Льювеллин Сэм. Прилив

   Дервла приводила меня в пещеру, где демонстрировала искусство целоваться. В то время она училась в школе в Дублине. Однажды Дервла посмотрела на меня своими ядовито-зелеными глазами и изрекла:
   — Ты ничегошеньки не знаешь.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Ты либо в школе в Англии с кучей парней, — сказала она, — либо тебя прячут здесь.
   Я не стал говорить, что она находится не в лучшем положении, хотя Дервла жила в Дублине, который считала передовым городом, центром культуры.
   — Замолчи, — сказал я. И вновь стал целовать ее.
   У Дервлы был восхитительный язык. Ее руки обвивали мою шею, а дыхание обдавало жаром ухо. У нее уже были настоящие груди. С тех пор мне никогда не приходилось держать в руках что-нибудь подобное.
   Кто-то причитал в темно-зеленой чаще. Голос, высокий и неистовый, был знаком по Картхистоуну. Дервла отпрянула.
   — Он умер, — причитал голос. — О Господи, он убился!
   — Замолчи, — сказал кто-то другой, более сдержанный.
   Это был Мерфи — секретарь дяди Джеймса.
   — Мисс Дервла! — позвал он с воркованием расчетливого голубя. — Майкл! Вы наверху?
   Дервла оправила свою кофточку. Она выглядела порозовевшей и возбужденной, хотя и не так сильно, как я. Мерфи неожиданно появился из чащи. На нем была черная лента.
   — Плохие новости, — сказал он. — Ваш дядя Джеймс упал с велосипеда. Он мертв, упокой, Господи, его душу!
   — О! — вскричала Дервла и залилась слезами.
   Сведя факты воедино, я понял, что дядя Джеймс напился виски и из прихоти решил проветрить свои мозги велосипедной прогулкой. Виляя по лесу, он врезался прямо в грузовик, перевозивший крупный рогатый скот, и скончался на месте.
   Я был потрясен и ощущал торжественность, которая, в свою очередь, вела к унынию. Дело в том, что дядя Джеймс завещал сотворить приводящий в замешательство ритуал своих похорон, поручив мне в нем ведущую роль.
   Родственники толпились в деревенском доме, шепчась о происках нечистого: это ж надо, два брата скончались чуть ли не одновременно. Мне казалось, что я задыхаюсь. Виски было выпито, торжественные речи — произнесены. Похороны назначили на вторник.
   Во вторник утром в дом явился печальный поверенный из Уиклоу. Я сидел в столовой и слышал, как он сообщил моей матери, что отец оставил мне десять тысяч фунтов «в мое непосредственное пользование», с тем, чтобы никто из членов семьи не советовал мне, как их потратить.
   Матери он завещал дом в Картхистоуне и рукопись книги «Наследники Гранье», «которая, — писал отец, — обеспечит ее старость».
   Камин был пуст. Пепел уже перекочевал в мусорное ведро. Да и книга, несомненно, была весьма скверной.
   Мать выглядела желтовато-бледной, как старая слоновая кость.
   — А остальные деньги? — спросила она.
   Поверенный кашлянул.
   — Остальных денег всего триста один фунт, — сообщил он.
   Наступила долгая гнетущая тишина. После чего мать посмотрела на меня сверху вниз и сказала, словно в том была моя вина:
   — Я снимаю с себя всякую ответственность за тебя. Уходи в большой дом. Одному Богу известно: два тирана скончались. Я больше не потерплю здесь таковых.
   Я ушел. И слонялся по Картхистоун-стрит. У протестантской церкви была толчея, которую «Дунгарван лидер» обычно определял как «представительную публику и огромное стечение народа». Похоже, я лишился семьи. Мне было пятнадцать, и я ненавидел все семьи.
   Зазвонил церковный колокол. Толпа зашевелилась в ожидании. Я пробрался через нее вперед, где черный автомобиль, урча, привез кузин в покойницкую. Мы вошли в церковь. Дервла была там, во всем черном, она не обратила на меня никакого внимания. Мы прошли к передним скамьям. Они стояли поперек, сиденьями друг к другу, расставленные так предшествующими поколениями Сэвиджей, жаждавших проникнуться религиозностью. Моя мать отводила от меня свои побелевшие от завистливой ярости глаза. Я хотел сказать ей что-нибудь, но понимал: она не станет слушать.
   В дальней стороне церкви, в южном ее трансепте^[15], за гробом была открыта черная дверь. Священник забормотал молитву. Дверь вела в склеп Сэвиджей.
   Вереница молитв, и вот уже носильщики подняли гроб и понесли его в склеп. За ним следовала семья и секретарь Мерфи. Он нес черный саквояж того типа, что используют старомодные доктора.
   Носильщики поставили гроб на уступ. Мерфи вытащил из черного саквояжа виски Джеймсона. Он содрал фольгу и поставил бутылку возле гроба, а рядом с ней — стакан, в котором находился ключ с биркой. На ней было начертано: «Склеп».
   Дядя Джеймс страшился возможности быть похороненным заживо.
   Что-то происходило со мной. Словно бы голова моя наполнилась чем-то, что поднималось и плыло через мрачную гнетущую толпу, через сгнившие гробы, через весь этот чертовски глупый фарс, которым был и сам дядя Джеймс — глава чертовски глупого фарса рода Сэвиджей. Для них существовал лишь один способ приобрести известность.
   Я засмеялся.
   Хохот разнесся по склепу, словно стайка попугаев. Слезы хлынули из моих глаз. Стояла зловещая тишина и от этого было еще смешнее.
   Пошатываясь и оглушительно хохоча, я вышел в церковь, прошел вдоль нефа, сквозь запах скверно высушенных церковных похоронных принадлежностей. Сел на чей-то велосипед, стоявший возле «Круискин Лаун». Мне пришлось еще переменить несколько автобусов и пересесть на поезд, чтобы добраться до поверенного в Уиклоу. Там я вступил во владение тремя тысячами фунтов в банкнотах, а чек на остальные семь тысяч выслал матери. Потом сел на корабль, отправляющийся в Вест-Индию.
   Мне было пятнадцать, я все оставил в прошлом и не собирался когда-либо позволить кому-нибудь вновь сделать меня жалким бедняком.

* * *

   Меня разбудил телефон. За окном гудела набережная, а свет, что наполнял комнату после обеда, казался более приятным, нежели после завтрака.
   Я соскочил с кровати и схватил трубку. Во рту было мерзко. В трубке спросили:
   — Кто это?
   Голос мужской. Официальный.
   Я назвал себя.
   — Полиция, — представился он.
   — Что?!
   — Я посылаю к вам сотрудника, — сообщил голос. — Никуда не отлучайтесь.
   — А, — протянул я.
   На том конце провода повесили трубку.
   Я забрался под душ. Боль не утихала. Синяки на моем лице спали, но не настолько, чтобы стало возможным побриться. Я отыскал чистое белье и раздобыл чашку кофе.
   На лестнице послышались шаги. Вошел человек в куртке, широких брюках и кроссовках. У него была круглая голова, шарообразность которой подчеркивала стрижка черных волос «ежиком». Выражение лица жесткое, непроницаемое.
   — Джонзак, — представился он. — Из полиции.
   Мы уселись за стол, покрытый красной клеенкой. У Джонзака были неприветливые карие глаза, которые шныряли по комнате с таким видом, словно им уже приходилось видеть подобные места прежде и они были о них не слишком высокого мнения.
   — Что вы делали вчера днем? — спросил он.
   — В какое время?
   — Между половиной пятого и шестью.
   — А что?
   — Водитель такси сказал, что подвозил сюда кого-то от кладбища. Англичанина, который имел такой вид, будто только что побывал в драке.
   «Ирландца», — мысленно уточнил я.
   — Так что вы делали, пугая добропорядочных обывателей в многоквартирном доме?
   Голос был мягким. Но не глаза.
   Я здраво рассудил, что, поскольку все поддается проверке, искренность — лучшая политика.
   — За моей дочерью ухлестывает один парень.
   — Жан-Клод Дюпон.
   — Откуда вы знаете?
   Джонзак позволил себе говорить врастяжку:
   — Дюпон в госпитале, под охраной. Похоже, он выпал из окна. Получил тяжелые ушибы, предполагающие внутренние повреждения.
   — Почему под охраной?
   — Мы знаем этого парня.
   — Откуда?
   Полицейский, казалось, расслабился.
   — Он приехал с юга шесть недель назад. Мы нашли в его квартире наркотики, в основном амфетамины. Опасный маленький ублюдок.
   — Моя дочь в таком впечатлительном возрасте, а этот Дюпон кидался на меня с ножом.
   — Я понимаю, — сказал полицейский и пожал плечами. — Возможно, я и сам поступил бы так же. Но тем не менее вынужден просить вас пройти со мной в участок.
   — Почему бы и нет, — согласился я.
   Джонзак провел меня в зеленую комнату для допросов и снял показания, отпечатав их на пишущей машинке одним пальцем. Оказалось, что он читал обо мне в газетах и у него самого росла дочь. Ему нетрудно было понять мои чувства оскорбленного отца. Я немало рассказал ему, дабы поддержать сложившееся впечатление, но ничего сверх того. Поскольку я был уверен, что говорил убедительно, то и не утруждал себя показаниями. Сидя в маленькой зеленой комнатке, слушая, как, словно дятел, постукивает древний «Ундервуд», я удивлялся: что же такого сделал Тибо, что за ним охотились мелкие сошки с юга, работающие на некоего Артура?
   На дела с полицией ушел весь день. После всего я угостил Джонзака в баре «Лоцман». Он, как водится, рассказал мне о своих приключениях в плаваниях по выходным. А я, как пекущийся о благополучии дочери отец, попросил его дать мне знать, если им станет известно о Жан-Клоде что-либо еще.
   Мы выпили, обменялись рукопожатием и расстались друзьями. Я медленно побрел вдоль набережной в ресторан. В баре паниковал Жерард.
   — Сегодня нет устриц, — сказал он. — И Жизели нет. Где же Кристоф?
   Я не знал. И работал у стойки бара, пока Жерард кричал в телефонную трубку. Я не верил, что Тибо намеренно топит своих друзей. Но было очевидно, что он вляпался в крупные неприятности и потянул за собою вниз меня и Фрэнки.
   Здравомыслящий человек подделал бы страховой бланк, подхватил свою дочь и первым же авиарейсом улетел с ней домой.
   Слепая Анни сидела в баре. Она, захмелев, склонилась над стаканом анисового ликера и тихонько напевала, сильно фальшивя. Анни слышала, как я вошел, и спросила:
   — Где же хорошенькая Фрэнки?
   — В плавании.
   — У всех отпуск, — подытожила Анни. — Фрэнки — на яхте. Кристоф и господин Тибо отправились на побережье. А господин англичанин отдыхает в чудесном городе Ла-Рошели.
   — Ирландец, — поправил я ее. — И вовсе не в отпуске.
   Анни широко улыбнулась, при этом румяна, наложенные на ее древние щеки, дали трещины, а ресницы устрашающе задвигались.
   Я угостил ее еще одним стаканчиком, потому что она напомнила мне завсегдатаев «Круискин Лаун» в Картхистоуне, когда дела хотя и шли скверно, но все было понятно. Именно ясности мне сейчас и не хватало.
   В восемь часов я покинул бар и отправился на понтон.
   Яхта Джастина называлась «Оистер Лайтуэйв». Я взобрался на ее борт и просунул голову в люк. Джастин и его экипаж сидели внизу вокруг красивого стола из явора за трапезой. Сейчас они выпивали. Их лица были красными от вина и загара.
   — Мики! — вскричал Джастин. — Спускайся сюда, дорогой!
   Остальные сидевшие за столом члены команды не без нервозности окинули меня взглядом: для них я был человеком, который устраивает драки в барах. Я спустился в кают-компанию и уселся на нижней ступеньке трапа; мне вручили стакан вина.
   — Почему ты здесь, а не мчишься на той новой яхте?
   — Да потому что ее новый владелец пропал, — сказал я. — К тому же кто-то приложил усилия, чтобы пустить ее на дно, и она сейчас — на слипе. Но я не хочу говорить об этом. Слушай, Джастин, можем мы поговорить?
   Его сияющие голубые глаза были залиты вином, но все еще проницательны.
   — В общем да. А о чем?
   — Немного о деле. Я угощу тебя коньяком.
   Джастин поднялся. Он был большим любителем коньяка. Кроме того, Джастин никогда не упускал случая поработать. Люди, владеющие яхтами типа «Оистер Лайтуэйв», много работают: им просто приходится постоянно трудиться, чтобы оплачивать такие суда.
   — Ну хорошо, — сказал он, выказывая при этом притворное, как я знал, нежелание.
   Джастин отдал экипажу команду ждать его в баре ресторана «У Тибо» в половине четвертого и лихо прыгнул на понтон.
   Я повел его в не пользующуюся популярностью часть гавани, в бар «Норд» — одно из последних достойных питейных заведений в порту.
   Бармен подал нам коньяк и кофе. Некоторое время Джастин обнюхивал свой стакан. Он рассказал о гонках, которые едва не выиграл, и наконец спросил:
   — Так в чем проблема?
   — Тебе когда-либо приходилось слышать о судне под названием «Поиссон де Аврил»?
   Джастин глотнул коньяку и сморщил губы, как шимпанзе.
   — А что?
   Глаза Джастина сузились. Мне уже приходилось видеть этот его колеблющийся взгляд в «Ллойде», когда он передавал большой кус страховой суммы страхователю с мозгом меньшим, чем узел его, старого итонца, галстука.
   — Что ты хочешь о нем узнать?
   — До меня дошел слух.
   Опершись большим красным лбом на руку, Джастин уставился в янтарные глубины своего стакана.
   — Странно, — сказал он. — Звучит знакомо.
   — Ну?
   — Не могу припомнить, где я слышал это название. Хотя оно мне что-то напоминает. А что с этим судном?
   — Да нечто странное. Что, если оно было замешано в грязном деле?
   Джастин посмотрел на меня холодными и жесткими, несмотря на коньяк, глазами. И сказал:
   — Ты лучше проверь это. Посмотри, что сможешь выяснить. Если что-то не так, собери некоторые доказательства, а я предоставлю их заботам страхователей. — Джастин сделал паузу. — Комиссионные поделим: семьдесят на тридцать процентов в твою пользу.
   — Хорошо, — сказал я. — Но ты можешь держать ухо востро?
   — Конечно, — согласился Джастин. — Но многого не обещаю: все в отпусках. Выпьешь еще?
   Я отказался. Уже выпитое болталось во мне, как летучая мышь в мусорном ведре.
   Джастин внимательно посмотрел на мое лицо, отмечая синяки.
   — Пришлось еще подраться? — спросил он.
   — Совсем немного. Но с тем же парнем. Он уже не вернется.
   Джастин откинул свою большую голову и захохотал, да так, что зазвенели стаканы за стойкой бара.
   — Отлично сработано! — воскликнул он. — Продолжим. Я настаиваю!
   Мы выпили еще коньяка и стали болтать об Англии, регатах и планах на будущее. Три минуты прошли так, словно мы не сидели в баре Ла-Рошели, а проводили чудесный отпуск в компании друзей на великолепной яхте.
   Открылась дверь, и вошел худощавый человек. Он был одет как рыбак: в потертые синие холщовые куртку и брюки и черный берет, натянутый чуть ли не на нос.
   — Дамы, господа, — приветствовал он клиентов, подходя к стойке.
   Это был Кристоф, который поставлял в ресторан устриц. Мой «отпуск» мгновенно закончился.
   Я припомнил слова Анни в баре: «Кристоф и господин Тибо отправились на побережье».
   — Извини, Джастин, — сказал я.
   — Лучше вернись назад, — посоветовал он.
   Я подошел к стойке бара и оперся на нее рядом с Кристофом. Он с опаской посмотрел на меня. Лицо его почернело от загара, подбородок был тронут белой щетиной, словно инеем, глаза под беретом покраснели. Кристоф выглядел старым и беспокойным, и я знал почему.
   — Не захватишь ли меня с собой: повидаться с Тибо?

Глава 12

   Кристоф открыл рот. Вид у него был испуганный.
   — Возникла большая проблема, — объяснил я. — Сама по себе она не разрешится. Ты и я, мы оба — друзья Тибо. А они ему сейчас ох как необходимы.
   Кристоф пристально изучал коньяк в своем стакане. Затем кивнул:
   — Хорошо. Почему бы и нет?
   — Встречаемся у казино через двадцать пять минут.
   — Ладно, — согласился он.
   Я отправился в ресторан, поднялся в квартиру и сел за письменный стол. Вскоре я отпечатал документ для агентства «Джотто» о стоимости ремонта «Аркансьеля» и присоединил к нему смету ремонта Джорджа. Затем сбежал вниз по ступенькам, вышел через парадный вход ресторана, за которым виднелся неясный силуэт пилона «Цепь», и по булыжникам мостовой зашагал к зазывающим огням казино.
   На широкой улице, тянущейся вдоль приморского бульвара, меня ожидал грузовой автомобиль: серый пикап «ситроен» с гофрированной кабиной. Я сел в него. Пахнуло тухлой рыбой. Кристоф на большой скорости повел машину по залитым светом улицам на северо-запад; вскоре дома поредели, сменившись заводскими корпусами, которые тоже вскоре стали встречаться редко, как и машины на дороге, а мы затряслись по унылой дороге с каменным ограждением и односторонним движением. Время от времени Кристоф оглядывался назад. Других машин не было. Виднелись лишь огни неясно вырисовывавшейся деревни: должно быть, она называлась Эснандес, судя по полузабытым картам. От побережья мелководного моря простиралась к западу фосфоресцирующая пустота ночи.
   В конце дороги, перешедшей в проселочную, фары «ситроена» выхватили из темноты несколько яхт, укрывающихся в заливе возле обшитых досками лачуг торговцев устрицами и неогражденных емкостей для хранения цемента. Кристоф поставил машину на замощенную камнями площадку и погасил фары.
   Мои глаза приноровились к темноте. На юге пылал красный костер Ла-Рошели, а со стороны моря игриво подмигивал остров Ре. За валунами стенки набережной хозяйничал прилив, и шуршащие черные слои воды покрывали решетки для мидий и устричные садки на отмелях пологого берега. В воздухе стоял запах гниющих водорослей и разлагающихся моллюсков.
   Первым двинулся к эллингу вдоль стенки набережной Кристоф; его силуэт вырисовывался на фоне красного зарева Ла-Рошели. Он был худощав, прихрамывал: рыбаки смолоду зарабатывают артрит. На полпути к эллингу Кристоф поднял палку и постучал по бочке.
   Послышался щелчок, словно открыли засов, и я проследовал за прихрамывающей фигурой в темный дверной проем.
   Мне пришлось нагнуться, чтобы не задеть косяк низкой двери. Кто-то закрыл ее за мной, я ощутил запах смолы и на секунду погрузился в такую непроглядную тьму, что перед глазами поплыли красные круги.
   Чиркнула зажигалка. Пламя медленно разгоралось, едва касаясь фитиля парафиновой лампы, и желтый свет озарил цементный пол, сети, аккуратно развешенные на веревочных стропах, и груду оранжевых буев в углу. Возле стола, сооруженного из старой двери, положенной на козлы, сидел в шезлонге темноволосый человек.
   Я вдруг почувствовал, что сдерживаю дыхание. Затем облегченно вздохнул.
   — Тибо! — сказал я.
   Тибо был одет в старую голубую куртку, джинсы и морские ботинки. И похоже, не брился дня два. Он пожал мне руку на французский манер. Когда-то его рукопожатие было крепким, сердечным. Сейчас же приветствие было формальным, а ладонь — холодной и влажной на ощупь.
   Наверное, из-за освещения его черная щетина казалась местами подернутой сединой, а кожа на лице еще плотнее обтянула скулы. Знаменитая веселая белозубая улыбка стала теперь угрюмой и растерянной, словно Тибо был застигнут врасплох.
   — Мик, мне следовало бы знать, что ты разыщешь меня. Присядь.
   Я сел на плетеную ловушку для ловли омаров, и в моей памяти всплыли золоченые диваны и воздушные потолки Мано-де-Косе.
   — Тибо, что, черт побери, происходит? — очень тихо спросил я.
   Он взял в руки бутылку и наполнил три стакана. Один из них протянул мне, другой — Кристофу. Судя по запаху, мне сегодня предстояло перебрать коньяка.
   Тибо сел. Лицо его стало грустным, улыбка напоминала печаль циркового клоуна.
   — Рад, что не порвал со своими корнями, — сказал он. — С рыбаками моего детства.
   — Я не затем проделал такой путь туда, где ты прячешься словно крыса, чтобы выслушивать всякие глупости, — рассвирепел я.
   Тибо отшатнулся словно от удара. Лицо его посерело. Это было к лучшему.
   — Что ты здесь делаешь?
   — Скрываюсь, — сказал он, скривившись.
   — От кого?
   — Я многим должен. И тебе тоже.
   — Но нашей дружбе десять лет.
   — А я вовсе не от тебя скрываюсь.
   Тибо смотрел мне прямо в глаза.
   — Тогда от кого?
   — Да есть тут некоторые.
   — От банкиров не скроешься.
   — А, — протянул он. — Тебе ведь приходится с ними встречаться.
   Да, от банкиров не скроешься.
   Я вспомнил Жан-Клода, раскачивающегося под балконом на воротничке своей куртки.
   — Значит, ты скрываешься от Артура?
   От неожиданности Тибо опрокинул стакан.
   — Кто такой Артур?
   — Тот, кто заставил тебя потерять голову от страха.
   Тибо понурился и промолчал.
   — Что проку скрываться?
   Тибо рассмеялся. Никогда прежде мне не доводилось слышать от него такого нарочитого смеха. Он поразил меня.
   — Да чтоб остаться в живых до тех пор, пока появятся деньги.
   — А, деньги! Да, ты знаешь, какие неприятности произошли с твоей новой яхтой?
   — Неприятности? Какие же?
   — Кингстон отвалился, — сообщил я. — Оттого, что кто-то сломал его, а потом склеил и поставил на место. Тебе ничего об этом не известно?
   — Ничего не понимаю.
   Я подробно объяснил ему, что случилось.
   — Вот мне и полезли в голову всякие мысли о вероломстве. К примеру, что это ты сломал кингстон, чтобы получить страховку.
   Тибо откинулся на спинку стула, глотнул коньяку и закрыл глаза.
   — Я скрываюсь, а мои старые друзья неожиданно приходят к мысли, что из-за денег я способен пустить яхту на дно, не пощадив их жизней.
   Воцарилась тишина. Фитиль лампы тихонько потрескивал, разбрызгивая масло.
   — Что ж, поделом мне, — продолжил он. — Только это неправда.
   — Так в чем же правда?
   Тибо вновь открыл глаза.
   — Ты не захочешь этого знать, — сказал он. — Я предсказываю тебе это.
   — Тибо, и это ты мне говоришь?! — вновь рассердился я: он увиливал от прямого разговора. И, что еще хуже, Тибо нарушал святой закон дружбы. Я протянул ему документ, предназначенный для страховой компании.
   — Подпиши.
   Тибо прочитал.
   — Нет.
   — Почему «нет»?
   — Потому что, если ты предъявишь исковое заявление страховому агенту, он поймет, что ты повидал меня, и начнет задавать вопросы, причем вовсе не по-хорошему.
   — Значит, Артур — страховой агент?
   — Верно.
   — Артур Креспи.
   Тибо пристально посмотрел на меня.
   — Откуда ты знаешь?
   — Так в чем проблема с этим Креспи?
   — Он подонок.
   — А Бьянка?
   — Бьянка — хороший друг. Одна из нас. Но она — по собственной инициативе.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Я давно знаю Бьянку. Она хочет казаться взбалмошной, но на самом деле ее поступки мотивированны, хотя я все еще не знаю чем.
   Тибо взял со стола блокнот, шариковой ручкой что-то написал в нем и передал Кристофу, который тоже что-то торопливо там нацарапал.
   — Вот, — сказал Тибо. — Возьми это вместо страховки, пока все не наладится.
   Я взглянул на листок. Там говорилось, что Тибо Леду передает Майклу Сэвиджу все права на владение яхтой «Аркансьель». Документ был подписан, датирован и засвидетельствован.
   — Так что, если у тебя большие затруднения, можешь продать яхту, сполна получить долг, а то, что останется, передашь мне.
   Я не знал, что сказать: это был шикарный жест.
   — Ты обращался в полицию? — наконец выдавил я.
   Тибо улыбнулся. Это было подобие его прежней улыбки, но с примесью грусти.
   — Я бы с удовольствием обратился в полицию, — сказал он. — Только слишком поздно.
   — Ты о чем?
   Но Тибо уже не слушал меня.
   — Тихо! — прошептал он.
   Было слышно, как море плещется о берег. Где-то вдалеке свистнул травник. А совсем близко, словно кот, тихо урчал автомобильный двигатель.
   Тибо вскочил, движения его были быстры. Лампа погасла. Порыв соленого бриза ударил в эллинг.
   — Господин Тибо! — прошептал Кристоф.
   Ответа не последовало.
   Перед дверью лачуги под галькой заскрипели шаги. Шли двое. Я сунул подписанный Тибо документ в карман, подошел к двери и распахнул ее. На фоне неба неясно вырисовывались два темных силуэта. В вечернем воздухе плыл аромат лосьона «После бритья». Один из незнакомцев включил карманный электрический фонарик. Луч его сверкнул мне в лицо.
   — Се n'est pas lui, — произнес голос. Что означало: «Это не он».
   Неожиданно я ощутил такую же тревогу за Тибо, какую испытывал, наверное, он сам.
   — Где он? — спросил кто-то. Голос звучал спокойно, жестко.
   — Что?! — по-английски переспросил я.
   — Это тот самый, из ресторана, — пояснил голос своему напарнику. — Что вы здесь делаете?
   От открытой позади меня двери донесся тихий скрип весла в уключине. Незнакомцы шумно дышали и не услышали его.
   — Что? — вновь по-английски спросил я. — Да кто вы, черт побери, такие?!
   — Не зарывайся, — сказал голос. Кто-то сильно толкнул меня в плечо. Споткнувшись, я отлетел от дверного проема.
   Вдали, за стенкой набережной, запускали подвесной лодочный мотор.
   Сильный луч фонарика метнулся от моего лица во тьму и выхватил из мрака лодку. Это была плоскодонная шаланда, предназначенная для сбора устриц. Она покачивалась на черной глади моря ярдах в двадцати от берега. Над ее мотором склонился Тибо.
   Человек с фонариком вдруг засуетился, раздались ругательства. Мотор лодки завелся. Нос ее задрался кверху, взметнув за шаландой гребень пены — Тибо прибавлял скорость. Лодка удалялась, оставляя за собой гигантское перевернутое "V" кильватера, в направлении далекой черной многоножки — моста острова Ре.