Сэм Льювеллин
В смертельном круге
Глава 1
Не много в нашей жизни выпадает подобных минут: австралийское небо густо синеет над белоснежно сияющими парусами яхт, ветер посвистывает в снастях, волны плещут о крутые алюминиевые борта «Поллукса»... Полная тишина, если не считать монотонного стрекота вертолета на высоте двух тысяч футов. И в этой благодати ты ведешь двенадцатиметровую яхту в отборочной гонке на Кубок Америки. Ведешь ее к точке поворота. Мне всегда нравилось такое затишье, хотя напряжение подобных минут просто неописуемо.
— Давай! Быстро смени галс[1]! — Резкий металлический грохот УКВ-приемника в кармане моих шортов разрушил окружающую гармонию. Сигнал шел с вертолета, от Джеффри Лэмпсона, моего тренера.
— Рано, — ответил я в микрофон, болтающийся на шее, чтобы мои руки были свободны для обтянутого кожей штурвала «Поллукса».
Снова все стихло, пока мой помощник не хмыкнул вдруг рядом со мной.
— Что там еще? — проворчал я и повернул голову назад и направо — куда он показывал. Всего в двухстах футах от нас пронзительную голубизну моря вспарывал кроваво-красный нос яхты «Кастор», обрушивая фонтаны брызг на палубного матроса, стоящего на фордеке[2]. Билл Роджерс, которого я хорошо знал, никак не мог управиться с парусом. Его потное лицо, лоснящееся на солнце, его измученный вид напомнили мне, что Билл только что переболел гриппом. Но яхтсмена, участника Звездных гонок, никакая хвороба не удержит на берегу.
— Подожди, — сказал я помощнику, хотя даже кожей ощущал напряжение своей команды — десяти человек, изнывающих от сиднейского зноя в алюминиевой коробке яхты. Двенадцатиметровка — это вам «не балерина моря», как поэтично выражаются спортивные журналисты, завсегдатаи яхтенных гонок. Двенадцатиметровка, если уж делать сравнения, это двадцатипятитонный мощный танк, изготовившийся к броску.
— Давай же, ну! — снова завопил Лэмпсон из поднебесья.
Я краем глаза глянул в ясную синеву неба — вертолет уже летел назад. Небось Джеффри в ярости морщил лоб, багровел от досады, потел и грыз мундштук своей незажженной трубки, потому что внизу, на покрытой рябью и отливающей металлом далекой воде, какая-то пешка не выполняла его приказа.
— "Поллукс", — еще раз заскрипел его голос, — поворот, живо!
Я оглянулся: на фордеке «Кастора» Билл Роджерс по-прежнему возился с парусом — неуклюже и медленно. Вот теперь пора!
— Пошел! — скомандовал я и повернул штурвал. Палуба «Поллукса» выровнялась, нос повернул по ветру. Алюминиевый гик[3] пронесся над самой моей головой, и яхта снова накренилась, уже на правый борт. За кормой вскипела полоса пены — я начал резать курс «Кастора», которому пришлось поворачивать за нами. Разинутый рот Билла Роджерса на мокром, желтоватом лице — словно черный провал буквы "О": он едва успел ничком броситься на палубу, на так и не поставленный парус.
— Подловил его прямо на лету, — усмехнулся мой помощник.
— Хорошо, — проскрипел Лэмпсон из немыслимой выси, как бы прощая мою задержку. — Отлично сработано! Держись этого галса!
— А я и держусь! — огрызнулся я. Меня пот прошиб от злости на бездарную трепотню, сыплющуюся на меня с этого механического насекомого.
Лебедки затарахтели, мы снова изменили галс. Теперь разрыв между яхтами увеличился до трех сотен футов. Лэмпсон по-прежнему назойливо бубнил свое, но я старался его не слушать. Поул Уэлш, рулевой «Кастора», что-то кричал, явно нервничая, и это было как раз то, что надо. Я внимательно следил за расстоянием между нашей кормой и носом его яхты. Мы выиграли старт, сохранили преимущество и теперь дюйм за дюймом увеличивали разрыв.
Эти гонки, недаром названные Звездными, продолжались уже шесть недель. Шесть недель «Кастор» и «Поллукс» соревновались друг с другом в необыкновенно голубом Тасмановом море. И, если признаться честно, мне это порядком надоело. И вот почему.
Чтобы организовать гонки двенадцатиметровок, нужна куча денег и менеджеры, которые умеют их толково потратить. Но нужны еще и рулевые, которые могут быстро водить яхты. В обычных условиях, чтобы провести яхтенные гонки, требуется незаурядный опыт, что позволяет обойтись без всяких маленьких грязных ухищрений.
Но Звездные гонки возглавлялись Хонитоном, членом яхт-клуба «Пэлл-Мэлл», смехотворно чопорного заведения. Этот тип не признавал вообще никакой демократии, сам распоряжался менеджерской группой и обладал империей собственности средних размеров — поэтому грязные ухищрения были нужны ему, как воздух. Вот он и назначил тренером Лэмпсона, а тот уже нанял экипажи.
Я ни минуты не сомневался, что меня пригласят — с таким-то количеством выигранных мною гонок. Но даже если вы на гребне славы, приглашение быть рулевым в гонках на Кубок Америки на земле не валяется. Так же, наверное, считали и другие члены экипажей.
А теперь Звездные гонки подходили к концу, мы шли, обогнав «Кастора». Я видел, как Поул Уэлш за нашей кормой готовится к перемене галса, и совсем перестал слушать, что там бормочет по УКВ-радио Джеффри Лэмпсон.
— Поворот! — скомандовал я и крутанул большой, обшитый кожей штурвал.
Мы повернули одновременно.
Поул Уэлш нахмурился, его темные брови угрожающе сдвинулись. Он вообще не любил проигрывать, а мне — особенно. Но всегда проигрывал, даже когда мы были детьми. И он снова сделал поворот. Мы — тоже.
Резкий порыв ветра наполнил передние паруса «Кастора». Яхта сильно дернулась и зарылась носом в волну.
— Убери паруса! — заорал Поул сердито, и Билл Роджерс снова появился на палубе. Мне пришлось целых три месяца наблюдать за его работой, и теперь меня прямо-таки поразила его заторможенность, как у боксера после нокдауна. Он еле двигался.
— Смени галс! — рявкнул Поул.
Следовало бы подождать, пока Билл выполнит эту команду, я бы так и сделал. Но Поул отличался предельной жестокостью в отношениях с людьми: не успел выполнить команду — твоя проблема. И на «Касторе» заработали лебедки, задвигались в кокпите[4] сильные плечи матроса, который ворочал рычагами. Трос тянулся по фордеку, где стоял Билл, он даже повернулся, чтобы посмотреть на этот трос, и оцепенел с открытым ртом, не в силах двинуться с места, увернуться от паруса. Парус всей поверхностью ударил его по животу и сбросил в море.
— Человек за бортом! — крикнул я Поулу.
Головы всех членов моей команды разом повернулись, но паруса «Кастора» не дрогнули: своей громадой они надвигались на нас, словно ничего не произошло.
— Неужели никто не услышал? — сказал человек из моей команды. Лодки сопровождения отстали на добрых полмили от нас, а глубокие воды у Сиднея просто кишели акулами.
— Внимание! — крикнул я. — К повороту, быстро! — И резко вывернул штурвал. Палуба «Поллукса» сразу накренилась: мы развернулись назад под хлопанье и рокот парусов. Парусный матрос бросился к лебeдкe, чтобы ослабить натяжение тросов.
— Вижу его! — закричал матрос с фордека.
Я тоже видел краем глаза маленькую черную точку, болтающуюся на голубых гребнях волн. И услышал истошный крик Уэлша. Я знал, что увижу сейчас, повернув голову. Поул решил, что Билл бросился на палубу, чтобы пропустить парус над собой. Но только идиот мог подумать, что я просто так, ни с того ни с сего начал резать его курс. Правила гонок допускали это в исключительных случаях. И я увидел его форштевень[5], острое красное лезвие, которое резало чернильно-синюю воду и направлялось прямо в борт моей яхты.
Я повернул штурвал, чтобы избежать столкновения. Но Поул Уэлш на «Касторе» твердо держал свой курс. Другого и ожидать не приходилось. Его вопль перешел в истошный визг. Он орал, что я нарушил правила гонок. Но когда человек падает за борт, правила гонок отступают на второй план и ни один комитет гонок не сможет вас осудить за то, что вы спасаете чью-то жизнь. Я снова закричал:
— Человек за бортом!
Нос «Кастора» неумолимо надвигался. Мои попытки отвернуть были тщетны: яхта поворачивалась с трудом. И вдруг в момент все вокруг смолкло. Я видел лица людей на своей яхте, их расширившиеся глаза. Они поняли, что сейчас произойдет...
Острый пурпурный нос яхты с усами белой пены по бокам врезался в скат приподнятой кормы «Поллукса». Звон и грохот. Палуба подо мной резко накренилась, отбросив меня к матросу, который стоял на парусах. «Кастор» глубоко врезался в нашу корму, и яхты сцепились. Раздался громкий скрежет металла о металл. На секунду я подумал: только бы не руль, не жизненно важная точка.
И тут я увидел, как снасть, которая шла от кормы к середине мачты и находилась под натяжением в четыре тонны, лопнула и с нее сорвался тяжелый блок. Я еще успел крикнуть:
— Берегись!
Блок сильно ударил меня по руке. Мачта, распрямившись, как удочка с приманкой, забросила этот блок в голубое небо. Казалось, все происходит очень медленно. Мачта наклонилась вперед. Тросы напряглись. Кто-то закричал, чтобы мы спустили паруса и ослабили шпоты с мачты. Я еще не сообразил, что кричал я сам. Но было слишком поздно.
С ужасным грохотом накренилась и рухнула верхняя часть мачты, длиной в пятьдесят футов. Паруса раздирались с неестественным треском. Корпус яхты отяжелел и стал неповоротливым... Именно в эту секунду вопли замерли — в центре шторма всегда бывает такая мертвая точка, — потом какофония звуков вспыхнула с новой силой. Но мне было уже все равно: ужас происходящего вытеснила боль, нестерпимая боль в правой руке Меня прямо-таки скрючило от нее, хотелось биться головой о холодный металл палубы, но я видел, как в голубой прозрачной воде, в тридцати футах от меня с наветренной стороны, барахтается Билл и нервно крутит головой, высматривая, нет ли поблизости акул. Здоровой рукой я выхватил из гнезда пробковый спасательный пояс-подкову и на лине[6] бросил ему, не видя, поймал он или нет. Руку так мозжило, что мне хотелось громко кричать, я и заорал в микрофон Джеффри Лэмпсону, который все еще что-то зудел мне сверху:
— Заткнись!
Потом стащил с шеи всю эту сбрую и, неловко размахнувшись, бросил ее за борт, рухнув на мокрую палубу. В трюме плескалась вода, много воды. Машинально я рассматривал путаницу снастей и парусов, которые беспомощно свисали за борт вместе с мачтой. Четверо моих матросов помогли Биллу влезть на борт: наша яхта только чуть-чуть возвышалась над водой. Меня пронзило: мы тонем!
Кое-кто из моей команды уже карабкался на борт «Кастора», который торчал рядом. Под праздничным австралийским солнцем и у наших противников был жалкий вид. Я же как капитан ждал до последнего: во-первых, потому что капитан так и должен поступать, а во-вторых, я не мог двинуться от непереносимой ломоты в руке. Каждое биение пульса буквально сотрясало ее.
— Давайте руку! — закричал мне матрос с высокого борта «Кастора». Но об этом не могло быть и речи.
Тогда они наклонились, схватили меня сзади за рубашку и втащили на борт. Поул Уэлш, сильно загорелый, похожий на кинозвезду, смотрел на меня, наморщив широкий лоб.
— Какого дьявола, — начал он, — вы залезли в мою воду, вы...
Тут его взгляд опустился на мою руку.
— О Боже! — сказал он, и его загорелое лицо стало цвета замазки.
Он хотел утвердить свою невиновность, но моя рука была слишком сильно повреждена, чтобы спорить. Я нежно баюкал ее и смотрел за борт на свою яхту.
Одна из лодок сопровождения подошла, чтобы взять «Поллукс» на буксир, но по белым пузырькам воздуха, выходившим из задней части кормы, я понял, что уже слишком поздно.
— Тебе не следовало так поступать, — сварливо попенял мне Поул. — Лодки сопровождения подобрали бы Роджерса.
Он переводил взгляд с «Поллукса» на мою руку, и казалось, что его сейчас вывернет. Я не хотел смотреть на свою руку, но Поул меня спровоцировал: она была такая же, как всегда, только под покрытой австралийским загаром превосходной кожей, прямо над кистью, образовался как бы еще один локоть.
— Ух ты! — вырвалось у меня; голова закружилась до дурноты. Так всегда бывает, когда вы грубо сталкиваетесь с бренностью собственного тела.
— Надо доставить тебя домой, — озабоченно сказал Поул. Даже сквозь боль я понял, что он говорит это на публику, а отнюдь не для меня. Такой уж был этот Поул, хороший парень, чуткий к тому, что о нем подумают.
Но никто его не слушал. Все смотрели на «Поллукс», который, выпустив последнюю струйку серебряных пузырьков, как дельфин, скользнул в глубину.
Подул ветер, «Кастор» накренился, а я смотрел на плавающие обломки «Поллукса», на все, что осталось от яхты стоимостью в полмиллиона фунтов, которая тихо опускалась на дно Тасманского моря.
— Давай! Быстро смени галс[1]! — Резкий металлический грохот УКВ-приемника в кармане моих шортов разрушил окружающую гармонию. Сигнал шел с вертолета, от Джеффри Лэмпсона, моего тренера.
— Рано, — ответил я в микрофон, болтающийся на шее, чтобы мои руки были свободны для обтянутого кожей штурвала «Поллукса».
Снова все стихло, пока мой помощник не хмыкнул вдруг рядом со мной.
— Что там еще? — проворчал я и повернул голову назад и направо — куда он показывал. Всего в двухстах футах от нас пронзительную голубизну моря вспарывал кроваво-красный нос яхты «Кастор», обрушивая фонтаны брызг на палубного матроса, стоящего на фордеке[2]. Билл Роджерс, которого я хорошо знал, никак не мог управиться с парусом. Его потное лицо, лоснящееся на солнце, его измученный вид напомнили мне, что Билл только что переболел гриппом. Но яхтсмена, участника Звездных гонок, никакая хвороба не удержит на берегу.
— Подожди, — сказал я помощнику, хотя даже кожей ощущал напряжение своей команды — десяти человек, изнывающих от сиднейского зноя в алюминиевой коробке яхты. Двенадцатиметровка — это вам «не балерина моря», как поэтично выражаются спортивные журналисты, завсегдатаи яхтенных гонок. Двенадцатиметровка, если уж делать сравнения, это двадцатипятитонный мощный танк, изготовившийся к броску.
— Давай же, ну! — снова завопил Лэмпсон из поднебесья.
Я краем глаза глянул в ясную синеву неба — вертолет уже летел назад. Небось Джеффри в ярости морщил лоб, багровел от досады, потел и грыз мундштук своей незажженной трубки, потому что внизу, на покрытой рябью и отливающей металлом далекой воде, какая-то пешка не выполняла его приказа.
— "Поллукс", — еще раз заскрипел его голос, — поворот, живо!
Я оглянулся: на фордеке «Кастора» Билл Роджерс по-прежнему возился с парусом — неуклюже и медленно. Вот теперь пора!
— Пошел! — скомандовал я и повернул штурвал. Палуба «Поллукса» выровнялась, нос повернул по ветру. Алюминиевый гик[3] пронесся над самой моей головой, и яхта снова накренилась, уже на правый борт. За кормой вскипела полоса пены — я начал резать курс «Кастора», которому пришлось поворачивать за нами. Разинутый рот Билла Роджерса на мокром, желтоватом лице — словно черный провал буквы "О": он едва успел ничком броситься на палубу, на так и не поставленный парус.
— Подловил его прямо на лету, — усмехнулся мой помощник.
— Хорошо, — проскрипел Лэмпсон из немыслимой выси, как бы прощая мою задержку. — Отлично сработано! Держись этого галса!
— А я и держусь! — огрызнулся я. Меня пот прошиб от злости на бездарную трепотню, сыплющуюся на меня с этого механического насекомого.
Лебедки затарахтели, мы снова изменили галс. Теперь разрыв между яхтами увеличился до трех сотен футов. Лэмпсон по-прежнему назойливо бубнил свое, но я старался его не слушать. Поул Уэлш, рулевой «Кастора», что-то кричал, явно нервничая, и это было как раз то, что надо. Я внимательно следил за расстоянием между нашей кормой и носом его яхты. Мы выиграли старт, сохранили преимущество и теперь дюйм за дюймом увеличивали разрыв.
Эти гонки, недаром названные Звездными, продолжались уже шесть недель. Шесть недель «Кастор» и «Поллукс» соревновались друг с другом в необыкновенно голубом Тасмановом море. И, если признаться честно, мне это порядком надоело. И вот почему.
Чтобы организовать гонки двенадцатиметровок, нужна куча денег и менеджеры, которые умеют их толково потратить. Но нужны еще и рулевые, которые могут быстро водить яхты. В обычных условиях, чтобы провести яхтенные гонки, требуется незаурядный опыт, что позволяет обойтись без всяких маленьких грязных ухищрений.
Но Звездные гонки возглавлялись Хонитоном, членом яхт-клуба «Пэлл-Мэлл», смехотворно чопорного заведения. Этот тип не признавал вообще никакой демократии, сам распоряжался менеджерской группой и обладал империей собственности средних размеров — поэтому грязные ухищрения были нужны ему, как воздух. Вот он и назначил тренером Лэмпсона, а тот уже нанял экипажи.
Я ни минуты не сомневался, что меня пригласят — с таким-то количеством выигранных мною гонок. Но даже если вы на гребне славы, приглашение быть рулевым в гонках на Кубок Америки на земле не валяется. Так же, наверное, считали и другие члены экипажей.
А теперь Звездные гонки подходили к концу, мы шли, обогнав «Кастора». Я видел, как Поул Уэлш за нашей кормой готовится к перемене галса, и совсем перестал слушать, что там бормочет по УКВ-радио Джеффри Лэмпсон.
— Поворот! — скомандовал я и крутанул большой, обшитый кожей штурвал.
Мы повернули одновременно.
Поул Уэлш нахмурился, его темные брови угрожающе сдвинулись. Он вообще не любил проигрывать, а мне — особенно. Но всегда проигрывал, даже когда мы были детьми. И он снова сделал поворот. Мы — тоже.
Резкий порыв ветра наполнил передние паруса «Кастора». Яхта сильно дернулась и зарылась носом в волну.
— Убери паруса! — заорал Поул сердито, и Билл Роджерс снова появился на палубе. Мне пришлось целых три месяца наблюдать за его работой, и теперь меня прямо-таки поразила его заторможенность, как у боксера после нокдауна. Он еле двигался.
— Смени галс! — рявкнул Поул.
Следовало бы подождать, пока Билл выполнит эту команду, я бы так и сделал. Но Поул отличался предельной жестокостью в отношениях с людьми: не успел выполнить команду — твоя проблема. И на «Касторе» заработали лебедки, задвигались в кокпите[4] сильные плечи матроса, который ворочал рычагами. Трос тянулся по фордеку, где стоял Билл, он даже повернулся, чтобы посмотреть на этот трос, и оцепенел с открытым ртом, не в силах двинуться с места, увернуться от паруса. Парус всей поверхностью ударил его по животу и сбросил в море.
— Человек за бортом! — крикнул я Поулу.
Головы всех членов моей команды разом повернулись, но паруса «Кастора» не дрогнули: своей громадой они надвигались на нас, словно ничего не произошло.
— Неужели никто не услышал? — сказал человек из моей команды. Лодки сопровождения отстали на добрых полмили от нас, а глубокие воды у Сиднея просто кишели акулами.
— Внимание! — крикнул я. — К повороту, быстро! — И резко вывернул штурвал. Палуба «Поллукса» сразу накренилась: мы развернулись назад под хлопанье и рокот парусов. Парусный матрос бросился к лебeдкe, чтобы ослабить натяжение тросов.
— Вижу его! — закричал матрос с фордека.
Я тоже видел краем глаза маленькую черную точку, болтающуюся на голубых гребнях волн. И услышал истошный крик Уэлша. Я знал, что увижу сейчас, повернув голову. Поул решил, что Билл бросился на палубу, чтобы пропустить парус над собой. Но только идиот мог подумать, что я просто так, ни с того ни с сего начал резать его курс. Правила гонок допускали это в исключительных случаях. И я увидел его форштевень[5], острое красное лезвие, которое резало чернильно-синюю воду и направлялось прямо в борт моей яхты.
Я повернул штурвал, чтобы избежать столкновения. Но Поул Уэлш на «Касторе» твердо держал свой курс. Другого и ожидать не приходилось. Его вопль перешел в истошный визг. Он орал, что я нарушил правила гонок. Но когда человек падает за борт, правила гонок отступают на второй план и ни один комитет гонок не сможет вас осудить за то, что вы спасаете чью-то жизнь. Я снова закричал:
— Человек за бортом!
Нос «Кастора» неумолимо надвигался. Мои попытки отвернуть были тщетны: яхта поворачивалась с трудом. И вдруг в момент все вокруг смолкло. Я видел лица людей на своей яхте, их расширившиеся глаза. Они поняли, что сейчас произойдет...
Острый пурпурный нос яхты с усами белой пены по бокам врезался в скат приподнятой кормы «Поллукса». Звон и грохот. Палуба подо мной резко накренилась, отбросив меня к матросу, который стоял на парусах. «Кастор» глубоко врезался в нашу корму, и яхты сцепились. Раздался громкий скрежет металла о металл. На секунду я подумал: только бы не руль, не жизненно важная точка.
И тут я увидел, как снасть, которая шла от кормы к середине мачты и находилась под натяжением в четыре тонны, лопнула и с нее сорвался тяжелый блок. Я еще успел крикнуть:
— Берегись!
Блок сильно ударил меня по руке. Мачта, распрямившись, как удочка с приманкой, забросила этот блок в голубое небо. Казалось, все происходит очень медленно. Мачта наклонилась вперед. Тросы напряглись. Кто-то закричал, чтобы мы спустили паруса и ослабили шпоты с мачты. Я еще не сообразил, что кричал я сам. Но было слишком поздно.
С ужасным грохотом накренилась и рухнула верхняя часть мачты, длиной в пятьдесят футов. Паруса раздирались с неестественным треском. Корпус яхты отяжелел и стал неповоротливым... Именно в эту секунду вопли замерли — в центре шторма всегда бывает такая мертвая точка, — потом какофония звуков вспыхнула с новой силой. Но мне было уже все равно: ужас происходящего вытеснила боль, нестерпимая боль в правой руке Меня прямо-таки скрючило от нее, хотелось биться головой о холодный металл палубы, но я видел, как в голубой прозрачной воде, в тридцати футах от меня с наветренной стороны, барахтается Билл и нервно крутит головой, высматривая, нет ли поблизости акул. Здоровой рукой я выхватил из гнезда пробковый спасательный пояс-подкову и на лине[6] бросил ему, не видя, поймал он или нет. Руку так мозжило, что мне хотелось громко кричать, я и заорал в микрофон Джеффри Лэмпсону, который все еще что-то зудел мне сверху:
— Заткнись!
Потом стащил с шеи всю эту сбрую и, неловко размахнувшись, бросил ее за борт, рухнув на мокрую палубу. В трюме плескалась вода, много воды. Машинально я рассматривал путаницу снастей и парусов, которые беспомощно свисали за борт вместе с мачтой. Четверо моих матросов помогли Биллу влезть на борт: наша яхта только чуть-чуть возвышалась над водой. Меня пронзило: мы тонем!
Кое-кто из моей команды уже карабкался на борт «Кастора», который торчал рядом. Под праздничным австралийским солнцем и у наших противников был жалкий вид. Я же как капитан ждал до последнего: во-первых, потому что капитан так и должен поступать, а во-вторых, я не мог двинуться от непереносимой ломоты в руке. Каждое биение пульса буквально сотрясало ее.
— Давайте руку! — закричал мне матрос с высокого борта «Кастора». Но об этом не могло быть и речи.
Тогда они наклонились, схватили меня сзади за рубашку и втащили на борт. Поул Уэлш, сильно загорелый, похожий на кинозвезду, смотрел на меня, наморщив широкий лоб.
— Какого дьявола, — начал он, — вы залезли в мою воду, вы...
Тут его взгляд опустился на мою руку.
— О Боже! — сказал он, и его загорелое лицо стало цвета замазки.
Он хотел утвердить свою невиновность, но моя рука была слишком сильно повреждена, чтобы спорить. Я нежно баюкал ее и смотрел за борт на свою яхту.
Одна из лодок сопровождения подошла, чтобы взять «Поллукс» на буксир, но по белым пузырькам воздуха, выходившим из задней части кормы, я понял, что уже слишком поздно.
— Тебе не следовало так поступать, — сварливо попенял мне Поул. — Лодки сопровождения подобрали бы Роджерса.
Он переводил взгляд с «Поллукса» на мою руку, и казалось, что его сейчас вывернет. Я не хотел смотреть на свою руку, но Поул меня спровоцировал: она была такая же, как всегда, только под покрытой австралийским загаром превосходной кожей, прямо над кистью, образовался как бы еще один локоть.
— Ух ты! — вырвалось у меня; голова закружилась до дурноты. Так всегда бывает, когда вы грубо сталкиваетесь с бренностью собственного тела.
— Надо доставить тебя домой, — озабоченно сказал Поул. Даже сквозь боль я понял, что он говорит это на публику, а отнюдь не для меня. Такой уж был этот Поул, хороший парень, чуткий к тому, что о нем подумают.
Но никто его не слушал. Все смотрели на «Поллукс», который, выпустив последнюю струйку серебряных пузырьков, как дельфин, скользнул в глубину.
Подул ветер, «Кастор» накренился, а я смотрел на плавающие обломки «Поллукса», на все, что осталось от яхты стоимостью в полмиллиона фунтов, которая тихо опускалась на дно Тасманского моря.
Глава 2
В больнице, чистой и прохладной, было много маленьких пальм и еще больше репортеров, выкрикивающих свои вопросы об затонувшей яхте и агрессивных выходках Мартина Деверо. Я на всякий случай упрямо молчал. Они крутились возле кабинета врача, где я находился в данное время. Доктор захлопнул дверь прямо перед их носом и при ярком свете лампы приступил к своим скверным делам. Он сказал, что мне еще повезло. Что-то сильно ударило по моей лучевой кости и раздробило ее как раз тремя дюймами выше запястья. Суставы уцелели. Я посмотрел на гипс, на торчащие из него пальцы, которые отходили от анестезии, и согласился с ним, вовсе не чувствуя себя везунчиком. Сестра попросила у меня автограф, но я не был левшой и ничего не мог написать ей. Тогда она оставила свой автограф прямо на гипсе, добавила номер телефона и подмигнула. У нее был ярко-красный рот и черные глаза, но все, чего мне хотелось, — это поскорее оказаться дома и завалиться в кровать, ожидая, пока утихнет боль. Кроме того, у меня была Камилла.
Звездные гонки хорошо заботились о своих рулевых, сообразуясь, конечно, со степенью их известности. Они не допускали, чтобы экипажи жили все вместе в одном каком-нибудь большом доме. По порядку, заведенному Хонитоном, делалось все, чтобы отделить командиров от подчиненных. Они сняли для меня целые апартаменты на верхнем этаже большого дома в Рашкаттерс-Бей.
Каждый марш наружной лестницы дома поднимал вас на шесть футов. В гостиной был балкон и большое окно. Стекло приятно холодило лоб. Передо мной открывался вид на тонущие в зелени большие загородные виллы, голубые квадраты плавательных бассейнов и синеватые эвкалипты. Я устал от этих экзотических картин. Хорошо бы увидеть снова такое привычное серое небо и изломанную береговую линию моего родного Маршкота на южном берегу Англии. Там, где шумные пивные пропахли морской солью, мокрыми свитерами и дымом. Генри и Мэри, верно, сейчас разносят в конвертах получку своим людям, ковыляя по пристани и проклиная дождь, который наносит с болот южным ветром и капли которого нудно барабанят по крышам сараев, где стоят лодки, и покрывают рябью маслянистую воду гавани.
Но здесь был Сидней, и мне еще предстояло всерьез расплачиваться за все, что я натворил.
В ванной комнате стоял запах духов Камиллы. Она случайно провела здесь всего одну ночь, но всюду оставила свой след. Ее кремы были с военной точностью расставлены на стеклянной полочке над ванной. Масла — до, во время и после солнечных ванн и еще много других бутылочек, назначения которых я никогда не пойму. Местная анестезия проходила, и рука начала сильно поднывать. Не хотелось принимать обезболивающие средства, которые мне дали в больнице. Я начал рыться в шкафчике в поисках парацетамола. Здесь была всякая всячина — глазные капли, губная помада, витаминные пилюли. Не было только парацетомола.
Я взглянул на себя в зеркало. Большое круглое лицо, голубые глаза, крупный нос. Подбородок сильно выдается вперед, из-за чего многие считают меня агрессивным. Светло-русые волосы давно нуждаются в стрижке.
Сегодня я выглядел совсем неважно. Нос облупился от солнца, лицо было серо-зеленым. На воротнике моей форменной рубахи была реклама шотландского виски. Три звезды. На груди символы строительной компании «Грин Пэррот Хомз».
Нелепо же ты выглядишь! — подумал я. Так же нелепо, как ванная комната, где шесть видов масла для загара, но нет парацетамола. Но ванная комната — это территория Камиллы, у нее никогда не бывает похмелья. От похмелья остаются мешки под глазами. И потом, она никогда не теряет контроль над собой. Я выбрался из одежды и стал под душ, позволяя воде смыть с себя соль. Я старался держать свой гипс так, чтобы на него не попала вода. Стало немного легче. Потом вытерся, пошел в спальню, лег на постель, и мне сразу захотелось оказаться где-нибудь в другом месте.
Немного погодя боль так разыгралась, что я принял таблетку из тех, что мне дали в больнице, и задремал.
Я думал о Генри и Мэри. Мне так хотелось их увидеть. И вовсе не потому, что я сломал руку и Звездные гонки пройдут без Деверо. Мэри писала мне, и то, что было в ее письмах, тревожило меня.
Хлопнула входная дверь. Конечно, это Камилла. Я услышал ее голос:
— Где ты?
Это она увидела одежду на полу.
— Я здесь.
— Отлично. Неплохо, если бы ты убирал за собой свои вещи.
— Ах, — ответил я, — извини.
Она не вошла ко мне, а осталась в другой комнате, приводя себя в порядок. Зазвонил телефон.
— Алло, — ответила она, и тут же ее голос стал мягким и любезным. — О, я сейчас же скажу ему, одну минуту...
Она заглянула ко мне.
— Это Джек Халперн из «Сидней морнинг ньюс».
— Я не хочу с ним говорить.
— Мартин! — В ее голосе послышались повелительные нотки.
— Мне скверно, я сломал себе руку.
— О, мой бедняжка! — Я слышал, как она извинилась и положила трубку. Телефон сразу же зазвонил снова.
— Может быть, ты все-таки позже позвонишь ему? — спросила она и подняла трубку.
— О, Джордж, — пропела она совсем другим, почтительным тоном, — была рада видеть вас в Тайтсе вчера вечером.
Существовал только один человек, которого звали Джордж, и с которым она говорила таким голосом. Я лежал, страдая от боли, и заранее знал, что сейчас произойдет.
— Дорогой, — проворковала она, — это Джордж Хонитон.
Я сел на кровати. Дверь открылась, и показалась Камилла в полном блеске. Высокая, с бесконечно длинными загорелыми ногами и лицом фотомодели: короткий носик и широкий рот. В бирюзового цвета купальнике, который так ей шел, потому что точь-в-точь совпадал по цвету с ее глазами. Как всегда, она была в отличной форме.
Я нехотя поплелся к телефону. Человек на другом конце линии не утруждал себя предисловиями.
— Деверо, — справился он, — где вы были?
— В больнице, — ответил я. — Сломал руку.
— А, — сказал Хонитон, — печально это слышать. — Его голос был такой же теплый, как вся Аляска. — У вас найдется минута для нас? Мы хотим вас послушать.
— Уже иду, — ответил я и положил трубку.
Камилла сказала мне:
— Ты не можешь вести машину с такой рукой.
— Я возьму такси.
Она улыбнулась. У нее были маленькие белые и очень остренькие зубки.
— Нет, не надо. Я довезу тебя. Джордж никогда не простит мне, если я позволю тебе болтаться в таком виде по городу.
Она поцеловала меня в щеку.
— Вставай, поедем.
Я улыбнулся так ласково, как только мог, и сказал ей:
— Благодарю тебя, дорогая.
Она надула губки. Вы можете жить с Камиллой душа в душу, если участвуете в престижных гонках на яхтах и при этом еще и побеждаете. Во всех других случаях Камилла имела свое мнение. Ни у нее, ни у меня не было иллюзий на тот счет, как обстоят наши дела.
Пока мы ехали через город я, полулежа на сиденье, думал о Кубке Америки и старался вспомнить, когда в последний раз встречался с друзьями носил рубашку без рекламы виски на ней и участвовал в гонках без этого противного скрипучего голоса Джеффри Лэмпсона в ушах.
Офис комитета располагался во внутренней гавани за лодочными стапелями, где между гонками рабочие разбирали и собирали корпуса яхт Камилла поцеловала меня на прощание и укатила на коктейль. Я стер с лица губную помаду и вошел в помещение, где меня встретили две пальмы, три стола, шесть телефонов и две картины. На одной обнаженная девица творила что-то неприличное с гиком яхты в одну тонну, а на другой яхта «Эндевер-11», проигравшая Кубок Америки в 1934 году. Это была небольшая приятная комната, и сегодня вечером здесь собралось много могущественных воротил.
Среди них был и Джеффри Лэмпсон. Его толстые красные щеки нависали над белым воротничком сорочки, пока он изучал обнаженную леди на картине. Был здесь и сам Хонитон, загоревший и элегантный, в блейзере. Он с обворожительной улыбкой беседовал с толстым мистером Мортоном из Звездного Банка, главным спонсором гонок. Хонитон быстро взглянул на меня своими хитрыми светлыми глазами и, зафиксировав мое присутствие, снова обратился к мистеру Мортону, чьи красные губы были сложены так, будто он собирался отказать кому-то в кредите.
Поул привел троих членов своего экипажа. Они участвовали с ним в гонках и скорее всего делили его призовые деньги, поэтому он был вправе рассчитывать на их лояльность. Политика никогда не являлась моей страстью. Поул выглядел прямо-таки самодовольным, а я был похож на недотепу-рулевого, проигравшего старт гонки.
Поул сиял мне своей ослепительной улыбкой кинозвезды. Я улыбнулся в ответ, стараясь не думать о безобразной повязке на руке и пытаясь как-нибудь вернуть утраченные преимущества. Кому-кому, а уж ему вряд ли стоило улыбаться. Ведь столкновение произошло по его вине. Он все еще был в шортах и рубашке с рекламными звездами, но галстук все-таки успел надеть.
— Ну что, починился немного? — пошутил Хонитон. Его циничные глаза смотрели не на повязку, а на то место, где должен быть галстук. Он мог ничего не понимать в лодках, но в делах этикета слыл крупным авторитетом. И полагал, что экипажи Звездных гонок в официальных случаях должны носить фирменный звездный галстук.
Моя рука ныла. И я допустил ошибку.
— Ну вот мы все и собрались, — сказал Хонитон. — Добрый вечер всем. Может быть, вам угодно начать, Джеффри?
Красные ручищи Лэмпсона лежали на столе, как два куска мяса.
— Хорошо, — отозвался он. — Мартин, сожалею, что вы повредили себе руку, но должен сказать вам все напрямик. Я подавал команды с вертолета, вы игнорировали их.
— Они мне ни к чему, — ответил я. — Столкновение — вина Поула.
— Но вы, Бог знает зачем, сделали поворот поперек курса Поула, — сказал Джеффри.
Автопогрузчик на набережной с шумом поднял контейнер. После этого, насколько я понимаю, в мире стало совсем тихо.
— Вы можете повторить то, что сказали? — попросил я.
В комнате воцарилась напряженная атмосфера страха, злобы и еще чего-то, трудно уловимого.
— Да, вы повернули поперек его курса, — повторил Джеффри.
— Чтобы подобрать Билла Роджерса. Тот свалился за борт.
Я сдерживался, стараясь говорить тихо и спокойно. Мартин Деверо известен тем, что говорит то, что думает. Но сейчас этого делать было нельзя. Лицо Поула не дрогнуло.
— Мы это знаем, — сказал Джеффри, тяжело дыша. — У нас есть глаза. Но есть и лодки сопровождения. Они бы его вытащили.
Его голос постепенно набирал силу и становился все более жестким.
— Вы поставили свою яхту перед Поулом на расстоянии длины корпуса...
— Четырех корпусов, — сказал я, — если хотите быть точным.
— Но это не то, что говорит Поул. И не то, что я видел сам.
Я уставился на него. Он лгал. Зачем?
Объяснение выплыло из дурмана, возникшего от болеутоляющих таблеток. Рулевой со сломанной рукой по меньшей мере на дне недели выходит из строя. И если этот рулевой казался Хонитону опасно независимым, склонным высказывать свое мнение всякому, кто его слушал, почему бы не выставить его перед спонсором козлом отпущения, который утопил его деньги, хотя он и лучший рулевой на побережье.
Так вот чем пахло в этой комнате! Это был запах козла отпущения. И я взорвался:
— Вы прекрасно знаете, черт побери, что все это неправда! Лодки поддержки были в полумиле за кормой. А в море полно акул. Поул не изменил курса, поэтому вполне можно допустить, что он не видел Билла. Я был просто обязан вернуться назад за ним, а Поул должен был дать мне пройти.
Челюсть Хонитона выдвинулась вперед — вид у него стал прямо-таки угрожающим, но при этом он не мог скрыть проблеск удовлетворения.
— Будьте так добры, умерьте свой пыл, — посоветовал он. — Поул утверждает, что вы вышли на его воду прямо перед самым столкновением.
— Думаю, парни из моего экипажа поддержат меня, — вставил Поул с мальчишеской улыбкой, сверкнув белыми зубами.
— Но не Билл, — возразил я.
— А, — сказал Поул, — но он был за бортом.
Я смотрел на него, на Джеффри и Хонитона и понимал, что больше говорить нечего. Они нарисовали пунктир вокруг моей шеи и написали на нем: «Резать здесь».
И все-таки я настаивал на своем:
— Вы бросили Билла, полагаясь на спасательные лодки, потому что были далеко позади и хотели догнать меня, воспользовавшись тем, что я сбавил ход. А когда увидели, что можете навредить мне, то пошли на столкновение. Это вы потопили «Поллукс», но теперь все хотите свалить на меня.
Звездные гонки хорошо заботились о своих рулевых, сообразуясь, конечно, со степенью их известности. Они не допускали, чтобы экипажи жили все вместе в одном каком-нибудь большом доме. По порядку, заведенному Хонитоном, делалось все, чтобы отделить командиров от подчиненных. Они сняли для меня целые апартаменты на верхнем этаже большого дома в Рашкаттерс-Бей.
Каждый марш наружной лестницы дома поднимал вас на шесть футов. В гостиной был балкон и большое окно. Стекло приятно холодило лоб. Передо мной открывался вид на тонущие в зелени большие загородные виллы, голубые квадраты плавательных бассейнов и синеватые эвкалипты. Я устал от этих экзотических картин. Хорошо бы увидеть снова такое привычное серое небо и изломанную береговую линию моего родного Маршкота на южном берегу Англии. Там, где шумные пивные пропахли морской солью, мокрыми свитерами и дымом. Генри и Мэри, верно, сейчас разносят в конвертах получку своим людям, ковыляя по пристани и проклиная дождь, который наносит с болот южным ветром и капли которого нудно барабанят по крышам сараев, где стоят лодки, и покрывают рябью маслянистую воду гавани.
Но здесь был Сидней, и мне еще предстояло всерьез расплачиваться за все, что я натворил.
В ванной комнате стоял запах духов Камиллы. Она случайно провела здесь всего одну ночь, но всюду оставила свой след. Ее кремы были с военной точностью расставлены на стеклянной полочке над ванной. Масла — до, во время и после солнечных ванн и еще много других бутылочек, назначения которых я никогда не пойму. Местная анестезия проходила, и рука начала сильно поднывать. Не хотелось принимать обезболивающие средства, которые мне дали в больнице. Я начал рыться в шкафчике в поисках парацетамола. Здесь была всякая всячина — глазные капли, губная помада, витаминные пилюли. Не было только парацетомола.
Я взглянул на себя в зеркало. Большое круглое лицо, голубые глаза, крупный нос. Подбородок сильно выдается вперед, из-за чего многие считают меня агрессивным. Светло-русые волосы давно нуждаются в стрижке.
Сегодня я выглядел совсем неважно. Нос облупился от солнца, лицо было серо-зеленым. На воротнике моей форменной рубахи была реклама шотландского виски. Три звезды. На груди символы строительной компании «Грин Пэррот Хомз».
Нелепо же ты выглядишь! — подумал я. Так же нелепо, как ванная комната, где шесть видов масла для загара, но нет парацетамола. Но ванная комната — это территория Камиллы, у нее никогда не бывает похмелья. От похмелья остаются мешки под глазами. И потом, она никогда не теряет контроль над собой. Я выбрался из одежды и стал под душ, позволяя воде смыть с себя соль. Я старался держать свой гипс так, чтобы на него не попала вода. Стало немного легче. Потом вытерся, пошел в спальню, лег на постель, и мне сразу захотелось оказаться где-нибудь в другом месте.
Немного погодя боль так разыгралась, что я принял таблетку из тех, что мне дали в больнице, и задремал.
Я думал о Генри и Мэри. Мне так хотелось их увидеть. И вовсе не потому, что я сломал руку и Звездные гонки пройдут без Деверо. Мэри писала мне, и то, что было в ее письмах, тревожило меня.
Хлопнула входная дверь. Конечно, это Камилла. Я услышал ее голос:
— Где ты?
Это она увидела одежду на полу.
— Я здесь.
— Отлично. Неплохо, если бы ты убирал за собой свои вещи.
— Ах, — ответил я, — извини.
Она не вошла ко мне, а осталась в другой комнате, приводя себя в порядок. Зазвонил телефон.
— Алло, — ответила она, и тут же ее голос стал мягким и любезным. — О, я сейчас же скажу ему, одну минуту...
Она заглянула ко мне.
— Это Джек Халперн из «Сидней морнинг ньюс».
— Я не хочу с ним говорить.
— Мартин! — В ее голосе послышались повелительные нотки.
— Мне скверно, я сломал себе руку.
— О, мой бедняжка! — Я слышал, как она извинилась и положила трубку. Телефон сразу же зазвонил снова.
— Может быть, ты все-таки позже позвонишь ему? — спросила она и подняла трубку.
— О, Джордж, — пропела она совсем другим, почтительным тоном, — была рада видеть вас в Тайтсе вчера вечером.
Существовал только один человек, которого звали Джордж, и с которым она говорила таким голосом. Я лежал, страдая от боли, и заранее знал, что сейчас произойдет.
— Дорогой, — проворковала она, — это Джордж Хонитон.
Я сел на кровати. Дверь открылась, и показалась Камилла в полном блеске. Высокая, с бесконечно длинными загорелыми ногами и лицом фотомодели: короткий носик и широкий рот. В бирюзового цвета купальнике, который так ей шел, потому что точь-в-точь совпадал по цвету с ее глазами. Как всегда, она была в отличной форме.
Я нехотя поплелся к телефону. Человек на другом конце линии не утруждал себя предисловиями.
— Деверо, — справился он, — где вы были?
— В больнице, — ответил я. — Сломал руку.
— А, — сказал Хонитон, — печально это слышать. — Его голос был такой же теплый, как вся Аляска. — У вас найдется минута для нас? Мы хотим вас послушать.
— Уже иду, — ответил я и положил трубку.
Камилла сказала мне:
— Ты не можешь вести машину с такой рукой.
— Я возьму такси.
Она улыбнулась. У нее были маленькие белые и очень остренькие зубки.
— Нет, не надо. Я довезу тебя. Джордж никогда не простит мне, если я позволю тебе болтаться в таком виде по городу.
Она поцеловала меня в щеку.
— Вставай, поедем.
Я улыбнулся так ласково, как только мог, и сказал ей:
— Благодарю тебя, дорогая.
Она надула губки. Вы можете жить с Камиллой душа в душу, если участвуете в престижных гонках на яхтах и при этом еще и побеждаете. Во всех других случаях Камилла имела свое мнение. Ни у нее, ни у меня не было иллюзий на тот счет, как обстоят наши дела.
Пока мы ехали через город я, полулежа на сиденье, думал о Кубке Америки и старался вспомнить, когда в последний раз встречался с друзьями носил рубашку без рекламы виски на ней и участвовал в гонках без этого противного скрипучего голоса Джеффри Лэмпсона в ушах.
Офис комитета располагался во внутренней гавани за лодочными стапелями, где между гонками рабочие разбирали и собирали корпуса яхт Камилла поцеловала меня на прощание и укатила на коктейль. Я стер с лица губную помаду и вошел в помещение, где меня встретили две пальмы, три стола, шесть телефонов и две картины. На одной обнаженная девица творила что-то неприличное с гиком яхты в одну тонну, а на другой яхта «Эндевер-11», проигравшая Кубок Америки в 1934 году. Это была небольшая приятная комната, и сегодня вечером здесь собралось много могущественных воротил.
Среди них был и Джеффри Лэмпсон. Его толстые красные щеки нависали над белым воротничком сорочки, пока он изучал обнаженную леди на картине. Был здесь и сам Хонитон, загоревший и элегантный, в блейзере. Он с обворожительной улыбкой беседовал с толстым мистером Мортоном из Звездного Банка, главным спонсором гонок. Хонитон быстро взглянул на меня своими хитрыми светлыми глазами и, зафиксировав мое присутствие, снова обратился к мистеру Мортону, чьи красные губы были сложены так, будто он собирался отказать кому-то в кредите.
Поул привел троих членов своего экипажа. Они участвовали с ним в гонках и скорее всего делили его призовые деньги, поэтому он был вправе рассчитывать на их лояльность. Политика никогда не являлась моей страстью. Поул выглядел прямо-таки самодовольным, а я был похож на недотепу-рулевого, проигравшего старт гонки.
Поул сиял мне своей ослепительной улыбкой кинозвезды. Я улыбнулся в ответ, стараясь не думать о безобразной повязке на руке и пытаясь как-нибудь вернуть утраченные преимущества. Кому-кому, а уж ему вряд ли стоило улыбаться. Ведь столкновение произошло по его вине. Он все еще был в шортах и рубашке с рекламными звездами, но галстук все-таки успел надеть.
— Ну что, починился немного? — пошутил Хонитон. Его циничные глаза смотрели не на повязку, а на то место, где должен быть галстук. Он мог ничего не понимать в лодках, но в делах этикета слыл крупным авторитетом. И полагал, что экипажи Звездных гонок в официальных случаях должны носить фирменный звездный галстук.
Моя рука ныла. И я допустил ошибку.
— Ну вот мы все и собрались, — сказал Хонитон. — Добрый вечер всем. Может быть, вам угодно начать, Джеффри?
Красные ручищи Лэмпсона лежали на столе, как два куска мяса.
— Хорошо, — отозвался он. — Мартин, сожалею, что вы повредили себе руку, но должен сказать вам все напрямик. Я подавал команды с вертолета, вы игнорировали их.
— Они мне ни к чему, — ответил я. — Столкновение — вина Поула.
— Но вы, Бог знает зачем, сделали поворот поперек курса Поула, — сказал Джеффри.
Автопогрузчик на набережной с шумом поднял контейнер. После этого, насколько я понимаю, в мире стало совсем тихо.
— Вы можете повторить то, что сказали? — попросил я.
В комнате воцарилась напряженная атмосфера страха, злобы и еще чего-то, трудно уловимого.
— Да, вы повернули поперек его курса, — повторил Джеффри.
— Чтобы подобрать Билла Роджерса. Тот свалился за борт.
Я сдерживался, стараясь говорить тихо и спокойно. Мартин Деверо известен тем, что говорит то, что думает. Но сейчас этого делать было нельзя. Лицо Поула не дрогнуло.
— Мы это знаем, — сказал Джеффри, тяжело дыша. — У нас есть глаза. Но есть и лодки сопровождения. Они бы его вытащили.
Его голос постепенно набирал силу и становился все более жестким.
— Вы поставили свою яхту перед Поулом на расстоянии длины корпуса...
— Четырех корпусов, — сказал я, — если хотите быть точным.
— Но это не то, что говорит Поул. И не то, что я видел сам.
Я уставился на него. Он лгал. Зачем?
Объяснение выплыло из дурмана, возникшего от болеутоляющих таблеток. Рулевой со сломанной рукой по меньшей мере на дне недели выходит из строя. И если этот рулевой казался Хонитону опасно независимым, склонным высказывать свое мнение всякому, кто его слушал, почему бы не выставить его перед спонсором козлом отпущения, который утопил его деньги, хотя он и лучший рулевой на побережье.
Так вот чем пахло в этой комнате! Это был запах козла отпущения. И я взорвался:
— Вы прекрасно знаете, черт побери, что все это неправда! Лодки поддержки были в полумиле за кормой. А в море полно акул. Поул не изменил курса, поэтому вполне можно допустить, что он не видел Билла. Я был просто обязан вернуться назад за ним, а Поул должен был дать мне пройти.
Челюсть Хонитона выдвинулась вперед — вид у него стал прямо-таки угрожающим, но при этом он не мог скрыть проблеск удовлетворения.
— Будьте так добры, умерьте свой пыл, — посоветовал он. — Поул утверждает, что вы вышли на его воду прямо перед самым столкновением.
— Думаю, парни из моего экипажа поддержат меня, — вставил Поул с мальчишеской улыбкой, сверкнув белыми зубами.
— Но не Билл, — возразил я.
— А, — сказал Поул, — но он был за бортом.
Я смотрел на него, на Джеффри и Хонитона и понимал, что больше говорить нечего. Они нарисовали пунктир вокруг моей шеи и написали на нем: «Резать здесь».
И все-таки я настаивал на своем:
— Вы бросили Билла, полагаясь на спасательные лодки, потому что были далеко позади и хотели догнать меня, воспользовавшись тем, что я сбавил ход. А когда увидели, что можете навредить мне, то пошли на столкновение. Это вы потопили «Поллукс», но теперь все хотите свалить на меня.