Страница:
– Я все-все-все поняла, Саша.
Пусть так… Я дал отбой.
Мы понимали с полуслова. Мобильная связь – чудо. Когда с полуслова.
На моей сонно-лунной поляне тихо. Отгороженное боярышником… Вот ведь местечко на земле!.. Я еще посидел на скамье. Когда вот так остро ощущаешь себя живым, полноценно и стопроцентно живым, хочется благодарить… Кого?
Счастливые минуты опасны. И поэтому (из осторожности) мнится иной раз пуля… Как только уединишься… Как только счастливо уединишься, мнится снайперок! И что пуля снайпера шлепнет тебя здесь, а не где-то… Чмок!.. Ну уж нет. Я хмыкнул. Бабушка не позволит… Бабушка занята не мной.
Дубравкин нагрянул с хитрецой, с подковыкой – не на живые склады, а на стройку – на мой строящийся Внешний склад. Это ясно! На стройке дефектов больше… И там у меня как раз пришли по делу чеченцы. По счастью, чеченцы уж точно были наши, воюющие за нас. С заботой! Прикупить топливного мазута… Но Дубравкину все чеченцы – это чеченцы. А продажа – всегда продажа!
Дубравкин нагрянул на двух машинах. Он и еще четверо вооруженных ворвались на недострой по черной лестнице. Мы с чеченцами прервали разговор… Что это на нас обрушилось? Почему с черного хода?
Под ногами бегущих грохотали деревянные мостки.
Стиль Дубравкина… Он, едва вбежав, прямо ко мне. С обвинением сразу и без отговорок:
– Каждая десятая бочка!.. Каждая десятая!.. Вот где ты прокололся, сука! Конец тебе!
Он размахивал рукой, тыча в меня пальцем. А четверо его людей с автоматами наизготовку.
Кто-то стукнул ему насчет “десятой” бочки. Подшепнули. Насчет моей доли. Это известный мой навар, если я в срок и точно поставляю горючку… А Дубравкину слуха достаточно! Шепотка достаточно! И доказывать больше ничего не надо… Он примчался уже арестовать. По законам войны.
В такую минуту жизнь копейка. Он кричал про трибунал, но они бы не довезли до трибунала – я бы здания трибунала даже издали не увидел. При малейшем осложнении на дороге – пуля мне. Его стиль! Сначала Дубравкин напал бы на выдвинувшихся где-нибудь в зеленке чичей… Ввязался бы в бой, а я… а я был бы расстрелян по ходу дела. По ходу боя. Как бы взятый вместе с чичами. За невозможностью успеть рассмотреть. Ух, как он меня ненавидел.
Он, полковник, должен терпеть от какого-то майоришки. От бензинщика! Облизывать делягу?.. Даже генералы этого Жилина терпят, но он, полковник Дубравкин, терпеть не станет! Первая же пуля! И выбросить его по дороге… И чтоб ночным зверушкам… Чтоб объели… А все честные вояки вперед, вперед! Бить чичей!
Дубравкин слишком спешил… Он был эффектен, в полной форме полковника, не в камуфляже. Он прямо ворвался. Всех на прицел!.. Взять… Схватить.
Чеченцы кучкой забились в угол, выставив автоматы. Ну, эти за так жизнь не отдадут… Хотя и лояльные, они насторожились. Они никак не думали, что облава только из-за меня. Они думали о себе. У одного чеченца зубы стучали. Клацали. Прямо бой часов… Второй чеченец даже шикнул на него… Тот заткнулся. А потом опять заклацал.
Чеченцы могли с перепуга вдруг устроить ненужную пальбу, и Дубравкин все отлично понимал… Однако же и спасовать он, полковник, одетый по полной форме, тоже не мог.
Он продемонстрировал, что он проводит краткую ревизию стройки. Проверяльщик!.. Оглядел вяло растущие стены… Мусор… Битые кирпичи.
– Строишь? – спросил.
– Так точно, товарищ полковник.
Ответил, как положено.
– А эти кто? – спросил. – Они к тебе?.. За чем явились?
– За мазутом. Они мирные. Из Грозного… Надо же задабривать их. Политика, вы сами знаете…
Дубравкин смотрел прямо в их выставленные дула. Одно из дул смело тронул, отвел ладонью. Не знал, к чему еще придраться. Про их автоматы – ни слова. Глазом не моргнул. Чеченцы, мол, и есть чеченцы… Полковник не хотел сейчас просто так, впустую, орать. Сохранил лицо.
Стоял.
– Ладно, – сказал. – Поживи еще денек, майор. Поживи… Завтра-послезавтра, однако, жди меня с ордером на арест.
И добавил:
– Может, застрелишься, майор?.. Честь спасешь.
Уходя, посмотрел выразительно. Все сказал… В его глазах я уже труп… Завтра приедут и заберут делягу Жилина. Барыгу Жилина… С ордером приедут, подписанным генералом Н-овым… С целым взводом сопровождения.
Ушел. Ушли и его люди… Погромыхали вновь ногами по черной лестнице. И тут же зарычали их моторы… Уехали, как и приехали, двумя джипами.
Один из чеченцев бросился ко мне.
– Са-аашик. Са-аашик… Он тебя уделает, Сашик.
– Не уделает.
– Убей его первым, Аллахом прошу… Сашик!.. Богом единым, если хочешь, прошу.
Но я – майор Жилин, только и всего. Я на Кавказе.
А холодом обдало – вот, мол, оно как! Нежданно-негаданно меня отодвинуло на самый край… Ну, Бабушка, придется еще разок глянуть тебе прямо в лицо.
– Тебя никто не спасет! – вопил чеченец.
Спас случай.
В этот же день Дубравкин атаковал – напал на спустившийся с гор чеченский отряд… Зачем?.. А просто из злости. Эти чичи, очень возможно (у Дубравкина все легко увязывалось!), сползли с гор на своих тощих жопах, чтобы подыскать себе машины… А заправятся они, купив бензин у этого деляги Жилина, – хрена вам!.. Больше вы ничего у него не купите. Жилин труп… Да и вам, чичи, я сегодня задам!
Дубравкин так создан. Фанатика словно бы кто торопит. Проходя со своим полуполком неконтролируемый клин зеленки, Дубравкин приметил там чеченцев. Спускаются с гор… И как компактно!.. Он должен был о чичах немедленно сообщить по начальству. Вместо этого он только похехекал, отказала, мол, рация… Ах, как плохо, когда рация отказывает!.. После чего с пылу с жару чичей атаковал.
Можно сказать, и сослепу… Потому что боевиков было многовато. Но не мог Дубравкин удержаться. У него задергалась левая ягодица, как всегда перед жарким делом. Хотелось! И надо отдать полковнику должное – профи, он дело знал. Он знал, что эти боевики хороши в засаде. В атаке хороши!.. Голодные, зазябшие, в заношенной и подванивающей одежде, они мечтают сами напасть… и под крики “Аллах акбар!” стрелять, бить, крушить, жечь. Чтобы так или иначе поиметь оружие! продовольствие! и славу!.. Они прекрасны были бы сейчас в атаке.
Однако, проделавшие трудный спуск с гор и будучи сами атакованы, голодные боевики не могли быть стойки. И они начали разворот. Заторопились уйти в горы, чтобы там выждать. Или чтобы поискать с гор другой сход вниз – другой, более сытый и спокойный спуск.
Вояка Дубравкин тут же ситуацией разворота воспользовался. Как можно упустить хрестоматийный шанс!.. Отступать чичам назад, в гору по тропе, трудно. Всем никак не успеть… Дубравкин разделил своих на два отряда, менее батальона каждый. По полсотни солдат, совсем ничего… Разделил и велел быстро обойти врага и справа, и слева. И отрезать замешкавшуюся часть отступающих от гор. Обычный двусторонний обход, переходящий в охват!.. Классика.
Скорое нападение оказалось удачным… Уже через час полковник Дубравкин, покуривая сигарету и молча, смотрел на движущихся к нему с поднятыми руками чеченцев… Первая партия… Десятка полтора… Вместо того чтобы, как обычно, рявкнуть: “Пленных не брать!..” – вместо этого Дубравкин сладко затянулся сигаретным дымом. Ему хотелось молчать. И он сделал только какой-то невнятный взмах властной полковничьей рукой… Жест… Который мог быть прочитан, как “Пусть пленные подойдут поближе!” – и чичи подошли. Все таким же мелким-мелким шагом и с поднятыми руками. Впереди было трое.
У одного из этих троих упали штаны… брюки осели до самой обуви. До ужасно грязных ботинок… На чиче оказались длинные неряшливые трусы, зато на поясном ремешке опрятный, предельно чистый складной АК-74. (Одна из модификаций семьдесят четвертого года.) Новенький… Нарядно сверкающий на солнце.
Никто не успел… Чеченец передернул автомат на грудь и очередью полоснул, почти не глядя. Однако же имея в виду ту группку, среди которой Дубравкин. Он только в полковника и попал, прежде чем его самого изрешетили… Двумя или тремя пулями попал. В грудь… Полковник Дубравкин умер не сразу… Его положили на носилки и чуть ли не бегом понесли. Он уже бредил… В бреду он бился с врагами. И скрежетал зубами по поводу солярки, проданной кому-то на сторону майором Жилиным. Всюду враги, мать их! – выкрикивал он.
Для отправки колонны в сторону Ведено эти дни были нехороши, пасмурны. А ущелья с опасным туманом. Но я, как барометр. Я почувствовал, угадал день.
Помимо чутья, подсказка – мой человек, снабженец с продуктовой базы, проболтался, что вместе с пополнением под Ведено отправится некий чин (он не знает точно, какой…). Возможно, инспекция. Давненько под Ведено чины не бывали!
Мой снабженец не мог без сплетни. Ведь если чин, если важный, кто же поведет колонну, как не Хворь… И вот поторопили нашего непобедимого. Прямо из постели теплой выдернули!.. Готовь колонну!.. Хворю, говорят, было с этим вызовом не в кайф… Нет, нет! Представь себе, не медсестра… Врач… У нее квартирка в Грозном. Его слава все растет. Ему теперь подавай врачей. Блондинка, очень приметная… жаль, в очках.
Раз в колонне чин, ни бензин, ни соляру к боевым машинам цеплять не станут. Это ясно. Переждем.
Пальцем я слепо ткнул в мобильник, и – чудо – Хворь тотчас подсоединился. Но ограничился короткими фразами.
– Саша, не могу говорить про завтра. Про пацанов решено… Ты ведь знаешь, как и где.
И отбой. Но мне вполне хватило. Завтра… Про пацанов решено…Он все сказал.
Как– значит, колонну он будет перестраивать сам. Где– значит, перестраивать ее Хворь будет уже на выезде, в часе езды отсюда… В открытом поле… Чтобы машинам (боевым и грузовым) не кучиться и не толкаться бортами среди домишек.
Из обычной колонны, перестраивая ее машины, Хворь будет делать свою… будет лепить боевую колонну. Ноу-хау Хворостинина. Мне в это не вникать. Я только помню, что в случае нападения в узком ущелье этипроскочат сколько можно быстро, мгновенно, а эти, в хвосте,изобразив разбег, вдруг растянутся, удлинят колонну, станут ползти медленно, обстреливая и срезая под корень ближние кусты, как бритвой.
Перестройка колонны займет поутру десять минут. Ну, пусть семь-восемь. Для меня достаточно… За эти семь-восемь я вполне успеваю включить в колонну своих. (С разрешения Хворя, конечно.) Успеваю втиснуть пацанов хотя бы на БТР, на броню… Что мы не раз и делали – с людьми, с грузом.
Хворь с колонной выйдет из Грозного рано-рано утром. А мне (с пацанами) надо встать еще раньше. Затемно.
Завтра.
Отправить деньги жене- это сегодня. Это в Грозном.
Меж тем, поглядывая на карту-двухверстку Чечни, я прикидывал путь моих контузиков – путь колонны, которая по возможности доставит пацанов прямиком к своим.
Из их воинской части за номером 12069 был уже давний запрос-заказ по складам на снайперские патроны. Трассеры у них (сказали) есть, а вот снайпера скучают. Один бы им ящик снайперских, и жизнь уже куда веселее!
Так что я только соединил – их пожелание и мой интерес. Заодно!.. Меня даже в пот слегка бросило. Отлично придумано, майор! – похвалил я себя.
Колонна, едва разгрузившись под Ведено, сделает (на обратном пути) маленький крюк. Крючок в неполных двадцать км – чепуха для боевых машин! – по грунтовке. Колонна проскочит эту давно скучавшую в/ч за номером 12069… почти не останавливаясь… ну, на пять минут… ну, просто так остановятся… почти на бегу!.. ящичек давно просимых снайперских патронов… сбросят там патроны… ну, а еще на бонус… еще и презент для в/ч в виде двух их собственных, когда-то пропавших без вести солдатиков (отлично, а?..). Прибыли, вот они! Ура! Ура!
И, конечно, обоих там комиссуют.
А может, их даже оставят в части. Солдатики нужны… Если бы рядовой Евский ссался, а не слезы лил – тут бы на него орали! Комиссоваться, мол, хочешь, сука! Всех завонял!.. Тут бы и врачишка нос сунул в сторону нервного срыва… А если просто льет слезу? Только из левого?.. Так пусть утрется… Что им наши слезы!.. Крамаренко!
– Я, т-рищ майор!
– Ты помнишь?.. У нас на складе коробка где-то была с патронами для снайперов. Завалялась где-то.
– Не завалялась, Александр Сергеич… Обижаете… Коробка на своем месте.
Пятиэтажка, где встреча, отвратительна. Рядом с руинами… Рядом с парой грозненских пятиэтажек, совсем уж страшных… Но мне не до эстетики. Дело!.. Я шел по адресу, где меня ждала благодарная солдатская матерь. Дело, куда более важное для меня, чем сожженный бензовоз и чем окаменевший Горный Ахмет… С выставленной, как огромная фига, из машины рукой.
Деньги за Ахмета получены. Расчет полный. Руку не распрямить. (Ахметовская фига останется и в земле, когда вояку закопают.)
Полгода назад эта женщина, солдатская матерь по имени Женя, не смогла мне заплатить. Не получилось. А сынок вырученный – уже дома, уже рядом, это главное. Она теперь могла запросто меня кинуть. Вычеркнуть… Выбросить из памяти. Одним лохом больше – небеса это стерпят!.. Но она вернулась в свое родное Зауралье и собирала, копила, откладывала. Все эти семь или чуть больше месяцев.
Сын, выкупленный с моей помощью у чичей, уже жил-был с матерью рядом, уже полгода дома, сыт и в тепле, – чего же еще?!. Но вот ведь приехала. Привезла деньги. И саму себя тоже.
“Саму себя”, по-видимому, тоже входило в оплату, она так считала. На войне, мол, нестерпимо хотят женщину. Потому и приехала она свежей, можно сказать, цветущей женщиной – только-только сорокалетней!.. А не задерганной замухрышкой, какой она (отчасти с умыслом) была здесь… На грязных чеченских дорогах… Она знала, что сейчас она видная. Она даже торопилась… Раньше, чем деньги… Отдать себя. Ей казалось, что так благороднее. “Деньги – навоз”, – с тихой патетикой шепнула она мне, мужчине. Сияя глазами… Конечно, негромко… С учетом стен пятиэтажки. Как бы за стеной ее не услышали. За чужой стеной деньги могли значить другое.
Однако майор Жилин предпочел сначала именно этот “навоз”, то есть предпочел о деньгах.
Спокойно и доходчиво я объяснил ей прозу войны – здесь, на войне, майору Жилину деньги ни к чему. Убьют – пропали. Так что деньги, платеж за сына, пусть останутся у нее… У солдатской матери по имени Женя… И плюс, я протянул пачку, еще тринадцать тысяч пусть также останутся у нее. Майору Жилину надо, чтобы она, по возвращении домой, отправила эти деньги его жене. Итого в сумме пятнадцать, кругленько, не правда ли?!. Через Сбербанк отправить… Без всяких там выгод… Напрямую… Вот на этот счет.
Перевести в рубли – и отправить моей жене. Если вдруг спросят, что за деньги – долг! Просто должок. И никаких объяснений больше… Как там Сбербанки в их зауральском городишке?.. работают? нормально?.. Вот и отлично. Я не взял с нее никакой расписки. Майор Жилин всегда так делал. Я о расписке даже не заикнулся. Женщина не подведет… Это твердо. Это, как ночью звезды над головой… Ни одна солдатская матерь ни разу не подвела… Еще не было случая.
В грозненской пятиэтажке, как я понял, мы сейчас встретились у некоей придурковатой бабульки. Бабульку солдатская мама, разумеется, на время выпроводила… Ради встречи… Бабульку выпроводить непросто, русских в Грозном мало. Куда она ее дела?.. Неважно.
В квартирке все прибрано. Чисто. Цветы на столе. Хотя и не белая, свежая цветная скатерка. Бутылец с вином… И вообще в воздухе что-то забытое… Что-то от встречи Нового года… Хотя лето. Конечно, я все понял. Солдатская матерь сама хочет благодарить, и потому ее душа поет и ее этоносится в воздухе. Этовисит уже на пороге. Когда женщина себя самое оформляет как подарок, дарение разом меняет ее. Красит ее. Возвышает ее… Ну и тебя заодно.
После первого беглого поцелуя на пороге – она снова и снова тянулась к моим губам. Но я деликатно притормаживал. Заговорил:
– Вижу, вижу… Рада… Ждала… Я тоже рад. Но есть особая просьба… Я хочу… чтобы ты мне сделала одно дело.
Она жарко задышала. Заулыбалась. И – вся щедрость – сказала:
– Сделаю. Сделаю… Все, что захочешь.
И, взяв за руку, повела к откровенно застеленной постели.
А я, поняв ее невольную ошибку, ее вновь приостановил.
Я сказал:
– Сначала все-таки дело… Повторяй за мной.
Я говорил:
– Переправить деньги жене… Когда будешь в России. Сразу же.
Она повторяла:
– Переправить деньги жене… Когда буду в России… Сразу же!..Поняла! Поняла!
Откровенно застеленная постель была ей нужнее, чем мне. Не по физиологии – по долгу. Слишком много ее предшествующих размышлений и волнений было вложено в наш нынешний вечер. Полгода!.. Она же готовилась. Она же была уверена, что я жду и хочу.
Женщина часто думает, что ее ждут больше, чем приносимых ею благ. Она именно так думала, так помнила, откладывая дома доллар за долларом.
Она знала, как это будет. И бабульку вон выставить… И квартирку празднично прибрать. И постель… И встретить майора Жилина на пороге – губы в губы… Мысленно она уже все это сделала. Сделала все-все-все-все, что майору взбредет в голову. Уже сделала. Уже позади. Уже в прошлом… Так что, откажись сейчас майор Жилин, ее бы расстроило, обидело бы. Одни только салфетки на столе, чистейшие, сверкающие белизной, кричали бы мне сейчас о незаслуженной женской обиде. А скатерть! А вино!..
Сто лет не был с женщиной… В постели я трогал ее осторожно. Так осторожно, что мне даже удавалось представить, что я с женой. Я закрывал глаза. В полумраке это легко. Вдруг – и удавалось. Я трогал пальцами ее соски… Я играл с невидимым. Эта игра ничуть не мешала основному мужскому делу. Соски то опадали, то вздыбливались. И я забывался… Обманывая себя все больше. А она подсказала, что я могу немного покусать их. Легонько. Если хочу…
Трель звонка в постели неожиданна. Когда уже в постели… Война!.. Голый, дернувшийся, я все-таки удачно сунул руку в ком своей сброшенной одежды и сразу нашел… Мобильник, вот он!.. Крамаренко.
Крамаренко свое знает. Говорит, что коробка со снайперскими патронами наготове… Все в порядке. Пацаны тоже в порядке, легли спать… Все нормально.
– Не задерживайтесь слишком. Всех делов не переделать… Вам тоже надо поспать, т-рищ майор.
Я, видно, среагировал на телефон. Поостыл… Перебил сам себя. Но теперь в постели заволновалась, задергалась женщина. Решила, что я уже ухожу… Что звонок был тревожный. Она стала благодарить и прощаться.
Это было немного странно. Это было сверх… Она набросилась на меня. Голая на голого… “Бог вас наградит! За вашу заботу о нас!.. О наших мальчиках!” Она бурно целовала меня. Она захлебывалась слезами. Я хотел освободиться. Отстранился… Я почти отбивался… Лавина нежностей. Я был оглушен. Весь в жиже ее слез. Даже растерян слегка… И думая, что ей мало, что маловато (на автопилоте о чем еще подумает мужчина в такую минуту?), я озаботился о хорошей добавке на прощанье, но нет, нет!.. Она, кажется, даже не заметила мой новый наезд.
– Бог обережет вас от вражьей пули. За наши слезы… За наших мальчиков! – повторяла она своей захлебывающейся скороговоркой. Целовала и благодарила. Обслюнявила нежно. Со всех сторон…Снова залила слезами. Если бы могла, она бы вывернулась наизнанку. Какая-то ненормальная!..
Бросилась надевать мне носки. Согнулась… И все время там, внизу, целовала колени, ноги… Трясущимися руками подавала мне одежду. И всхлипывала. В ее всхлипах, в ее святых слюнях и слезах сквозила какая-то тяжелая, пугающая женская простота… Мать.
Вернувшись поздно, я шел спать. Но вдруг толкнуло с ними проститься. Завтра с утра уже некогда – уже будет скорей, скорей!.. Это завтрауже унесет война. Не до прощанья, когда они оба будут топтаться и подпрыгивать, перед тем как влезть на ревущий БТР.
Хотя бы просто глянуть, как сопит Алик… Как мотает головой Олег… Я вошел в пакгауз совсем тихо. Маленькая складская ночная лампа… Тени застывшие. Чернота углов… Алик спал без слез, это я сразу увидел. Спал блаженно. Глаза закрыты досуха, иссушил свой левый. Все ли выплакал, бедный?
Я скользнул глазом по их ботинкам на полу. Ага! Почистились!
Единственным звуком в притихшем пакгаузе слышалось знакомое – шорк-шорк!.. шорк-шорк!.. Голова рядового Алабина работала ночами, как автомат. Туда-сюда. Я подошел ближе. Стоял около него с замороженной улыбкой… Возле лба Олега заметил мокрое пятно… Это его голова так намолотилась. До пота!
Такое не забудешь… Хотя бы памятью звука. Но ведь я и зашел к ним, чтобы что-то попомнить. Шорк-шорк!.. шорк-шорк!..
Чувство тепла расползалось у сердца. Я постоял еще. Затем мягкой ладонью все-таки придержал бьющуюся голову пацана. Остановил маятник.
– Поспи, – велел ему шепотом. – Поспи спокойно.
Я вдруг подумал, что сейчас я не хочу перемен. Не хочу, чтобы что-то менялось. Более того – я хочу, чтобы все застыло… Чтобы само время здесь стало по стойке “смир-рно!”. И замерло. И тогда, мол, больные пацаны уж точно будут при мне… всегда… рядом и в безопасности.
Смешно, но теперь я пугался, что они уедут… Что уедут и исчезнут тем самым навсегда. Не о том речь, что их убьют… Их не убьют… Их свои уж как-нибудь оберегут и пристроят… Но для меня, для майора Жилина, оба исчезнут… Уедут… Как-нибудь они кончат эту войну… Где-то там, вдалеке, они повзрослеют, потом постареют. Полысеют… Но для меня их уже не будет. Как только уедут завтра с колонной.
Их уже нет. Я, если вести счет, видел их здесь мало, поразительно мало – в день пять, ну, десять минут… Ни Алика не будет с его трепетным заиканием. Ни Олега… Я их уже потерял. Их уже нет. Без следа… Эта сука, жизнь!.. Я уже терял близких людей… Они исчезли, как исчезают в нас сны – простецкие наши сны. Исчезли невосстановимо. И ничего не осталось… Во мне – ничего.
Когда-нибудь и я для кого-то исчезну. Вот так же горько уйду… Просто уйду… С последним неуверенным смешком. И кто-то, может быть, скажет, даже попросит в последнюю минуту: “Не уходи, майор Жилин. Не уходи… Не движься… Застынь здесь навсегда”.
И попытается ухватить меня за руку… За рябую ткань камуфляжа.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Пусть так… Я дал отбой.
Мы понимали с полуслова. Мобильная связь – чудо. Когда с полуслова.
На моей сонно-лунной поляне тихо. Отгороженное боярышником… Вот ведь местечко на земле!.. Я еще посидел на скамье. Когда вот так остро ощущаешь себя живым, полноценно и стопроцентно живым, хочется благодарить… Кого?
Счастливые минуты опасны. И поэтому (из осторожности) мнится иной раз пуля… Как только уединишься… Как только счастливо уединишься, мнится снайперок! И что пуля снайпера шлепнет тебя здесь, а не где-то… Чмок!.. Ну уж нет. Я хмыкнул. Бабушка не позволит… Бабушка занята не мной.
Дубравкин нагрянул с хитрецой, с подковыкой – не на живые склады, а на стройку – на мой строящийся Внешний склад. Это ясно! На стройке дефектов больше… И там у меня как раз пришли по делу чеченцы. По счастью, чеченцы уж точно были наши, воюющие за нас. С заботой! Прикупить топливного мазута… Но Дубравкину все чеченцы – это чеченцы. А продажа – всегда продажа!
Дубравкин нагрянул на двух машинах. Он и еще четверо вооруженных ворвались на недострой по черной лестнице. Мы с чеченцами прервали разговор… Что это на нас обрушилось? Почему с черного хода?
Под ногами бегущих грохотали деревянные мостки.
Стиль Дубравкина… Он, едва вбежав, прямо ко мне. С обвинением сразу и без отговорок:
– Каждая десятая бочка!.. Каждая десятая!.. Вот где ты прокололся, сука! Конец тебе!
Он размахивал рукой, тыча в меня пальцем. А четверо его людей с автоматами наизготовку.
Кто-то стукнул ему насчет “десятой” бочки. Подшепнули. Насчет моей доли. Это известный мой навар, если я в срок и точно поставляю горючку… А Дубравкину слуха достаточно! Шепотка достаточно! И доказывать больше ничего не надо… Он примчался уже арестовать. По законам войны.
В такую минуту жизнь копейка. Он кричал про трибунал, но они бы не довезли до трибунала – я бы здания трибунала даже издали не увидел. При малейшем осложнении на дороге – пуля мне. Его стиль! Сначала Дубравкин напал бы на выдвинувшихся где-нибудь в зеленке чичей… Ввязался бы в бой, а я… а я был бы расстрелян по ходу дела. По ходу боя. Как бы взятый вместе с чичами. За невозможностью успеть рассмотреть. Ух, как он меня ненавидел.
Он, полковник, должен терпеть от какого-то майоришки. От бензинщика! Облизывать делягу?.. Даже генералы этого Жилина терпят, но он, полковник Дубравкин, терпеть не станет! Первая же пуля! И выбросить его по дороге… И чтоб ночным зверушкам… Чтоб объели… А все честные вояки вперед, вперед! Бить чичей!
Дубравкин слишком спешил… Он был эффектен, в полной форме полковника, не в камуфляже. Он прямо ворвался. Всех на прицел!.. Взять… Схватить.
Чеченцы кучкой забились в угол, выставив автоматы. Ну, эти за так жизнь не отдадут… Хотя и лояльные, они насторожились. Они никак не думали, что облава только из-за меня. Они думали о себе. У одного чеченца зубы стучали. Клацали. Прямо бой часов… Второй чеченец даже шикнул на него… Тот заткнулся. А потом опять заклацал.
Чеченцы могли с перепуга вдруг устроить ненужную пальбу, и Дубравкин все отлично понимал… Однако же и спасовать он, полковник, одетый по полной форме, тоже не мог.
Он продемонстрировал, что он проводит краткую ревизию стройки. Проверяльщик!.. Оглядел вяло растущие стены… Мусор… Битые кирпичи.
– Строишь? – спросил.
– Так точно, товарищ полковник.
Ответил, как положено.
– А эти кто? – спросил. – Они к тебе?.. За чем явились?
– За мазутом. Они мирные. Из Грозного… Надо же задабривать их. Политика, вы сами знаете…
Дубравкин смотрел прямо в их выставленные дула. Одно из дул смело тронул, отвел ладонью. Не знал, к чему еще придраться. Про их автоматы – ни слова. Глазом не моргнул. Чеченцы, мол, и есть чеченцы… Полковник не хотел сейчас просто так, впустую, орать. Сохранил лицо.
Стоял.
– Ладно, – сказал. – Поживи еще денек, майор. Поживи… Завтра-послезавтра, однако, жди меня с ордером на арест.
И добавил:
– Может, застрелишься, майор?.. Честь спасешь.
Уходя, посмотрел выразительно. Все сказал… В его глазах я уже труп… Завтра приедут и заберут делягу Жилина. Барыгу Жилина… С ордером приедут, подписанным генералом Н-овым… С целым взводом сопровождения.
Ушел. Ушли и его люди… Погромыхали вновь ногами по черной лестнице. И тут же зарычали их моторы… Уехали, как и приехали, двумя джипами.
Один из чеченцев бросился ко мне.
– Са-аашик. Са-аашик… Он тебя уделает, Сашик.
– Не уделает.
– Убей его первым, Аллахом прошу… Сашик!.. Богом единым, если хочешь, прошу.
Но я – майор Жилин, только и всего. Я на Кавказе.
А холодом обдало – вот, мол, оно как! Нежданно-негаданно меня отодвинуло на самый край… Ну, Бабушка, придется еще разок глянуть тебе прямо в лицо.
– Тебя никто не спасет! – вопил чеченец.
Спас случай.
В этот же день Дубравкин атаковал – напал на спустившийся с гор чеченский отряд… Зачем?.. А просто из злости. Эти чичи, очень возможно (у Дубравкина все легко увязывалось!), сползли с гор на своих тощих жопах, чтобы подыскать себе машины… А заправятся они, купив бензин у этого деляги Жилина, – хрена вам!.. Больше вы ничего у него не купите. Жилин труп… Да и вам, чичи, я сегодня задам!
Дубравкин так создан. Фанатика словно бы кто торопит. Проходя со своим полуполком неконтролируемый клин зеленки, Дубравкин приметил там чеченцев. Спускаются с гор… И как компактно!.. Он должен был о чичах немедленно сообщить по начальству. Вместо этого он только похехекал, отказала, мол, рация… Ах, как плохо, когда рация отказывает!.. После чего с пылу с жару чичей атаковал.
Можно сказать, и сослепу… Потому что боевиков было многовато. Но не мог Дубравкин удержаться. У него задергалась левая ягодица, как всегда перед жарким делом. Хотелось! И надо отдать полковнику должное – профи, он дело знал. Он знал, что эти боевики хороши в засаде. В атаке хороши!.. Голодные, зазябшие, в заношенной и подванивающей одежде, они мечтают сами напасть… и под крики “Аллах акбар!” стрелять, бить, крушить, жечь. Чтобы так или иначе поиметь оружие! продовольствие! и славу!.. Они прекрасны были бы сейчас в атаке.
Однако, проделавшие трудный спуск с гор и будучи сами атакованы, голодные боевики не могли быть стойки. И они начали разворот. Заторопились уйти в горы, чтобы там выждать. Или чтобы поискать с гор другой сход вниз – другой, более сытый и спокойный спуск.
Вояка Дубравкин тут же ситуацией разворота воспользовался. Как можно упустить хрестоматийный шанс!.. Отступать чичам назад, в гору по тропе, трудно. Всем никак не успеть… Дубравкин разделил своих на два отряда, менее батальона каждый. По полсотни солдат, совсем ничего… Разделил и велел быстро обойти врага и справа, и слева. И отрезать замешкавшуюся часть отступающих от гор. Обычный двусторонний обход, переходящий в охват!.. Классика.
Скорое нападение оказалось удачным… Уже через час полковник Дубравкин, покуривая сигарету и молча, смотрел на движущихся к нему с поднятыми руками чеченцев… Первая партия… Десятка полтора… Вместо того чтобы, как обычно, рявкнуть: “Пленных не брать!..” – вместо этого Дубравкин сладко затянулся сигаретным дымом. Ему хотелось молчать. И он сделал только какой-то невнятный взмах властной полковничьей рукой… Жест… Который мог быть прочитан, как “Пусть пленные подойдут поближе!” – и чичи подошли. Все таким же мелким-мелким шагом и с поднятыми руками. Впереди было трое.
У одного из этих троих упали штаны… брюки осели до самой обуви. До ужасно грязных ботинок… На чиче оказались длинные неряшливые трусы, зато на поясном ремешке опрятный, предельно чистый складной АК-74. (Одна из модификаций семьдесят четвертого года.) Новенький… Нарядно сверкающий на солнце.
Никто не успел… Чеченец передернул автомат на грудь и очередью полоснул, почти не глядя. Однако же имея в виду ту группку, среди которой Дубравкин. Он только в полковника и попал, прежде чем его самого изрешетили… Двумя или тремя пулями попал. В грудь… Полковник Дубравкин умер не сразу… Его положили на носилки и чуть ли не бегом понесли. Он уже бредил… В бреду он бился с врагами. И скрежетал зубами по поводу солярки, проданной кому-то на сторону майором Жилиным. Всюду враги, мать их! – выкрикивал он.
Для отправки колонны в сторону Ведено эти дни были нехороши, пасмурны. А ущелья с опасным туманом. Но я, как барометр. Я почувствовал, угадал день.
Помимо чутья, подсказка – мой человек, снабженец с продуктовой базы, проболтался, что вместе с пополнением под Ведено отправится некий чин (он не знает точно, какой…). Возможно, инспекция. Давненько под Ведено чины не бывали!
Мой снабженец не мог без сплетни. Ведь если чин, если важный, кто же поведет колонну, как не Хворь… И вот поторопили нашего непобедимого. Прямо из постели теплой выдернули!.. Готовь колонну!.. Хворю, говорят, было с этим вызовом не в кайф… Нет, нет! Представь себе, не медсестра… Врач… У нее квартирка в Грозном. Его слава все растет. Ему теперь подавай врачей. Блондинка, очень приметная… жаль, в очках.
Раз в колонне чин, ни бензин, ни соляру к боевым машинам цеплять не станут. Это ясно. Переждем.
Пальцем я слепо ткнул в мобильник, и – чудо – Хворь тотчас подсоединился. Но ограничился короткими фразами.
– Саша, не могу говорить про завтра. Про пацанов решено… Ты ведь знаешь, как и где.
И отбой. Но мне вполне хватило. Завтра… Про пацанов решено…Он все сказал.
Как– значит, колонну он будет перестраивать сам. Где– значит, перестраивать ее Хворь будет уже на выезде, в часе езды отсюда… В открытом поле… Чтобы машинам (боевым и грузовым) не кучиться и не толкаться бортами среди домишек.
Из обычной колонны, перестраивая ее машины, Хворь будет делать свою… будет лепить боевую колонну. Ноу-хау Хворостинина. Мне в это не вникать. Я только помню, что в случае нападения в узком ущелье этипроскочат сколько можно быстро, мгновенно, а эти, в хвосте,изобразив разбег, вдруг растянутся, удлинят колонну, станут ползти медленно, обстреливая и срезая под корень ближние кусты, как бритвой.
Перестройка колонны займет поутру десять минут. Ну, пусть семь-восемь. Для меня достаточно… За эти семь-восемь я вполне успеваю включить в колонну своих. (С разрешения Хворя, конечно.) Успеваю втиснуть пацанов хотя бы на БТР, на броню… Что мы не раз и делали – с людьми, с грузом.
Хворь с колонной выйдет из Грозного рано-рано утром. А мне (с пацанами) надо встать еще раньше. Затемно.
Завтра.
Отправить деньги жене- это сегодня. Это в Грозном.
Меж тем, поглядывая на карту-двухверстку Чечни, я прикидывал путь моих контузиков – путь колонны, которая по возможности доставит пацанов прямиком к своим.
Из их воинской части за номером 12069 был уже давний запрос-заказ по складам на снайперские патроны. Трассеры у них (сказали) есть, а вот снайпера скучают. Один бы им ящик снайперских, и жизнь уже куда веселее!
Так что я только соединил – их пожелание и мой интерес. Заодно!.. Меня даже в пот слегка бросило. Отлично придумано, майор! – похвалил я себя.
Колонна, едва разгрузившись под Ведено, сделает (на обратном пути) маленький крюк. Крючок в неполных двадцать км – чепуха для боевых машин! – по грунтовке. Колонна проскочит эту давно скучавшую в/ч за номером 12069… почти не останавливаясь… ну, на пять минут… ну, просто так остановятся… почти на бегу!.. ящичек давно просимых снайперских патронов… сбросят там патроны… ну, а еще на бонус… еще и презент для в/ч в виде двух их собственных, когда-то пропавших без вести солдатиков (отлично, а?..). Прибыли, вот они! Ура! Ура!
И, конечно, обоих там комиссуют.
А может, их даже оставят в части. Солдатики нужны… Если бы рядовой Евский ссался, а не слезы лил – тут бы на него орали! Комиссоваться, мол, хочешь, сука! Всех завонял!.. Тут бы и врачишка нос сунул в сторону нервного срыва… А если просто льет слезу? Только из левого?.. Так пусть утрется… Что им наши слезы!.. Крамаренко!
– Я, т-рищ майор!
– Ты помнишь?.. У нас на складе коробка где-то была с патронами для снайперов. Завалялась где-то.
– Не завалялась, Александр Сергеич… Обижаете… Коробка на своем месте.
Пятиэтажка, где встреча, отвратительна. Рядом с руинами… Рядом с парой грозненских пятиэтажек, совсем уж страшных… Но мне не до эстетики. Дело!.. Я шел по адресу, где меня ждала благодарная солдатская матерь. Дело, куда более важное для меня, чем сожженный бензовоз и чем окаменевший Горный Ахмет… С выставленной, как огромная фига, из машины рукой.
Деньги за Ахмета получены. Расчет полный. Руку не распрямить. (Ахметовская фига останется и в земле, когда вояку закопают.)
Полгода назад эта женщина, солдатская матерь по имени Женя, не смогла мне заплатить. Не получилось. А сынок вырученный – уже дома, уже рядом, это главное. Она теперь могла запросто меня кинуть. Вычеркнуть… Выбросить из памяти. Одним лохом больше – небеса это стерпят!.. Но она вернулась в свое родное Зауралье и собирала, копила, откладывала. Все эти семь или чуть больше месяцев.
Сын, выкупленный с моей помощью у чичей, уже жил-был с матерью рядом, уже полгода дома, сыт и в тепле, – чего же еще?!. Но вот ведь приехала. Привезла деньги. И саму себя тоже.
“Саму себя”, по-видимому, тоже входило в оплату, она так считала. На войне, мол, нестерпимо хотят женщину. Потому и приехала она свежей, можно сказать, цветущей женщиной – только-только сорокалетней!.. А не задерганной замухрышкой, какой она (отчасти с умыслом) была здесь… На грязных чеченских дорогах… Она знала, что сейчас она видная. Она даже торопилась… Раньше, чем деньги… Отдать себя. Ей казалось, что так благороднее. “Деньги – навоз”, – с тихой патетикой шепнула она мне, мужчине. Сияя глазами… Конечно, негромко… С учетом стен пятиэтажки. Как бы за стеной ее не услышали. За чужой стеной деньги могли значить другое.
Однако майор Жилин предпочел сначала именно этот “навоз”, то есть предпочел о деньгах.
Спокойно и доходчиво я объяснил ей прозу войны – здесь, на войне, майору Жилину деньги ни к чему. Убьют – пропали. Так что деньги, платеж за сына, пусть останутся у нее… У солдатской матери по имени Женя… И плюс, я протянул пачку, еще тринадцать тысяч пусть также останутся у нее. Майору Жилину надо, чтобы она, по возвращении домой, отправила эти деньги его жене. Итого в сумме пятнадцать, кругленько, не правда ли?!. Через Сбербанк отправить… Без всяких там выгод… Напрямую… Вот на этот счет.
Перевести в рубли – и отправить моей жене. Если вдруг спросят, что за деньги – долг! Просто должок. И никаких объяснений больше… Как там Сбербанки в их зауральском городишке?.. работают? нормально?.. Вот и отлично. Я не взял с нее никакой расписки. Майор Жилин всегда так делал. Я о расписке даже не заикнулся. Женщина не подведет… Это твердо. Это, как ночью звезды над головой… Ни одна солдатская матерь ни разу не подвела… Еще не было случая.
В грозненской пятиэтажке, как я понял, мы сейчас встретились у некоей придурковатой бабульки. Бабульку солдатская мама, разумеется, на время выпроводила… Ради встречи… Бабульку выпроводить непросто, русских в Грозном мало. Куда она ее дела?.. Неважно.
В квартирке все прибрано. Чисто. Цветы на столе. Хотя и не белая, свежая цветная скатерка. Бутылец с вином… И вообще в воздухе что-то забытое… Что-то от встречи Нового года… Хотя лето. Конечно, я все понял. Солдатская матерь сама хочет благодарить, и потому ее душа поет и ее этоносится в воздухе. Этовисит уже на пороге. Когда женщина себя самое оформляет как подарок, дарение разом меняет ее. Красит ее. Возвышает ее… Ну и тебя заодно.
После первого беглого поцелуя на пороге – она снова и снова тянулась к моим губам. Но я деликатно притормаживал. Заговорил:
– Вижу, вижу… Рада… Ждала… Я тоже рад. Но есть особая просьба… Я хочу… чтобы ты мне сделала одно дело.
Она жарко задышала. Заулыбалась. И – вся щедрость – сказала:
– Сделаю. Сделаю… Все, что захочешь.
И, взяв за руку, повела к откровенно застеленной постели.
А я, поняв ее невольную ошибку, ее вновь приостановил.
Я сказал:
– Сначала все-таки дело… Повторяй за мной.
Я говорил:
– Переправить деньги жене… Когда будешь в России. Сразу же.
Она повторяла:
– Переправить деньги жене… Когда буду в России… Сразу же!..Поняла! Поняла!
Откровенно застеленная постель была ей нужнее, чем мне. Не по физиологии – по долгу. Слишком много ее предшествующих размышлений и волнений было вложено в наш нынешний вечер. Полгода!.. Она же готовилась. Она же была уверена, что я жду и хочу.
Женщина часто думает, что ее ждут больше, чем приносимых ею благ. Она именно так думала, так помнила, откладывая дома доллар за долларом.
Она знала, как это будет. И бабульку вон выставить… И квартирку празднично прибрать. И постель… И встретить майора Жилина на пороге – губы в губы… Мысленно она уже все это сделала. Сделала все-все-все-все, что майору взбредет в голову. Уже сделала. Уже позади. Уже в прошлом… Так что, откажись сейчас майор Жилин, ее бы расстроило, обидело бы. Одни только салфетки на столе, чистейшие, сверкающие белизной, кричали бы мне сейчас о незаслуженной женской обиде. А скатерть! А вино!..
Сто лет не был с женщиной… В постели я трогал ее осторожно. Так осторожно, что мне даже удавалось представить, что я с женой. Я закрывал глаза. В полумраке это легко. Вдруг – и удавалось. Я трогал пальцами ее соски… Я играл с невидимым. Эта игра ничуть не мешала основному мужскому делу. Соски то опадали, то вздыбливались. И я забывался… Обманывая себя все больше. А она подсказала, что я могу немного покусать их. Легонько. Если хочу…
Трель звонка в постели неожиданна. Когда уже в постели… Война!.. Голый, дернувшийся, я все-таки удачно сунул руку в ком своей сброшенной одежды и сразу нашел… Мобильник, вот он!.. Крамаренко.
Крамаренко свое знает. Говорит, что коробка со снайперскими патронами наготове… Все в порядке. Пацаны тоже в порядке, легли спать… Все нормально.
– Не задерживайтесь слишком. Всех делов не переделать… Вам тоже надо поспать, т-рищ майор.
Я, видно, среагировал на телефон. Поостыл… Перебил сам себя. Но теперь в постели заволновалась, задергалась женщина. Решила, что я уже ухожу… Что звонок был тревожный. Она стала благодарить и прощаться.
Это было немного странно. Это было сверх… Она набросилась на меня. Голая на голого… “Бог вас наградит! За вашу заботу о нас!.. О наших мальчиках!” Она бурно целовала меня. Она захлебывалась слезами. Я хотел освободиться. Отстранился… Я почти отбивался… Лавина нежностей. Я был оглушен. Весь в жиже ее слез. Даже растерян слегка… И думая, что ей мало, что маловато (на автопилоте о чем еще подумает мужчина в такую минуту?), я озаботился о хорошей добавке на прощанье, но нет, нет!.. Она, кажется, даже не заметила мой новый наезд.
– Бог обережет вас от вражьей пули. За наши слезы… За наших мальчиков! – повторяла она своей захлебывающейся скороговоркой. Целовала и благодарила. Обслюнявила нежно. Со всех сторон…Снова залила слезами. Если бы могла, она бы вывернулась наизнанку. Какая-то ненормальная!..
Бросилась надевать мне носки. Согнулась… И все время там, внизу, целовала колени, ноги… Трясущимися руками подавала мне одежду. И всхлипывала. В ее всхлипах, в ее святых слюнях и слезах сквозила какая-то тяжелая, пугающая женская простота… Мать.
Вернувшись поздно, я шел спать. Но вдруг толкнуло с ними проститься. Завтра с утра уже некогда – уже будет скорей, скорей!.. Это завтрауже унесет война. Не до прощанья, когда они оба будут топтаться и подпрыгивать, перед тем как влезть на ревущий БТР.
Хотя бы просто глянуть, как сопит Алик… Как мотает головой Олег… Я вошел в пакгауз совсем тихо. Маленькая складская ночная лампа… Тени застывшие. Чернота углов… Алик спал без слез, это я сразу увидел. Спал блаженно. Глаза закрыты досуха, иссушил свой левый. Все ли выплакал, бедный?
Я скользнул глазом по их ботинкам на полу. Ага! Почистились!
Единственным звуком в притихшем пакгаузе слышалось знакомое – шорк-шорк!.. шорк-шорк!.. Голова рядового Алабина работала ночами, как автомат. Туда-сюда. Я подошел ближе. Стоял около него с замороженной улыбкой… Возле лба Олега заметил мокрое пятно… Это его голова так намолотилась. До пота!
Такое не забудешь… Хотя бы памятью звука. Но ведь я и зашел к ним, чтобы что-то попомнить. Шорк-шорк!.. шорк-шорк!..
Чувство тепла расползалось у сердца. Я постоял еще. Затем мягкой ладонью все-таки придержал бьющуюся голову пацана. Остановил маятник.
– Поспи, – велел ему шепотом. – Поспи спокойно.
Я вдруг подумал, что сейчас я не хочу перемен. Не хочу, чтобы что-то менялось. Более того – я хочу, чтобы все застыло… Чтобы само время здесь стало по стойке “смир-рно!”. И замерло. И тогда, мол, больные пацаны уж точно будут при мне… всегда… рядом и в безопасности.
Смешно, но теперь я пугался, что они уедут… Что уедут и исчезнут тем самым навсегда. Не о том речь, что их убьют… Их не убьют… Их свои уж как-нибудь оберегут и пристроят… Но для меня, для майора Жилина, оба исчезнут… Уедут… Как-нибудь они кончат эту войну… Где-то там, вдалеке, они повзрослеют, потом постареют. Полысеют… Но для меня их уже не будет. Как только уедут завтра с колонной.
Их уже нет. Я, если вести счет, видел их здесь мало, поразительно мало – в день пять, ну, десять минут… Ни Алика не будет с его трепетным заиканием. Ни Олега… Я их уже потерял. Их уже нет. Без следа… Эта сука, жизнь!.. Я уже терял близких людей… Они исчезли, как исчезают в нас сны – простецкие наши сны. Исчезли невосстановимо. И ничего не осталось… Во мне – ничего.
Когда-нибудь и я для кого-то исчезну. Вот так же горько уйду… Просто уйду… С последним неуверенным смешком. И кто-то, может быть, скажет, даже попросит в последнюю минуту: “Не уходи, майор Жилин. Не уходи… Не движься… Застынь здесь навсегда”.
И попытается ухватить меня за руку… За рябую ткань камуфляжа.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Я поруливаю, и мой козелок-джип знай мчит по ночной дороге. Ночь крепкая!.. Фары вполсилы… Оба контузика на заднем сиденье. Подпрыгивают на неровностях дороги. Каждый в обнимку со своим автоматом. (В обнимку с надеждой!.. Наконец-то. Дождались.) Их боевые АК при них – как залог. Подтверждение, что теперь-то наверняка путь к своим.
А как жадно, едва проснувшись, они схватили принесенные Крамаренкой эти свои стволы!
По знакомым буграм я чувствую, уже узнаю землю под колесами. Слышу по шороху шин. Мой джип тоже все знает… Каждый бугор… Еще на чуть проезжаю вперед. Я за рулем мог бы найти эту пядь земли с закрытыми глазами.
Вот оно!.. Здесь Хворь будет утрясать колонну… Мои фары уже высветили (высвечивают!) знакомо покореженную землю. Следы бронетехники, не один раз совершавшей здесь маневр перестраивания… повороты и развороты… Я притормаживаю. Пядь земли… Ага! Приехали!
Фары бледным светом красят место, где я разойдусь наконец со своими контузиками… Проводы – уже формальность. Я молчу. (Уже вчера с ними простился.)
И как раз джип тряхнуло… На последней рытвине.
– Олег! – рядовой Евский, вскрикнув, толкает сидящего рядом рядового Алабина. – Олег!..
– А-а, – откликается тот, полуспящий.
Слышу, как оба жуют какие-то припасенные сухари. Оба в полудреме, однако уже хрустят. Молодцы! Вот это – уже солдаты.
Ждем. Я не знаю, вывел ли минута в минуту Хворостинин колонну из Грозного… Вывел… Наверняка… Но сейчас с ним уже не переговоришь. Мобильники вырублены. Никакой утечки. Грозненская сегодняшняя колонна прямо-таки супер-пупер. Топ-сикрет… Кого-то они там везут. Какую-то шишку, которая решилась (после изрядного перерыва) взглянуть на Ведено… Чин!.. Не дай бог, подстрелят.
Ждем.
Колонна должна быть здесь через… уже через пять минут. А огней не видно… Где? Где огни колонны? – спрашиваю я сам себя, впрочем, пока что спокойно. Спрашиваю, смотря во тьму.
Пусто… Темно… Пролетел вертолет… Еще один.
Я вышел из машины, чтобы оглядеться. Пацаны остались в джипе… Сидят молча.
Я не волнуюсь. Дело-то самое обычное – подсадить двух пацанов, закинуть их на какой-нибудь БТР… и пусть протрясут на броне все свое дерьмо… Еду, проглоченную вчера и позавчера. Все, что так вкусно елось!.. И пусть контузики мчат на крутой броне, не слезая, вплоть до своей воинской части.
Делаю круги возле машины. Круг никогда не кончается. Тем и хорош. Вкруговую ходить и ждать легче.
Но мать их!.. Уже пять минут опоздания сверх.
Десять минут сверх…
Ага! – дежурный в штабе берет трубку, едва я позвонил. Но голос холодный… Да, грозненцы задерживаются. Да, уже вышли из города… Да, от вас недалеко… Но остановились.
– Почему?
Тут трубку мягко отключили. Отбой. Я, стоя в бледном свете фар, тычу пальцем в мобильник. Звоню… Сначала звоню впустую в по-ночному омертвевший штаб. Затем впустую Хворостинину в его колонну, застывшую где-то в километре от меня… И почему-то потушившую огни.
Есть такое правило: если колонна по непонятной причине стала, ты тоже замри… Никому не дергаться. И ждать.
Оглядываясь на джип, вижу, как встревожившийся Алик (чуткий!) бьет сидящего рядом дружка в плечо – не спи, Олег! Не спи!
Надо бы поговорить с ними, – я подхожу к джипу поближе. Но о чем говорить?.. Удивительно!.. Говорить мне с ними, в сущности, не о чем. Уже простились. Можно считать, пацаны уже уехали… Их нет.
А как жадно, едва проснувшись, они схватили принесенные Крамаренкой эти свои стволы!
По знакомым буграм я чувствую, уже узнаю землю под колесами. Слышу по шороху шин. Мой джип тоже все знает… Каждый бугор… Еще на чуть проезжаю вперед. Я за рулем мог бы найти эту пядь земли с закрытыми глазами.
Вот оно!.. Здесь Хворь будет утрясать колонну… Мои фары уже высветили (высвечивают!) знакомо покореженную землю. Следы бронетехники, не один раз совершавшей здесь маневр перестраивания… повороты и развороты… Я притормаживаю. Пядь земли… Ага! Приехали!
Фары бледным светом красят место, где я разойдусь наконец со своими контузиками… Проводы – уже формальность. Я молчу. (Уже вчера с ними простился.)
И как раз джип тряхнуло… На последней рытвине.
– Олег! – рядовой Евский, вскрикнув, толкает сидящего рядом рядового Алабина. – Олег!..
– А-а, – откликается тот, полуспящий.
Слышу, как оба жуют какие-то припасенные сухари. Оба в полудреме, однако уже хрустят. Молодцы! Вот это – уже солдаты.
Ждем. Я не знаю, вывел ли минута в минуту Хворостинин колонну из Грозного… Вывел… Наверняка… Но сейчас с ним уже не переговоришь. Мобильники вырублены. Никакой утечки. Грозненская сегодняшняя колонна прямо-таки супер-пупер. Топ-сикрет… Кого-то они там везут. Какую-то шишку, которая решилась (после изрядного перерыва) взглянуть на Ведено… Чин!.. Не дай бог, подстрелят.
Ждем.
Колонна должна быть здесь через… уже через пять минут. А огней не видно… Где? Где огни колонны? – спрашиваю я сам себя, впрочем, пока что спокойно. Спрашиваю, смотря во тьму.
Пусто… Темно… Пролетел вертолет… Еще один.
Я вышел из машины, чтобы оглядеться. Пацаны остались в джипе… Сидят молча.
Я не волнуюсь. Дело-то самое обычное – подсадить двух пацанов, закинуть их на какой-нибудь БТР… и пусть протрясут на броне все свое дерьмо… Еду, проглоченную вчера и позавчера. Все, что так вкусно елось!.. И пусть контузики мчат на крутой броне, не слезая, вплоть до своей воинской части.
Делаю круги возле машины. Круг никогда не кончается. Тем и хорош. Вкруговую ходить и ждать легче.
Но мать их!.. Уже пять минут опоздания сверх.
Десять минут сверх…
Ага! – дежурный в штабе берет трубку, едва я позвонил. Но голос холодный… Да, грозненцы задерживаются. Да, уже вышли из города… Да, от вас недалеко… Но остановились.
– Почему?
Тут трубку мягко отключили. Отбой. Я, стоя в бледном свете фар, тычу пальцем в мобильник. Звоню… Сначала звоню впустую в по-ночному омертвевший штаб. Затем впустую Хворостинину в его колонну, застывшую где-то в километре от меня… И почему-то потушившую огни.
Есть такое правило: если колонна по непонятной причине стала, ты тоже замри… Никому не дергаться. И ждать.
Оглядываясь на джип, вижу, как встревожившийся Алик (чуткий!) бьет сидящего рядом дружка в плечо – не спи, Олег! Не спи!
Надо бы поговорить с ними, – я подхожу к джипу поближе. Но о чем говорить?.. Удивительно!.. Говорить мне с ними, в сущности, не о чем. Уже простились. Можно считать, пацаны уже уехали… Их нет.