Льювеллин Сэм. Прилив

   Жан-Клод вновь ткнул меня в почку. Во рту окончательно пересохло. Колени подкосились. Жан-Клод с легкой улыбкой смотрел на меня своими темными глазами, по-боксерски вжав голову в плечи и пружиня коленями.
   — Прыгай! — рявкнул он.
   — Не будь дураком, — сказал я, надеясь, что мой голос звучит твердо. — Ты не застрелишь меня. Ведь предполагается, что это несчастный случай. Тебе потребуется помощь...
   Если бы Жан-Клод оказался достаточно близко, мог бы завязаться честный поединок.
   — Так почему бы тебе не позвать Карло? — закончил я.
   Улыбка греческого Бога, сияющая на лице Жан-Клода, сменилась натянутой. Не спуская с меня глаз, он наклонился к полу.
   — Я и сам справлюсь, — многообещающе изрек он.
   Он начал опускать револьвер, по-прежнему не сводя с меня глаз. «Отлично, — подумал я. — Теперь, когда ты без оружия, мы на равных и я вытрясу из тебя всю душу». Я ощутил, как сила заново вливается в мои мышцы.
   Револьвер коснулся бетона. Жан-Клод что-то делал рукой там, на полу.
   Неожиданно глаза мои ожгло будто огнем. «Цементная пыль, — сообразил я. — Он швырнул пригоршню ее мне в глаза».
   Я ничего не видел.
   Что-то наподобие стенобитного орудия ударило меня в середину груди. Молотя руками, я подался назад и ощутил спиной пластиковую ленту. В глазах плыли красно-синие круги. Я отклонился назад, упершись в эту красно-белую ленту поперек зияющей пасти шахты лифта.
   Лента подалась. Я круто накренился и упал.

Глава 30

   Что-то со страшным треском ударило меня меж лопаток. «Я на дне, — мелькнула мысль. — Я мертв». Но я не был мертв. Я крутился, скатываясь с какой-то платформы. Моя правая рука сжимала край чего-то, на ощупь сходного с толстой доской. Левая — ухватилась за плотную бумажную поверхность, натянутую над чем-то твердым. Мешок с цементом. Он шевельнулся, скользнув по доскам, и я сдвинулся вместе с ним. Глаза уже начали вновь обретать дар зрения. Тело мое висело над краем платформы, его вес удерживался пальцами рук. Я упал на своеобразную строительную люльку — опору шириной в две доски, подвешенную в десяти футах от входного отверстия шахты. И теперь соскальзывал с нее, удерживаясь на правой руке. Левая — находилась на стокилограммовом мешке с цементом, балансирующим на краю люльки.
   Я потянул его на себя. Мешок потерял свое неустойчивое равновесие и упал. Я втиснул левую руку в расщелину между досками и повис уже на двух руках, качаясь над пропастью, смаргивая цементную пыль и хрипло дыша.
   «Бух», — услышал я: это мешок с цементом, пролетев сто девяносто футов, приземлился на дно шахты. Эхо заполнило ее.
   — Адью, тесть! — сказал надо мной тоненький голосок Жан-Клода. Он наверняка смотрел в шахту. Но, видимо, его глазам трудно было приноровиться к темноте после яркого, ослепляющего света холла. Жан-Клод отхаркнул и сплюнул в шахту. Его подкованные ботинки проскрежетали по ступенькам и удалились, чуть цокая по кафелю холла.
   Я очень осторожно подтянулся, закинул ногу на доску, вскарабкался на люльку и лег там, моргая глазами и успокаивая дыхание. Когда ко мне вернулась способность видеть и нормально дышать, я осмотрелся. Люлька "висела напротив заколоченного досками дверного проема лифта этажом ниже. В правом ее углу размещалась лебедка. Я крутанул рукоятку — люлька опустилась. Тогда я начал вертеть рукоять в другую сторону. И люлька поползла вверх. Когда она достигла следующего этажа, я вышел из нее.
   Пыль все еще висела в воздухе. Я похлопал руками по одежде — цемент выходил из нее клубами пыли. Тихо и медленно перемещаясь на ватных ногах, я взошел по ступенькам.
   И услышал неопределенный шум наверху: какое-то стариковское мычание. Голос принадлежал патрону. Он напомнил мне голос дяди Джеймса, когда тот был заперт в своей комнате с виски и мычал для острастки. Порыв ветра видоизменил звенящий звук струи фонтана. Послышались шаги и голос Креспи. «Три пары ног», — прикинул я. Креспи, Жан-Клод и Карло. Остальные ушли во время завтрака.
   Шаги затихли.
   — Ты уверен? — голосом полным сарказма спросил Карло.
   — На все сто, — с раздражением ответил Жан-Клод.
   — Нам нужно вернуться ко мне домой, — сказал Креспи. — Предоставьте строителям обнаружить его завтра.
   Все засмеялись. Открылась дверь лифта, и они вошли в него. Громко гудя в пустом здании, лифт устремился вниз.
   Я пошел наверх.
   Струя фонтана продолжала позвякивать. За окном и лазурным плавательным бассейном ежилось под солнцем Средиземное море. На террасе никого не было.
   Что-то шевельнулось перед глазами. Это было какое-то движение у парапета вблизи бассейна. Мне припомнился порыв ветра, потревоживший струю фонтана. Я направился по кафелю к стеклянной двери и повернул ручку. Меня, словно жаром из печи, обдало ветром. Осматриваясь, я направился мимо бассейна к парапету.
   Белая отвесная бетонная скала заканчивалась восемнадцатью этажами ниже кучей разбросанных механизмов строительной площадки. В шести футах ниже парапета был выступ, вероятно, шириной в фут; верхняя поверхность толстого пояска обегала вокруг здания, подобно обручу на бочке. С выступа несло сильным запахом алкоголя. Он исходил от патрона, стоявшего на этом выступе лицом к стене. Патрон был небольшого роста, и его макушка находилась девятью дюймами ниже парапета. Он не смотрел наверх.
   На мгновение я оцепенел, увидя его рядом с огромной чашей «ле Диг», яхтенной стоянки. Потом перевел взгляд на бесконечную желтую линию побережья, встречающую такую же бесконечную желтую линию прибоя. Я не хотел предпринимать что-либо с ходу.
   Патрон что-то кричал. Ветер подхватывал его крик и размазывал по бетону. Он вытянул руку вверх, махнув ею в арке парапета. Должно быть, именно это движение и привлекло мое внимание. На вершине арки рука махнула в сторону от стены. Тело патрона последовало этому движению, качнувшись над обрывом.
   Патрон удивленно закричал, когда я схватил вдруг его запястье, и с силой потянул наверх. Он выскочил с выступа, словно пробка из бутылки. Мы оба с размаху приземлились на бетон террасы и какое-то время оставались там, на добротном твердом бетоне, доходящем до глубины фундамента, заложенного в прекрасной и вечной земной тверди.
   Я поднялся. Патрон не шевельнулся. Лицо его было скверного синюшного оттенка. От него разило коньяком. Губы разошлись в какой-то ухмылке, один из зубов был сломан.
   Мне припомнился вкус металла и джина.
   Я оттащил Фьюлла в тень. На лотке стоял телефон. Я заказал два такси: одно — для меня и патрона, другое — чтобы использовать водителя в качестве свидетеля. Патрон застонал, его вырвало прямо на кафель. Удостоверившись, что он в состоянии дышать, я вернулся в кладовую у совещательной комнаты и забрал магнитофон с винного стеллажа. После чего побежал к пустой шахте лифта и сбросил вниз мешки с цементом, доски, козлы — все, что удалось найти, дабы затруднить кому бы то ни было поиск доказательств смерти Майкла Сэвиджа, ирландского туриста.
   Служебный лифт поднялся быстро, и я втащил в него патрона. К тому времени, как мы спустились вниз, такси уже ожидали на площади.
   — В госпиталь, — сказал я.
   — В Безье?
   — Едем.
   Я приказал второму таксисту следовать за нами, и мы отправились в путь.
   До Безье было более сорока миль. Патрон в забытьи лежал в углу заднего сиденья, его глубоко запавшие глаза были закрыты. Убедившись, что нас не преследуют, я попросил водителя остановиться у магазина самообслуживания. Здесь я отпустил второе такси и купил четыре бутылки минеральной воды «виши». Затем залпом выпил три четверти бутылки, а остатками промыл глаза, не обращая внимания на окрики таксиста, волновавшегося за обивку салона. После чего начал тоненькой струйкой вливать воду в патрона.
   Он кашлянул, брызнул слюной и открыл глаза.
   — Мы направляемся в госпиталь, — сказал я.
   — Мои таблетки, — прохрипел он и похлопал себя по карману.
   Я дал ему две таблетки. Фьюлла вдруг показался очень старым.
   — Они влили в меня бутылку коньяку, — поведал он. — И оставили на выступе.
   Патрон заплакал, слезы струились по лунному ландшафту его щек.
   — Все хорошо, — сказал я.
   — Завтра... Артур говорил мне... Они спускают на воду «Лауру», — пробормотал Фьюлла. — Осмотри дальний эллинг на верфи.
   Таблетки пошли ему на пользу: внешний вид патрона улучшился. В госпитале его погрузили на каталку и увезли.
   — Теперь в Сен-Жан? — спросил таксист.
   — Оставьте меня здесь, — сказал я.
   Он высадил меня у госпиталя. Я отправился в город, отыскал пивную, съел бифштекс и выпил полбутылки бургундского. После чего зашел в магазин радиотоваров с высокой точностью воспроизведения, помахал там своей кредитной карточкой и приобрел двухкассетный магнитофон. С таким багажом я и появился в дешевой гостинице.
   В номере я вытащил из кармана кассету с записью разговора Фьюлла и Креспи. Затем сунул ее в левое гнездо магнитофона, в правое установил купленную в том же магазине кассету с песнями Шарля Азнавура, предварительно сняв с нее защиту записи, и нажал кнопку «дублирование». Разговор Креспи с Фьюлла слегка затирался голосом Азнавура. Закончив, я вынул оригинальную кассету, позвонил в круглосуточную курьерскую службу и сразу же отправил оригинал Мэри Эллен, приложив записку с просьбой передать его Джастину с указанием лиц, чьи голоса там звучат. После чего расправился еще с одним бифштексом, купил дешевую камеру и пленку и взял напрокат машину. Затем отыскал в телефонном справочнике инспекторов по обследованию судов.
   В Сен-Жане таких было двое. Один — Шарль Жемалар. Его имя мне ни о чем не говорило. Другой — Марсель Боннар.
   Протокол обследования «Поиссон де Аврил», лежавший в папке, которую Бьянка стащила в Мано-де-Косе, был подписан Марселем Боннаром.
   Я лег в постель и провалился в сон подобно мешку с цементом, упавшему в шахту лифта.
   Поднявшись в шесть часов, я выехал на автостраду и направился на запад. Когда я обогнул лагуну и нырнул в высотки на окраине Сен-Жана, солнце уже поднялось и его раскаленный докрасна шар плавал над серой вуалью дымки.
   На улицах было тихо, разве что несколько человек с заспанными лицами пробирались меж стройплощадками к пекарням. Я направился прямо к «ле Диг».
   В рассветных лучах солнца белели фасады зданий. Я свернул на дорогу, ведущую в их тылы, и нырнут в пустыню из бетонных коробок и строительных лесов.
   Вслед за рассветным затишьем начал подниматься ветер. Он был достаточно силен, чтобы хлопать длинным транспарантом на крыше верфи «Палмиер».
   Они уже сменили текст. Сегодня на транспаранте было начертано: «Жур дю лансеман кап». Перед эллингом стояли фургоны, кружили люди, собиралась толпа. Большие двери были открыты. Там, внутри, блестел в ранних утренних тенях длинный тощий корпус судна. Яхта для Кубка Америки.
   Я смотрел на слип, где два дня назад находилась «Лаура».
   Слип был пуст, а «Лаура», будто лебедь, сидела на воде у бона для крупных яхт.
   Я развернулся, поставил машину за одной из бетонных коробок и пешком вернулся к огороженной территории. Утренний воздух, свежий и чистый, не мог рассеять витающее над верфью «Палмиер» зловоние черновых работ.
   «Осмотри дальний эллинг». Должно быть, это важно. Патрон едва мог дышать, но все же напрягся, чтобы сказать мне это. С пересохшим ртом и опустив голову, я шаркающей походкой направился к воротам. Охранник не пропускал там группу фотокорреспондентов, кучку наблюдателей и компанию квалифицированно выглядящих людей в красных спецовках с капюшонами и с надписью «Лансеман кап — ле Диг» на рукавах. В глубине спорил со стайкой репортеров и телевизионных бригад другой охранник. Он уже взмок от пота. Сунув руки в карманы, я прогулочным шагом двинулся через ворота.
   Я напрягся, ожидая окрика, уже первые звуки которого означали бы конец для меня и Фрэнки. Но его не последовало. Я продолжал идти, следуя указателю «Бытовой корпус», а затем в лабиринт меньших эллингов, расположенных сбоку от основного ангара.
   Люди здесь работали всю ночь. Из-за угла доносилось металлическое эхо голосов и грохот воды по кафелю. В «Бытовом корпусе» принимали освежающий душ.
   Я прошел в душевую. Все кабины были заняты. Над скамейкой висели четыре красных комбинезона. Я схватил тот, что выглядел побольше размером, выскочил наружу и влез в него.
   Костюм оказался слишком коротким и широким, но обеспечивал маскировку. Я пошел вдоль стенки эллинга. Позади, в душевых, кто-то пронзительно закричал, но крик этот потонул во взрыве хохота. На верфи «Палмиер» был день приема гостей. Натянув капюшон на голову, я скользнул в дверь в рифленой металлической стене.
   Я очутился в односкатной пристройке к основному эллингу. Там был верстак и красная дверь с надписью «Опасно для жизни!» — видимо, склад краски. За ней высились полки, на которых стояли банки со смолой и лигатурой. Я прошел в дальний конец пристройки.

* * *

   Дальний эллинг был большим и низким. Он выглядел как своего рода отстойник, где был собран весь потенциально годный ко вторичному использованию хлам. Любая верфь имеет такой мусоросборник. Здесь стояли ящики с лебедками, пластиковый мусорный ящик, полный медных клемм, штабель пиломатериалов. По внешней стороне штабеля проходил желоб филенки. Вид у пиломатериалов был неважный. Полировка имела отколы и зазубрины, как если бы панели демонтировались в спешке. Но цвет был красновато-золотой, с крупными контурами волокна. Гондурасское красное дерево.
   Я оттянул верхний слой облицовки. За ним находился второй, а за вторым — третий. И так вплоть до самой стены.
   Панели облицовки смотрелись бы прекрасно, на каком бы судне ни исхитрилась установить их экономная администрация верфи «Палмиер». Я совершенно точно знал, как они выглядели, поскольку видел некоторые из них прежде: в передних каютах «Лауры». Остальные, видимо, были сняты с каюты владельца и ванных комнат. Когда я последний раз видел панели на борту, их демонтаж уже шел. Вот почему дверь была заперта. Я достал из кармана фотоаппарат и сфотографировал весь эллинг. Затем натянул капюшон, подхватил для камуфляжа жестянку с краской и вышел из эллинга в ослепительно белый утренний свет — часы показывали девять.
   Со времени моего приезда толпа у ворот существенно выросла. Кто-то подвесил поперек них несколько вымпелов. Маленькие флажки плескались на горячем пыльном ветру. Там стояли две телевизионные бригады. За неимением лучшего они направили свои объективы на меня: эдакая орясина в нескладно сидящем комбинезоне и с торчащей из-под капюшона рыжей щетиной, празднотопающая в направлении набережной. Вот уж повеселятся телезрители! Вы, непосвященные, наверное, думаете, что мир парусного спорта — это солнечный загар да гонки? Но он все еще сводится к человеку с обнаженными лодыжками и ведерком краски. Есть вещи, которые неизменны.
   Как некоторые способы кражи денег.
   Я прошаркал на сверкающий бетон набережной и поднялся на палубу «Лауры». Настил был старым, но местами недавно отшлифованным, для приличного вида. Законопаченные смолой швы оказались более сухими и подверженными растрескиванию, чем можно было ожидать от суперяхты, оцененной в два миллиона долларов. На шлюпбалках висел четырнадцатифутовый накачиваемый воздухом «Зодиак». Я подергал люки — они были все заперты. Кроме одного палубного светового люка. Приблизив губы к отверстию, я крикнул:
   — Есть здесь кто-нибудь?
   Тишина. Через световой люк я мог видеть облицовку, медную аргандову лампу и широкодонный графин на полке скрипкообразной формы рядом с книгами в сафьяновых переплетах. Меня все же мучила неуверенность. Что, если я неправильно понял?
   Был лишь один способ проверить это. Я оттянул световой люк и спрыгнул вниз на стол, минуя вазу с цветами. Кто-то убрал дезинфицирующее средство, но слабый запах его все же можно было уловить за сильным ароматом цветов жасмина. С минуту я постоял, стирая следы на столе от моих пыльных ботинок и стараясь не чихнуть.
   Я стоял в мягком отсвете графина, мои ноги утопали в расстеленном на полу ковре, а нос был наполнен цветочным ароматом.
   Запах цветов.
   Он был насыщенным и мускусным, с легким оттенком запаха гниющего жасмина, А за ним угадывалось иное разложение. Не гниющая плоть, а затхлость того рода, что ощущается в доме, простоявшем герметично опечатанным сотню лет. Цветы были предназначены завуалировать ее.
   Там находилась дверь, ведущая вперед. Я подергал ручку — дверь оказалась заперта. Она, конечно же, была заперта.
   Замок представлял собой некий недоступный предмет, выполненный из меди. О таких штуковинах я знал все. И потому забрался на стол, дотянулся до палубы и спустил вниз банку с краской. Ее проволочная ручка снялась легко. Я изогнул ее конец под нужными углами и вставил в замочную скважину. В замке щелкнуло: раз, два, три. Я повернул ручку и открыл дверь.
   В нос пахнуло, словно из склепа. Я вошел. Когда я прошлый раз осматривал яхту, здесь был обшитый панелями коридор с открытыми элегантными каютами: по две с каждой стороны.
   Но кто-то потрудился здесь отверткой. Сейчас лишь лучи света вливались через четыре бортовых иллюминатора. И больше абсолютно ничего не было. Весь интерьер оказался демонтированным, до самого корпуса.
   Точнее, до того, что осталось от изношенного корпуса.
   Я находился как бы во чреве кита. С обеих сторон простирались великолепные реброподобные кривые шпангоута. Ручеек грязной трюмной воды в опрокинутой стрелке свода основания киля отражал свет бортовых иллюминаторов.
   Я положил руку на шпангоут. Горбыль сосны четыре на шесть. Его поверхность покрывали трещины, расходящиеся лучами, как на оконном стекле. Она крошилась, словно сухой торт.
   Отражения были волнообразными из-за кривых неровностей обшивки. А причина последнего заключалась в том, что металлические болты и заклепки, фиксирующие обшивку на ребрах, подверглись коррозии и расширили отверстия, через которые они проходили, ослабив крепеж и позволив обшивке изогнуться. Потому-то и вода струилась внутрь, а пустоты за роскошной панельной обшивкой зарастали гнилью, споры которой размножались и кишели во влажном воздухе, стремительно наполняя его сильным специфическим запахом плодящейся сыпучей трухи. «Лаура» оказалась не столько суперяхтой достоинством в два миллиона долларов, сколько грудой отсыревших дров, тянувшей разве что на пару тысяч фунтов стерлингов.
   Существовала лишь одна причина, по которой эту кучу дров покрыли слоем свежей краски: получить на нее страховой полис как на суперяхту и выйти в открытое море.
   И потопить судно.
   Я подхватил жестянку с краской и шагнул назад в открытую дверь, предвкушая, как позвоню господину Марселю Боннару и как долго буду говорить с ним.
   Что-то звякнуло на корме. Я похолодел. Послышались шаги и веселые голоса. Кто-то у люка попросил у кого-то еще ключ. Мне был знаком этот голос. Он принадлежал Бобби, бутылочному блондину, вливавшему мне в горло джин на боне «Королевской флотилии».
   Но там, наверху, был еще некто, смеявшийся от предвкушения каникул в южной Франции и возможности покататься на большой красивой яхте ради всевозможных удовольствий и солнечных ванн и понаблюдать за спуском на воду претендента на Кубок Америки.
   Фрэнки!..
   Меня прошиб пот. Я шагнул обратно в дверь, в пустоту, где прежде располагались носовые каюты судна, закрыл ее и запер своей проволочкой. Сидя на прогнившей обшивке в зловонии грибков и трюмной воды, я слышал шлепки ног по прогнившей палубе, пыхтение запускаемого двигателя и скрежет швартового каната, поднимаемого на борт воротом.
   Мы направлялись в море. Стараясь ступать как можно осторожнее, я пробрался через шпангоут к бортовому иллюминатору и приник к нему.
   Там, на спусковом слипе, меж лодками, подобно муравьям, копошилась толпа. На раструбах медных инструментов духового оркестра сверкало солнце. Над толпой возвышалась стройная мачта, сплошь усеянная сигнальными флажками. Она шевельнулась и заскользила, ускоряясь, вдоль слипа в свободное пространство меж людьми. Столб белой водяной пыли взлетел при ударе яхты о воду. Мой демонтированный отсек внезапно наполнился резким звуком далекого горна. Выстрелила пробка шампанского. На палубе топала ногами и веселилась Фрэнки.
   «Только не топни слишком сильно», — подумал я.
   Бортовой иллюминатор отвернул от слипа. Мимо проносились пришвартованные к бону яхты.
   Топот на палубе усилился, послышался грохот парусины и щелканье лебедки. Подняли грот. Затем последовали серии хлопков послабее. Три фока. Шпангоут накренился под моей ногой. Древесина застонала: это был усталый стон дряхлой яхты, возжелавшей смерти.
   Меня охватило беспокойство. Ведь чем дольше яхта находилась бы у бона, тем реальнее была опасность, что кто-нибудь раскроет этот, маленький источник дохода Креспи. А потому не исключено, что именно сегодня судну предназначено затонуть. Но если так, то почему Фрэнки на борту?
   «Будь благоразумен, — сказал я себе. — Если они намереваются потопить „Лауру“, то наврут Фрэнки, что это был несчастный случай, и доставят ее на берег, чтобы использовать в качестве свидетеля».
   Но Жан-Клод не был благоразумен. Мне припомнилось, что сказал Креспи о погибших на «Поиссон де Аврил». «Немного местного колорита». Два человека погибли, в то время как могли быть предупреждены и спасены.
   Что же может больше подойти для южной Франции в качестве «местного колорита», чем хорошенькая семнадцатилетняя девчушка в бикини?

Глава 31

   Крен «Лауры» увеличился. Взглянув в бортовой иллюминатор, я увидел яхту-претендента на Кубок Америки, накренившуюся, с поднятым гротом, но без кливера. Кряканье волны внутри носовой части «Лауры» возросло до грохота. Сильные порывы ветра стремглав неслись через море. На покатом борте корпуса яхты, где большие болты цепочки листов металла проходят через шпангоут, били внутрь струйки воды. Она блестела на бортах. Когда я вновь взглянул в бортовой иллюминатор, караван судов со зрителями остался далеко позади: игрушечные лодки на сапфирно-синем море. Небо подернулось длинными и рваными перистыми облаками, обещающими дождь. Воздух был бриллиантовой чистоты и той зловещей прозрачности, которая здесь, в западной части Лионского залива, обычно предвещает ветер. И еще какой!
   Из иллюминаторов борта, на который кренилась яхта, не было видно ничего, кроме мчащейся синей воды. В изгибе днища яхты образовывалось озеро; в оснастке, словно дьявольский оркестр, грохотал ветер.
   За иллюминаторами противоположного борта земля сошлась в плоскую линию, которая то появлялась, то исчезала за многочисленными гребешками волн. В течение часа продолжалось ныряние и грохот носа судна да бульканье воды под носом яхты. Земля совсем пропала из виду, и лишь синее море мерно вздымалось за иллюминатором. С палубы послышался смех. Настало время удовольствий.
   Чьи-то ноги глухо простучали по трапу вниз, в кают-компанию. Я двинулся в направлении кормы и приник к замочной скважине. Я мог видеть лишь стол на кардановом подвесе — из вазы с цветами на него пролилась вода. Затем в поле моего зрения появилась чья-то рука с тряпкой и вытерла воду. Рука была загорелой, с черными волосами на тыльной стороне. Она на мгновенье пропала из виду, а затем что-то положила на стол.
   Тело мое покрылось мурашками.
   Через замочную скважину я видел циферблат с делениями от нуля до ста двадцати: кухонный таймер. В поле моего зрения появились руки, которые повернули циферблат на четверть круга. Я взглянул на светящиеся стрелки моих часов: двадцать минут первого.
   Таймер пропал из поля зрения. Я услышал стук крышки рундука. А затем — шаги вверх по трапу.
   Сердце мое колотилось, руки скользили по проволочной отмычке, когда я возился с замком. Потребовалось добрых три минуты, чтобы открыть его.
   После смахивающей на пещеру носовой части кают-компания показалась ослепительно светлой. Я тихо прикрыл дверь. «Лаура» поднялась на волне и, со свистом распыляя воду, нырнула на другую ее сторону. Я стал осматривать рундуки.
   Она была засунута под настил и прислонена к разрушающемуся шпангоуту. Пластиковая коробка из-под сандвичей, соединенная проводами с таймером, привязанным к ее крышке. Я осторожно достал коробку из ее гнилого пристанища, поставил на сиденье. Из нее слышалось веселое, бодрое тиканье. Оно напомнило мне кухню Мэри Эллен по субботам, теплый запах выпечки, ислингтонцев, прогуливающих за окном легкие детские коляски, и Фрэнки, пяти лет от роду, которая, сидя на жестком стуле и выставив вперед ноги, уплетала вишню в сахаре. Услышав звонок, она встрепенулась тогда от неожиданности, подскочила, и вишенки раскатились по всему полу, как капли крови в пыли. На сей раз это были уже не вишенки...
   Я не стал вытаскивать какой-либо провод: неизвестно, чем это могло бы закончиться, ведь я действовал бы вслепую. Зато повернул циферблат по часовой стрелке до упора. Полуторачасовая отсрочка. Рундук рядом с графином был пуст. Он был небольшой, но, если приходится подбирать рундук для бомбы, следует остановиться на том, в котором она не будет болтаться. Я положил в него бомбу и вновь запер.
   А затем направился в дальний конец кают-компании. Там была еще одна дверь, по ту сторону изогнутого трапа, поднимавшегося на верхнюю палубу. Она вела в сторону кормы, к каюте владельца, ванным комнатам, каютам экипажа и кокпиту. Кто-то спускался по трапу.