Магинн Саймон. Овцы

   * * *
   Ограждение было смято, придавлено к земле так, чтобы можно было перешагнуть. Придется его заменить. Где-то в сарае были лишние полмотка проволоки. На колючках висели клочки шерсти, сухие пряди кремового цвета. Теперь, после того как Джеймса и Сэма нет, у него будет полно времени, чтобы все починить. Они уехали к своим родителям в Бристоль.
   — Извини, Льюин, но Сэму больше нельзя здесь находиться. Ты ведь понимаешь?
   Он сказал это, когда успокоился; Льюина передернуло от воспоминания о встрече на поле. Ну понятно, речь шла о его ребенке. Джеймс уразумел только одно: его ребенок чуть не погиб. Льюин должен был за ним присмотреть, а вместо этого чуть не утопил.
   Но это еще не все. В бешенстве Джеймс выдал свои подозрения, что Льюин как-то поспособствовал происшествию, если не устроил все специально.
   — Я не хочу это обсуждать, Льюин. Я ничего не хочу слышать. Я увожу его отсюда, вот и все.
   — Джеймс, пожалуйста, послушай...
   Льюин зажмурился. Его голос звучал слабо, почти умоляюще. Он плакал? Он ни разу не плакал с того дня в бараке, когда бился в истерике с письмом Дилайс в кулаке. На скамейке рядом сидел Стив Делавер. Конец света.
   Вокруг него столпились вежливые пугливые овцы. Их ничуть не обеспокоила вчерашняя смерть троих собратьев. Знают, но молчат, как кучка шпионов или дипломатов. Хранят секреты.
   Что они видели? Льюин разглядывал их, пытаясь найти ключ к разгадке их закодированного безразличия. Он пытался найти какие-нибудь признаки, какие-нибудь отклонения в поведении, неизменном с глубокой древности. Сэм сказал, что они бросились на него, напугали, погнали его к краю утеса. Льюин знал, что это невозможно, он знал, что и Джеймс это знал. Овцы так себя не ведут.
   Его отец держал в кухне старую книгу в картонной обложке, альманах сельскохозяйственной мудрости, не столько научной, сколько колдовской. В книге были такие параграфы, как «Когда ягнят следует отнимать от матери», «Овечья слепота и другие болезни и снадобья против них». Лечение обычно состояло в прикладывании смолы к различным частям овечьего тела и кровопускании, а симптомы у всех болезней — и «личинок в овце», и «крови в овце», и «оспинок» и даже у «древесной болезни» — были, как правило, одинаковые: повисшая голова, возбудимость, почесывания и потеря аппетита. Поведение больных овец практически ничем не отличалось от поведения здоровых. Заболев «древесной болезнью», они «останавливались и косо держали шею». От «крови» они «замирали и свешивали голову». Вспышку вертячки во времена отца долго не замечали, потому что ранние симптомы трудно было отличить от нормы — привычки свешивать голову и стоять неподвижно. Только когда уже почти весь мозг был съеден плоскими червями с шишкообразными головами, овцы начинали вытворять непонятное: ходить кругами и прыгать с утеса.
   Могли ли овцы снова заболеть вертячкой? Льюин рассматривал животных, искал опущенные головы или признаки ступора и видел их повсюду. В конце концов, овцы всегда так себя вели, это было их дело.
   Насколько Льюин знал, заставить овец спрыгнуть с утеса (если только в них не вселились бесы, как в Гадаринских свиней) может только вертячка. Ее мог принести пес Туллианов, но его проверяли перед приездом, и потом — еще раз, по настоянию Льюина, после первой гибели овцы. Поля он попеременно бороновал и удобрял золой. Нельзя сказать, что это была панацея, но Льюин хранил примитивную, почти друидскую веру в очистительные свойства огня: вид сгоревшей травы и кустарника вселял в него уверенность. Когда кончалась зима, овцы невинно слизывали из своих кормушек смесь фенотиазина и соли: конечно, разбавленную, но большего Льюину не позволял бюджет.
   В любом случае он бы уже что-нибудь заметил: поздние стадии заболевания определяются безошибочно. Овцы боролись бы друг с другом, «вертясь» (как говорил мистер Эстли); их движения стали бы непредсказуемыми, неспособность ходить прямо постепенно закончилась бы хождением по кругу, всегда в одном направлении, до измождения. Они бы ослепли: мистер Эстли говорил, что даже видел, как перед смертью овцы делали сальто. Порой овцы шатались как пьяные и высоко поднимали ноги, делая почти танцевальные движения. Такое «верчение» трудно было с чем-то спутать.
   Льюин не держал собак, во-первых, потому, что, как ни старайся, нельзя быть уверенным, что собака не подхватит заразу, особенно с тех полей, где раньше уже были паразиты. Что ни делай, собаки будут есть овечий помет: такова их природа. В любом случае его хозяйство было не очень большим и обходилось без собаки — овец мог гонять человек с палкой в руках и знанием их характера. Так что собака не могла стать переносчиком инфекции.
   Значит, бесы? В альманахе его отца об одержимости бесами ничего не говорилось, не содержалось никаких указаний на то, как она проявляется. Он представил себе одержимую овцу и засмеялся. Вероятнее всего она бы косо держала голову и застывала на месте. Могла — почему бы нет — побежать на маленького мальчика и столкнуть его с утеса, хотя Льюин в этом сомневался.
   Заставить отцу бежать могло только одно: страх. Особенно ярко страх проявлялся у отъягнившихся, когда овца могла быстро пробежать огромное расстояние. Но она ни на кого не нападала, она бежала, спасая своего ягненка, который в это время галопировал рядом с ней.
   От, а не на.
   Единственным разумным объяснением была паника среди овец: а если так, то что-то должно было привести их в это состояние. В числе качеств, которыми могли похвастаться овцы, не числилось воображение. В отличие от людей они не изобретали собственные страхи.
   Значит, запаниковали. Почему?
   Льюин потрогал пальцами колючую проволоку. Клочья шерсти чуть прилипали к пальцам.
   Испугались маленького мальчика, с криками бегущего к ним и машущего палкой?
   Он представил себе эту картину: Сэм в новых кроссовках и бейсбольной кепке кричит, машет палкой, бегает по полю, гоняет овец, как собака; они топают копытами, уши торчком, они бегут, но от него, а не на него. Он гонит их к изгороди, которую он сам и смял, заставляет их перелезть через нее, оступается и падает вместе с ними. Льюин вспомнил, как что-то удивило, отвлекло его, когда он вытаскивал Сэма из воды: вокруг плавали какие-то крупные мокрые предметы, один из них он оттолкнул от себя. Овцы. Отчаянные попытки спасти Сэма не дали Льюину узнать их.
   — Джеймс, это совершенно бессмысленно, разве ты не понимаешь?
   Но Джеймс мог понять только одно — его ребенок упал в глубокую, темную, холодную воду и в этом был виноват Льюин. Джеймс, видимо, думал, что Льюин скинул Сэма вместе с овцами. Он, наверное, считает меня убийцей, думал Льюин, трогая пальцами бесцветный свалявшийся клок шерсти, сумасшедшим. Интересно, что еще рассказал ему Сэм? Кому он поверит, Сэму или относительно незнакомому человеку?
   Льюин хотел рассказать Джеймсу еще кое-что: он покривил душой, сказав, что когда он нашел на камнях мертвого Элвиса, вокруг никого не было. Он никого не видел, но он слышал. Пение и причитание, высокий чистый голос. Голос ребенка. Это-то и привело Льюина на верхнее поле. И еще один странный, неуловимый звук, который он едва осознавал, но воспоминание о том звуке возвратилось к нему: зудение, похожее на гул электрического столба летом. Бормотание.
   — Я больше не хочу ничего слышать, Льюин. Наслушался.
   — Послушай меня, Джеймс...
   — Хватит. Бога ради. Довольно.
   Лицо Джеймса выражало отвращение, неприязнь, ощущения человека, который сунул под камень руку и наткнулся на мягкое разлагающееся кроличье тело. Этим кроликом был Льюин, человек, калечащий собственных овец, рвущий на куски собаку, сбрасывающий с утеса маленького мальчика в новых кроссовках.
   Джеймс не задумался, зачем этот человек, это грязное, мерзкое, вонючее животное рисковало собственной жизнью, чтобы спасти ребенка, которого оно только что пыталось убить. Джеймс не задал вопросов, не слушал, не думал: он просто бежал от дьявола, как овца с ягненком. От или с? — подумал Льюин, стоя у разрушенного забора.
   * * *
   Она стояла в холодном подвале и держала в руке предохранитель как потерявшуюся сережку. У отвертки была красная ручка с продольными рубцами, чтобы было удобнее ее держать.
   Адель лежала в постели в ярко освещенной больничной палате и смотрела в потолок. Она пыталась понять, что предшествовало этой сцене, что подтолкнуло ее залезть в инструменты Джеймса, а потом пойти к морозильнику, где лежал рваный кусок мяса, страшный, тихий.
   Тихий. Она зацепилась за это слово, следуя взглядом по трещине, тянувшейся от люстры к окну. Мертвые предметы не говорят, они не способны издавать звуки, именно так можно понять, что они мертвые. Если бы мертвая вещь захотела, чтобы о ней узнали, она бы поступила по-другому. Лампа гудела, но она не собиралась взрываться, это Адель понимала. Она просто тихонько гудела, потому что была полна гудящего электричества. Даже не гудящего, бормочущего.
   Сэм бормотал. Значит, он был полон электричества? Она отбросила эту мысль, посчитав ее нелепой. Откуда берутся такие идиотские мысли? Нет, он бормотал, потому что ему нравилось бормотать, он этого даже не осознавал.
   Что бы сделала мертвая вещь, если бы захотела, чтобы о ней узнали, захотела, чтобы ее нашли, обнаружили? Адель подумала: это тоже нелепость. Мертвые вещи ничего не хотят, они уходят туда, где желаний нет. Быть мертвым — это значит тихо лежать и ничего не хотеть. Но я же лежу тихо и ничего не хочу, однако я не мертва.
   (Если кто-то спрятал мертвую вещь, но хотел, чтобы ее нашли...)
   Трещина убежала за окно. Адель предположила, что трещина тянется и дальше. Трещина в воздухе. Она может быть там, просто ее не видно, не только тебе, никому. Она невидима. Спрятана. Она может целую вечность там находиться, и никто об этом не узнает, потому что ее нельзя ни увидеть, ни услышать, ни потрогать...
   (Если кто-то спрятал мертвую вещь и хочет привлечь к ней внимание, то как он поступит? Какую невидимую линию можно прочертить в воздухе так, чтобы она привела людей туда, куда нужно?)
   ...ни понюхать...
   (Она моргнула. Она почти вспомнила. Она это спрятала, потому что если бы ее кто-нибудь нашел, Сэм попал бы в беду. И Адель пугало, потому что это было омерзительно. Всякий раз, когда она открывала морозильник, чтобы достать оттуда что-нибудь, ее тошнило. Это была...)
   ...ни почувствовать ее вкус...
   (тошнота.)
   Наконец ей это удалось. Можно оставить это гнить, и кто-нибудь скажет: бога ради, что это за вонь, здесь как будто бы кто-то умер, где это воняет, ой, смотри, что я нашел в морозильнике.
   А если это не сработает, то можно довести это до такой степени гниения, что тлен распространится на все вокруг и в конце концов на то, что ты ешь, на то, что ты трогаешь, на то, что тебя трогает, и тебе станет дурно. Вот что можно сделать.
   Она еще раз моргнула. Именно так кто-то и сделал. По правде говоря, это она сама и сделала. Она только забыла (все куда-то улетело).
   Боже. На потолке были и другие трещины. Что еще она забыла?
   Она погрузилась в раздумья.

15. Яблоки

   Они пересекли мост через Северн. Дерзкий дизайн конструкции, сверкавшей на зимнем солнце, потрясал воображение. Казалось, мост держится на одной силе воли, огромные колонны и тросы лишь усиливали впечатление непрочности. Позади них таял Уэльс, отделенный от них широкой водной гладью, которую пересекала эта хрупкая тонкая сеть из стали и веры. Джеймс чувствовал, как подавленность последних дней исчезает в лучах низкого солнца. Легче дышалось, после недель мучительного напряжения расправились плечи. Угрюмый Сэм сидел позади него и разглядывал машины: ему нравились «жуки». Джеймс старался не думать о том, куда они едут.
   Телефонный разговор с матерью был коротким и предельно насыщенным. Он просто сказал, что они с Сэмом приедут в гости и, возможно, останутся на некоторое время, может быть, на несколько недель. А Адель? Нет, она не приедет. Пауза. Ну, замечательно, что мы увидимся, Джеймс. Когда тебя ждать?
   Кроме того, он позвонил Себастьяну: работу придется отложить на некоторое время. Жалко. Надолго? Джеймс пожал плечами. Несколько недель? Он понятия не имел, как будет заканчивать работу. Он подозревал, что скорее всего никак. Надеюсь, все в порядке, Джимми? Конечно, всего лишь неделька-другая, рождественские каникулы. Работа продвигается? Да-да, очень хорошо. Неделя-другая — он продолжит, все будет закончено по графику, а может, и раньше. Он знал, что расчет будет произведен лишь после того, как его работа полностью удовлетворит Себастьяна, который, судя по тому, как развивается ситуация, не будет удовлетворен никогда. Он может даже потребовать вернуть аванс. Уже истраченный.
   («Жук!» — закричал Сэм, забыв свое мрачное настроение, когда с ними поравнялась очередная машина, полная взрослых, детей и собак. Дети корчили рожи и вопили; Сэм посмотрел на них, неодобрительно скривившись.)
   Ну, бог с ним. Что было, то было, а что будет — никто не знает. Но сейчас, подвешенный между двумя странами на стальной паутине, порожденной чьим-то гениальным оптимизмом, Джеймс был счастлив.
   * * *
   На мгновение его охватил шок, когда два старика, шедших им навстречу, превратились в его мать и отца. Они были такими маленькими, такими седыми, такими старыми! Прошло всего три года с тех пор, как они виделись в последний раз, но их образ запечатлелся в его памяти лет десять назад. Именно тогда он рассказал им об Адель, о Руфи, которая должна была появиться на свет; о том, что никакой свадьбы не будет.
   Салат и холодное мясо на кухне. Сэм вежливо, но твердо отказался от мяса, которое в конце концов было заменено на тертый сыр.
   — Ты никогда не станешь таким же большим и сильным, как твой папочка, если не будешь есть мясо, — пожурил его отец Джеймса, а мать поддакнула. Этот вегетарианский бред, разумеется, был одной из глупых причуд Адель. Сэм умоляюще посмотрел на Джеймса.
   — Папа?
   — Все в порядке, Сэм. Ты не обязан есть то, чего тебе не хочется.
   — Ну же, Сэм. Попробуй хотя бы маленький кусочек. За бабушку.
   — Он не хочет мяса. И я тоже.
   Солидарность, решил Джеймс.
   — Неудивительно, что он такой бледный. Ты тоже не очень-то хорошо выглядишь, Джимми. Люди рождены мясоедами. Я видел по телевизору передачу. — Это отец.
   — Да, а еще они были рождены, чтобы есть сыр!
   — Ох, Джеймс, — покачала головой мать.
   Джеймс понимал, что это предупредительные выстрелы.
   Когда тарелка Сэма опустела, он попросился в постель: было еще рано, но у мальчика было законное право устать после долгой дороги. Ему выделили небольшую спальню для гостей, бывшую детскую. Комната была слишком маленькой. Ее освещал свет с улицы, и занавески не задергивались. Все это Сэму не понравилось.
   * * *
   Джеймс сидел вместе со своими родителями в гостиной, в которой недавно постелили новый ковер, смотрел новый цветной 28-дюймовый телевизор. В нем есть телетекст и специальные колонки, предназначение которых Джеймсу непонятно, разве что они делают звук еще громче. Кресло, в котором он сидит, является частью огромного гарнитура, в который входят скамеечки для ног и угловые банкетки. Это бесконечно удобное, глубокое, обволакивающее кресло. Неоготика, с изогнутыми перекладинами. Подлокотники заканчиваются выступающими ручками размером с детскую головку, на резных подпорках. Гарнитур тоже новый: Рэй рано вышел на пенсию и получил крупную сумму на заводе, где за сорок два года службы ему удалось добраться до высоты надзирателя. Эви теперь работала на полставки в городской чайной: в первый день работы ей сунули тряпку и попытались отправить мыть туалеты — она отказалась, спокойно и неумолимо. Прошла неделя работы, и эту затею оставили. Эви была несгибаемой женщиной.
   Джеймс задремал, так с ним всегда случалось после того, как он долго сидел за рулем. Работал вычурный газовый камин, который он поминал по пути к родителям. Один из прутьев гриля было погнулся, когда он в дикой ярости бросил в него теннисный мячик. Прут так и остался согнутым.
   Однажды в жаркий день Джеймс наткнулся в университетской библиотеке на сборник поэзии сюрреалистов. Стихи по большей части были просто чепухой, но одна строчка врезалась Джеймсу в память:
   «Никто не говорит „яблоки“ почти минуту».
   И вот они все сидят и никто не говорит «яблоки» — не говорит вслух, в полный голос.
   У Эви были часы с боем, они били каждые четверть часа, как Биг-Бен. Звук был скорбный, как будто из-под воды, Джеймс слышал его все свое детство. Его можно было отключить, щелкнув выключателем на циферблате, но отсутствие звука оказывалось еще более тревожным; ты с нарастающим напряжением ждал, когда начнут бить часы, ты ожидал боя в любую секунду. Обычно часы не выключали, даже когда соседи стучали в стену.
   Джеймс сидел, ждал, когда же начнут бить часы, утопая в безграничной утробе пурпурно-золотой обивки, и думал о яблоках, яблоках, чертовых маленьких зеленых яблоках.
   * * *
   — Привет, маленький «ан», — крикнул Морис Пэтридж из-за забора.
   Сэм поднял глаза и увидел седого бородатого мужчину, стоявшего в соседнем саду.
   — А кто ж ты еще? — спросил он.
   Сэм стоял, робко держась за веревку для просушки белья.
   — Сэм Туллиан, — сказал он, теребя пальцами веревку.
   — Тэм Суллиан, да?
   — Нет. Сэм Туллиан, — сказал Сэм чуть громче.
   — Я так и сказал. Тэм Суллиан.
   Сэм серьезно посмотрел на него.
   — Чем занимаешься, Тэм?
   — Ничем.
   — Ну, ты же все-таки делаешь что-то.
   — Нет.
   — А хочешь посмотреть на лягушку?
   Сэм пожал плечами. Он уже видел лягушку.
   Морис Пэтридж перегнулся через изгородь, приподнял Сэма и бросил его в заросли декоративных кустов и хвойных деревьев. Повсюду в его дворе что-то росло — и вдоль заборов, и на клумбах. Дорожка, выложенная из камней, вилась по безупречному газону и исчезала за решеткой, увитой розами, еще цветущими, розовыми и желтыми. В дальнем конце сада располагался пруд, по берегам которого росли стелющиеся растения. Тень Сэма легла на поверхность воды, рядом высилась тень Мориса Пэтриджа. Лягушки нигде не было.
   Морис сказал: «Погодь», — и удалился в сарай, стоящий за альпийской горкой. Прежде чем он успел вернуться, в центре пруда заработал фонтан. С выступа побежал водопад, сначала каплями, а потом мощным потоком. Сэм был потрясен.
   — Может, это заставит ее вылезти, — сказал Морис, возвращаясь к пруду. — Ей нравится плескаться.
   Сэм таращился изо всех сил, но никаких лягушек не видел.
   — А может быть, она ушла погулять, — сказал в конце концов Морис. — У лягушек много дел. Бог с ней.
   — Я лучше пойду домой, — сказал Сэм. — Папа ругается, когда я ухожу.
   — Правильно. Ты на каникулы приехал?
   — Нет. Кажется, нет, — ответил Сэм. — Сначала были каникулы, но сейчас, по-моему, уже нет.
   — Ну ладно, давай я перенесу тебя обратно через изгородь. Осторожнее, вокруг растения. Они не любят, когда люди их топчут.
   — Откуда вы знаете?
   — Они мне сказали.
   — Да?
   Морис поднял Сэма и опустил на бетонную дорожку, с двух сторон огибавшую заброшенный, заросший участок по другую сторону изгороди.
   — Тэм. Тэм Суллиан, — сказал бородатый мужчина и вернулся к своим садовым заботам.
   Что-то странное было с этим ребенком: держать его было трудно, словно мешок со щенками. Внутри него многое происходило. Фонтан продолжал бить, напоминая о жарких днях и праздных вечерах.
   Эви Туллиан наблюдала за ними из окна кухни. Она двенадцать лет не разговаривала с Морисом и Джоан Пэтридж и не собиралась начинать это делать. Надо будет поговорить с Джеймсом.
   * * *
   Через неделю Джеймс был готов взорваться. Его желудок превратился в сжатый кулак, рот закрылся в постоянной кривой усмешке. Опять заболели плечи.
   Невероятно, но до сих пор никто не спросил у него, где Адель. Обсуждались исключительно местные происшествия и застольные темы. Ты когда-нибудь справишься с этим прекрасным куском ветчины? Съешь его прямо сейчас, Сэм, ради меня. Там еще осталось, кто-нибудь хочет? Тебе надо поесть, Джеймс.
   В воскресенье вечером Рэй возил Эви на спевку хора. Через полтора часа она возвращалась домой. Остальные долгие вечера были заняты огромным телевизором со специальными колонками, который работал без передышки. Сэм большую часть времени проводил у себя в комнате, писал в тетради для упражнений. Полумертвый Джеймс сидел, сжав зубы, среди удушливой, слишком мягкой мебели и страдал. Я не буду первым, кого прорвет, мрачно думал он. Это-то уж точно...
   Однажды Сэм робко, бочком подошел к нему и потянул за рукав. Джеймс пошел за ним наверх, в комнату размером со шкаф. Сэм показал на кровать. Она была мокрой.
   — Папа? Когда мы вернемся в Уэльс? — прошептал он.
   Назад в Уэльс. Между бесами и глубоким синим морем протянута тоненькая нить, стальная паутинка.
   В Уэльсе Сэм был в опасности. Джеймс понимал это очень хорошо. Что бы, кто бы ни увечил животных, он положил глаз и на Сэма. Когда они только приехали, Адель сказала, что чувствует что-то странное в этих полях, и попросила его перестать копать. Он посмеялся над ней. Потом с Сэмом случился припадок в яме. Он рисовал горящие здания, апокалипсические видения беды и хаоса. Невозможно оценить, как сильно успело повлиять на него зарождающееся безумие Адель: доктор Каванах уверила Джеймса, что шизофрения не передается по наследству, что гена шизофрении не существует. Хотя у детей, оба родителя которых — шизофреники, вероятность заболевания намного выше. Но сколько определяется природой, а сколько — воспитанием? Доктор Каванах покачала головой. Известно так мало.
   На Адель что-то нашло, что-то выбило ее из колеи, то, с чего началась ее болезнь. Может ли то же самое произойти с Сэмом? (Льюин прожил там всю свою жизнь. Вдруг и он болеет?)
   Нет. Сейчас, когда их разделяло сто пятьдесят миль, Джеймс был уверен, что Льюин непричастен к этим жестоким, зверским убийствам. Он больше не верил в это. Там бродит кто-то еще, кто-то местный, который создает то, что Адель почувствовала в полях. Джеймс представил себе слюнявого получеловека, сгорбившегося над теплым трупом овцы.
   Если Льюин рассказал правду о костре Рауля Шарпантье, то этой тварью мог быть сам Рауль, убивший свою жену, детей, убивавший всех, кто попадался ему под руку. Может, он вернулся? Джеймс покачал головой. Нет. Это было очень давно. Рауль сейчас в другой стране, и возможно, он мертв.
   Кто был возле ямы?
   Могло ли что-нибудь случиться с самими овцами, могли ли они взбеситься и превратиться в свирепых убийц? Овца-киллер из ада. Скоро в ближайшем кинотеатре. Джеймс громко рассмеялся.
   Да, что бы и кто бы это ни был, это не Льюин. Льюин вытащил Сэма из воды, спас его. Зачем ему это делать, если он сам столкнул мальчика с утеса? Это бессмысленно. Льюин пытался объяснить ему это перед тем, как они уехали. Джеймс отбросил размышления. Может, это дьявол. Такое объяснение ничем не хуже других.
   * * *
   Ровно за неделю до Рождества поставили и украсили елку. Ту же самую елку с фонариками и шарами, что Джеймс помнил с детства. Ее, как всегда, водрузили на столик возле телевизора, там она и стояла, робкая, неприметная. Гирлянду зажигали только один раз, чтобы убедиться, что она работает. А потом еще один раз — в рождественский вечер, на час. Основной функцией елки было укрепить веру Рэя в свою пожароопасность: Рэй время от времени нервно поглядывал на нее, в любую минуту ожидая, что она вспыхнет. Ложась спать, он непременно проверял, не торчит ли вилка в розетке. Утром он убеждался в этом еще раз. Рэй строго-настрого запретил Сэму приближаться к елке. Он прочитал Джеймсу лекцию о том, насколько важно не подпускать Сэма к гирлянде. Всю свою жизнь Джеймс боялся рождественских пожаров.
   Джеймс прогуливался по Парк-стрит и обдумывал, что подарить Адель. Родителям он купил по махровому полотенцу. Теперь его подарки лежали под несгораемым деревом из зеленой пластмассы возле подарка для Сэма, дешевой игровой приставки, которую Сэм так хотел. Это было все, что он мог сделать. В любом случае он был не в том состоянии, чтобы делать рождественские подарки. Витрины магазинов были уставлены товарами, и Сэму срочно требовалось все посмотреть на всякий случай, вдруг найдется что-то лучше, чем ожидаемый подарок. Подарки для жен, мужей, отцов — в хлещущем через край, дорогом изобилии, а подарки для шизофреников?
   Судя по сообщениям из больницы (очень неполным), состояние Адель было стабильным, она хорошо реагировала на лекарства. Четыре инъекции хлорпромазина в день были сведены к единственной дозе, побочное действие было минимально. Хотя лекарство, что доктор Каванах назвала экстрапирамидал, оказывало побочное действие: Адель чувствовала некоторую скованность в суставах, особенно в запястьях, что, естественно, мешало ее занятиям живописью. Доктор Каванах говорила об «обнадеживающих» результатах сеансов психотерапии, но не могла сказать, когда Адель полностью вылечится и вернется к обычной жизни.
   Джеймс знал, что всего ему никто не расскажет. Доктор Каванах верила в важность сохранения связей между пациентом и семьей, но не считала, что должна рассказывать все. Она решила скрыть необычные обвинения, выдвинутые Адель против Сэма. Доктор считала, что это не облегчит Адель возвращение в семью (когда бы это ни случилось). Джеймсу не хотелось еще раз ехать в больницу, и он стыдился этого. Он бросил Адель, точно так же, как она бросила его. Как он ни старался, но очередная поездка к ней казалась ему неприятной обязанностью, которую хочется отложить еще на чуть-чуть, как мойку машины. Кроме того, он чувствовал, что его визит вряд ли принесет какую-либо пользу. Казалось, Адель видела его откуда-то сбоку. Она куда-то уплыла, превратилась в кусок льда на замерзшем пруду.