Страница:
Кто же ещё сможет со мной гулять? Мама-Маша? Сомневаюсь. У неё самой то совещания по повышению квалификации, то по понижению чего-то; то её куда-то избирают, то она сама кого-то избирает. К тому же ей надо иногда и что-то приготовить, что-то выстирать. Я уже не говорю о том, что ей необходимо… э… э… привести себя в порядок…
Собираюсь серьёзно поговорить с Пал Палычем, посоветовать ему, чтобы забрал маму Машу с работы. Как-нибудь мы все перебьёмся и на его зарплату, зато у нас будет счастливая семья: все будут ухожены, накормлены, вымыты и обласканы. Не раз я слышал: в иных семьях хозяек берегут, иногда даже отправляют их на курорты отдыхать… Это я одобряю: хозяйка всем нужна здоровой. Ей ведь приходиться держать на своих хрупких плечах семью, работать с утра до ночи. …Ну вот, уже начинаю ворчать, будто я не чистопородный жесткошёрстный фокс, а какой-нибудь ерундовый фаунгабриак.
Как видите, косвенным образом я уже вам представился. Теперь добавлю, что я умею писать. Конечно, этим сейчас никого не удивить. Сейчас многие умеют писать. Уверен, что их стало даже больше тех, кто способен всею эту писанину прочесть.
Не знаю, как другие пишущие, но я использую это своё умение во благо читателям. А ведь писать мне совсем не просто. Приходиться делать это урывками, иногда даже ночью. Днём мало свободного времени, я ведь работаю: кому-то надо помогать Вите готовить уроки — у него нет времени и поесть — то как следует, все на ходу. Вот я и сижу с ним рядом, слежу, как он занимается, ворчу — а что поделаешь? Решаю задачки по тригонометрии!
Да уж пёс с ним!
В наше трудное время (не мне объяснять) сложно не столько написать книгу, сколько её напечатать. Конечно, в этом деле немаловажную роль играет и талант, и тема произведения. Но, безусловно, и умело сочинённая заявка на издание. Правдиво и убедительно написанная, она заранее даёт редактору представление о писательских возможностях даже, к примеру, моего, собачьего, таланта.
Совсем недавно я воззвал к одному директору издательства, написав ему письмо в самом изысканном стиле:
«Уважаемый Сергей Юрьевич!
Обращается к Вам по имени Пират. Взяться вновь за перо меня вынудила ставшая чрезмерной моя популярность у юных читателей. Может быть, Вы помните, что в далёком теперь году я опубликовал в журнале «Искорка» свою повесть «Наши каникулы» — о том, как я и мой хозяин Витя Витухин провели весёлое лето в деревне. Повесть имела огромный успех — отчасти оттого, что писал её пёс, а отчасти и потому, что легка в прочтении, понятна и детям, и взрослым. К моему удовольствию, я даже был удостоен за неё звания лауреата конкурса на лучшую детскую книгу.
С тех пор я завален письмами детей и взрослых с просьбой продолжить повествование о моих приключениях. Но, увы, — хоть и грешно это говорить, — почти нет времени. Надо было помогать писать научный труд тому, кто придумал эту первую книгу. Теперь, когда научный труд закончен, я считаю себя уже почти бакалавром естествознания. А главное, могу принимать некоторые предложения, связанные с моим творчеством, последовать добрым пожеланиям читателей и продолжить описания своих приключений.
Только что заключил договор с телевидением о создании мультипликационного фильма по повести «Наши каникулы», а два детских журнала предложили мне описать мои дальнейшие приключения — что я с упоением и делаю сейчас; кое-что совсем готово, и вы увидите это в книжке, которую сейчас держите в руках.
Далее я продолжал: «Надеюсь, что Вы мне предложите заключить с Вашим издательством договор на публикацию сразу пяти моих повестей: „Записки из-под парты“, „Наши каникулы“, „Пират в огненной стране“, повести „Их собачья жизнь“ — о друзьях за рубежом и „Хвост из другого измерения“ — о путешествии в компьютерную страну…
Я хочу сказать, что в этих повестях в занимательной, приключенческой форме рассказывается о добре и нравственности, любви к животным и природе. Но и, естественно, оценку всем происходящим со мной приключениям во всех повестях осмеливаюсь дать я сам — пёс по имени Пират.
Кто-то, быть может, скажет, что собака-писатель — это вздор, сказка. Отнюдь нет. Никакая не сказка. Я совершенно нормальный пёс. У меня четыре крепкие лапы, хорошая прыгучесть, чёрный нос, густые усы, весёлая бородка и обрубленный столбиком хвост. А то, что я умею писать, так особых на то способностей у меня не было — взял усидчивостью…
И кто, скажите мне, из современных детских писателей может похвастаться хорошей прыгучестью?
Текст написан с мягким юмором, но с совершенно определёнными акцентами в области морали; всё, что я пишу, служит делу правильного воспитания подростков. А взрослым, быть может, откроет мир, в котором они сами когда-то жили, но со временем, под глыбами проблем, забыли его. Тем более уместно напомнить этим людям о времени, когда им не была чужда высшая справедливость и когда всё, что было плохим, было плохим, а то, что было хорошим, было прекрасным…»
Внизу я приписал:
«…С совершеннейшим почтением к Вам.
Пёс Пират»
Сами понимаете — после этого заявка была с восторгом принята, а повести, как оно и положено в собачьей жизни, урезаны вдвое. Но, тем не менее, спешите же прочесть книгу…
Собираюсь серьёзно поговорить с Пал Палычем, посоветовать ему, чтобы забрал маму Машу с работы. Как-нибудь мы все перебьёмся и на его зарплату, зато у нас будет счастливая семья: все будут ухожены, накормлены, вымыты и обласканы. Не раз я слышал: в иных семьях хозяек берегут, иногда даже отправляют их на курорты отдыхать… Это я одобряю: хозяйка всем нужна здоровой. Ей ведь приходиться держать на своих хрупких плечах семью, работать с утра до ночи. …Ну вот, уже начинаю ворчать, будто я не чистопородный жесткошёрстный фокс, а какой-нибудь ерундовый фаунгабриак.
Как видите, косвенным образом я уже вам представился. Теперь добавлю, что я умею писать. Конечно, этим сейчас никого не удивить. Сейчас многие умеют писать. Уверен, что их стало даже больше тех, кто способен всею эту писанину прочесть.
Не знаю, как другие пишущие, но я использую это своё умение во благо читателям. А ведь писать мне совсем не просто. Приходиться делать это урывками, иногда даже ночью. Днём мало свободного времени, я ведь работаю: кому-то надо помогать Вите готовить уроки — у него нет времени и поесть — то как следует, все на ходу. Вот я и сижу с ним рядом, слежу, как он занимается, ворчу — а что поделаешь? Решаю задачки по тригонометрии!
Да уж пёс с ним!
В наше трудное время (не мне объяснять) сложно не столько написать книгу, сколько её напечатать. Конечно, в этом деле немаловажную роль играет и талант, и тема произведения. Но, безусловно, и умело сочинённая заявка на издание. Правдиво и убедительно написанная, она заранее даёт редактору представление о писательских возможностях даже, к примеру, моего, собачьего, таланта.
Совсем недавно я воззвал к одному директору издательства, написав ему письмо в самом изысканном стиле:
«Уважаемый Сергей Юрьевич!
Обращается к Вам по имени Пират. Взяться вновь за перо меня вынудила ставшая чрезмерной моя популярность у юных читателей. Может быть, Вы помните, что в далёком теперь году я опубликовал в журнале «Искорка» свою повесть «Наши каникулы» — о том, как я и мой хозяин Витя Витухин провели весёлое лето в деревне. Повесть имела огромный успех — отчасти оттого, что писал её пёс, а отчасти и потому, что легка в прочтении, понятна и детям, и взрослым. К моему удовольствию, я даже был удостоен за неё звания лауреата конкурса на лучшую детскую книгу.
С тех пор я завален письмами детей и взрослых с просьбой продолжить повествование о моих приключениях. Но, увы, — хоть и грешно это говорить, — почти нет времени. Надо было помогать писать научный труд тому, кто придумал эту первую книгу. Теперь, когда научный труд закончен, я считаю себя уже почти бакалавром естествознания. А главное, могу принимать некоторые предложения, связанные с моим творчеством, последовать добрым пожеланиям читателей и продолжить описания своих приключений.
Только что заключил договор с телевидением о создании мультипликационного фильма по повести «Наши каникулы», а два детских журнала предложили мне описать мои дальнейшие приключения — что я с упоением и делаю сейчас; кое-что совсем готово, и вы увидите это в книжке, которую сейчас держите в руках.
Далее я продолжал: «Надеюсь, что Вы мне предложите заключить с Вашим издательством договор на публикацию сразу пяти моих повестей: „Записки из-под парты“, „Наши каникулы“, „Пират в огненной стране“, повести „Их собачья жизнь“ — о друзьях за рубежом и „Хвост из другого измерения“ — о путешествии в компьютерную страну…
Я хочу сказать, что в этих повестях в занимательной, приключенческой форме рассказывается о добре и нравственности, любви к животным и природе. Но и, естественно, оценку всем происходящим со мной приключениям во всех повестях осмеливаюсь дать я сам — пёс по имени Пират.
Кто-то, быть может, скажет, что собака-писатель — это вздор, сказка. Отнюдь нет. Никакая не сказка. Я совершенно нормальный пёс. У меня четыре крепкие лапы, хорошая прыгучесть, чёрный нос, густые усы, весёлая бородка и обрубленный столбиком хвост. А то, что я умею писать, так особых на то способностей у меня не было — взял усидчивостью…
И кто, скажите мне, из современных детских писателей может похвастаться хорошей прыгучестью?
Текст написан с мягким юмором, но с совершенно определёнными акцентами в области морали; всё, что я пишу, служит делу правильного воспитания подростков. А взрослым, быть может, откроет мир, в котором они сами когда-то жили, но со временем, под глыбами проблем, забыли его. Тем более уместно напомнить этим людям о времени, когда им не была чужда высшая справедливость и когда всё, что было плохим, было плохим, а то, что было хорошим, было прекрасным…»
Внизу я приписал:
«…С совершеннейшим почтением к Вам.
Пёс Пират»
Сами понимаете — после этого заявка была с восторгом принята, а повести, как оно и положено в собачьей жизни, урезаны вдвое. Но, тем не менее, спешите же прочесть книгу…
Глава 1. Я появляюсь в кухне
Однажды вечером я сидел за письменным столом и работал. Было то позднее время, когда дети — мой хозяин Витя Витухин и его братик Костя — уже спали, а мы, взрослые: Мама-Маша, Пал Палыч и я, обсудив некоторые семейные проблемы, разошлись по своим комнатам. Я отправился в кабинет, где, пробыв недолго и не намереваясь продолжать сегодня свои записки, увлёкся логарифмической линейкой. Скажу вам честно: терпеть её не могу, но мне уж лучше микрокалькулятор, на котором не то что я, а полевая мышь и та запросто сосчитает, что надо.
Но калькулятор лежал у Вити в портфеле, портфель был застегнут и лежал довольно далеко, а я, честно говоря, пригрелся на стуле: надо было решить ещё полторы задачи, но соскакивать, а потом снова вскакивать на стул не хотелось. Вечером как-то сил меньше. Поэтому искать калькулятор я не стал. Прислушался. Из кухни доносился умиротворительный и довольно тихий разговор мамы Маши и Пал Палыча. Я не стал прислушиваться, о чём это они говорят, тем более что хотел побыстрее разделить косинус на котангенс. Но интуиция подсказала мне, что я должен принять участие в разговоре, и это будет тем более разумно, что издевательство над тригонометрическими функциями мне уже наскучило. И хотя я знал, что дома все в порядке, все же на всякий случай (а вдруг говорят о чём-то, мне интересном) соскочил со стула, вытянул своё тело, упёршись задними лапами о стену, потянулся как следует, чтобы быть в форме (на кухне моя хозяйка, и я счёл бы неприличным показаться ей в помятом виде), и побежал на кухню. По дороге думал: мало ли, может быть, там без меня не решается какая-то серьёзная проблема: таракан ли выполз из — под плинтуса, и надо его срочно съесть, или перегорел предохранитель в телевизоре, и надо его заменить, или, может быть, Мама-Маша обсуждает с Пал Палычем фасон своего нового платья, что, как известно, бесполезно, он в этом не сечёт или притворяется, что не сечёт. Вполне возможно, что ей необходим мой совет.
Словом, я появился на пороге кухни как раз вовремя и тотчас же был замечен моими хозяевами.
— Вот и псуля пришёл, здравствуй, псуленька, — произнесла заботливая Мама-Маша, — а ты разве не спишь?
Я приветливо завилял обрубком хвоста, показывая, что я не только сплю, но оторвался ради неё от весьма важного дела. Я бы мог ей об этом сказать прямо, потому что в последнее время напрактиковался и разговаривать, когда, конечно, никого нет в квартире. Однако по правилам игры и молчаливого сговора членов всей семьи, вслух ничего не произнёс: ещё бы! Пишущая — ещё куда ни шло, но говорящая собака — это уже слишком, а выразить своё отношение к хозяевам, даже не прибегая к словам, совсем не трудно.
В знак особого расположения к маме Маше и того, что мы-то с ней понимаем друг друга без слов, я пошёл и ткнулся ей чуть ниже колена. Это, по общепринятым собачьим нормам, — высшая форма приветствия.
Кстати, такого рода «добрый вечер» дал мне возможность заметить, что на щиколотке левой ноги мамы Маши, вернее на чулке, был прикреплён серебряный, похожий на дождь с новогодней ёлки, браслетик — мечта всех современных женщин. Я от души мысленно поздравил свою хозяйку с удачным приобретением и посмотрел на неё так, что мы сразу друг друга поняли: конечно, Пал Палыч ничего ещё не заметил. Куда ему, он ведь занят более глобальными проблемами, например своей диссертацией. Меня он, однако, заметил и, пробурчав по обыкновению: «Привет, флибустьер», продолжал с мамой Машей о чём-то говорить, а я в знак приветствия почтительно наклонив голову и шаркнул лапами.
Но калькулятор лежал у Вити в портфеле, портфель был застегнут и лежал довольно далеко, а я, честно говоря, пригрелся на стуле: надо было решить ещё полторы задачи, но соскакивать, а потом снова вскакивать на стул не хотелось. Вечером как-то сил меньше. Поэтому искать калькулятор я не стал. Прислушался. Из кухни доносился умиротворительный и довольно тихий разговор мамы Маши и Пал Палыча. Я не стал прислушиваться, о чём это они говорят, тем более что хотел побыстрее разделить косинус на котангенс. Но интуиция подсказала мне, что я должен принять участие в разговоре, и это будет тем более разумно, что издевательство над тригонометрическими функциями мне уже наскучило. И хотя я знал, что дома все в порядке, все же на всякий случай (а вдруг говорят о чём-то, мне интересном) соскочил со стула, вытянул своё тело, упёршись задними лапами о стену, потянулся как следует, чтобы быть в форме (на кухне моя хозяйка, и я счёл бы неприличным показаться ей в помятом виде), и побежал на кухню. По дороге думал: мало ли, может быть, там без меня не решается какая-то серьёзная проблема: таракан ли выполз из — под плинтуса, и надо его срочно съесть, или перегорел предохранитель в телевизоре, и надо его заменить, или, может быть, Мама-Маша обсуждает с Пал Палычем фасон своего нового платья, что, как известно, бесполезно, он в этом не сечёт или притворяется, что не сечёт. Вполне возможно, что ей необходим мой совет.
Словом, я появился на пороге кухни как раз вовремя и тотчас же был замечен моими хозяевами.
— Вот и псуля пришёл, здравствуй, псуленька, — произнесла заботливая Мама-Маша, — а ты разве не спишь?
Я приветливо завилял обрубком хвоста, показывая, что я не только сплю, но оторвался ради неё от весьма важного дела. Я бы мог ей об этом сказать прямо, потому что в последнее время напрактиковался и разговаривать, когда, конечно, никого нет в квартире. Однако по правилам игры и молчаливого сговора членов всей семьи, вслух ничего не произнёс: ещё бы! Пишущая — ещё куда ни шло, но говорящая собака — это уже слишком, а выразить своё отношение к хозяевам, даже не прибегая к словам, совсем не трудно.
В знак особого расположения к маме Маше и того, что мы-то с ней понимаем друг друга без слов, я пошёл и ткнулся ей чуть ниже колена. Это, по общепринятым собачьим нормам, — высшая форма приветствия.
Кстати, такого рода «добрый вечер» дал мне возможность заметить, что на щиколотке левой ноги мамы Маши, вернее на чулке, был прикреплён серебряный, похожий на дождь с новогодней ёлки, браслетик — мечта всех современных женщин. Я от души мысленно поздравил свою хозяйку с удачным приобретением и посмотрел на неё так, что мы сразу друг друга поняли: конечно, Пал Палыч ничего ещё не заметил. Куда ему, он ведь занят более глобальными проблемами, например своей диссертацией. Меня он, однако, заметил и, пробурчав по обыкновению: «Привет, флибустьер», продолжал с мамой Машей о чём-то говорить, а я в знак приветствия почтительно наклонив голову и шаркнул лапами.
Глава 2. Проблема отцов и детей
Чуть позже, свернувшись таким образом, что мой нос оказался возле моего хвоста, удобно устроившись возле обеденного стола, я обнаружил, что разговор идёт о моем хозяине Вите, сыне Пал Палыча и мамы Маши.
Мама-Маша, оказывается, была очень озабочена тем, что Витя вдруг стал плохо кушать.
— Ну и что, — не разделял её беспокойства Пал Палыч, — у него много дел, до еды ли тут — взрослый, ответственный мужчина…
— Это-то меня и беспокоит, — сообщила Мама-Маша, — что взрослый-то он взрослый, но не ответственный совсем.
— А что, плохо стал учиться? — насторожился Пал Палыч.
— Да нет, пока ещё, но я, как мать, чувствую, что с ним что-то происходит… А тебе не кажется: он от нас что-то скрывает? — вдруг шепнула она.
Пал Палыч, который сидел рядом с мамой Машей, обнял её за плечи и произнёс речь, призывая меня в свидетели:
— Милая наша мамочка, — начал он, даже положив ложку на стол, — когда парню одиннадцатый год, у него уже могут быть свои секреты, так что успокойся. В его возрасте я, например, мечтал убежать в Африку, помогать сражаться угнетённым народам против поработителей. Тоже ведь у меня тайна была, и вот ты первая, кому я её открываю.
— Какая Африка?! — ужаснулась Мама-Маша, отстранившись от Пал Палыча. — Что ты говоришь?
— Ну, это я так говорю; может, и не Африка, может, другая какая страна, — миролюбиво поглядывая на роскошного жареного цыплёнка, сказал Пал Палыч, но спохватился и добавил: а может, он на Марс лететь задумал, это сегодня более актуально…
Но маму Машу не утешило такое предположение. Она нагнулась и погладила меня несколько раз, но сделала это невнимательно и нервно (отчего я понял, она не только озабочена, но и расстроена), потом посмотрела на меня и сказала:
— Вот кто бы мог нам рассказать, что происходит с нашим сыном; наверняка Пиратка знает… Собаки — они вообще невероятно чуткие и хорошо чувствуют настроение хозяина.
— Мог бы, — согласился Пал Палыч, тоже посмотрев на меня пристально, — если бы, конечно, захотел.
И тут я удивился. Но не тому, что Мама-Маша и Пал Палыч давно, конечно, разгадали тот факт, что я умею говорить, а тому, что они думали, будто я что-то знаю. Что я мог им рассказать — ровным счётом ничего! Я никаких перемен в нашем Вите не замечал, а если они и произошли, то, верно, потому, что он перезанимался. Да это и немудрёно. Взбесишься с этими занятиями. К тому же я был убеждён, что нет ничего наивней мужской тайны, более того, я был уверен, что легко разузнаю, в чём дело. Но я промолчал, картинно задумавшись вместе с ними. Я даже собрался было подпереть свою бородатую голову лапой, но решил, что это будет уж слишком.
— Вот что, флибустьер, — сказал, подумав, Пал Палыч. — Ты бы, братец, действительно последил за нашим сыном. А вдруг подтвердится, что её беспокойство имеет серьёзные основания…
Ради мамы-Маши я был готов следить даже за Пал Палычем.
— А потом как-нибудь на досуге напишешь воспоминания, — хихикнул он.
Это добавление было уже лишним, но я не обиделся, подумав о том, что Пал Палыч тоже перезанимался, поэтому такая вот мысль посетила его соискательскую голову… Однако слово — не воробей, хотя их давно уже почти нет в нашем городе… Забавная мысль пришла в мою собачью голову: может быть, в нашем городе очень мало воробьёв потому, что слышится слишком много слов…
Отвлёкся, но с этого момента стал внимательно прислушиваться к каждому Витиному вдоху и выдоху.
— Хорошо, — сказал я тихо своим хозяевам и в знак заключения договора завилял хвостом.
А Пал Палыч в этот момент шелестел газетой и не слышал произнесённого мною слова, да и Мама-Маша мыла посуду и, по-моему, тоже его не слышала. В раковине шумела вода, и мне показалось, что это маленький Ниагарский водопад, возле которого Пал Палыч, когда был в возрасте моего хозяина Вити, намеревался помочь черным повстанцам бороться против белых поработителей.
А потом я подумал, что, вообще-то говоря, собаку моего типа неправильно использовать в таком вот примитивном сыске, а лучше использовать её в науке, которая учит, как по запаху распознавать предметы. Она называется одорология. Наука не простая, а поэтому вам, юные читатели, не стоит спешить запоминать это слово. К тому же, пока ещё не изобретена куда более важная наука, о нюхе на справедливость…
Однако, несмотря на это, я буду откровенен; говорю вам как собака собакам: если Витю ожидает что-либо неприятное, я ему помогу!
И шерсть на моей шее вздыбилась.
В этот момент из-под плинтуса выбежали какие-то козявки. Пока я их разгонял, почему-то вспомнился мне муравейник возле дачи…
Иногда люблю смотреть на мир глазами деревенского пса. Тогда и вспоминаю этот муравейник. Какие же они, муравьи, труженики! Если бы кто-нибудь из моей семьи так работал (исключая маму Машу, конечно), я бы безмерно удивился. Но условия работы у муравьёв ужасны: я был свидетелем, как одному из них, поторопившемуся отрапортовать об окончании какого-то дела преждевременно и лихо, его же собратья откусили голову.
И тут же я вспомнил, сколько уже времени строят и перестраивают Витину школу. Об этом тоже как-то раз говорили за обеденным столом Пал Палыч и Мама-Маша.
А ремонт в этой школе теперь делают заново, но уже родители учеников. Сразу после того, как «постарались» шефы, которые так нахалтурили, сляпали все так неуютно, что только диву даёшься — как будто нарочно делали плохо.
Вот бы их в муравейник, как говорит Пал Палыч, — для обмена опытом.
Мошек я съел и стал собираться ко сну.
Мама-Маша, оказывается, была очень озабочена тем, что Витя вдруг стал плохо кушать.
— Ну и что, — не разделял её беспокойства Пал Палыч, — у него много дел, до еды ли тут — взрослый, ответственный мужчина…
— Это-то меня и беспокоит, — сообщила Мама-Маша, — что взрослый-то он взрослый, но не ответственный совсем.
— А что, плохо стал учиться? — насторожился Пал Палыч.
— Да нет, пока ещё, но я, как мать, чувствую, что с ним что-то происходит… А тебе не кажется: он от нас что-то скрывает? — вдруг шепнула она.
Пал Палыч, который сидел рядом с мамой Машей, обнял её за плечи и произнёс речь, призывая меня в свидетели:
— Милая наша мамочка, — начал он, даже положив ложку на стол, — когда парню одиннадцатый год, у него уже могут быть свои секреты, так что успокойся. В его возрасте я, например, мечтал убежать в Африку, помогать сражаться угнетённым народам против поработителей. Тоже ведь у меня тайна была, и вот ты первая, кому я её открываю.
— Какая Африка?! — ужаснулась Мама-Маша, отстранившись от Пал Палыча. — Что ты говоришь?
— Ну, это я так говорю; может, и не Африка, может, другая какая страна, — миролюбиво поглядывая на роскошного жареного цыплёнка, сказал Пал Палыч, но спохватился и добавил: а может, он на Марс лететь задумал, это сегодня более актуально…
Но маму Машу не утешило такое предположение. Она нагнулась и погладила меня несколько раз, но сделала это невнимательно и нервно (отчего я понял, она не только озабочена, но и расстроена), потом посмотрела на меня и сказала:
— Вот кто бы мог нам рассказать, что происходит с нашим сыном; наверняка Пиратка знает… Собаки — они вообще невероятно чуткие и хорошо чувствуют настроение хозяина.
— Мог бы, — согласился Пал Палыч, тоже посмотрев на меня пристально, — если бы, конечно, захотел.
И тут я удивился. Но не тому, что Мама-Маша и Пал Палыч давно, конечно, разгадали тот факт, что я умею говорить, а тому, что они думали, будто я что-то знаю. Что я мог им рассказать — ровным счётом ничего! Я никаких перемен в нашем Вите не замечал, а если они и произошли, то, верно, потому, что он перезанимался. Да это и немудрёно. Взбесишься с этими занятиями. К тому же я был убеждён, что нет ничего наивней мужской тайны, более того, я был уверен, что легко разузнаю, в чём дело. Но я промолчал, картинно задумавшись вместе с ними. Я даже собрался было подпереть свою бородатую голову лапой, но решил, что это будет уж слишком.
— Вот что, флибустьер, — сказал, подумав, Пал Палыч. — Ты бы, братец, действительно последил за нашим сыном. А вдруг подтвердится, что её беспокойство имеет серьёзные основания…
Ради мамы-Маши я был готов следить даже за Пал Палычем.
— А потом как-нибудь на досуге напишешь воспоминания, — хихикнул он.
Это добавление было уже лишним, но я не обиделся, подумав о том, что Пал Палыч тоже перезанимался, поэтому такая вот мысль посетила его соискательскую голову… Однако слово — не воробей, хотя их давно уже почти нет в нашем городе… Забавная мысль пришла в мою собачью голову: может быть, в нашем городе очень мало воробьёв потому, что слышится слишком много слов…
Отвлёкся, но с этого момента стал внимательно прислушиваться к каждому Витиному вдоху и выдоху.
— Хорошо, — сказал я тихо своим хозяевам и в знак заключения договора завилял хвостом.
А Пал Палыч в этот момент шелестел газетой и не слышал произнесённого мною слова, да и Мама-Маша мыла посуду и, по-моему, тоже его не слышала. В раковине шумела вода, и мне показалось, что это маленький Ниагарский водопад, возле которого Пал Палыч, когда был в возрасте моего хозяина Вити, намеревался помочь черным повстанцам бороться против белых поработителей.
А потом я подумал, что, вообще-то говоря, собаку моего типа неправильно использовать в таком вот примитивном сыске, а лучше использовать её в науке, которая учит, как по запаху распознавать предметы. Она называется одорология. Наука не простая, а поэтому вам, юные читатели, не стоит спешить запоминать это слово. К тому же, пока ещё не изобретена куда более важная наука, о нюхе на справедливость…
Однако, несмотря на это, я буду откровенен; говорю вам как собака собакам: если Витю ожидает что-либо неприятное, я ему помогу!
И шерсть на моей шее вздыбилась.
В этот момент из-под плинтуса выбежали какие-то козявки. Пока я их разгонял, почему-то вспомнился мне муравейник возле дачи…
Иногда люблю смотреть на мир глазами деревенского пса. Тогда и вспоминаю этот муравейник. Какие же они, муравьи, труженики! Если бы кто-нибудь из моей семьи так работал (исключая маму Машу, конечно), я бы безмерно удивился. Но условия работы у муравьёв ужасны: я был свидетелем, как одному из них, поторопившемуся отрапортовать об окончании какого-то дела преждевременно и лихо, его же собратья откусили голову.
И тут же я вспомнил, сколько уже времени строят и перестраивают Витину школу. Об этом тоже как-то раз говорили за обеденным столом Пал Палыч и Мама-Маша.
А ремонт в этой школе теперь делают заново, но уже родители учеников. Сразу после того, как «постарались» шефы, которые так нахалтурили, сляпали все так неуютно, что только диву даёшься — как будто нарочно делали плохо.
Вот бы их в муравейник, как говорит Пал Палыч, — для обмена опытом.
Мошек я съел и стал собираться ко сну.
Глава 3. Мы идём в школу
После разговора о Витиных проблемах все отправились спать, а я ещё полакал воды, потому что на ночь имею обыкновение хорошо попить. К тому же, когда я представил себе данное мне поручение, у меня вдруг пересохло в горле. Я вошёл в комнату и осторожно, как кот, изящно, прыгнул к Вите на кровать. Долго и пристально всматривался в его сонное лицо и все думал: что же такое особенное может волновать моего юного хозяина?… Витя перевернулся на бок, и по его скучному лицу я точно определил, что снится ему никакая не Африка и не Марс, а скорее всего школа.
Да, школа! Но первая версия показалась в тот момент мне слишком примитивной.
Я стал размышлять, как бы мне туда попасть, чтобы все выяснить на месте. Разве что спрятаться Вите в ранец? Ведь, придя в класс, не станет же он меня среди урока выкидывать за дверь, оставит под партой, наверное. Да ещё сделает так, чтобы меня никто не заметил.
Этот план был по-своему хорош. Но были в нём и свои слабые стороны: наблюдать и делать выводы можно, если только об этом никто не знает, а если с самого начала показаться Вите, то он сразу же обо всём может догадаться и первый сделает, может быть, нежелательные для меня выводы. Менее всего мне хотелось терять его дружбу.
Поэтому, повинуясь старому доброму правилу, которое безотказно выручает любую собаку из любой ситуации, я решил прикинуться простачком. Побольше вилять хвостом и побольше улыбаться в свои усы.
Засыпая, я подумал о том, как сложно быть необыкновенной собакой. Все время надо что-то придумывать, чтобы тебя действительно считали необыкновенной.
Рано утром мы с Витей как всегда проснулись по первому зову будильника. Пал Палыч уже фыркал и плескался в ванне — он всегда вместо оздоровительного бега и гимнастики, как у некоторых, наливает себе горячую ванну и забирается в неё: не понимаю, правда, что это ему за радость, — после ванны он чувствует себя усталым и сонным и еле плетётся на работу, — но мне уж лучше с утра побегать.
Я, памятуя вчерашний вечер и своё решение, забрался в ранец, но Витя тотчас же меня увидел, вытряхнул оттуда и удивлённо крикнул:
— Смотрите, Пиратка хочет со мною в школу! Глупый пёс, ты никогда не был в школе и даже не представляешь себе, что это такое. Но, — сказал он, поостыв, — чтобы ты представил себе это, я возьму тебя разочек, только полулегально, ты понял?
Как тут было не понять, я для виду даже слегка повилял обрубком хвоста; сильно повилять в данной ситуации означало бы — выдать себя с головой, — и запрыгнул обратно в Витин ранец.
— Нет, дорогой, — сказал Витя, — до школы ты пойдёшь пешком, ты слишком тяжёл, чтобы нести тебя в ранце, а в школе я скажу, что ты наш новый экспонат для живого уголка, и тебя никто не тронет. У нас, как правило, трогают только тех, кто не является экспонатами. А экспонат это всё равно что «табу» у индейцев. Читал. Небось, Жюля Верна? Итак, решено: ты — экспонат.
И мы отправились в школу.
Собственно, я много про неё слышал и даже читал иногда. Когда Мама-Маша спала, я полистывал даже выписанный ею неизвестно для кого и каких целей журнал «Семья и школа» и кое-что про школу, как мне казалось, знал. Больше в нашей семье никто не читал этот журнал, и слава Богу. Потому что много позже я понял, что этот журнал никакого отношения не имеет ни к семье, ни к школе, ни к воспитанию детей.
Если всё, что в нём написано, применить к семье, то это будет уже не семья, а скорее армейское подразделение. Я говорю так потому, что наша семья гораздо лучше, интересней и дружнее, чем описывается в журнале, а школа значительно хуже, примитивней и даже, не побоюсь этого слова, бестактней, чем описывается в журнале.
Но… пока что я шёл в школу, думая, что она именно такая, как я прочёл.
Да, школа! Но первая версия показалась в тот момент мне слишком примитивной.
Я стал размышлять, как бы мне туда попасть, чтобы все выяснить на месте. Разве что спрятаться Вите в ранец? Ведь, придя в класс, не станет же он меня среди урока выкидывать за дверь, оставит под партой, наверное. Да ещё сделает так, чтобы меня никто не заметил.
Этот план был по-своему хорош. Но были в нём и свои слабые стороны: наблюдать и делать выводы можно, если только об этом никто не знает, а если с самого начала показаться Вите, то он сразу же обо всём может догадаться и первый сделает, может быть, нежелательные для меня выводы. Менее всего мне хотелось терять его дружбу.
Поэтому, повинуясь старому доброму правилу, которое безотказно выручает любую собаку из любой ситуации, я решил прикинуться простачком. Побольше вилять хвостом и побольше улыбаться в свои усы.
Засыпая, я подумал о том, как сложно быть необыкновенной собакой. Все время надо что-то придумывать, чтобы тебя действительно считали необыкновенной.
Рано утром мы с Витей как всегда проснулись по первому зову будильника. Пал Палыч уже фыркал и плескался в ванне — он всегда вместо оздоровительного бега и гимнастики, как у некоторых, наливает себе горячую ванну и забирается в неё: не понимаю, правда, что это ему за радость, — после ванны он чувствует себя усталым и сонным и еле плетётся на работу, — но мне уж лучше с утра побегать.
Я, памятуя вчерашний вечер и своё решение, забрался в ранец, но Витя тотчас же меня увидел, вытряхнул оттуда и удивлённо крикнул:
— Смотрите, Пиратка хочет со мною в школу! Глупый пёс, ты никогда не был в школе и даже не представляешь себе, что это такое. Но, — сказал он, поостыв, — чтобы ты представил себе это, я возьму тебя разочек, только полулегально, ты понял?
Как тут было не понять, я для виду даже слегка повилял обрубком хвоста; сильно повилять в данной ситуации означало бы — выдать себя с головой, — и запрыгнул обратно в Витин ранец.
— Нет, дорогой, — сказал Витя, — до школы ты пойдёшь пешком, ты слишком тяжёл, чтобы нести тебя в ранце, а в школе я скажу, что ты наш новый экспонат для живого уголка, и тебя никто не тронет. У нас, как правило, трогают только тех, кто не является экспонатами. А экспонат это всё равно что «табу» у индейцев. Читал. Небось, Жюля Верна? Итак, решено: ты — экспонат.
И мы отправились в школу.
Собственно, я много про неё слышал и даже читал иногда. Когда Мама-Маша спала, я полистывал даже выписанный ею неизвестно для кого и каких целей журнал «Семья и школа» и кое-что про школу, как мне казалось, знал. Больше в нашей семье никто не читал этот журнал, и слава Богу. Потому что много позже я понял, что этот журнал никакого отношения не имеет ни к семье, ни к школе, ни к воспитанию детей.
Если всё, что в нём написано, применить к семье, то это будет уже не семья, а скорее армейское подразделение. Я говорю так потому, что наша семья гораздо лучше, интересней и дружнее, чем описывается в журнале, а школа значительно хуже, примитивней и даже, не побоюсь этого слова, бестактней, чем описывается в журнале.
Но… пока что я шёл в школу, думая, что она именно такая, как я прочёл.
Глава 4. Мы пришли в школу
Возле «храма науки» (как почтительно, но теперь, думаю, и с оттенком иронии, называет школу Пал Палыч) во дворе я увидел большое количество разновозрастных ребят, которые сходились группками и о чём-то возбуждённо и громко переговаривались. Первое ощущение было такое, что возле школы готовится восстание или, я ещё подумал, что, может быть, они собираются на маёвку; обо всём этом я прочёл в каком-то старом учебнике истории. И именно поэтому я даже бросился к одной такой группе ребят постарше с традиционным, как мне казалось, в этой ситуации криком: «Даёшь, Российскую демократию!». Я от души всегда на стороне угнетённых и очень хотел им помочь бороться за независимость, пусть даже и в школе.
Но они, видимо, не поняли меня, а один, когда я бежал, даже выставил ногу так, что, не затормози я всеми четырьмя лапами вовремя, обязательно бы ударился об неё. После этого он внятно сказал: «Изыди, зверь». И закурил сигарету, оглянувшись.
Мне стало очень обидно, потому что я пришёл сюда в добром, миролюбивом настроении. К тому же весенняя природа будила воображение и фантазию, склоняла к чему-то хорошему. Расцветающие деревья удивительно благоухали. Небо было невообразимо синим. Земля дышала бодрящей свежестью. Даже асфальт, и тот пробуждался от зимней спячки, шумел ручьями. И вдруг — такое несоответствие высоких чувств и неизменной действительности!
Естественно, что я тотчас же «изыдел».
На другую компанию я посмотрел с удивлением и уже под надзором своего хозяина: это были девочки, которые за углом той же школы судорожно пили что-то из маленького флакончика, и громко, некрасиво смеялись.
И что странно: не над чем-то, а просто так. Одеты они были очень пёстро безвкусно, но дорого. От духов, которые учуял от них за десять метров, я страшно расчихался.
«Может, мы ошиблись школой?» — подумал я тогда, с опаской выглядывая из-под каких-то полуобвалившихся ступенек. Но нет, не ошиблись; я специально поглядел ещё раз на вывеску, и там было написано, что это именно наша школа со специальным языковым уклоном.
Пока я читал вывеску, об меня споткнулся какой-то великовозрастный шестиклассник и тотчас же дал мне, да и окружающим, понять, что школа действительно с языковым уклоном, во всяком случае, я прижал, что совершенно мне не свойственно, уши, прикусил язык и окончательно притаился возле ног Вити.
«Неужели он здесь учится, с такими злюками? Или, может быть, мы всё-таки ошиблись, это и не ученики, их не пускают учиться? — думал я с надеждой. — И от этого они такие странные?»
Но их пускали. Это они иногда не пускали в школу учителей. А сейчас, едва только зазвенел звонок, как стали загонять всех сразу какие-то двое в спортивных костюмах. Толпы учеников валом повалили в одну открытую створку узкой двери; причём, кто посильнее и постарше, отталкивал тех, кто послабее и помоложе. И я уже, грешным делом, подумал: а как бы посмотреть на моего хозяина со стороны, он посильнее или послабее?
Но было не того.
Но они, видимо, не поняли меня, а один, когда я бежал, даже выставил ногу так, что, не затормози я всеми четырьмя лапами вовремя, обязательно бы ударился об неё. После этого он внятно сказал: «Изыди, зверь». И закурил сигарету, оглянувшись.
Мне стало очень обидно, потому что я пришёл сюда в добром, миролюбивом настроении. К тому же весенняя природа будила воображение и фантазию, склоняла к чему-то хорошему. Расцветающие деревья удивительно благоухали. Небо было невообразимо синим. Земля дышала бодрящей свежестью. Даже асфальт, и тот пробуждался от зимней спячки, шумел ручьями. И вдруг — такое несоответствие высоких чувств и неизменной действительности!
Естественно, что я тотчас же «изыдел».
На другую компанию я посмотрел с удивлением и уже под надзором своего хозяина: это были девочки, которые за углом той же школы судорожно пили что-то из маленького флакончика, и громко, некрасиво смеялись.
И что странно: не над чем-то, а просто так. Одеты они были очень пёстро безвкусно, но дорого. От духов, которые учуял от них за десять метров, я страшно расчихался.
«Может, мы ошиблись школой?» — подумал я тогда, с опаской выглядывая из-под каких-то полуобвалившихся ступенек. Но нет, не ошиблись; я специально поглядел ещё раз на вывеску, и там было написано, что это именно наша школа со специальным языковым уклоном.
Пока я читал вывеску, об меня споткнулся какой-то великовозрастный шестиклассник и тотчас же дал мне, да и окружающим, понять, что школа действительно с языковым уклоном, во всяком случае, я прижал, что совершенно мне не свойственно, уши, прикусил язык и окончательно притаился возле ног Вити.
«Неужели он здесь учится, с такими злюками? Или, может быть, мы всё-таки ошиблись, это и не ученики, их не пускают учиться? — думал я с надеждой. — И от этого они такие странные?»
Но их пускали. Это они иногда не пускали в школу учителей. А сейчас, едва только зазвенел звонок, как стали загонять всех сразу какие-то двое в спортивных костюмах. Толпы учеников валом повалили в одну открытую створку узкой двери; причём, кто посильнее и постарше, отталкивал тех, кто послабее и помоложе. И я уже, грешным делом, подумал: а как бы посмотреть на моего хозяина со стороны, он посильнее или послабее?
Но было не того.
Глава 5. Я постигаю суть уроков
С отдавленными лапами, прижатыми ушами, несчастный, взъерошенный, растерянный я оказался в конце концов в классе и немедленно проявил здесь свою полезность.
— Вот собака, — сказал преподаватель, кажется, биологии, так, словно я в самом деле был экспонатом и находился здесь в качестве предмета исследования. — Она слышит ультразвук… — И с этими словами он закрутил какую-то ручку чего-то. Я, честно говоря, ничего не слышал, но от нетерпения заскулил, что было воспринято преподавателем как подтверждение его слов.
— Ты слышишь ультразвук? — спросил меня учитель.
И я, чтобы не обидеть его и не сделать тем самым плохо моему хозяину, кивнул. В классе рассмеялись.
— Вот видите, — совершенно удовлетворённый, сказал учитель, — она слышит. Потом он стал готовить какой-то опыт с лягушкой, которая страдальчески квакала. Я джентельменски гавкнул. Лягушка шлёпнулась на пол и ускакала. Опыт не получился, хотя учитель тяжело и неповоротливо возился с ним до самого конца урока, время от времени разыскивая лягушку, а в перерывах пытаясь смонтировать какой-то прибор, но сделать этого не сумел; да и лягушка не находилась: не желала вылезать из-под плинтуса. Потом, правда, визг какого-то толстого парня с задней парты дал нам всем понять, что лягушка нашлась, но тут прозвенел звонок.
Так ничего больше на этом уроке мы и не увидели.
К тому же весь класс больше смотрел на меня, а не на учителя. Это ему, конечно, мешало, но из деликатности он молчал. Я чувствовал это и стыдился.
Уроки шли.
А в один прекрасный момент я подошёл к парте моего хозяина и лёг у его ног, свернувшись калачиком. Витя задвинул меня ногой под стул. Мне не хотелось больше быть центром внимания и не хотелось никого видеть.
Я не заметил, как задремал, и приснилось мне, что по прериям несётся кем-то преследуемое стадо диких гиппопотамов. Я вскочил, чтобы нестись вместе с ними, и вдруг обнаружил, что лежу под партой, а все ученики и в самом деле куда-то несутся, срывая крышки от парт, швыряя портфели и учебники, опрокидывая стулья.
Что мне оставалось делать? Чтобы не очень-то от всех отличаться, как говорит Пал Палыч, надо бежать туда же, куда и все.
Но далеко бежать не пришлось. Мой хозяин Витя остановил меня и сказал:
— Пиратыч, сейчас после перемены, у нас будет урок химии. Если бы ты знал, как я и мои друзья не любим этот предмет!..
Я понимающе кивнул, но что я мог сделать: только из солидарности не полюбить химию? Я ведь ещё здесь и не освоился как следует.
Но потом оказалось, что ничего особенного осваивать мне и не нужно, все уже давно освоено.
Перемена, то есть беготня и нервотрёпка, закончилась, а кабинет, куда все мы должны были зайти, все не открывался. Но не открывался он из-за весьма странных обстоятельств.
Полная и старомодно одетая учительница молча прошествовала вдоль рядов не любящих её предмет учеников и, строго оглядев их, словно пересчитав, всунула ключ в замочную скважину.
Я не знаю, конечно, как это получилось, но из замочной скважины вдруг вырвалось пламя. Учительница взвизгнула, как будто бы она сама стала вдруг на мгновение девочкой, отскочила от двери и уже, из естественного чувства самосохранения, не подходила к ней больше. Остаток урока (а дело продолжало происходить в коридоре) был посвящён разбору происшествия, причём, как пишут в газетах, ни один представитель Витиного класса не взял на себя ответственность за содеянное.
На этом, собственно, закончился урок химии, и, судя по тому, насколько спокоен и выдержан был в эти сложные для всего класса минуты мой хозяин, как участливо и даже галантно он охаживал учительницу, я сразу понял, что никакого отношения в волшебному пламени, вырвавшемуся из замочной скважины, он не имел.
— Вот собака, — сказал преподаватель, кажется, биологии, так, словно я в самом деле был экспонатом и находился здесь в качестве предмета исследования. — Она слышит ультразвук… — И с этими словами он закрутил какую-то ручку чего-то. Я, честно говоря, ничего не слышал, но от нетерпения заскулил, что было воспринято преподавателем как подтверждение его слов.
— Ты слышишь ультразвук? — спросил меня учитель.
И я, чтобы не обидеть его и не сделать тем самым плохо моему хозяину, кивнул. В классе рассмеялись.
— Вот видите, — совершенно удовлетворённый, сказал учитель, — она слышит. Потом он стал готовить какой-то опыт с лягушкой, которая страдальчески квакала. Я джентельменски гавкнул. Лягушка шлёпнулась на пол и ускакала. Опыт не получился, хотя учитель тяжело и неповоротливо возился с ним до самого конца урока, время от времени разыскивая лягушку, а в перерывах пытаясь смонтировать какой-то прибор, но сделать этого не сумел; да и лягушка не находилась: не желала вылезать из-под плинтуса. Потом, правда, визг какого-то толстого парня с задней парты дал нам всем понять, что лягушка нашлась, но тут прозвенел звонок.
Так ничего больше на этом уроке мы и не увидели.
К тому же весь класс больше смотрел на меня, а не на учителя. Это ему, конечно, мешало, но из деликатности он молчал. Я чувствовал это и стыдился.
Уроки шли.
А в один прекрасный момент я подошёл к парте моего хозяина и лёг у его ног, свернувшись калачиком. Витя задвинул меня ногой под стул. Мне не хотелось больше быть центром внимания и не хотелось никого видеть.
Я не заметил, как задремал, и приснилось мне, что по прериям несётся кем-то преследуемое стадо диких гиппопотамов. Я вскочил, чтобы нестись вместе с ними, и вдруг обнаружил, что лежу под партой, а все ученики и в самом деле куда-то несутся, срывая крышки от парт, швыряя портфели и учебники, опрокидывая стулья.
Что мне оставалось делать? Чтобы не очень-то от всех отличаться, как говорит Пал Палыч, надо бежать туда же, куда и все.
Но далеко бежать не пришлось. Мой хозяин Витя остановил меня и сказал:
— Пиратыч, сейчас после перемены, у нас будет урок химии. Если бы ты знал, как я и мои друзья не любим этот предмет!..
Я понимающе кивнул, но что я мог сделать: только из солидарности не полюбить химию? Я ведь ещё здесь и не освоился как следует.
Но потом оказалось, что ничего особенного осваивать мне и не нужно, все уже давно освоено.
Перемена, то есть беготня и нервотрёпка, закончилась, а кабинет, куда все мы должны были зайти, все не открывался. Но не открывался он из-за весьма странных обстоятельств.
Полная и старомодно одетая учительница молча прошествовала вдоль рядов не любящих её предмет учеников и, строго оглядев их, словно пересчитав, всунула ключ в замочную скважину.
Я не знаю, конечно, как это получилось, но из замочной скважины вдруг вырвалось пламя. Учительница взвизгнула, как будто бы она сама стала вдруг на мгновение девочкой, отскочила от двери и уже, из естественного чувства самосохранения, не подходила к ней больше. Остаток урока (а дело продолжало происходить в коридоре) был посвящён разбору происшествия, причём, как пишут в газетах, ни один представитель Витиного класса не взял на себя ответственность за содеянное.
На этом, собственно, закончился урок химии, и, судя по тому, насколько спокоен и выдержан был в эти сложные для всего класса минуты мой хозяин, как участливо и даже галантно он охаживал учительницу, я сразу понял, что никакого отношения в волшебному пламени, вырвавшемуся из замочной скважины, он не имел.