Страница:
Я нахмурился. Собственное лицо показалось мне чужим. Все это должно было что-то значить, и перила вокруг меня тоже. Они все росли у меня в мозгу, эти перила, превращались в оркестровые арфы, в лестницу к небу.
В лицо мне ударил ветер. Туман в мозгу на миг рассеялся. И впустил ужас. Что со мной происходит? — подумал я и в ту же секунду понял, что этот человек в шапке с белым верхом — рулевой той баржи. А перила — вовсе не перила. Корабельные поручни. Человек без клыка стоит за поручнями. А я — снаружи, на платформе для спасательной шлюпки.
Туман вернулся. Я качался, как дерево. Я откачнулся от поручней, скользнув замутненными глазами по палубе в пятнах ржавчины и дальше, к черной яме, где что-то морщилось и поблескивало. Это море. Но я знал, что я дерево, у меня есть корни. Я качнулся назад. Человек в белой шапке тихо сказал:
— Ну-ка, перелазь.
Раздался металлический визг. Он вышел через калитку. Облака эйфории уплыли, померкли. Из белого верха его шляпы выросли черные рога, из щербины по рту посыпались электрические разряды. Ужас обрушился на меня как ливень. Я захотел кричать, но губы онемели, и из них вырвалось только противное всхлипывание, тихое, как мяуканье котенка. Я продел руки сквозь поручни и повис.
Он поднял руку, чтобы ударить меня. Но тут же опустил. Туман рассеивался. На теле не должно быть отметин, когда его выудят из моря, подумал я. Если его выудят из моря. Передо мной появилось лицо: лицо утопленника, распухшее, глаза съедены крабами. Мое лицо. Кто-то что-то делал с моими ногами. Схватил за ноги. Потянул. Руки у меня болели, они растягивались, как резиновые, на целые мили. Я стал извиваться. Это было все, что я мог. Одна нога освободилась, я изо всех сил лягнул кого-то. Он зарычал.
Рычание напомнило мне черные кипарисы в саду у горящего бардака. Он точно так же зарычал, когда я дал ему по уху.
Я повернул голову.
— Давай, — сказал он. Он был длинным и расплывчатым пятном. — А то я тебе переломаю по очереди все твои чертовы пальцы.
На пятне была дырка. Рот.
— Больше не будешь наводить шухер, — сказал он. — Так что не рыпайся.
Я занес ногу, метя вправо от дырки. Моя босая пятка скользнула по бритому подбородку.
Ухо. Ухо, которое я разбил камнем в саду.
Он взвизгнул и отпустил мои ноги. Я снова лягнул его. Попытался лягнуть. На самом деле только слегка толкнул. Визг превратился в рев ужаса. Положение у него было незавидное. Я видел, как пальцы шарят по крашеной поверхности, ища, за что зацепиться. Сначала я подумал, что это мне мерещится. Потом обнаружил, что стою нагнувшись и рассматриваю две руки сосредоточенно, как коллекционер смотрел бы на редкий экземпляр бабочки. Руки цеплялись за то место, где палуба соединялась с бортом корабля. Внизу, внутри, громыхали какие-то литавры. Бум, бум.
— На помощь! — позвал человек без верхнего клыка, свисая с борта корабля.
Я хотел ему помочь. Но я не мог ни двигаться, ни кричать.
Бум, бум! — громыхали литавры.
Пальцы соскочили, снова зацепились. Потом они исчезли за бортом. Я вытянул шею и посмотрел через край палубы.
Вперился глазами в темное море в восьмидесяти футах внизу. В голове стоял сплошной грохот литавр. Я качнулся к черной бездне, удержался, откинулся назад, пополз к середине палубы — туда, где, подобно айсбергам, вздымались белые каюты. Теперь литавры не смолкали. Это был мой пульс, он гонит кровь в оживающий мозг. Я подумал: что за чертовщина со мной происходит? Послышалось чье-то испуганное восклицание. Стук литавр превратился в сплошной рев. Я упал на холодную металлическую палубу и вырубился.
Глава 23
Глава 24
В лицо мне ударил ветер. Туман в мозгу на миг рассеялся. И впустил ужас. Что со мной происходит? — подумал я и в ту же секунду понял, что этот человек в шапке с белым верхом — рулевой той баржи. А перила — вовсе не перила. Корабельные поручни. Человек без клыка стоит за поручнями. А я — снаружи, на платформе для спасательной шлюпки.
Туман вернулся. Я качался, как дерево. Я откачнулся от поручней, скользнув замутненными глазами по палубе в пятнах ржавчины и дальше, к черной яме, где что-то морщилось и поблескивало. Это море. Но я знал, что я дерево, у меня есть корни. Я качнулся назад. Человек в белой шапке тихо сказал:
— Ну-ка, перелазь.
Раздался металлический визг. Он вышел через калитку. Облака эйфории уплыли, померкли. Из белого верха его шляпы выросли черные рога, из щербины по рту посыпались электрические разряды. Ужас обрушился на меня как ливень. Я захотел кричать, но губы онемели, и из них вырвалось только противное всхлипывание, тихое, как мяуканье котенка. Я продел руки сквозь поручни и повис.
Он поднял руку, чтобы ударить меня. Но тут же опустил. Туман рассеивался. На теле не должно быть отметин, когда его выудят из моря, подумал я. Если его выудят из моря. Передо мной появилось лицо: лицо утопленника, распухшее, глаза съедены крабами. Мое лицо. Кто-то что-то делал с моими ногами. Схватил за ноги. Потянул. Руки у меня болели, они растягивались, как резиновые, на целые мили. Я стал извиваться. Это было все, что я мог. Одна нога освободилась, я изо всех сил лягнул кого-то. Он зарычал.
Рычание напомнило мне черные кипарисы в саду у горящего бардака. Он точно так же зарычал, когда я дал ему по уху.
Я повернул голову.
— Давай, — сказал он. Он был длинным и расплывчатым пятном. — А то я тебе переломаю по очереди все твои чертовы пальцы.
На пятне была дырка. Рот.
— Больше не будешь наводить шухер, — сказал он. — Так что не рыпайся.
Я занес ногу, метя вправо от дырки. Моя босая пятка скользнула по бритому подбородку.
Ухо. Ухо, которое я разбил камнем в саду.
Он взвизгнул и отпустил мои ноги. Я снова лягнул его. Попытался лягнуть. На самом деле только слегка толкнул. Визг превратился в рев ужаса. Положение у него было незавидное. Я видел, как пальцы шарят по крашеной поверхности, ища, за что зацепиться. Сначала я подумал, что это мне мерещится. Потом обнаружил, что стою нагнувшись и рассматриваю две руки сосредоточенно, как коллекционер смотрел бы на редкий экземпляр бабочки. Руки цеплялись за то место, где палуба соединялась с бортом корабля. Внизу, внутри, громыхали какие-то литавры. Бум, бум.
— На помощь! — позвал человек без верхнего клыка, свисая с борта корабля.
Я хотел ему помочь. Но я не мог ни двигаться, ни кричать.
Бум, бум! — громыхали литавры.
Пальцы соскочили, снова зацепились. Потом они исчезли за бортом. Я вытянул шею и посмотрел через край палубы.
Вперился глазами в темное море в восьмидесяти футах внизу. В голове стоял сплошной грохот литавр. Я качнулся к черной бездне, удержался, откинулся назад, пополз к середине палубы — туда, где, подобно айсбергам, вздымались белые каюты. Теперь литавры не смолкали. Это был мой пульс, он гонит кровь в оживающий мозг. Я подумал: что за чертовщина со мной происходит? Послышалось чье-то испуганное восклицание. Стук литавр превратился в сплошной рев. Я упал на холодную металлическую палубу и вырубился.
Глава 23
Потолок кремового цвета. Запах антисептика и лицо человека в очках над рубашкой цвета хаки с открытым воротом. Вот что я видел, но не очень хорошо, потому что перед глазами была пелена. У меня трещала голова, а вкус во рту был такой, будто я захлебнулся в канализации. Но мне было лучше.
— Он снова с нами, — сказало лицо.
Я начал кое-что вспоминать. В голове мутилось, но я помнил почти все. Только не это лицо.
— Лежите, — сказало лицо. — Не двигайтесь.
Там была еще и женщина в темно-синей форме, с обиженной физиономией. Одна из стюардесс парома.
— Что случилось? — спросил я.
Женщина сказала:
— Вам повезло, что на борту оказался доктор Джиллибранд.
— Я понимаю, что в морской болезни мало приятного, но это же просто нелепо, — проговорил доктор.
— Что за дьявольщина творится?
Даже сквозь пелену я заметил, как застыло лицо женщины.
— Вы воспользовались гиосциновым пластырем, — улыбнулся доктор. — В следующий раз прочитайте, что написано на упаковке. Использовать одну штуку. — Он показал мне с десяток круглых кусочков содранного с меня пластыря. — Одного достаточно, — сказал он. — Вам повезло, что вы не умерли.
Я опустил голову на подушку.
— Случайно, — сказал я.
Доктор пожал плечами:
— Двенадцать штук. Вдоль спины. — Он протянул мне упаковку. — Черт возьми, вы что, читать не умеете? "При необходимости используйте один. Превышать указанную дозу опасно".
Я заснул в душной каюте, напившись виски. Человек в белой шапке, должно быть, последовал за мной на паром. Он и наложил пластыри, один за другим, тихо, как вздох. Гиосцин — сильнейший наркотик. Он быстро проникает сквозь кожу. Несчастный случай.
— Его когда-то использовали как сыворотку правды, — объяснял доктор стюардессе. — Это сильнейший алкалоид. Его делают из белладонны. Посмотрите, как у него расширены зрачки. Она из того же семейства, что трава, которую итальянки капали в глаза, чтобы зрачки делались больше. Отсюда название — bella donna.
Стюардесса фыркнула.
— Потрясающе, — изумился я.
— Вы причинили доктору больший неудобства, — сказала она, точь-в-точь классная дама.
Но я лежал не обращая на нее внимания, потому что все думал о том, как ногти царапали краску, и о черной бездне за белым бортом корабля. И о человеке без одного зуба, который дважды пытался убить меня, но больше не попытается.
— Ну что ж, — спросил доктор, — все в порядке, да? Я бы на вашем месте в будущем примирился с морской болезнью.
— Не беспокойтесь, — заверил я. — Я так и сделаю.
Они помогли мне дойти до каюты, осторожно, как будто вели пьяного, который мог на них броситься. Кажется, никто не заметил, что они недосчитываются одного пассажира. Если заметят, то не раньше утра.
Чувство облегчения исчезло. Его сменил ужас. "На помощь!" — вопил он. Я не помог. Вода, должно быть, холодная. Если его не втянуло винтом, он, наверное, барахтался в воде, глядя, как огни корабля исчезают за горизонтом, а соленая вода обжигала его разбитые пальцы...
На моих часах было четыре двадцать. Он, должно быть, уже мертв. Если ему повезло.
На следующее утро я смотрел, оперевшись о поручни, как на фоне плоских берегов Шельды вырисовывается пирс Флиссингена. Под спасательной шлюпкой справа от меня на палубе виднелись коричневые пятна, их можно было принять за ржавчину, но я знал, что это кровь.
За пирсом качалась высокая коричневая мачта. Пока мы подплывали, ворота шлюза во внутреннюю гавань открылись, и "Лисица" скользнула в Бюйтенхафен. Я заметил, что улыбаюсь, как идиот.
Паром подошел к берегу. Я сунул в саквояж свою бутылку виски, спустился по трапу, прошел таможню. Через десять минут я уже стоял на старой, знакомой палубе "Лисицы" из тикового дерева, команда поднимала швартовы, а Пит разворачивал ее носом к плоскому открытому горизонту Северного моря.
— Хорошо доехал? — спросил Пит.
— Нормально, — ответил я.
Вот и все.
Шельда — самый южный рукав дельты Рейна. В этот вечер мы влились в поток кораблей, следовавших через Па-де-Кале в Роттердам, самый оживленный порт мира. Мы двигались мимо низкого голландского берега по морю, плоскому, как покрывало из зеленого шелка. На горизонте в белой дымке мелькали призрачные верхушки танкеров и сухогрузов.
При плохой видимости это было отвратительное место. Но сегодня я не думал об этом. Голова у меня раскалывалась и к тому же была занята другим.
До встречи в Финляндии, Дикки.
Ветер оставался западным, но делался свежее. Августовское падение давления делает пренеприятной жизнь на Фарерских островах, но нам оно на руку. "Лисица" тряхнула своими старыми костями и принялась прокладывать узкий фарватер в направлении Фризских островов. Новая команда стала привыкать к четырехчасовым вахтам.
Мы начали обучать их всерьез.
Дин оставил позу киногероя. Вместо конского хвоста он соорудил на голове косицу, завязанную морским узлом. Если бы на борту был деготь, он бы обязательно вымазал ее дегтем.
Пит находился в крайне мрачном настроении и не мог поверить, что на "Лисице", гордости его жизни, снова хозяйничает команда из восьми ребят, не отличающих кофель-нагеля от стрелки компаса.
Морская болезнь прошла. Команда горела желанием учиться. И мы их учили.
Они знали все о панелях и пивных и о том, что такое "взятие на поруки". А здесь, в серо-зеленом Северном море, мы учили их названиям "стоячий" и "бегущий" такелаж, его назначению. Мы учили их следовать курсу, поднимать и опускать паруса так, чтобы никого не зашибить, ставить грот без лебедки, когда рулевой идет в наветренную сторону. Поначалу Пит и Дин только и делали, что кричали, а экипаж огрызался. Но через два дня, очарованные веем окружающим, успокоились.
Я тоже был очарован в тот сезон, когда делал первые осторожные шаги на "Лисице", сначала по Северному морю, потом по Ла-Маншу, до Пултни и дальше. "Лисица" перестала быть просто сооружением из дерева, канатов и парусины. Она стала целым миром, и этот мир полностью завладевал вниманием, иначе — беда.
Теперь, когда мы плыли к югу от Гельголанда, бледные городские лица ребят покраснели от солнца и ветра, а слушали они меня так внимательно, что можно было распоряжаться, не повышая голоса. Это был настоящий экипаж.
В полдень третьего дня после отплытия из Флиссингена мы выплыли из устья Эльбы с его короткими, серыми волнами и проскользнули через правый шлюз в Кильский канал — короткий путь из Северного моря в Балтийское, идущий вдоль Ютландии. На моторном судне этот путь занимает восемь часов. На паруснике ползешь в тридцати футах от правого берега и только и делаешь, что увертываешься от торговых судов, огромных, как дома.
В тот вечер мы бросили якорь в Киле, в яхт-клубе британской армии, и экипаж отправился поглядеть на Германию. Дин пошел с ними. Он приглядывал за экипажем, как неуклюжая овчарка за овцами, и привел всех обратно в десять часов, трезвый. Я не стал его поздравлять. Вместо этого я принес ему банку пива, и мы выпили, стоя у перил, глядя на рангоут большой немецкой барки, которая выплывала из канала через шлюз.
Дин сказал:
— Жаль, что Мэри нет с нами.
Впервые в жизни я услышал, что Дин думает о ком-то кроме него, Дина. Увы, я не мог ему сказать, что убийца Мэри лежит на дне Северного моря.
Мы допили пиво. Я велел вахтенному на правом борту зажечь большие керосиновые фонари, красные и зеленые — на вантах правого и левого бортов, белые — на транце. Вахтенный на левом борту поднял швартовы, кроме одного на корме. Пит велел им поднимать грот и стаксель. Ветер дул восточный, с берега. На набережной собралась толпа. Я велел команде прокричать "ура". Потом в молчании мы подняли стаксель, и бушприт "Лисицы" отошел от набережной.
— Грот, — сказал я.
Дин тянул, блоки звякали. Потом раздался удар, и парус наполнился ветром. "Лисица" какой-то миг, кренясь, постояла на воде. Канат на корме подняли. Вода, булькая, вырвалась из-под транца, и судно отчалило.
Компасная карта слегка покачивалась в озерце зеленого цвета. Мы гладко, как по маслу, проскользили по аллее мигающих буев, между береговыми огнями Кильской бухты, и вышли в угольно-черную Балтику.
На четвертое утро после отплытия из Киля я встал за руль, просто ради удовольствия. Море было густого, ясного синего цвета, на востоке тронутого розовыми рассветными лучами. Не было видно других парусников. Балтийские моряки убирают свои лодки, не дожидаясь осени, к тому же никто без необходимости не плавает ночью.
Меня распирало от возбуждения. Эти воды бороздил мой отец. А там, за северным горизонтом, живет человек с Надиной фотографии.
Пит принес в кубрик кофе и книгу карт, переплетенную, как тетрадка. Глаза у него были мутными со сна, борода всклокочена. "Лисица" неслась вперед к западу, достигая скорости в пятнадцать узлов.
Кофе был крепкий и сладкий и действовал мгновенно, как выпрямляющая пружина. Пит раскрыл карту.
— О Господи, — сказал он. — Прямо какая-то скарлатинная сыпь.
Я за последние несколько дней подолгу сидел над этими картами. Прямо за северным горизонтом начинаются первые камни архипелага, пояса островов, который тянется от западного берега Финляндии, через "горло" Ботнического залива к восточному берегу Швеции. Самый большой остров называется Аланд, но его величина — это лишь тридцать миль от края до края. Самый маленький едва виден над водой.
— Куда мы плывем? — спросил Пит.
Острова были разбросаны по карте, как точки головоломки. Прямо к северу от нашего теперешнего местонахождения между двумя сгущениями суши лежал открытый кусок воды. Он назывался Гуллкро-нафьорд. К востоку от фьорда вилась паутина, каналов, испещренная черными треугольниками каменных пирамид и пунктирными линиями опознавательных знаков. Я ткнул пальцем в продолговатый островок под названием Наманон.
— Вот сюда, — сказал я.
Экипаж приготовил завтрак. Когда они мыли посуду, из-за горизонта показались первые острова. Черно-зеленая канонерка шныряла вокруг нас, заинтересовавшись английским торговым флагом, который развевался у "Лисицы" на кормовом подзоре. Она приветствовала нас в Финляндии, потом отстала. Острова сгущались.
В три часа дня мы были среди островов, развернувшись право руля между двумя серыми утесами, где на вершинах росли сосны, неправдоподобно зеленые в лучах северного солнца. Мы бросили якорь в полукруглой бухте с гранитными берегами, покрытыми льдом. Сосны и клены росли над самой водой, по узкому берегу прыгала белка.
Я сунул в карман фотографию, которую нашел в чемодане у Нади. Мы перекинули тендер через борт. Двое ребят сели на весла и отвезли меня на берег. Нос тендера ткнулся в песок. Между большими замшелыми валунами вилась тропинка, она уводила за деревья.
В сотне ярдов от тропинки какой-то толстяк собирал в подлеске хворост. Я спросил:
— Амиас Теркель?
Он поднял голову. У него было широкое, медно-коричневое лицо. Он что-то произнес по-фински.
— По-английски, — предложил я.
— Амиас Теркель, — повторил он названное мной имя и указал грязным пальцем на другую тропинку, которой я не заметил: — Туда. Туда.
Тропа была узкой. Она вилась по сосновому лесу, достаточно густому, чтобы не пропускать солнечного света. Земля была покрыта мхом и сухими ветками, по которым не ступала нога человека. В тени звенели комары. Наверное, годами здесь никто не ходил.
Через полмили деревья начали редеть. Сосны сменились серебристыми березами, вокруг стволов росли маслята с коричневыми скользкими шляпками. Сквозь березовые стволы виднелось что-то зеленое и прямоугольное. Я минут пять брел по направлению к этому предмету, прежде чем понял, что это крыша из деревянной дранки, густо поросшая лишайником. Затем я вышел к бревенчатой хижине на берегу крохотной бухточки с деревянным причалом. К причалу была привязана видавшая виды алюминиевая лодка с наружным мотором. Около лодки сидел на корточках загорелый жилистый человек в шортах и чинил сеть. Я вышел из-за деревьев. Было жарко. Липкий пот струился у меня по лицу и по груди под рубашкой. Я сказал:
— Амиас Теркель?
Человек поднял голову резко и быстро, как дикое животное. Я был в тридцати ярдах от него, но увидел, что его глаза необычно яркого голубого цвета. Он ничего не сказал. Он забрался в лодку и дернул приводной ремень мотора. Я бросился к лодке.
Мотор не завелся с первого раза. К тому времени, как он дернул его во второй, я уже поставил ногу на фалинь.
— Я проплыл тысячу миль, чтобы поговорить с вами, — сказал я. Нос у него был сплющенный, как у боксера. Губы такие тонкие, что их почти не было видно, зрачки сужены. Признак безумия, подумал я.
Как у Муссолини.
Он уронил руку.
— Боже всемогущий, — сказал он. Голос старика, казалось, заржавел от долгого бездействия. — Вы же его сын.
— Он снова с нами, — сказало лицо.
Я начал кое-что вспоминать. В голове мутилось, но я помнил почти все. Только не это лицо.
— Лежите, — сказало лицо. — Не двигайтесь.
Там была еще и женщина в темно-синей форме, с обиженной физиономией. Одна из стюардесс парома.
— Что случилось? — спросил я.
Женщина сказала:
— Вам повезло, что на борту оказался доктор Джиллибранд.
— Я понимаю, что в морской болезни мало приятного, но это же просто нелепо, — проговорил доктор.
— Что за дьявольщина творится?
Даже сквозь пелену я заметил, как застыло лицо женщины.
— Вы воспользовались гиосциновым пластырем, — улыбнулся доктор. — В следующий раз прочитайте, что написано на упаковке. Использовать одну штуку. — Он показал мне с десяток круглых кусочков содранного с меня пластыря. — Одного достаточно, — сказал он. — Вам повезло, что вы не умерли.
Я опустил голову на подушку.
— Случайно, — сказал я.
Доктор пожал плечами:
— Двенадцать штук. Вдоль спины. — Он протянул мне упаковку. — Черт возьми, вы что, читать не умеете? "При необходимости используйте один. Превышать указанную дозу опасно".
Я заснул в душной каюте, напившись виски. Человек в белой шапке, должно быть, последовал за мной на паром. Он и наложил пластыри, один за другим, тихо, как вздох. Гиосцин — сильнейший наркотик. Он быстро проникает сквозь кожу. Несчастный случай.
— Его когда-то использовали как сыворотку правды, — объяснял доктор стюардессе. — Это сильнейший алкалоид. Его делают из белладонны. Посмотрите, как у него расширены зрачки. Она из того же семейства, что трава, которую итальянки капали в глаза, чтобы зрачки делались больше. Отсюда название — bella donna.
Стюардесса фыркнула.
— Потрясающе, — изумился я.
— Вы причинили доктору больший неудобства, — сказала она, точь-в-точь классная дама.
Но я лежал не обращая на нее внимания, потому что все думал о том, как ногти царапали краску, и о черной бездне за белым бортом корабля. И о человеке без одного зуба, который дважды пытался убить меня, но больше не попытается.
— Ну что ж, — спросил доктор, — все в порядке, да? Я бы на вашем месте в будущем примирился с морской болезнью.
— Не беспокойтесь, — заверил я. — Я так и сделаю.
Они помогли мне дойти до каюты, осторожно, как будто вели пьяного, который мог на них броситься. Кажется, никто не заметил, что они недосчитываются одного пассажира. Если заметят, то не раньше утра.
Чувство облегчения исчезло. Его сменил ужас. "На помощь!" — вопил он. Я не помог. Вода, должно быть, холодная. Если его не втянуло винтом, он, наверное, барахтался в воде, глядя, как огни корабля исчезают за горизонтом, а соленая вода обжигала его разбитые пальцы...
На моих часах было четыре двадцать. Он, должно быть, уже мертв. Если ему повезло.
На следующее утро я смотрел, оперевшись о поручни, как на фоне плоских берегов Шельды вырисовывается пирс Флиссингена. Под спасательной шлюпкой справа от меня на палубе виднелись коричневые пятна, их можно было принять за ржавчину, но я знал, что это кровь.
За пирсом качалась высокая коричневая мачта. Пока мы подплывали, ворота шлюза во внутреннюю гавань открылись, и "Лисица" скользнула в Бюйтенхафен. Я заметил, что улыбаюсь, как идиот.
Паром подошел к берегу. Я сунул в саквояж свою бутылку виски, спустился по трапу, прошел таможню. Через десять минут я уже стоял на старой, знакомой палубе "Лисицы" из тикового дерева, команда поднимала швартовы, а Пит разворачивал ее носом к плоскому открытому горизонту Северного моря.
— Хорошо доехал? — спросил Пит.
— Нормально, — ответил я.
Вот и все.
Шельда — самый южный рукав дельты Рейна. В этот вечер мы влились в поток кораблей, следовавших через Па-де-Кале в Роттердам, самый оживленный порт мира. Мы двигались мимо низкого голландского берега по морю, плоскому, как покрывало из зеленого шелка. На горизонте в белой дымке мелькали призрачные верхушки танкеров и сухогрузов.
При плохой видимости это было отвратительное место. Но сегодня я не думал об этом. Голова у меня раскалывалась и к тому же была занята другим.
До встречи в Финляндии, Дикки.
Ветер оставался западным, но делался свежее. Августовское падение давления делает пренеприятной жизнь на Фарерских островах, но нам оно на руку. "Лисица" тряхнула своими старыми костями и принялась прокладывать узкий фарватер в направлении Фризских островов. Новая команда стала привыкать к четырехчасовым вахтам.
Мы начали обучать их всерьез.
Дин оставил позу киногероя. Вместо конского хвоста он соорудил на голове косицу, завязанную морским узлом. Если бы на борту был деготь, он бы обязательно вымазал ее дегтем.
Пит находился в крайне мрачном настроении и не мог поверить, что на "Лисице", гордости его жизни, снова хозяйничает команда из восьми ребят, не отличающих кофель-нагеля от стрелки компаса.
Морская болезнь прошла. Команда горела желанием учиться. И мы их учили.
Они знали все о панелях и пивных и о том, что такое "взятие на поруки". А здесь, в серо-зеленом Северном море, мы учили их названиям "стоячий" и "бегущий" такелаж, его назначению. Мы учили их следовать курсу, поднимать и опускать паруса так, чтобы никого не зашибить, ставить грот без лебедки, когда рулевой идет в наветренную сторону. Поначалу Пит и Дин только и делали, что кричали, а экипаж огрызался. Но через два дня, очарованные веем окружающим, успокоились.
Я тоже был очарован в тот сезон, когда делал первые осторожные шаги на "Лисице", сначала по Северному морю, потом по Ла-Маншу, до Пултни и дальше. "Лисица" перестала быть просто сооружением из дерева, канатов и парусины. Она стала целым миром, и этот мир полностью завладевал вниманием, иначе — беда.
Теперь, когда мы плыли к югу от Гельголанда, бледные городские лица ребят покраснели от солнца и ветра, а слушали они меня так внимательно, что можно было распоряжаться, не повышая голоса. Это был настоящий экипаж.
В полдень третьего дня после отплытия из Флиссингена мы выплыли из устья Эльбы с его короткими, серыми волнами и проскользнули через правый шлюз в Кильский канал — короткий путь из Северного моря в Балтийское, идущий вдоль Ютландии. На моторном судне этот путь занимает восемь часов. На паруснике ползешь в тридцати футах от правого берега и только и делаешь, что увертываешься от торговых судов, огромных, как дома.
В тот вечер мы бросили якорь в Киле, в яхт-клубе британской армии, и экипаж отправился поглядеть на Германию. Дин пошел с ними. Он приглядывал за экипажем, как неуклюжая овчарка за овцами, и привел всех обратно в десять часов, трезвый. Я не стал его поздравлять. Вместо этого я принес ему банку пива, и мы выпили, стоя у перил, глядя на рангоут большой немецкой барки, которая выплывала из канала через шлюз.
Дин сказал:
— Жаль, что Мэри нет с нами.
Впервые в жизни я услышал, что Дин думает о ком-то кроме него, Дина. Увы, я не мог ему сказать, что убийца Мэри лежит на дне Северного моря.
Мы допили пиво. Я велел вахтенному на правом борту зажечь большие керосиновые фонари, красные и зеленые — на вантах правого и левого бортов, белые — на транце. Вахтенный на левом борту поднял швартовы, кроме одного на корме. Пит велел им поднимать грот и стаксель. Ветер дул восточный, с берега. На набережной собралась толпа. Я велел команде прокричать "ура". Потом в молчании мы подняли стаксель, и бушприт "Лисицы" отошел от набережной.
— Грот, — сказал я.
Дин тянул, блоки звякали. Потом раздался удар, и парус наполнился ветром. "Лисица" какой-то миг, кренясь, постояла на воде. Канат на корме подняли. Вода, булькая, вырвалась из-под транца, и судно отчалило.
Компасная карта слегка покачивалась в озерце зеленого цвета. Мы гладко, как по маслу, проскользили по аллее мигающих буев, между береговыми огнями Кильской бухты, и вышли в угольно-черную Балтику.
На четвертое утро после отплытия из Киля я встал за руль, просто ради удовольствия. Море было густого, ясного синего цвета, на востоке тронутого розовыми рассветными лучами. Не было видно других парусников. Балтийские моряки убирают свои лодки, не дожидаясь осени, к тому же никто без необходимости не плавает ночью.
Меня распирало от возбуждения. Эти воды бороздил мой отец. А там, за северным горизонтом, живет человек с Надиной фотографии.
Пит принес в кубрик кофе и книгу карт, переплетенную, как тетрадка. Глаза у него были мутными со сна, борода всклокочена. "Лисица" неслась вперед к западу, достигая скорости в пятнадцать узлов.
Кофе был крепкий и сладкий и действовал мгновенно, как выпрямляющая пружина. Пит раскрыл карту.
— О Господи, — сказал он. — Прямо какая-то скарлатинная сыпь.
Я за последние несколько дней подолгу сидел над этими картами. Прямо за северным горизонтом начинаются первые камни архипелага, пояса островов, который тянется от западного берега Финляндии, через "горло" Ботнического залива к восточному берегу Швеции. Самый большой остров называется Аланд, но его величина — это лишь тридцать миль от края до края. Самый маленький едва виден над водой.
— Куда мы плывем? — спросил Пит.
Острова были разбросаны по карте, как точки головоломки. Прямо к северу от нашего теперешнего местонахождения между двумя сгущениями суши лежал открытый кусок воды. Он назывался Гуллкро-нафьорд. К востоку от фьорда вилась паутина, каналов, испещренная черными треугольниками каменных пирамид и пунктирными линиями опознавательных знаков. Я ткнул пальцем в продолговатый островок под названием Наманон.
— Вот сюда, — сказал я.
Экипаж приготовил завтрак. Когда они мыли посуду, из-за горизонта показались первые острова. Черно-зеленая канонерка шныряла вокруг нас, заинтересовавшись английским торговым флагом, который развевался у "Лисицы" на кормовом подзоре. Она приветствовала нас в Финляндии, потом отстала. Острова сгущались.
В три часа дня мы были среди островов, развернувшись право руля между двумя серыми утесами, где на вершинах росли сосны, неправдоподобно зеленые в лучах северного солнца. Мы бросили якорь в полукруглой бухте с гранитными берегами, покрытыми льдом. Сосны и клены росли над самой водой, по узкому берегу прыгала белка.
Я сунул в карман фотографию, которую нашел в чемодане у Нади. Мы перекинули тендер через борт. Двое ребят сели на весла и отвезли меня на берег. Нос тендера ткнулся в песок. Между большими замшелыми валунами вилась тропинка, она уводила за деревья.
В сотне ярдов от тропинки какой-то толстяк собирал в подлеске хворост. Я спросил:
— Амиас Теркель?
Он поднял голову. У него было широкое, медно-коричневое лицо. Он что-то произнес по-фински.
— По-английски, — предложил я.
— Амиас Теркель, — повторил он названное мной имя и указал грязным пальцем на другую тропинку, которой я не заметил: — Туда. Туда.
Тропа была узкой. Она вилась по сосновому лесу, достаточно густому, чтобы не пропускать солнечного света. Земля была покрыта мхом и сухими ветками, по которым не ступала нога человека. В тени звенели комары. Наверное, годами здесь никто не ходил.
Через полмили деревья начали редеть. Сосны сменились серебристыми березами, вокруг стволов росли маслята с коричневыми скользкими шляпками. Сквозь березовые стволы виднелось что-то зеленое и прямоугольное. Я минут пять брел по направлению к этому предмету, прежде чем понял, что это крыша из деревянной дранки, густо поросшая лишайником. Затем я вышел к бревенчатой хижине на берегу крохотной бухточки с деревянным причалом. К причалу была привязана видавшая виды алюминиевая лодка с наружным мотором. Около лодки сидел на корточках загорелый жилистый человек в шортах и чинил сеть. Я вышел из-за деревьев. Было жарко. Липкий пот струился у меня по лицу и по груди под рубашкой. Я сказал:
— Амиас Теркель?
Человек поднял голову резко и быстро, как дикое животное. Я был в тридцати ярдах от него, но увидел, что его глаза необычно яркого голубого цвета. Он ничего не сказал. Он забрался в лодку и дернул приводной ремень мотора. Я бросился к лодке.
Мотор не завелся с первого раза. К тому времени, как он дернул его во второй, я уже поставил ногу на фалинь.
— Я проплыл тысячу миль, чтобы поговорить с вами, — сказал я. Нос у него был сплющенный, как у боксера. Губы такие тонкие, что их почти не было видно, зрачки сужены. Признак безумия, подумал я.
Как у Муссолини.
Он уронил руку.
— Боже всемогущий, — сказал он. Голос старика, казалось, заржавел от долгого бездействия. — Вы же его сын.
Глава 24
Он медленно выбрался из лодки, словно мое появление так потрясло его, что он лишился сил. Мы направились к хижине. Из печной трубы шел дым. На солнцепеке тянулись аккуратные поленницы. Перед фасадом стоял самодельный стол с единственным стулом. Он сказал:
— Садитесь, — и вошел в хижину. На бревенчатой стене я увидел распятие с навесом, защищающим от снега. Он принес кофе в эмалированном кофейнике. Вкус у него был такой, будто гущу заварили не в первый раз. Он сел на камень и сказал:
— Теперь я мало с кем вижусь. Совсем мало.
— Да, — сказал я. Я достал Надину фотографию и подтолкнул к нему через стол.
Он держал ее на расстоянии, как будто был дальнозорок.
— Ага, старый "Аланд". — Он замолчал. Я не торопил его. Если он собирается мне что-то рассказать, он это сделает в свое время.
Молчание длилось минуты две. Во рту у меня пересохло, и не только от дрянного кофе. Когда он наконец заговорил, казалось, что он поднялся со дна морского.
— Я помню. Мы были на Готланде. Красили. — Он произнес "квасили", акцент, у него был такой же заржавелый, как голос. — Плохое было плавание. Они тогда утонули.
У меня в груди что-то оборвалось.
— Кто?
— Свен и Андре. — Мое сердце снова начало биться.
Он постучал искривленным пальцем по изображению людей в фуфайках и шерстяных шапках, потом указал на фигуру, размахивающую кистью. — А это я. Тогда я был счастлив. Дикое было времечко. До того, как Господь наш Иисус сказал мне, что я должен удалиться от мира и думать о грядущих карах.
Я не смог сдержать нетерпения.
— А мой отец? — спросил я. — Где мой отец?
Он пожал плечами.
— Ваш отец? — сказал он. — Безумец. Он появился с этим кораблем, шхуной, не знаю откуда, году в 1967-м. Он хотел заработать торговлей. Но, конечно, это было время дизельных кораблей — времена парусников прошли, и никто в них не видел произведений искусства, не то что сейчас. — Его голос набирал звучность, как будто с него постепенно стирали ржавчину. — Так что он не мог зарабатывать перевозками зерна или леса, как раньше. Ему пришлось зарабатывать перевозками... кое-чего другого. — Он искоса посмотрел на меня. — Вы сын, — произнес он с нажимом. — Вы на него похожи. Вам я могу сказать правду.
У меня волосы встали дыбом. Я спросил:
— Что — другое?
Он бросил крошку хлеба зяблику и вперился в меня своими странными глазами.
— Людей, — сказал он.
— Людей?
Он опустил глаза.
— На юго-востоке лежат страны, которые раньше были свободными.
— Литва, Латвия, Эстония, — сказал я. — Там теперь все меняется.
— Может быть, — проговорил он. Голос звучал недоверчиво. — Ваш отец перевозил шпионов. Он знал людей в Англии, в Америке. Я работал на англичан, за жалованье. Он был вроде вольнонаемного. Никто ни в чем не подозревал его старую посудину. Он ловил рыбу, плавал туда-сюда. Радару трудно обнаружить деревянное судно. Все думали, что он чокнутый. Но он был молодец. Он всегда знал, где он находится и в туман, и в шторм. Курсировал по самому краю территориальных вод. У него была на палубе пара шлюпок, с парусами и веслами. Он спускал людей за борт, и они добирались до берега.
Я заметил, что старик говорит в прошедшем времени.
— Его поймали? — спросил я.
Лицо Теркеля скривилось.
— Русские? Как бы не так! Лентяи паршивые. Они бы и улитку не поймали. Просто плохая погода и корабль.
— Что же случилось?
Он взял фотографию, вгляделся в нее, как в окно.
— Мы забирали на Готланде эстонца. Все были пьяные, кроме вашего отца. Он не пил. У него ведь был корабль, понимаете? Мы красили весь день. Была весна, но плохая ночь, ветер и снег. Ваш отец был без ума от своего корабля. Вечно его красили, чинили старые, сломанные части. Но денег у него было мало. Некоторые части корабля — мачты, киль — он не мог починить. И вот мы отплыли в буран. Весенний буран, в море уже не было льдин. Эстонец, тот, которого мы должны были высадить, — ну, шпион — испугался. Ваш отец сказал: "Все в порядке, снег — хорошее прикрытие от русских". Мы отплыли. — Теркель умолк. Он уперся локтями в колени и уставился вниз, на камни.
Вспухшие черно-желтые облака навалились на черное море, западный ветер выл в снастях, когда старый бушприт, поднимая брызги, одолевал прибрежные волны. Лед сковал паруса и канаты. Льдинки смерзлись на густой черной бороде и бровях моего отца.
Я не хотел слушать, что было дальше. Но все равно услышал.
— У Свена была бутылка, — продолжал Теркель. — Чем больше он пил, тем страшнее ему становилось. — Теркель поднял глаза. Они были затуманены воспоминанием, но вовсе не безумны. Глаза моряка. — Да, был буран. Но это не была такая уж жуткая ночь. Просто ненастная и ужасно холодная. На палубе были две шлюпки. Вроде плоскодонок, больших плоскодонок, как у рыбаков Ньюфаундленда, ваш отец брал их на борт, когда нужно было кого-то высадить. Свен и Андре потребовали, чтобы ваш отец поворачивал назад, к Готланду. Он отказался. Так вот, они взяли одну из шлюпок на палубе, спустили ее на воду у борта и забрались в нее. Кричали. И тут волна. На них наскочил корабль. Им пришел конец.
Низкий черный остров то появляется, то исчезает между горизонтальными плетьми снега. Мачты торгового судна выписывают в небе огромные кривые буквы. Двое мужчин борются с замерзшим фалом, спускают шлюпку, забираются в нее через борт, вопят что-то, заглушая вой ветра, дрожат от страха. Человек с черной бородой, которую рвет ветер, поднимает румпель, он зол, но все же дает им дорогу, гладкую площадку воды, они могут по крайней мере отплыть. Потом горизонт на западе встает горбом — это значит, что идет большая волна, вот она приближается, черная и гладкая, корпус торгового судна взлетает. Человек у руля судорожно крутит штурвал. Поздно. Мощный борт судна падает в бездну, огромный белый цветок брызг смешивается со снегом, в реве и грохоте падающего корпуса слышится удар дерева о дерево.
— Мы так и не нашли их, — говорил Теркель. — Потом поднялся ветер. Главная топ-мачта рухнула, она была вся гнилая. Мы не могли плыть в наветренную сторону. Нас гнало на восток. Там было рыбачье судно. Ваш отец заметил его огни. Он отправил нас на борт, меня и эстонца. Две секунды мы стояли борт о борт. Мы просто спрыгнули. А он остался на своем любимом корабле.
Мой отец, нагнув голову, один на большом деревянном корабле во тьме. Он не может управлять кораблем в одиночку, ветер воет в снастях, вырывает куски ледяной воды, швыряет их в него, он весь промок и замерз. Звуки деревянного корабля, стоны мачт под порывами ветра, глухой зловещий гул воды в глубине корпуса. А посреди всего этого огромное молчание его мыслей. О чем он думал?
— Это было в пятидесяти милях от Хийумаа, — сказал Теркель. — Эстония. Когда судно подплывает к этому берегу при большом ветре, от него мало что остается. Даже если русские не стреляют.
Я попытался представить себе, как судно ударяется о берег, как его тащат волны прибоя и оно разлетается на куски. Но не видел ничего, кроме темноты.
— Хороший был человек ваш отец, — сказал Амиас Теркель. — Но любил он только корабли и море. Он любил их так сильно, что перестал видеть Господа. — Он пронизывающе посмотрел на меня своими яркими голубыми глазами. — Правда... — Он замолчал, как будто в нерешительности.
— Да?
— Я слышал, что "Аланд" все-таки пристал к берегу. И слышал, что он не погиб.
Внезапно наступила тишина. Я спросил:
— Правда?
— Человек, которого я знал, видел его после этого. В Западной Эстонии.
— Когда?..
Он пожал плечами.
— Пять лет назад или десять. Кто знает? Того уже человека нет в живых. Он умер от рака в Упсале.
— Что за человек? — Мое сердце отчаянно колотилось.
— Один из наших... бывших коллег. Кто знает, правду ли он говорил...
— Было письмо, — сказал я. — От какой-то эстонки. Она писала, что мой отец болен и она ухаживает за ним.
Он пожал плечами.
— Воля Божья.
— Я хочу узнать об отце, — взмолился я.
— Мне больше нечего вам рассказать, — ответил он. — Теперь я хочу все забыть. Если хотите знать больше, отправляйтесь в Эстонию.
— Вы хотите забыть, — возразил я, — а я хочу выяснить.
Он не ответил. Он смотрел на распятие.
— Мой отец жив? — спросил я.
Он не шевельнулся и промолчал.
— Мой отец, — повторил я.
— Я не слышал, что он умер. Прошу вас. Я устал.
— Он жив?
— Вы упрямы, — сказал он. — Как и ваш отец.
— В Эстонии? — спросил я.
— Очень хорошо, — сказал Теркель. — Отправляйтесь в Эстонию.
Он жив, подумал я. Ты говоришь, что он жив.
Я поднялся и зашагал через темнеющий лес. На прощание я оглянулся. Он снова присел на корточки у причала и стал чинить сеть. Как будто не двигался с места.
В тот вечер мы плыли на юго-восток от архипелага, в Хельсинки. По борту расстилался мрачный, величественный пейзаж: острова, заросшие соснами, ястребы над головой, низкие, гладкие от льда скалы.
— Садитесь, — и вошел в хижину. На бревенчатой стене я увидел распятие с навесом, защищающим от снега. Он принес кофе в эмалированном кофейнике. Вкус у него был такой, будто гущу заварили не в первый раз. Он сел на камень и сказал:
— Теперь я мало с кем вижусь. Совсем мало.
— Да, — сказал я. Я достал Надину фотографию и подтолкнул к нему через стол.
Он держал ее на расстоянии, как будто был дальнозорок.
— Ага, старый "Аланд". — Он замолчал. Я не торопил его. Если он собирается мне что-то рассказать, он это сделает в свое время.
Молчание длилось минуты две. Во рту у меня пересохло, и не только от дрянного кофе. Когда он наконец заговорил, казалось, что он поднялся со дна морского.
— Я помню. Мы были на Готланде. Красили. — Он произнес "квасили", акцент, у него был такой же заржавелый, как голос. — Плохое было плавание. Они тогда утонули.
У меня в груди что-то оборвалось.
— Кто?
— Свен и Андре. — Мое сердце снова начало биться.
Он постучал искривленным пальцем по изображению людей в фуфайках и шерстяных шапках, потом указал на фигуру, размахивающую кистью. — А это я. Тогда я был счастлив. Дикое было времечко. До того, как Господь наш Иисус сказал мне, что я должен удалиться от мира и думать о грядущих карах.
Я не смог сдержать нетерпения.
— А мой отец? — спросил я. — Где мой отец?
Он пожал плечами.
— Ваш отец? — сказал он. — Безумец. Он появился с этим кораблем, шхуной, не знаю откуда, году в 1967-м. Он хотел заработать торговлей. Но, конечно, это было время дизельных кораблей — времена парусников прошли, и никто в них не видел произведений искусства, не то что сейчас. — Его голос набирал звучность, как будто с него постепенно стирали ржавчину. — Так что он не мог зарабатывать перевозками зерна или леса, как раньше. Ему пришлось зарабатывать перевозками... кое-чего другого. — Он искоса посмотрел на меня. — Вы сын, — произнес он с нажимом. — Вы на него похожи. Вам я могу сказать правду.
У меня волосы встали дыбом. Я спросил:
— Что — другое?
Он бросил крошку хлеба зяблику и вперился в меня своими странными глазами.
— Людей, — сказал он.
— Людей?
Он опустил глаза.
— На юго-востоке лежат страны, которые раньше были свободными.
— Литва, Латвия, Эстония, — сказал я. — Там теперь все меняется.
— Может быть, — проговорил он. Голос звучал недоверчиво. — Ваш отец перевозил шпионов. Он знал людей в Англии, в Америке. Я работал на англичан, за жалованье. Он был вроде вольнонаемного. Никто ни в чем не подозревал его старую посудину. Он ловил рыбу, плавал туда-сюда. Радару трудно обнаружить деревянное судно. Все думали, что он чокнутый. Но он был молодец. Он всегда знал, где он находится и в туман, и в шторм. Курсировал по самому краю территориальных вод. У него была на палубе пара шлюпок, с парусами и веслами. Он спускал людей за борт, и они добирались до берега.
Я заметил, что старик говорит в прошедшем времени.
— Его поймали? — спросил я.
Лицо Теркеля скривилось.
— Русские? Как бы не так! Лентяи паршивые. Они бы и улитку не поймали. Просто плохая погода и корабль.
— Что же случилось?
Он взял фотографию, вгляделся в нее, как в окно.
— Мы забирали на Готланде эстонца. Все были пьяные, кроме вашего отца. Он не пил. У него ведь был корабль, понимаете? Мы красили весь день. Была весна, но плохая ночь, ветер и снег. Ваш отец был без ума от своего корабля. Вечно его красили, чинили старые, сломанные части. Но денег у него было мало. Некоторые части корабля — мачты, киль — он не мог починить. И вот мы отплыли в буран. Весенний буран, в море уже не было льдин. Эстонец, тот, которого мы должны были высадить, — ну, шпион — испугался. Ваш отец сказал: "Все в порядке, снег — хорошее прикрытие от русских". Мы отплыли. — Теркель умолк. Он уперся локтями в колени и уставился вниз, на камни.
Вспухшие черно-желтые облака навалились на черное море, западный ветер выл в снастях, когда старый бушприт, поднимая брызги, одолевал прибрежные волны. Лед сковал паруса и канаты. Льдинки смерзлись на густой черной бороде и бровях моего отца.
Я не хотел слушать, что было дальше. Но все равно услышал.
— У Свена была бутылка, — продолжал Теркель. — Чем больше он пил, тем страшнее ему становилось. — Теркель поднял глаза. Они были затуманены воспоминанием, но вовсе не безумны. Глаза моряка. — Да, был буран. Но это не была такая уж жуткая ночь. Просто ненастная и ужасно холодная. На палубе были две шлюпки. Вроде плоскодонок, больших плоскодонок, как у рыбаков Ньюфаундленда, ваш отец брал их на борт, когда нужно было кого-то высадить. Свен и Андре потребовали, чтобы ваш отец поворачивал назад, к Готланду. Он отказался. Так вот, они взяли одну из шлюпок на палубе, спустили ее на воду у борта и забрались в нее. Кричали. И тут волна. На них наскочил корабль. Им пришел конец.
Низкий черный остров то появляется, то исчезает между горизонтальными плетьми снега. Мачты торгового судна выписывают в небе огромные кривые буквы. Двое мужчин борются с замерзшим фалом, спускают шлюпку, забираются в нее через борт, вопят что-то, заглушая вой ветра, дрожат от страха. Человек с черной бородой, которую рвет ветер, поднимает румпель, он зол, но все же дает им дорогу, гладкую площадку воды, они могут по крайней мере отплыть. Потом горизонт на западе встает горбом — это значит, что идет большая волна, вот она приближается, черная и гладкая, корпус торгового судна взлетает. Человек у руля судорожно крутит штурвал. Поздно. Мощный борт судна падает в бездну, огромный белый цветок брызг смешивается со снегом, в реве и грохоте падающего корпуса слышится удар дерева о дерево.
— Мы так и не нашли их, — говорил Теркель. — Потом поднялся ветер. Главная топ-мачта рухнула, она была вся гнилая. Мы не могли плыть в наветренную сторону. Нас гнало на восток. Там было рыбачье судно. Ваш отец заметил его огни. Он отправил нас на борт, меня и эстонца. Две секунды мы стояли борт о борт. Мы просто спрыгнули. А он остался на своем любимом корабле.
Мой отец, нагнув голову, один на большом деревянном корабле во тьме. Он не может управлять кораблем в одиночку, ветер воет в снастях, вырывает куски ледяной воды, швыряет их в него, он весь промок и замерз. Звуки деревянного корабля, стоны мачт под порывами ветра, глухой зловещий гул воды в глубине корпуса. А посреди всего этого огромное молчание его мыслей. О чем он думал?
— Это было в пятидесяти милях от Хийумаа, — сказал Теркель. — Эстония. Когда судно подплывает к этому берегу при большом ветре, от него мало что остается. Даже если русские не стреляют.
Я попытался представить себе, как судно ударяется о берег, как его тащат волны прибоя и оно разлетается на куски. Но не видел ничего, кроме темноты.
— Хороший был человек ваш отец, — сказал Амиас Теркель. — Но любил он только корабли и море. Он любил их так сильно, что перестал видеть Господа. — Он пронизывающе посмотрел на меня своими яркими голубыми глазами. — Правда... — Он замолчал, как будто в нерешительности.
— Да?
— Я слышал, что "Аланд" все-таки пристал к берегу. И слышал, что он не погиб.
Внезапно наступила тишина. Я спросил:
— Правда?
— Человек, которого я знал, видел его после этого. В Западной Эстонии.
— Когда?..
Он пожал плечами.
— Пять лет назад или десять. Кто знает? Того уже человека нет в живых. Он умер от рака в Упсале.
— Что за человек? — Мое сердце отчаянно колотилось.
— Один из наших... бывших коллег. Кто знает, правду ли он говорил...
— Было письмо, — сказал я. — От какой-то эстонки. Она писала, что мой отец болен и она ухаживает за ним.
Он пожал плечами.
— Воля Божья.
— Я хочу узнать об отце, — взмолился я.
— Мне больше нечего вам рассказать, — ответил он. — Теперь я хочу все забыть. Если хотите знать больше, отправляйтесь в Эстонию.
— Вы хотите забыть, — возразил я, — а я хочу выяснить.
Он не ответил. Он смотрел на распятие.
— Мой отец жив? — спросил я.
Он не шевельнулся и промолчал.
— Мой отец, — повторил я.
— Я не слышал, что он умер. Прошу вас. Я устал.
— Он жив?
— Вы упрямы, — сказал он. — Как и ваш отец.
— В Эстонии? — спросил я.
— Очень хорошо, — сказал Теркель. — Отправляйтесь в Эстонию.
Он жив, подумал я. Ты говоришь, что он жив.
Я поднялся и зашагал через темнеющий лес. На прощание я оглянулся. Он снова присел на корточки у причала и стал чинить сеть. Как будто не двигался с места.
В тот вечер мы плыли на юго-восток от архипелага, в Хельсинки. По борту расстилался мрачный, величественный пейзаж: острова, заросшие соснами, ястребы над головой, низкие, гладкие от льда скалы.