деревянных намастиченных половиц возник голос, он говорил, гневясь до хрипоты, волнами модулируя интонацию - САЛБЕРЙОНРОШ, салберйонрош, САЛБЕРЙОНРОШ, салберйонрош перерыв, а потом снова, но частыми затухающими бурунчиками салБЕРйонРОШсалБЕРйонРОШ - и вдруг исчезло все, только вязкий сироп пота покрыл мое тело, дрожали в судороге предплечья и голени, рождая двупастную боль, которая, перегруппировавшись и сконцентрировавшись, стальными стержнями навстречу друг другу двинулась по позвоночнику, проникла внутрь меж лопаток и, пронзив трепыхающееся сердце, вышла наружу из грудины, медленно вращением описывая конус, и вращение то завершилось моим криком, который я услышал словно издалека.
С тех пор ко мне возвращаются лишь остатки тех снов: собака в комнате, заваленной хламом, пытается вилять обрубком хвоста с неаккуратной кисточкой на конце, заглядывая мне в глаза.
И это суть полный и замкнутый цикл движения маятника - эсэлти дог ин кримсон глори энд тиэрс перманент...
Смеркается. Тени разбегаются в складках пододеяльника, ломаными узорами сходясь к подушке, узоры линиями образуют спирали, складывающиеся в водовороты, потом объединяются в один поток, превращаются в сверхконтрастные массивные, но плоские фигуры, нескончаемым потоком захватывают меня... и снова я вижу господ за полуденной трапезой, и снова... кланццц... скрип дерефян чэрз перешед в войс...
Часть 3
СМЫКАНИЕ ОМЕГИ
1
В огромном круглом зале без окон и дверей кипела работа. Гулким эхом от гладкой каменной стены отражались звуки ударов по железу.
В зале находилось нечто, сходное с металлическим яйцом в два человеческих роста, стоящим на остром конце. К гигантскому яйцу была прикреплена длинная ажурная штанга. Строго параллельно полу она тянулась в центр зала к мощному электрическому мотору, который словно присосался гигантским черным жуком к ее свободному концу.
Многочисленные работники в желтых одеждах суетливо вбивали костыли, обвязывали тяжелые стальные цепи, расплетали жгуты проводов, паяли и лудили. Во многих местах громадного зала периодически вспыхивали яркие белые огоньки, и змеились сизые дымки.
Сторонний наблюдатель мог бы разделить всех работающих в зале на две категории.
Одетые в цыпленочного цвета комбинезоны, неопределяемого пола, высокие, мохнатые золотистой шерстью, сухопарые существа с длинными руками о двух локтях и вытаращенными глазами, выполняли наиболее ответственные работы и составляли первую группу.
А во вторую входили низкорослые, вертлявые, чем-то напоминающие избалованных детей, большеголовые и большеротые, писклявые создания, чьи асфальтового цвета, лоснящиеся животы были сходны с переполненными жидкостью бурдюками, перевязанными внизу полоской грязно-желтой материи.
На долю большеротых приходились только подсобные работы, такие как перенос необходимых материалов, доставка инструментов, разметка мест для костылей и сверления отверстий, разжигание огня.
Издали вся картина очень напоминала копошение бессчетного количества только что вылупившихся черных головастиков (большеголовые работники) и дерганые перескоки желтых водомерок (двулоктевые создания) на весеннем пруду.
Тот же гипотетический наблюдатель, который, конечно же, никак не мог на самом деле присутствовать в сверхсекретном зале, отметил бы, что первое впечатление хаотичности и бессистемности происходящего абсолютно неверно.
Весь процесс был отлажен и четко организован.
Источником властной управляющей силы, пронизывающей все странное производство, был сударь-господин в чесучовом пальто, стоявший на сваренном из стальных листов и прутьев постаменте рядом с блестящим куполом желтоватого яйца. Перед собой он держал похожий на микрокалькулятор, увенчанный узким экраном, плоский прибор и зеленым с проседью, длинным ногтем аккуратно нажимал кнопки.
- Ваша Пуэрперальная Минус Шестая Позиция, старший лембой Катастрофный по вызову прибыл!
Один из одетых в комбинезоны рабочих поднялся по лесенке на постамент, остановился на почтительном расстоянии от сударя-господина и приложил к виску шестипалую кисть. При этом двулоктевая рука его образовала почти равностороннюю трапецию.
- Докладывай, Катастрофный, какова оперативная обстановка? - Начальник в чесучовом опустил прибор и внимательно посмотрел на лембоя.
- В настоящее время основные работы по монтажу Центрифуги выполнены. План-задание реализован на две трети. Осталось... - и Катастрофный принялся нудно перечислять замысловатые технологические операции.
- Та-ак. Медленно, значит, идет сборка. Говори, Катастрофный, как ускорить? - прервал его сударь-господин.
- Ваша Пуэрперальность, кикимор не хватает. Контингент полностью задействован, а новых поступлений нет. Лембоям самим за магнием приходится бегать. А материалец только на велотреке Сюповия и остался. Далеко, и время уходит.
Голос прораба дрожал.
- Ну, это не проблема. Согласно свежему донесению Глаз Босха, Радужный Валет покидает окрестности. Да и антикикиморная машинка теперь вот где! Ха-ха-ха! - Сударь-господин одной рукой потряс прибором, а другой похлопал по карману пальто.
- В начале следующей недели прибегут свеженькие кикиморы, тогда не зевай! И не забудь обыскать каждую! Обязательно задействуй Механического Пимена... Я точно знаю, что формула должна быть у одной из кикимор. Если, конечно, Радужный Валет не вмешался... Но, будем надеяться, и в этом случае Механический Пимен поможет... Говори, еще чего не хватает?
- Ваша Минус Шестая Позиция, магниевую сварочку бы на кислородную заменить, а? Она поэффективней будет, вот дело и побыстрей пойдет. - Видя, что начальник благодушествует, Катастрофный осмелел.
- Что-о-о? - Глава стройки вдруг так закричал, что ближайшие к собеседникам рабочие на секунду даже прервали свои занятия.
- Саботаж задумал? На закройку для омегаплана захотел? В галстуки? Э-ээ, нет, так легко не отделаешься! Я тебя сначала в минус первую позицию переставлю. В кикиморах скрипеть будешь! Ты у меня живо со своей минус третьей расстанешься! Первому дыхалку запечатаю, но разорваться не дам! А обратно в лембои, и тогда на закройку!
- Не губите, ваша Пуэрперальность! Я как лучше хотел, для ускорения всей работы! - бухнувшись на колени, захныкал лембой.
- Ишь чего удумал: магний-металл на кислород-газ менять! Дур-рак! Сударь-господин немного успокоился.
- Я ж тебе шестьсот шестьдесят шесть раз объяснял, что третьим условием нибелунгов, при наличии формулы и особого происхождения белокурой девушки с мушкой на левой щеке, является металл металлическое соединение Центрифуги. Никаких газов! Нибелунги всегда в сфере Металла обретались. Самый ответственный этап наступил, а ты, безмозглый, сорвать постройку мог кислород подсовываешь! Пшел вон!
Катастрофный быстро скатился по лестнице, чуть не задев внизу похожую на кокон с иллюминаторами капсулу, укрепленную рядом с постаментом, и растворился среди рабочих.
2
Странноватый дед, называвший себя Бобом Хайтом, докурил сигарету до фильтра, выкинул окурок и продолжил рассказ о директоре Имбецилия.
- Ага, ага. Он самый. Александр Соколов. Или, как многие его называют, Седой. Мы с ним вместе в либрии познакомились. Он редкое издание Сухомлинского тогда искал, а я так, все подряд просеивал. Ну и разговорились. Звездный знак у него оказался тот же... Близнецы... Душевный человек. Энциклопедист и подвижник. Кандидат военных наук, потомственный военный, сам в чине полковника логической службы, а всю жизнь на Шаговой посвятил убогим детям... - Боб Хайт докурил сигарету до фильтра и выкинул окурок.
Потом он откашлялся, закрывая рот рукой, и, пододвинувшись вплотную к Дезидерию и Громоздкому, полностью заслонил спиной рыбу Св. Христофора, сверкающую в Глазах Босха.
Дезидерий посмотрел назад, и ему показалось, что восковое ухо Св. Иеронима налилось розовым. Но цвет этот был какой-то неестественный, с противным ярко-малиновым отливом.
Дезидерий быстро зажмурил и открыл глаза: "Вроде все нормально. Наверное, оптический обман, игра люминесцентных ламп".
- Так вот, приходит на работу ко мне как-то поздним вечером Седой, продолжал пропитавшийся полынным запахом дед, - и начинает рассказывать про своих учеников, которых тогда всего-то с пяток было. Один из них... Как же его звали? То ли Акатов, то ли Акатышев... А может Нимфей Альба? Не помню... Ну, ладно. Ученик тот стихи написал. Про Ледовый Цеппелин. Что, мол, появится какой-то нехороший "пуэрперальный" человек, найдет и раскрутит этот самый Цеппелин наоборот, и тогда вся жизнь изменится. И, представляете, неполноценный слюнокап и в размер попал, и срифмовал! Соколов сначала долго восторгался, а потом мне стихи те прочитал. На улице ветрено и сыро, а в каптерке у меня электрическая плитка яркой спиралью тогда потрескивала. Уютно, сухо и тепло, больничной дезинфекцией только попахивает, но привыкаешь быстро, и глуховатый Соколовский голос: "когда Луна Земле мигает в вечернюю пору спросонья, света пунктиром зияет улица тихого счастья..." Романтика... Всего-то текста я, конечно, не помню, но еще такой отрывочек запал: "...тра-та-та, та-та, белый ветер дует в спину, тара-ра, та-та, бликом сверху рвется нож; он стоит предвечным клином, там-парам, в рамке ночи красный вздох, трам-та-там..." Саша читает по памяти, а у меня, как молния сверкнула в голове, и слова из найденного в либрии томика отчетливо перед глазами проступили: "Если догадливый человек выстрижет у кикиморы волосы на темени крестообразно, она навсегда остается ребенком и продолжает обычный рост дитяти. Непропорциональность форм, кривизна отдельных органов, косоглазие, немота, заикание, слюнотечение, скудная память и ум - вот неизбежные недостатки бывшей кикиморы, которая с возрастом совершенно забывает о своей давней жизни". Приметы-то, приметы! Ведь полностью совпадают с теми детьми, которыми Седой занимается. Я сразу же рассказывать, а он сначала, как и вы, не поверил. "Докажи, - говорит, - уважаемый Боб Хайт, свою рабочую гипотезу, что умственно отсталые дети - это бывшие кикиморы".
Я вас всех пережил. А зачем? И тебя, Ирина, и Гришу, и Герасимыч вот исчез. Зачем один я? Сын не знал, кто отец настоящий, ты молчала всю жизнь, я молчал... Зачем?"
Пехтерин положил карандаш на стол, снял правый валенок и носок, пошевелил голыми пальцами ног, встал, взял лежавшее рядом ружье, проверил: заряжено ли? снял с предохранителя и упер приклад в каменные плиты пола. Наклонившись, он широко открытым ртом захватил оба дула дробовика.
Чуть слышно звякнул металл о металл, стволы о зубные коронки, и склонившемуся рядом со столом Нефеду Никодимовичу на мгновенье показалось, что внутрь к нему двумя когтями залезает холодная гладкая лапа. Издали контур фигуры сторожа напоминал сломанную посередине цифру семь.
Подавив рождающийся рвотный приступ, большим пальцем ноги Пехтерин нажал на спусковой крючок.
От раздавшегося выстрела в тесном помещении поднялся небольшой воздушный смерч, который подхватил со стола исписанную бумагу, поднял, и она потом долго планировала сухим листом на распростертое остывающее тело...
Некоторое время спустя почтальонша Люба стала развозить корреспонденцию на велосипедах. Два казенных двухколесных механизма - поновей и постарей, были переданы почтовому ведомству по акту из местного отделения милиции. Жители Микрорайона-на-Мысу, заметив Любу на ярко-красном "Салюте", делали вывод: "Сегодня день доставки пенсий".
А для исполнения каждодневной работы она садилась в обшарпанное седло "Урала", и нажимала скрипучие педали. Зеркальце на руле, перечеркнутое диагональной трещиной, во время езды мелко тряслось и дребезжало, и с обратной стороны стекла, вдоль слоистого шрама-разлома, выбухавшего острыми полугранями из оторванного от озерной глади и помещенного в стальную круглую рамку кусочка отражающей поверхности, плясали темные язвы отслоившейся и прокорродировавшей амальгамы, частью неглубокие и полуприметные, частью выпуклые и объемные, переходящие в обсемененные капельками конденсата щели, по мере увеличения скорости движения, складывающиеся в разные интересные игровые фигуры, вечно пытающиеся ожить и сбежать от хромированной металлической плоти на землю.
ВТОРАЯ ФУГА
Мост Дезидерия
За столом сидят четверо. Мужчины. Перед ними тарелки с золотыми двойными каемками, серебряные приборы, рубиновые фужеры, в середине стола высокая салфетница тускло поблескивает змеистыми кольцами, обнимая бумажное гофре с голубой оторочкой. И свечи в трехруких подсвечниках по углам и в середине стола.
Киселеобразен и плотен воздух, люди запрессованы в нем восковыми фигурами и пока неподвижны.
Все это ядро маятника.
Маятник делает ленивое полудвижение вправо, потом до полного размаха влево, и вот уже полутоновое полудвижение теряет свою ползунковую половинчатость и становится размашистым полнокровным полилинейным движением, влево вправо, но полноприводная периодизация пойдет лишь назад вперед...
В тарелках густеет зеленоватая жидкость, оставляя крапчатые потеки на блестящих боках сваренных вкрутую куриных яиц.
Щи это.
Щи зеленые.
Яйца в тарелках как на подбор крупные: каждое занимает почти пятую часть тарелки.
Тарелки это плахи.
В руках четырех господ, как в деревянных рамах, лезвия гильотин - ножи, многократно отражающие пламя свечей. Трое из четырех застыли, занеся лезвия над яйцами, ведь полагается их мелко порезать прямо в тарелке, таков привычный обычай, смешать с горячим супом, передав зеленоватой взвеси желтизну оголенных сердцевин, забелив и замутив объем парящей питательной влаги, и только потом приступить к ее поглощению, таков прилюдный привычный обычай.
Четвертый нож уже начал двигаться к матово бликующему яйцу, неровными движениями пойманной рыбки безуспешно уклоняясь от назойливых свечных огней, частой сменой плоскостей в перемещении стараясь преодолеть сопротивление вязкого окружения.
Медленное его движение в воздухе сменяется стремительной молнией скольжения по полуокружности яйца... кланцц... от удара сорвавшегося ножа по тарелке в густом клейстере атмосферы ядра маятника зависает звук, сходный со скрипом деревянного рассохшегося стула - скрип дерефян чэрз перешед в войс яйцо, мелкой рябью завибрировав при отрыве от тарелки, родив желеобразный крабовидный всплеск, взлетает и планирует в сторону хозяина четвертого ножа, и заканчивает невидимую нить своей траектории в зияющем проеме между белоснежной рубашкой и серой жилеткой.
Хозяин передал хозяину.
Лишь капли на гофрированной поверхности салфеток темнеют увеличивающимися неровными пятнами.
И это первая четверть полного движения маятника: так закончиль рашн трапез з грин соуп...
Тот мост состоял из наскоро схваченных скобками пяти гладких еловых бревен, в дождь нога по ним скользила, и пешеход рисковал очутиться не на другой стороне, где желтел проолифленными стенами уютный домик, а в сырых зарослях ольхи и бузины на дне овражка, часто посещаемых по вечерам только золотистой птицей иволгой.
Надо было зашить рисковые бревна сверху досками и сделать перила.
Горбыль в его руках становился послушным слугой, впитывая усталость больших, крупносуставных пальцев и совпадая перемещением с посылом разума.
Отмерив рулеткой нужную длину, он ровно отрезал ножовкой первую доску и, пользуясь ей как шаблоном, быстро заготовил необходимое количество поперечен для настила. С гвоздями произошла заминка - оказалось, что в старой консервной банке остались одни единожды пользованные и поэтому искривленные. Но и гвозди беспрекословно подчинялись движениям его пальцев, они, словно сами, ложились на притропиночный валун и, с охотой отдавшись выправляющим ударам обуха топора, уже дрожали обновленными стреловидными телами от готовности уйти в податливую смоляную древесину.
Каждую заготовку из горбыля он аккуратно пристраивал плоской стороной наверх, а полукружьем с остатками коричневатой кожицы-коры на гладкую поверхность скользких бревен, выбирая положение наибольшей устойчивости и подгоняя заготовки по росту. По два гвоздя глубоко входили с краев справа и слева, на каждый гвоздь всего по три удара без большого замаха - послушай, Дезидерий, никогда не стой сзади человека, работающего топором - по два удара без замаха - топорище может остаться в руке, а сам топор отскочить и больно ранить - один удар, циклические колебания возобновились: полудвижение маятника опять плавно переходит в движение, вверх-вниз меняется на назад-вперед.
В густом утреннем августовском тумане казалось, что мост длинен и уводит не на другую сторону двадцатиметрового оврага, а продолжается долго-долго, и идти по нему было сладко жутко, казалось, что вот-вот впереди откроется нечто ненароком никогда не наблюдаемое, и оно заманивало и звало звенящей зыбью загадочности. В крупяном, клочковатом, консистенцией крохотных комочков кажущимся теми самыми щами, тумане видны были лишь по три покрытые седоватыми слезинками росы поперечины сзади и спереди от башмаков, которые оставляли на досках темнеющий, проявляющий влагу след, постепенно расплывающийся неровными пятнами. Прежде чем ступить на мост, он всегда закладывал руки за спину, раскрытыми ладонями наружу, сначала левую, а на нее тыльной стороной правую, чуть наклонялся вперед и шагал, шагал.
Откуда взялась эта поза?
На охоте, столь любимой им, и определявшей многие его привычки, это был малоэффективный способ передвижения - так долго не побродишь в поисках дичи.
Почему он докуривал сигарету до фильтра, ловко умел скручивать самокрутки и писал всегда трудночитаемым, мелким, убористым почерком? Откуда эта сверхэкономия?
Ведь табак и писчая бумага были тогда в достатке и дешевы.
Стоило ли, слушая коротковолновый транзисторный приемник, вплотную приникать ухом к динамику, наушники были тогда редки, и плотно прикрывать окна и двери?
Наверно за молочными облачками тумана, скрывающими другой конец моста и клубящимися сединой вокруг его висков, прятался ответ на эти вопросы, скрывался тот неизбежный семилетний сюрприз, когда маятник кроил своим обоюдоострым лезвием время на лоскуты и заново шил из них свое неповторимое одеяло.
Англоязычным шпионом Америки по пятьдесят восьмой статье он вошел туда, где приобрел странные привычки, в те семь лет, которые были на самом деле неумолимыми двадцатью пятью и закончились бы уже после его смерти, если бы, снова спрессованное время маятника, не странная сохранная сила яйца из зеленых щей, приобретенная дедом, еще молодым, в ходе полуденной трапезы с его отцом и двумя светилами мировой медицинской науки.
Он вернулся, чтобы сделать настил и перила на том бревенчатом мостике, и, сделав назначенное, опять ушел по росистым доскам в туман, чуть наклонившись вперед и заложив руки за спину.
И это вторая четверть движения маятника - эназер ван бридж форэва...
Вкус малины во рту. Кримсон.
Это какая-то необычная малина. Кримсон глори.
Ягоды-шапочки мелки внутренним объемом и ворсисты мягким бархатом выпуклых ячеек поверхности, скорее береты, чем колпачки.
И собака. Эсэлти.
Она ест малину с куста, аккуратно снимая языком те беретики, оголяя белеющие конические зубы основы ягод, а глаза ее карие, в них плещется остатками тот утренний туман и отражается край домика с крутой шиферной крышей и проолифленными стенами на другой стороне сшитого ниткой моста оврага Рип-Дельфин-Вита-Редди-Гера-Джон - это их глаза, они будут вновь и вновь возвращаться независимо от кличек, пола, породы и времени, передавая эстафету фотографической радужки друг другу, никогда не покидая меня - внук, если хочешь доставить псу удовольствие, то почеши за ушами - и крупносуставчатый палец проводит по коричневой шерсти, потом еще и еще, и животное жмурится, ловя чуткими вибриссами невидимые искры тепла с рук.
Эсэлти. Эсэлти дог...
Ирландского сеттера Рипа искали несколько дней. Говорили, он боялся грозы, а ночью была великая гроза, и он убежал, безуспешно ища укрытие от озверевших сверкающих молний и раскатов оголодавшего грома. Говорили, что потом его украли проходимцы-геологи, и якобы позже неделей на рынке в близлежащем райцентре бородатый полупьяный мужик в латаной телогрейке задешево продавал породистую охотничью собаку.
Но я-то знал, что это все не так.
Я-то знал, что он всего лишь ушел в предрассветный туман по тому самому мостику, виляя пером хвоста и полуобернув улыбающуюся рыжую до светло-коричневого морду.
Ведь как раз накануне грозы дед мне пересказал ирвинговскую новеллу о Рипе ван Винкле, про тридцатилетний сон-не-сон, вдруг вмиг пролетевший вздохом времени, а выдохом того же времени - маятник движется назад вперед возвращенного в переиначенные родные места.
И тем же предгрозовым озарниченным вечером я шептал в пахнущее землей и свежей травой вислое ухо: "Ну, что же ты, Рипушка? Ты проснулся или еще не засыпал? Твой сон впереди, как и мой?".
А он, кареглазый, слушал и не мигал.
Когда же Рип исчез, я понял, что все-таки тот полукнижный сон был у нас с ним впереди, но он проверяющим ушел в него первый и передал свой взгляд другим собакам, чтобы помнил я о трех начальных досточках туманного мостка.
Другие же, выполняя его завет, преданно несли свою ответственность все долгое тридцатилетнее время, пока дарованная мне жизнь накапливалась во мне, подобно электричеству в аккумуляторе, они же, эти глазастые псы и псицы, поддерживали зарядный ток на должном уровне.
Теперь три десятилетия истекли, маятник подходит к своей трети, и настал момент разрядиться той энергией, и в отблесках роковых разрядов-молний все чаще и чаще возникает в голове моей мостик, а по нему ко мне возвращаются собаки, и есть там сеттеры и немецкие легавые, и маленькая длинношерстная такса семенит сзади, смешно взбрыкивая мохнатыми ножками и беззвучно взвизгивая от обиды, что не может угнаться за длинноногими товарками.
И это, стало быть, третья складка до полного цикла колебания: эсэлти кримсон глори догс...
На протяжении второй половины тридцатилетия, сразу после того дня, когда, возвращаясь таганскими переулками с первой своей гражданской панихиды, в полубессознательном состоянии после поцелуя такого непривычно холодного, почти каменного лба мертвого деда, я отдал целых десять рублей за просто так лысому подвижному человечишке со свинячьими глазками, полуверя, полуневеря его вертким уверениям вернуть деньги в понедельник при встрече в метро на Привокзальной, куда я, конечно же, не поехал, часто во сне я видел деда.
И просыпаясь, чувствовал его близость, ощущал немое присутствие, и опротивореченный ощущением недавнего с ним общения, его только что виденным ликом и физическим отсутствием в этом мире, я путался в тенетах между сном и явью, тело мое отказывало в послушании, не хотело отличать активную действительность от мыслей и образов, а стремилось либо побыстрее вернуться туда, где еще недавно была встреча, либо остаться в этом сладко-зыбком состоянии, впитывая эманации воспоминаний недавней встречи, но резким заслоном появлялась комната без мебели со множеством разбросанных по полу вещей, и густо коричневая собака с висячими ушами и купированным хвостом, одна из тех, составлявших цепочку на мосту, бродила в хаосе хлама совсем ненужных разных предметов и что-то важно вынюхивала, впуская внутрь себя воздух, изредка вертко виляя волнистым остатком хвоста, смотря на меня знакомыми карими глазами. Тиэрс...
Я всегда тяжко возвращался из той комнаты в свое тело, с трудом опять овладевая разумом нужными для существования ЗДЕСЬ условными и безусловными рефлексами, как бы заново знакомясь с физическими проблемами и недомоганиями... эсэлти дог энд тиэрс...
Почти никогда во сне дед не разговаривал со мной, только смотрел и иногда улыбался уголками рта, наверное, так было надо, пока накапливалась энергия, пока раскачивался вдохом времени маятник, пока не настала пора выдыхать, потому что после того единственного раза, когда я услышал многобуквенное слово, произнесенное во сне его голосом, он перестал являться мне, а буквы в этой жизни стали приобретать свою внутреннюю смысловую оструктурированность, и по своим, определяемым лишь значащими кровоточащими остовами, законам стали складываться в слова, родные мои слова, отрезанные от меня слова...
Итак, в тот последний раз я легко вошел в его кабинет, и маятник качался, и воздух густел... да, совсем забыл вам сообщить, что в предыдущих снах дед был укрыт от меня прозрачной эллипсоидной сферой, а я толкался в эту глупую преграду, матово бликующую в сумеречной зелени не яви, то опять так странно проявлялись очищенные куриные яйца в зеленых щах, и я пытался проникнуть за эту преграду, но тщетно каждый раз.
И вот я в кабинете, и на письменном столе стопки бумаг, и книги в шкафу пыльными корешками застыли в псевдобалетных позах, а в кресле сидит, чуть откинувшись, дед, и наконец-то без укрытия-сферы, но почему-то он во гневе.
Я не мог тогда понять, почему он ругается, а он сердится все сильнее и сильнее, и даже встает, и начинает ходить по скрипучему паркету, этот звук был для меня первым и единственным, услышанным во сне, из скрипа деревянных намастиченных половиц возник голос, он говорил, гневясь до хрипоты, волнами модулируя интонацию - САЛБЕРЙОНРОШ, салберйонрош, САЛБЕРЙОНРОШ, салберйонрош перерыв, а потом снова, но частыми затухающими бурунчиками салБЕРйонРОШсалБЕРйонРОШ - и вдруг исчезло все, только вязкий сироп пота покрыл мое тело, дрожали в судороге предплечья и голени, рождая двупастную боль, которая, перегруппировавшись и сконцентрировавшись, стальными стержнями навстречу друг другу двинулась по позвоночнику, проникла внутрь меж лопаток и, пронзив трепыхающееся сердце, вышла наружу из грудины, медленно вращением описывая конус, и вращение то завершилось моим криком, который я услышал словно издалека.
С тех пор ко мне возвращаются лишь остатки тех снов: собака в комнате, заваленной хламом, пытается вилять обрубком хвоста с неаккуратной кисточкой на конце, заглядывая мне в глаза.
И это суть полный и замкнутый цикл движения маятника - эсэлти дог ин кримсон глори энд тиэрс перманент...
Смеркается. Тени разбегаются в складках пододеяльника, ломаными узорами сходясь к подушке, узоры линиями образуют спирали, складывающиеся в водовороты, потом объединяются в один поток, превращаются в сверхконтрастные массивные, но плоские фигуры, нескончаемым потоком захватывают меня... и снова я вижу господ за полуденной трапезой, и снова... кланццц... скрип дерефян чэрз перешед в войс...
Часть 3
СМЫКАНИЕ ОМЕГИ
1
В огромном круглом зале без окон и дверей кипела работа. Гулким эхом от гладкой каменной стены отражались звуки ударов по железу.
В зале находилось нечто, сходное с металлическим яйцом в два человеческих роста, стоящим на остром конце. К гигантскому яйцу была прикреплена длинная ажурная штанга. Строго параллельно полу она тянулась в центр зала к мощному электрическому мотору, который словно присосался гигантским черным жуком к ее свободному концу.
Многочисленные работники в желтых одеждах суетливо вбивали костыли, обвязывали тяжелые стальные цепи, расплетали жгуты проводов, паяли и лудили. Во многих местах громадного зала периодически вспыхивали яркие белые огоньки, и змеились сизые дымки.
Сторонний наблюдатель мог бы разделить всех работающих в зале на две категории.
Одетые в цыпленочного цвета комбинезоны, неопределяемого пола, высокие, мохнатые золотистой шерстью, сухопарые существа с длинными руками о двух локтях и вытаращенными глазами, выполняли наиболее ответственные работы и составляли первую группу.
А во вторую входили низкорослые, вертлявые, чем-то напоминающие избалованных детей, большеголовые и большеротые, писклявые создания, чьи асфальтового цвета, лоснящиеся животы были сходны с переполненными жидкостью бурдюками, перевязанными внизу полоской грязно-желтой материи.
На долю большеротых приходились только подсобные работы, такие как перенос необходимых материалов, доставка инструментов, разметка мест для костылей и сверления отверстий, разжигание огня.
Издали вся картина очень напоминала копошение бессчетного количества только что вылупившихся черных головастиков (большеголовые работники) и дерганые перескоки желтых водомерок (двулоктевые создания) на весеннем пруду.
Тот же гипотетический наблюдатель, который, конечно же, никак не мог на самом деле присутствовать в сверхсекретном зале, отметил бы, что первое впечатление хаотичности и бессистемности происходящего абсолютно неверно.
Весь процесс был отлажен и четко организован.
Источником властной управляющей силы, пронизывающей все странное производство, был сударь-господин в чесучовом пальто, стоявший на сваренном из стальных листов и прутьев постаменте рядом с блестящим куполом желтоватого яйца. Перед собой он держал похожий на микрокалькулятор, увенчанный узким экраном, плоский прибор и зеленым с проседью, длинным ногтем аккуратно нажимал кнопки.
- Ваша Пуэрперальная Минус Шестая Позиция, старший лембой Катастрофный по вызову прибыл!
Один из одетых в комбинезоны рабочих поднялся по лесенке на постамент, остановился на почтительном расстоянии от сударя-господина и приложил к виску шестипалую кисть. При этом двулоктевая рука его образовала почти равностороннюю трапецию.
- Докладывай, Катастрофный, какова оперативная обстановка? - Начальник в чесучовом опустил прибор и внимательно посмотрел на лембоя.
- В настоящее время основные работы по монтажу Центрифуги выполнены. План-задание реализован на две трети. Осталось... - и Катастрофный принялся нудно перечислять замысловатые технологические операции.
- Та-ак. Медленно, значит, идет сборка. Говори, Катастрофный, как ускорить? - прервал его сударь-господин.
- Ваша Пуэрперальность, кикимор не хватает. Контингент полностью задействован, а новых поступлений нет. Лембоям самим за магнием приходится бегать. А материалец только на велотреке Сюповия и остался. Далеко, и время уходит.
Голос прораба дрожал.
- Ну, это не проблема. Согласно свежему донесению Глаз Босха, Радужный Валет покидает окрестности. Да и антикикиморная машинка теперь вот где! Ха-ха-ха! - Сударь-господин одной рукой потряс прибором, а другой похлопал по карману пальто.
- В начале следующей недели прибегут свеженькие кикиморы, тогда не зевай! И не забудь обыскать каждую! Обязательно задействуй Механического Пимена... Я точно знаю, что формула должна быть у одной из кикимор. Если, конечно, Радужный Валет не вмешался... Но, будем надеяться, и в этом случае Механический Пимен поможет... Говори, еще чего не хватает?
- Ваша Минус Шестая Позиция, магниевую сварочку бы на кислородную заменить, а? Она поэффективней будет, вот дело и побыстрей пойдет. - Видя, что начальник благодушествует, Катастрофный осмелел.
- Что-о-о? - Глава стройки вдруг так закричал, что ближайшие к собеседникам рабочие на секунду даже прервали свои занятия.
- Саботаж задумал? На закройку для омегаплана захотел? В галстуки? Э-ээ, нет, так легко не отделаешься! Я тебя сначала в минус первую позицию переставлю. В кикиморах скрипеть будешь! Ты у меня живо со своей минус третьей расстанешься! Первому дыхалку запечатаю, но разорваться не дам! А обратно в лембои, и тогда на закройку!
- Не губите, ваша Пуэрперальность! Я как лучше хотел, для ускорения всей работы! - бухнувшись на колени, захныкал лембой.
- Ишь чего удумал: магний-металл на кислород-газ менять! Дур-рак! Сударь-господин немного успокоился.
- Я ж тебе шестьсот шестьдесят шесть раз объяснял, что третьим условием нибелунгов, при наличии формулы и особого происхождения белокурой девушки с мушкой на левой щеке, является металл металлическое соединение Центрифуги. Никаких газов! Нибелунги всегда в сфере Металла обретались. Самый ответственный этап наступил, а ты, безмозглый, сорвать постройку мог кислород подсовываешь! Пшел вон!
Катастрофный быстро скатился по лестнице, чуть не задев внизу похожую на кокон с иллюминаторами капсулу, укрепленную рядом с постаментом, и растворился среди рабочих.
2
Странноватый дед, называвший себя Бобом Хайтом, докурил сигарету до фильтра, выкинул окурок и продолжил рассказ о директоре Имбецилия.
- Ага, ага. Он самый. Александр Соколов. Или, как многие его называют, Седой. Мы с ним вместе в либрии познакомились. Он редкое издание Сухомлинского тогда искал, а я так, все подряд просеивал. Ну и разговорились. Звездный знак у него оказался тот же... Близнецы... Душевный человек. Энциклопедист и подвижник. Кандидат военных наук, потомственный военный, сам в чине полковника логической службы, а всю жизнь на Шаговой посвятил убогим детям... - Боб Хайт докурил сигарету до фильтра и выкинул окурок.
Потом он откашлялся, закрывая рот рукой, и, пододвинувшись вплотную к Дезидерию и Громоздкому, полностью заслонил спиной рыбу Св. Христофора, сверкающую в Глазах Босха.
Дезидерий посмотрел назад, и ему показалось, что восковое ухо Св. Иеронима налилось розовым. Но цвет этот был какой-то неестественный, с противным ярко-малиновым отливом.
Дезидерий быстро зажмурил и открыл глаза: "Вроде все нормально. Наверное, оптический обман, игра люминесцентных ламп".
- Так вот, приходит на работу ко мне как-то поздним вечером Седой, продолжал пропитавшийся полынным запахом дед, - и начинает рассказывать про своих учеников, которых тогда всего-то с пяток было. Один из них... Как же его звали? То ли Акатов, то ли Акатышев... А может Нимфей Альба? Не помню... Ну, ладно. Ученик тот стихи написал. Про Ледовый Цеппелин. Что, мол, появится какой-то нехороший "пуэрперальный" человек, найдет и раскрутит этот самый Цеппелин наоборот, и тогда вся жизнь изменится. И, представляете, неполноценный слюнокап и в размер попал, и срифмовал! Соколов сначала долго восторгался, а потом мне стихи те прочитал. На улице ветрено и сыро, а в каптерке у меня электрическая плитка яркой спиралью тогда потрескивала. Уютно, сухо и тепло, больничной дезинфекцией только попахивает, но привыкаешь быстро, и глуховатый Соколовский голос: "когда Луна Земле мигает в вечернюю пору спросонья, света пунктиром зияет улица тихого счастья..." Романтика... Всего-то текста я, конечно, не помню, но еще такой отрывочек запал: "...тра-та-та, та-та, белый ветер дует в спину, тара-ра, та-та, бликом сверху рвется нож; он стоит предвечным клином, там-парам, в рамке ночи красный вздох, трам-та-там..." Саша читает по памяти, а у меня, как молния сверкнула в голове, и слова из найденного в либрии томика отчетливо перед глазами проступили: "Если догадливый человек выстрижет у кикиморы волосы на темени крестообразно, она навсегда остается ребенком и продолжает обычный рост дитяти. Непропорциональность форм, кривизна отдельных органов, косоглазие, немота, заикание, слюнотечение, скудная память и ум - вот неизбежные недостатки бывшей кикиморы, которая с возрастом совершенно забывает о своей давней жизни". Приметы-то, приметы! Ведь полностью совпадают с теми детьми, которыми Седой занимается. Я сразу же рассказывать, а он сначала, как и вы, не поверил. "Докажи, - говорит, - уважаемый Боб Хайт, свою рабочую гипотезу, что умственно отсталые дети - это бывшие кикиморы".