Страница:
С Нури Шааланом были старшины его племени, знаменитые шейхи, облаченные в шелка. Старшим из них являлся Фарис: подобно Гамлету, он не прощал
Нури убийства своего отца, шейха Соттама. Это был худой человек с отвислыми усами и неестественно бледным лицом. Затем следовали шейхи Трад и Султан, круглоглазые, степенные и прямые. Тут же присутствовали Миджхем, Халид, Дарзи Ибн Дагми, Хаффаджи и Рахейл.
Возле меня сидел Рахейл, чванясь своим ярким нарядом. Пользуясь общей беседой, он шепотом сообщил мне имя каждого шейха. Им не нужно было спрашивать, кто я такой, ибо моя одежда и внешность выделялись среди людей пустыни. То, что я являлся единственным человеком с выбритым лицом, создало мне всеобщую известность, которую я еще усугубил тем, что всегда носил белоснежную (по крайней мере, снаружи) одежду из шелка сомнительного качества с ало-золотым головным шнурком из Мекки и золотым кинжалом84.
Фейсал неоднократно на таких совещаниях привлекал на свою сторону новые племена и заражал их своим энтузиазмом. Часто делать это приходилось мне. Но никогда еще до сего дня мы не выступали так активно сообща, поддерживая друг друга. Даже руалла растаяли, и мы могли добиться от них всего одним своим словом. Присутствующие сидели затаив дыхание, с блеском веры в проницательных глазах, в упор смотревших на нас.
Фейсал пробудил в них национальное чувство одной фразой, которая заставила их задуматься над историей и языком арабов; затем он на мгновение погрузился в молчание: эти безграмотные люди страстно любили красоту слова и смаковали каждое слово отдельно. Вторая фраза уяснила им дух Фейсала, их товарища и вождя, все принесшего в жертву национальной свободе. Затем снова наступило молчание, во время которого они представляли себе его, проводящего день и ночь в палатке, поучая, проповедуя, приказывая и завязывая дружбу; и они постепенно проникались страстью, скрывавшейся за внешностью этого человека, который сидел здесь, как икона, освобожденный от желаний, честолюбия, слабости и ошибок; эта сильная и разносторонняя личность была во власти отвлеченной идеи, с одним только чувством и целью – жить и умереть для служения ей.
Разумеется, это был художественный образ человека, не человек во плоти и крови, но тем не менее подлинный, хотя его личность словно отказалась от третьего измерения в пользу идеи. Фейсал, будучи нашим вождем, в действительности был покорным слугой национальной идеи, ее орудием, отнюдь не господином.
Наш разговор был искусно направлен на то, чтобы вскрыть тайные помыслы присутствующих. Вскоре стало заметно, что наши речи задели их за живое. Мы умолкли, наблюдая за их движениями и речью и за тем, как они заражали друг друга своим пылом, пока атмосфера не раскалилась и в невнятных фразах не обнаружился первый толчок к жажде познания, которая светилась в их глазах. Они стали торопить нас, как если бы они сами были зачинщиками, а мы – лишь сторонними наблюдателями. Они стремились передать нам всю силу своей веры.
Мы обсудили все подробности предстоящих действий, и в тот же вечер я вылетел обратно в Гувейру, а к ночи прилетел в Акабу, где встретил только что прибывшего туда Доуни и рассказал ему, что, несмотря на крупные события, все идет как по маслу. На следующее утро аэроплан привез нам известия о положении отряда Бэкстона в Мудовваре.
Бэкстон решил штурмовать ее перед рассветом, подготовив штурм бомбардировкой с аэропланов. Отряд разделился на три части, одна должна была занять станцию, а две другие – главные редуты.
Выступление наметили на четыре часа, но дорога оказалась труднопроходимой, и уже почти наступил день, прежде чем открыли действия против южного редута. Забросав его бомбами, отряд ринулся на укрепление и легко завладел им. В ту же минуту второй отряд захватил станцию. В среднем редуте поднялась тревога, но и он сдался спустя двадцать минут.
Северный редут, где имелась пушка, казался храбрее и засыпал наши войска снарядами. Бэкстон под прикрытием южного редута открыл огонь из орудий, посылая с обычной меткостью снаряд за снарядом. Затем в воздух поднялись аэропланы и вновь начали бомбардировку. В семь часов утра неприятель сдался. Мы потеряли четырех убитыми и десять ранеными. Турки же потеряли двадцать одного убитыми, а полтораста человек сдалось в плен с двумя полевыми орудиями и тремя пулеметами.
Люди Бэкстона немедленно взорвали все стены и разнесли вдребезги моторные насосы и железнодорожный путь на две тысячи ярдов.
В сумерках Бэкстон скомандовал отряду: «Шагом марш!» – и четыреста верблюдов, поднявшись, как один, и ревя, словно в день Страшного Суда, выступили на Джефер. Оттуда мы и получили известия о случившемся. Отряд отдохнул день, пополнил запасы провианта и отправился в Баир, где мы с Джойсом еще раньше условились примкнуть к нему.
Вечером 15 августа 1918 года мы с Бэкстоном устроили в Баире военный совет. Майор Юнг прислал в Баир довольствие для людей и животных на четырнадцать дней. Из него оставалось на восемь дней для людей, на десять – для верблюдов.
Нам пришлось приспособить план к новой ситуации. Бэкстон очистил свой отряд от всех непригодных людей, а я из двух бронированных автомобилей оставил лишь один и наметил новую дорогу.
Бэкстон и его люди выступили в середине дня, я же отложил свой отъезд до вечера, наблюдая, как мои люди грузили на тридцать вьючных верблюдов шесть тысяч фунтов пироксилина. Бэкстона мы нагнали к утру.
Ночь мы провели в вади Гадаф. Следующий день не отличался от предыдущего: мы опять с упорством осилили сорок миль. Третий день являлся последним перед взрывом моста. Утром мы увидали Муагтар, место нашей засады. Мы настойчиво подвигались вперед. С юга показался турецкий аэроплан, пролетел вдоль нашей колонны и исчез впереди, в направлении Аммана.
В полдень мы с трудом добрели до Муаггара. Мы разослали людей в окрестные деревни, чтобы разузнать новости. Они вернулись с вестью, что нам не везет. Три турецких отряда числом в сорок человек каждый провели минувшую ночь в трех деревнях, соседних с большим мостом. Между тем границы этих деревень мы неминуемо должны были пересечь.
Наскоро устроили совет. Аэроплан мог нас заметить и не заметить. В худшем случае это вызвало бы усиление охраны моста, чего я не слишком боялся. Турки сочли бы нас авангардом отряда, совершившего третий набег на Амман, и, вероятно, предпочли бы сконцентрировать свои войска, чем разбрасывать их.
Люди же Бэкстона являлись великолепными бойцами, а он еще раньше разработал замечательные планы. Успех казался предрешенным.
Но возникло сомнение в ценности моста, вернее, в том, во сколько английских жизней он нам обойдется и насколько их число будет соответствовать запрещению Бартоломью нести потери.
Люди Бэкстона не могли бы рассеяться после взрыва, как стая птиц, и найти сами обратную дорогу в Муаггар. В ночном сражении некоторые из них были бы отрезаны и могли погибнуть. Нам пришлось бы дожидаться их, что могло бы нам стоить еще больших потерь. Весь урон мог составить пятьдесят человек, а я исчислял ценность моста менее чем в пять. Бэкстон согласился со мной. Мы решили отказаться от нашего замысла и немедленно двинуться обратно.
Наши люди были разочарованы, услышав об этом решении. Они горячо верили, что план будет выполнен полностью.
Желая выиграть хотя бы то, что мы могли, я послал всех старшин с целью распустить преувеличенные слухи о нашей численности и рассказывать о нашем приходе как о рекогносцировке армии Фейсала, намеревающейся с новолунием штурмом занять Амман. Прослышав о нас, турки пришли в ужас. Их кавалерия ринулась вперед. Пустые жестянки из-под мяса, которыми была усыпана вершина горы, и глубокие следы огромных автомобилей, изрезывавшие склоны долины, подтвердили бессвязные рассказы поселян. Не пролив ни капли крови, мы добились задержки врага на неделю. Разрушением же моста мы выиграли бы недели две, не более.
Мы подождали, пока сгустились сумерки, и выступили в Азрак, лежавший в пятидесяти милях от нас. Наступила светлая лунная ночь. Мы двигались вплоть до наступления бледного утра. Через два дня пути, выбившись из сил, мы добрались до пункта назначения. Там отряд отдыхал в течение двух дней. На третий мы отправились в Баир.
Оттуда я решил поехать с броневиками в Аба-эль-Лиссан, ибо в Баире Бэкстон находился с испытанными друзьями и мог действовать без моей помощи. Джойс, Доуни и Юнг рассказали, что все идет чудесно. Действительно, приготовления закончились, и Джойс уехал в Каир, а Доуни – в ставку главнокомандующего, чтобы рассказать Алленби о наших успехах и о неукоснительном осуществлении его плана.
Нури убийства своего отца, шейха Соттама. Это был худой человек с отвислыми усами и неестественно бледным лицом. Затем следовали шейхи Трад и Султан, круглоглазые, степенные и прямые. Тут же присутствовали Миджхем, Халид, Дарзи Ибн Дагми, Хаффаджи и Рахейл.
Возле меня сидел Рахейл, чванясь своим ярким нарядом. Пользуясь общей беседой, он шепотом сообщил мне имя каждого шейха. Им не нужно было спрашивать, кто я такой, ибо моя одежда и внешность выделялись среди людей пустыни. То, что я являлся единственным человеком с выбритым лицом, создало мне всеобщую известность, которую я еще усугубил тем, что всегда носил белоснежную (по крайней мере, снаружи) одежду из шелка сомнительного качества с ало-золотым головным шнурком из Мекки и золотым кинжалом84.
Фейсал неоднократно на таких совещаниях привлекал на свою сторону новые племена и заражал их своим энтузиазмом. Часто делать это приходилось мне. Но никогда еще до сего дня мы не выступали так активно сообща, поддерживая друг друга. Даже руалла растаяли, и мы могли добиться от них всего одним своим словом. Присутствующие сидели затаив дыхание, с блеском веры в проницательных глазах, в упор смотревших на нас.
Фейсал пробудил в них национальное чувство одной фразой, которая заставила их задуматься над историей и языком арабов; затем он на мгновение погрузился в молчание: эти безграмотные люди страстно любили красоту слова и смаковали каждое слово отдельно. Вторая фраза уяснила им дух Фейсала, их товарища и вождя, все принесшего в жертву национальной свободе. Затем снова наступило молчание, во время которого они представляли себе его, проводящего день и ночь в палатке, поучая, проповедуя, приказывая и завязывая дружбу; и они постепенно проникались страстью, скрывавшейся за внешностью этого человека, который сидел здесь, как икона, освобожденный от желаний, честолюбия, слабости и ошибок; эта сильная и разносторонняя личность была во власти отвлеченной идеи, с одним только чувством и целью – жить и умереть для служения ей.
Разумеется, это был художественный образ человека, не человек во плоти и крови, но тем не менее подлинный, хотя его личность словно отказалась от третьего измерения в пользу идеи. Фейсал, будучи нашим вождем, в действительности был покорным слугой национальной идеи, ее орудием, отнюдь не господином.
Наш разговор был искусно направлен на то, чтобы вскрыть тайные помыслы присутствующих. Вскоре стало заметно, что наши речи задели их за живое. Мы умолкли, наблюдая за их движениями и речью и за тем, как они заражали друг друга своим пылом, пока атмосфера не раскалилась и в невнятных фразах не обнаружился первый толчок к жажде познания, которая светилась в их глазах. Они стали торопить нас, как если бы они сами были зачинщиками, а мы – лишь сторонними наблюдателями. Они стремились передать нам всю силу своей веры.
Мы обсудили все подробности предстоящих действий, и в тот же вечер я вылетел обратно в Гувейру, а к ночи прилетел в Акабу, где встретил только что прибывшего туда Доуни и рассказал ему, что, несмотря на крупные события, все идет как по маслу. На следующее утро аэроплан привез нам известия о положении отряда Бэкстона в Мудовваре.
Бэкстон решил штурмовать ее перед рассветом, подготовив штурм бомбардировкой с аэропланов. Отряд разделился на три части, одна должна была занять станцию, а две другие – главные редуты.
Выступление наметили на четыре часа, но дорога оказалась труднопроходимой, и уже почти наступил день, прежде чем открыли действия против южного редута. Забросав его бомбами, отряд ринулся на укрепление и легко завладел им. В ту же минуту второй отряд захватил станцию. В среднем редуте поднялась тревога, но и он сдался спустя двадцать минут.
Северный редут, где имелась пушка, казался храбрее и засыпал наши войска снарядами. Бэкстон под прикрытием южного редута открыл огонь из орудий, посылая с обычной меткостью снаряд за снарядом. Затем в воздух поднялись аэропланы и вновь начали бомбардировку. В семь часов утра неприятель сдался. Мы потеряли четырех убитыми и десять ранеными. Турки же потеряли двадцать одного убитыми, а полтораста человек сдалось в плен с двумя полевыми орудиями и тремя пулеметами.
Люди Бэкстона немедленно взорвали все стены и разнесли вдребезги моторные насосы и железнодорожный путь на две тысячи ярдов.
В сумерках Бэкстон скомандовал отряду: «Шагом марш!» – и четыреста верблюдов, поднявшись, как один, и ревя, словно в день Страшного Суда, выступили на Джефер. Оттуда мы и получили известия о случившемся. Отряд отдохнул день, пополнил запасы провианта и отправился в Баир, где мы с Джойсом еще раньше условились примкнуть к нему.
Вечером 15 августа 1918 года мы с Бэкстоном устроили в Баире военный совет. Майор Юнг прислал в Баир довольствие для людей и животных на четырнадцать дней. Из него оставалось на восемь дней для людей, на десять – для верблюдов.
Нам пришлось приспособить план к новой ситуации. Бэкстон очистил свой отряд от всех непригодных людей, а я из двух бронированных автомобилей оставил лишь один и наметил новую дорогу.
Бэкстон и его люди выступили в середине дня, я же отложил свой отъезд до вечера, наблюдая, как мои люди грузили на тридцать вьючных верблюдов шесть тысяч фунтов пироксилина. Бэкстона мы нагнали к утру.
Ночь мы провели в вади Гадаф. Следующий день не отличался от предыдущего: мы опять с упорством осилили сорок миль. Третий день являлся последним перед взрывом моста. Утром мы увидали Муагтар, место нашей засады. Мы настойчиво подвигались вперед. С юга показался турецкий аэроплан, пролетел вдоль нашей колонны и исчез впереди, в направлении Аммана.
В полдень мы с трудом добрели до Муаггара. Мы разослали людей в окрестные деревни, чтобы разузнать новости. Они вернулись с вестью, что нам не везет. Три турецких отряда числом в сорок человек каждый провели минувшую ночь в трех деревнях, соседних с большим мостом. Между тем границы этих деревень мы неминуемо должны были пересечь.
Наскоро устроили совет. Аэроплан мог нас заметить и не заметить. В худшем случае это вызвало бы усиление охраны моста, чего я не слишком боялся. Турки сочли бы нас авангардом отряда, совершившего третий набег на Амман, и, вероятно, предпочли бы сконцентрировать свои войска, чем разбрасывать их.
Люди же Бэкстона являлись великолепными бойцами, а он еще раньше разработал замечательные планы. Успех казался предрешенным.
Но возникло сомнение в ценности моста, вернее, в том, во сколько английских жизней он нам обойдется и насколько их число будет соответствовать запрещению Бартоломью нести потери.
Люди Бэкстона не могли бы рассеяться после взрыва, как стая птиц, и найти сами обратную дорогу в Муаггар. В ночном сражении некоторые из них были бы отрезаны и могли погибнуть. Нам пришлось бы дожидаться их, что могло бы нам стоить еще больших потерь. Весь урон мог составить пятьдесят человек, а я исчислял ценность моста менее чем в пять. Бэкстон согласился со мной. Мы решили отказаться от нашего замысла и немедленно двинуться обратно.
Наши люди были разочарованы, услышав об этом решении. Они горячо верили, что план будет выполнен полностью.
Желая выиграть хотя бы то, что мы могли, я послал всех старшин с целью распустить преувеличенные слухи о нашей численности и рассказывать о нашем приходе как о рекогносцировке армии Фейсала, намеревающейся с новолунием штурмом занять Амман. Прослышав о нас, турки пришли в ужас. Их кавалерия ринулась вперед. Пустые жестянки из-под мяса, которыми была усыпана вершина горы, и глубокие следы огромных автомобилей, изрезывавшие склоны долины, подтвердили бессвязные рассказы поселян. Не пролив ни капли крови, мы добились задержки врага на неделю. Разрушением же моста мы выиграли бы недели две, не более.
Мы подождали, пока сгустились сумерки, и выступили в Азрак, лежавший в пятидесяти милях от нас. Наступила светлая лунная ночь. Мы двигались вплоть до наступления бледного утра. Через два дня пути, выбившись из сил, мы добрались до пункта назначения. Там отряд отдыхал в течение двух дней. На третий мы отправились в Баир.
Оттуда я решил поехать с броневиками в Аба-эль-Лиссан, ибо в Баире Бэкстон находился с испытанными друзьями и мог действовать без моей помощи. Джойс, Доуни и Юнг рассказали, что все идет чудесно. Действительно, приготовления закончились, и Джойс уехал в Каир, а Доуни – в ставку главнокомандующего, чтобы рассказать Алленби о наших успехах и о неукоснительном осуществлении его плана.