Страница:
– В этих горах, где мы сейчас воюем, ислам однажды уже победил христианство. Да, да, чеченцы, как, впрочем, и ингуши, были прежде христианами… Недолго… Но были, были!.. Есть развалины православных храмов… И каких!.. Пятнадцатый век.
Генерал Базанов видел, осмотрел их самолично. Руины, конечно… Остатки стен.
– Вот этими руками трогал.
Он не дал нам уйти просто так. Этими же руками (пухлые, крупные генеральские руки) он выставил нам коньяк, чтобы мы не заторопились. Чтобы послушали теперь его.
Увы, ветвь христианства, перевалившая кавказский хребет и пришедшая сюда к чеченцам, была не вполне, как оказалось, крепкой. Здешнее христианство было красиво, нарядно и, скорее, декоративно, чем глубоко. Красота и убранство храма. Красота обрядов… Пение… А вот ислам пришел сюда уже мощный, полнокровный и суровый. С подчеркнутой духовной глубиной. Во всеоружии нравственных законов. Кстати сказать, с запретом кровной мести… Да, да, с запретом… С личной ответственностью за грех. С красотой бытия.
– Встреча или, лучше сказать, борьба двух верований получилась здесь не на равных – и вот почему ислам вытеснил христианство.
Встреча или, лучше сказать, борьба двух вер началась где-то три… четыре сотни лет назад, срок для истории небольшой. Малый!.. Секунда!
Конечно, Коля Гусарцев все это от генерала Базанова (с подробностями или без) уже не однажды слышал. Но я узнал впервые. Было интересно… Я даже взволновался… Я ощущал себя в глубоком, в глубочайшем колодце. Под толщью столетий.
Тогда я и услышал впервые это слово:
– Асан.
До ислама и до христианства, как и у большинства народов, у горцев началось с идолов. Со страшноватых истуканов… Асан был не просто идол, а заглавный идол. Как у славян Перун… Генерал Базанов знал даже, как выглядел идол. В виде большой, громадной двурукой птицы был Асан. Божество!.. Еще какой наводил страх! Сейчас этот бог забыт, но можно предположить, что в бездонной глубине сознания горцев его имя еще мерцает:
– Асан… Асан… Асан…
Грозное забытое имя еще посылает душе горца (и его подсознанию) свои утробные, свои негромкие и смутные позывные. Ислам, к примеру, запрещает кровную месть… Но ее разрешает, дозволяет Асан, более ранний, более глубоко укорененный.
Генерал, рассказывая, воодушевился. Даже лампас на генеральских брюках подрагивал и подергивался. И ведь генерал не о чем-то древнем и от нас далеком – он о Чечне! В конце концов мы здесь живем. Мы здесь воюем… Но, возможно, укрепляя наш дух против страшного идола, генерал совершил ошибку – он добавил нам с Колей выпивки. Коньяк!.. В мягких креслах!.. Это была чудовищная ошибка!.. Я почти сразу увидел весь Кавказский хребет с прерывистой нитью белых вершин… И горные перевалы… И даже нависшие лавины.
Еще немного выпивки, и на линии гор я легко разглядел Асана, а с ним и гордые малые народности. Много их… Народ к народу сидели плечом к плечу. Несколько скучиваясь на перевалах… На Кавказском хребте народы сидели, как на жердочке, свесив ноги. Беседуя, цокая языком…
Не знаю, как Колю Гусарцева, а меня сморило… Мне слышались тихие барабаны… Греческие фаланги… Греки, это почему-то было важно. Они шли стройными рядами… Но сон был сильнее даже греков. Эк, навалился!.. Я не сводил взгляда с генеральского рта. Оттуда выпрыгивали слова… слова… а потом стали выпрыгивать треугольники.
Я увидел громадные пирамиды… И рядом двигались какие-то совсем уж древние люди… Полураздетые… И много, много! Полчища… С копьями! Внешне ободранные. Сплошь босые!.. Вот тут и появилась опять птица-божество. Птица успокаивала. Она уверяла меня своим странным клекотом, что бояться этих бомжей с копьями нечего… Нахерих, говорила птица. Сначала она напевала что-то игривое. И даже подмигивала. А потом обрушила на меня сладчайшую печаль… Засни, храбрый воин… Засни, засни, майор Жилин… Это все про меня… Она пела мне в уши долго, сладко!
Только выйду в Грозном из машины, старик-чеченец стоит поблизости и ловит мой вгляд. Старики подходят. Прямо на улице. Просят горючее – Сашик, солярки мало-мало… А у них на носу, скажем, посевная!.. Они всегда просят именно одолжить. Одолжить, хотя отдавать долг нечем. Я иногда помогаю… Дам грузовик на полдня… Скромно дам. Чтоб самому не в тягость. Солярки-мазута плесну… Что за бизнес без мелких связей. Без душевных просьб.
Они клянутся, что когда-нибудь и чем-нибудьмне отплатят.
– Са-ашик, – говорят они. – Если что надо – только свистни.
Но, конечно, это лишь разговоры. Я могу свистеть долго… Крестьяне по своей природе забывчивы. Как всякие честные люди. Парадокс, но факт!.. Зачем честному помнить?.. А вот лгун и враль должен помнить свои должки хорошо и цепко.
Пару раз из любопытства я спрашивал стариков об Асане. Они не знали… Кто такой?.. Но, возможно, не хотели делиться со мной. Их лица становились никакими. Они замолкали. Боялись потревожить мрак? Испугались упоминания всуе?.. Или им попросту неловко, что русский знает их седую старину, которую они сами забыли.
Руслан сказал, что будто бы высоко в горах, на редко и трудно проходимых перевалах еще живут столетние чеченские старики. Пока живут, ничего такого не помнят. Но иногда умирающий старик вдруг упоминает Асана. Ни с того ни с сего… Когда жить ему остается полдня.
Я уже поторапливался, чтобы вернуться в Ханкалу пораньше. Дом мой – мои склады… А к вечеру уже хотелось быть дома. Но едва я, выглядывая на охраняемой стоянке гусарцевский джип, прошел подальше… весь ряд, за машиной машина… ко мне бросилась женщина, явно меня поджидавшая. Такое бывает… Стояла в тени неказистой пятиэтажки.
– Александр Сергеич! Александр Сергеич! – подбежав (она именно подбежала), женщина стала умолять меня зайти к ней.
Рядом, совсем рядом!.. В эту самую пятиэтажку! Она заглядывала мне в лицо. Хватала меня за рукав. Ее серенькое плохонькое платье парусило на ветру… Мы зашли, втиснулись в густо пахнущий жильем подъезд дома. Затем в маленькую комнату. Комнатушку женщина временно снимала.
Я ведь торопился. (Забегаловка в Грозном, где я съел сухонький пирожок… Я был еще и голоден.) И потому чуть ли не с порога переспросил женщину. Давай, дорогая, но только быстро – что и где твой сын?
Она полезла в свои бумаги… Какие-то имена. Какая-то карта, рисованная от руки. Химическим слюнявленным карандашом… Совала мне в руки. И не замолкала. Жалобы… Какой-то бред… Но я такого наслушался и навидался. “Спокойно, – говорил я ей. – Спокойно…” Это был старый ученический портфель, полный бумаг… Я теперь сам смотрел одно-другое-третье… Наконец на стол высыпались письма сына. С просьбой о деньгах… А затем и его записки. Уже безнадежные. Из ямы… Записки-вопли!
Я перебирал бумаги и бумажонки, а она быстро, щеки и губы в быстрых слезах, рассказывала. Как она и еще одна солдатская матерь, Галина по имени, шли по дорогам и как пробирались… Две женщины. Ели у пастухов. Ночевали в поле…
Лицо в слезах, но голос ее твердый. Дорогу за дорогой… Исходили, обыскали впустую горы… Один раз чичей сразу пятеро…
– Вы… Вые… були…
Простая воронежская крестьянка, она не подбирала слова покрасивше.
– Вы… Вые… бли-бли…
Обеих женщин. Так рядом и положили на траве. Да, да, они обе знали, на что шли. Дуры… А главное – все бесполезно… Но один раз сразу пятеро… пятеро, – она захлебнулась словами. – Даже…
Я смотрел записанные ее рукой имена полевых командиров. От одного командира ее посылали к другому. От отряда к отряду. Не все насиловали. Командиры, это правда, в большинстве своем были к матерям незлобивы, даже деликатны… Жалели… Кормили… Да и помнили, что через матерей скромный денежный ручеек все-таки журчит и журчит в их сторону.
Я смотрел имена. Нет… Не знаю… Даже не слышал… Нет… И про этого не слышал. Видно, эти боевики высоко в горах… Нет… Нет…
И вдруг увидел знакомое, хотя и искаженное написанием имя.
– Стоп, стоп, дорогая.
– Поможешь?.. О, господи.
Я переписал себе в книжечку его имя. И дорогу, где он работает. С пометкой о матери. Чтобы не спутать.
– Попробуем, мать. Гарантий нет.
– О, господи… Майор!.. Какие гарантии. Конечно! Конечно!
Ее прямо затрясло.
– За тыщу? За тыщу?
Я ей объяснил, как это обстоит: я с матерей денег не беру. Тыща долларов – такса фонда. Это мой гонорар. Но это капля в море. Это в самую последнюю очередь… А сейчас, если к полевому командиру в горы мои руки и мои возможности дотянутся, ей надо будет денежку собирать и собирать. Ей понадобится восемь-десять… а то и побольше тысяч… Эти деньги будут требовать, будут вырывать прямо с рукой. Цепочка посредников… И конечно, на посредников, на этих промежуточных непредсказуемых скотов, фонд денег не даст… Это, мать, ты сама соберешь. Где?.. В России, конечно. Не здесь же.
Воронежская крестьянка. Доярка на ферме… У нее вырвался матерный вскрик. Простая женщина, привыкшая круто оттягивать соски корове и называть все прямыми словами.
А я говорил ей мать, хотя ей лет сорок с чем-то, ровесница. Она льстила мне изо всех сил. И даже восторг… Жилин! Майор Жилин!.. Надежда умирает последней… В фонде ей и подсказали – если у солдатской матери нигде не получается, надо к майору Жилину.
Она заговорила порывами, шквал слов.
– А как вам здесь в комнате? Не нравится? Разве так плохо?.. Бедно, правда… Но зато чисто. Вполне у нас чисто, – разгонялась она все больше.
У нас – значило у нее вместе с той самой Галиной, тоже матерью. Они вдвоем и снимали комнатушку.
– А кровать одна?
– Мы спим валетом… Зато постель чистая.
Как только бедная поняла, что я и впрямь что-то попытаюсь для ее сына сделать, она захотела мне понравиться. Изо всех сил… Изо всех каких-никаких женских чар… Лицо засветилось. Но оно так и оставалось лицом солдатской матери, нахлебавшейся бед… Вздыхала… Хотела! Изо всех сил хотела подластиться ко мне и не знала, как… Захочу ли я ее такую? После чичей?.. Говорят, на войне даже козой не брезгуют… О, господи. Помоги нашим победить… Победить… Победить, – бормотала она слова. Неостановимая и уже ничем не стесняющаяся скороговорка!
По причине войны ее сын (если был еще жив) сидел сейчас безвылазно и кашлял в глубине сырой четырехметровой ямы. С переломанным носом… Сидел бок о бок со своим зловонным ведром. А она (с ума сойти) хотела этой войны еще и еще.
Уголок одеяла на постели был отогнут, возможно, чтобы я видел белизну свежей простыни.
– Нет-нет, дорогая, – успокоил я ее как мог ласковее. – Я по делу. Я только по делу. Напиши свое имя… и как найти… и как дать тебе знать. Если дело выгорит.
Ее звали Анютой.
Я впервые высмотрел ее в предприемной какого-то полковника, где Анюта рвалась к высокому начальству, кричала, требовала, бранилась… а еще минут через десять стал слышен ее вой. Я их навидался. Достаточно. Этих несчастных женщин… Солдатская матерь!
Другой раз я видел ее на улице. Она, еще с одной матерью, возможно, как раз со своей напарницей по несчастью Галиной, шла куда-то на прием… Женщины вперебой говорили, спорили – и передавали из рук в руки какую-то потертую казенную бумаженцию.
И еще однажды я видел Анюту в полуразрушенном магазинчике, где она ела хлеб. Полбатона… Так прямо и откусывала, отрывала зубами. Жуя некрасиво, давясь… И прихлебывая молоком из дырявого пакета… Из пакета и текло, и капало, и женщина едва успевала перехватывать ртом белую вкусную струйку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ХВОРЬ РАНЕН… Мы с Гусарцевым подъезжали к Грозному, когда позвонил Руслан и выдал мне эту пугающую новость – Хворь в госпитале.
Руслан хотел дать отбой, он явно торопился:
– Сейчас же звоню майору Гусарцеву.
– Он здесь. Рядом сидит.
– А!
Я сказал:
– Подскочи ты хоть на минутку… Мы только что переехали Сунжу.
– Ладно.
Через пять минут “жигуленок” Руслана был уже виден. Стоял на обочине, ожидая.
Руслан знал подробности вчерашнего боя лишь в общих чертах. Хворостинин колонну провел… Как всегда!.. Но какая-то случайная пуля… Может быть, снайпер… Хворь ехал не в танке, а в джипе. Если бы он в БМДэшке, в своей танкетке!.. И все же Хворь не просто провел колонну, а еще и разгромил засаду. Говорят, изрешетил всю левую сторону ущелья… Как это ему удается!.. И вовсе не в джипе! Хворь поймал пулю, как раз когда пересаживался из танка в джип. Выпрыгнул из танка…
Ранение вряд ли легкое. Если прицельная пуля.
Известие нас оглушило. Слишком неожиданно!.. Все трое мы смолкли. Долго молчим. Просто курим. Притихшее трио, как говорит Коля Гусарцев… Ранить могут каждого, война! Но ведь у Хворя все ранения легкие – ведь он как заговоренный! Основной проводник колонн в сторону Шали-Ведено. Наш выручальщик и наш любимчик славы. Заодно любимчик медсестер, герой и немного хвастун!
Что дальше?.. Все трое думаем, не знак ли будущих потерь… Мелких… Крупных… Теперь открывай ворота!.. Моя жена как раз звонила, что зашла вчера в церковь и молилась. В городишке (что у большой реки) нашлась маленькая церковь. Но холодная… Жена мерзла, долго сидела там на стульчике.
– Ну-ну, мужики! – прикрикиваю я на них, на себя и на нашу длящуюся тишину… – Ну-ну!
Молчат.
– Есть же и другие неплохие проводники. Жизнь продолжается, – повторяю я им пожестче, по-деловому.
Я не хотел при них звонить насчет Хворя в госпиталь. Двоякое осторожное чувство. Мало ли что там!.. Не хотел дополнительной плохой информации… К тому же у меня дрожали руки. Я даже сунул руки в карманы… Дружба с Хворем была для меня даром небес. Даром – и задаром. Ни за что… Настоящая дружба! Хотя общались мы с ним мимоходом. Пять-шесть слов.
Когда-то я помог капитану Хворостинину по мелочи, кажется, с соляркой. Пустяк… Но этого хватило. Настоящая дружба всегда задаром. С тех пор сотню раз я пристраивал свою горючку в его разномастные колонны. Я и видел-то Хворя обычно на дороге… в основном на дороге… в эти пыльные, грязные, крикливые минуты. Когда в его колонну пристраивается мой бензовоз. Мои грузовики… Издалека его видел. В джипе… Или стоит на дороге, орет на БТРы… Никто ни фига не слышит. Рев машин. Крики… Диалог сказочный!.. Только рукой помашем друг другу – вот вся дружба. Издалека…
Щупловатый! Тонкокостный!.. Капитанишка!.. Ах, нет, он уже майор. Но как же долго его придерживали. Ревновали… Смелый и знаменитый должен быть нелюбим начальством. Логика войны… Ну, прямо Чапаев или Чкалов, – а зачем Чапаеву или Чкалову лишняя звездочка, если у него слава!.. Всегда в камуфляже. Голосок, конечно, у него мог быть погуще… Для большинства так и остался капитаном Хворостининым. Чеченцы его звали просто Хворь.
И не берут его прицельные пули, и облетают его осколки! Интуитивный проводник колонн!.. Сталкер!.. Гениальный хозяин чеченских ущелий!.. Сгусток героизма!.. Как только не писали о нем в армейских газетенках. Но для меня это ничто. Просто шумливая болтовня… Впрочем, приятный привкус нашей дружбы. И я эту издалекую дружбу ел, что называется, большой ложкой.
Хворь мне помогал, не зная (или делая вид, что не зная) про каждую десятую бочку– про мой бизнес. Он просто проводил очередную колонну, а с ней мои грузовики. Он снабжал армию горючкой. Вот и все. Зачем гениальному человеку знать подробности?.. Незачем… Зачем орлу с высоты видеть чужие (да и свои) какашки на ветках деревьев?.. Орел видит вровень. Орел видит горы. Отдаленные вершины на Северном Кавказе бывают красивы. Очень! Дух захватывает… Разумеется, всякий не прочь побыть орлом в этой жизни. И я тоже не прочь. Но, увы, сначала надо дожить жизнь майором Жилиным.
– Звони, Александр Сергеич… Звони, – говорит негромко Руслан.
И Гусарцев со вздохом:
– Звони, Саша.
Однако меня все еще тормозило. Парадокс: мне приятно, что мне больно. Вот ранили Хворостинина – и мне по-настоящему больно. Только так и чувствуешь, что там, в госпитале, – друг. Боль завораживает. Боль остра и сладка.
Ага! И Руслан переживает за раненого Хворя. (А не только за очевидный уже сейчас убыток наших денег.) За врага, в сущности, переживает – за удачливого вояку-врага… за федерала!
И когда я вынимаю мобильник, а Коля Гусарцев кричит с удивлением: “Са-аша!.. У тебя дрожат руки”, – Руслан вскипает благородством и признается:
– У меня бы, Коля, тоже дрожали.
Поколебавшись, с кого – с штабистов или с врачей – начать горький опрос, я вдруг звоню напрямик Хворостинину – и чудо! – слышу его голос. Голос без хрипов… Уже легче!
Спрашиваю его:
– Разве ты бываешь ранен?
– Саша!.. Сам удивляюсь.
– Такой живчик… Тебя же не берет пуля.
– Вот именно!
– Может, осколок?
– Да-а!.. Какая-то ошибка в природе. Сбой.
Мы с ним посмеиваемся. Мы еще и тезки. Ему особенно идет имя Александр!
– Как ты, Саша?.. Как твой склад, как твои бесценные бочки?
А я все не решаюсь и не спрашиваю, – что за ранение и как он дальше.
А Хворь про бочки…
– Что бочки!.. – сердито говорю я. – А вот люди!.. Ты вот давай поправляйся… Люди уже гроша не стоят!
И я коротенько рассказываю ему о пьяных солдатах-новобранцах, остановленных чичами на дороге. О голых солдатских задницах… Выставленных на обзор прямо с грузовика!.. Комедия. И о том, как среди этой дешевой комедии едва-едва не пристрелили. Меня… А заодно и Руслана.
– Нуу! – Хворь в голос смеется. – Едва-едва – это, Саша, не в счет!
Он может смеяться!.. Возможно, не всё так плохо… Но как раз теперь, когда я решаюсь спросить всерьез, голос Хворя сдает… Слабеет. Я даже подумал, что дело в телефоне. Что в звуковое поле влезли вертолеты… Или другая техническая муть.
Из пустоты объявляется незнакомый голос.
– Майор Жилин?.. Больной не может говорить долго. Раненый тем более… Я врач. Я перезвоню вам.
О нашей дружбе знали. Даже врачи. Я со своей особой, складской славой и Хворь со своей большой, звучной, громкой!.. Можно и так дружить. Оставаясь на равных… Он раз за разом меня выручал, а я?.. А я – ничего. Я ему – ноль. Настоящая дружба!
Врач перезвонил через две минуты и был предельно краток – раненому Хворостинину сегодня же назначат день операции. Что за операция?.. Посмотрим… Возможно, операций будет несколько.
Вот и весь разговор.
Врач важничает. Мы же должны его понимать… Его занятость… Он устал противостоять, он измучен толпами спрашивающих!
Гусарцев толкает Руслана, а Руслан меня – про ранение? Про пулю?
– Тяжелое ранение? – успеваю спросить я.
– Плохое, – отвечает врач очень-очень тихо.
Он, видно, уже отошел с мобильником в сторону. Может, к окну… Подальше от бодрячка-героя. Который завтра-послезавтра на столе под скальпелем забудет все свои подвиги. Лишь бы выжить.
Я уже с расстояния услышал, как бухают бочки друг о друга. Что за гнусные, тюремные звуки!.. Второй пакгауз. Автоподъемник сломался?
– Сломался… К обеду починим, – привычно говорит Крамаренко.
Он же предлагает:
– Т-рищ майор. Может, хоть Пака перебросим на погрузку?
Кореец Пак – наш писарь.
– Пак цыпленок.
– Вот и пусть хотя бы сидит с карандашом на погрузке.
Но я не согласился. Пусть сидит на своем с бумагами. Самое время проверок… А тихий Пак любых и разных нагрянувших к нам проверяльщиков делает довольными сверх! Это его какая-то особая красота бумаг и бумажек. Проверяльщики даже возбуждаются. Им хочется Пака съесть! Я по глазам видел… Чистое, без помарок, уверенное письмо корейца. Цифирка к цифирке, вязь.
Когда Пак первый раз положил передо мной и Крамаренкой опись пакгаузов… накладные… приход-расход… и прочее, Крамаренко стоял и смотрел, разинув рот. Возможно, я тоже… Боже мой!.. Как идеально у корейца устроен наш мир. То есть, в бумагах. То есть, отражение нашего мира. Империя порядка… Чудо!.. Опись напомнила мне старинные кружева, которые я видел однажды на рынке. Вынесенные случаем на продажу, уже пожелтевшие, они притягивали взгляд. Ажур… Они были не из нашего времени. Их так и не купили.
Нет-нет, пусть трудится. Пусть сидит сиднем. В своем восьмом пакгаузе… Пусть, как всегда, сам один и перед ним только стакан солдатского компота… Пак приносит свой компот с обеда. И пьет компот экономно, долго. Редкими глотками… На миг отрываясь от бумаг. Не зря мы его выдернули из грузчиков на чистенькую работенку. Пиши, кореец!
Я завернул за второй склад.
Там уже не слышен грохот бочек. Там у меня существует моя лунная полянка. Уединенное место… Стол вкопан прямо посреди распахнувшихся, расступившихся кустов… Скамейка для задницы и для уставших ног. Полянка почти в полный круг огорожена колким боярышником. Боярышник – сам по себе тоже ажур. Ажур природы. Тоже старинный и непродажный(непролазный).
Без помех. Без людей… Тоже пядь земли. Отсюда поздними вечерами (а то и ночью) я звоню жене. Здесь хорошо… Наши ласковые и притаенные разговоры. Иногда долгие.
Но был день.
Я позвонил и лишь кратко дал знать, чтобы она пока что не начинала покупать стройматериалы для хозблока. Надо выждать… Потому что (я дал это понять) с деньгами, скорее всего, будет задержка.
– Саша… Это надолго?
– На время.
Жена спросила, почему, и, как обычно в неожиданных или трудно прогнозируемых случаях, я ответил одним словом – бизнес!..
Перечень потерь, начиная с субботней атаки чичей.
По пути в воинскую часть за №– Залитые под завязку бензовозы… Плюс мой новенький грузовик с бочками солярки. Заменил Хворя капитан Зыбин. Неплохой вояка. Вел колонну правильно. В ущелье вошел правильно. Все правильно… Еле уцелел.
Бензовозы – оба – сгорели… Солярка из грузовика наполовину разграблена. Без малого даже смущения… Сбрасывали бочки прямо в овраг. Пусть катятся… В итоге всего-то $1500.
Вместо верных девяти-десяти тысяч нам досталась ерунда.
Грабеж по пути в в/ч за № –Бортовой “Урал” с бочками мазута. Нападение… Сопровождал наши бочки Руслан. Что и спасло от полного разгрома. Каждому из нас вместо четырех тысяч еле наскреблась половина. $2000.
У моего камуфляжа за долгое время сильно оттянулся левый карман. Разного рода тяжестью… Сейчас тяжести ни малейшей, пуст. Так что глядел мой карман, как пасть, голодная и жаждущая. Руслан бросил туда, в пасть, пачку денег. Легким движением кисти… Никакой тайны. Это просто доля. За привезенный мазут наш приработок… Потому что хоть что-то мы в в/ч за №… привезли… Надо сказать, что в пасть моего кармана вошла бы бо€льшая пачка. Гораздо бо€льшая… Карман бы проглотил, не поперхнувшись.
Увы, не в эти дни.
Чичи про Хворя и про неудачи, разумеется, тоже знают и атакуют теперь практически в каждом ущелье. Только-только увидишь на дороге впереди пять кустов. Под ними пять чеченцев.
По пути в в/ч за №- Днем!.. При ярком солнце!.. В “КамАЗе”, помимо заказанного федерального бензина, была часть наших бочек сверх разнарядки… Все спалили. Вчистую. По счастью, примчались вертушки, действующие “по вызову”, и спасли солдат. Сверху отлично видно. Помогло это самое солнце. Яркое было солнце в тот день. $0.
По пути в в/ч за № – Классическое нападение, когда уже проскочили Старые Атаги- как только колонна вползла в ущелье, сработал фугас. Подорвали головную машину. В самом узком месте ущелья… И уже не объехать, не двинуться дальше. Но и назад хода не было… Подбили замыкавший колонну танк. Колонна невелика и оказалась сразу парализована… И теперь чичи уничтожали боевые машины, одну за одной… С правого взгорья. И с левого… $0.
Из танков выскакивали оглушенные солдатики. Прямо под пули… Бежали, шатаясь. Зажимая руками уши. Из ушей тонкие струйки крови… Первыми попрыгали те лихие, кто оказался на броне БТРов… Эти хоть как-то отстреливались… И гибли… Все горело. Однако же в том жутком огне не пострадал бензовоз с дизельным топливом, не пострадал и грузовик с бочками солярки… Ни одна пуля не попала. Не чиркнула даже.
Потому что полевой командир, хваткий Абусалим Агдаев, организовавший засаду, внимательно следил за боем. Очень внимательно.
Руслан (он был с плановой колонной) узнал о разгроме только к вечеру. Хоть и не сразу, он выяснил, что ушел бензовоз и ушла захваченная горючка – к Абусалиму. Тотчас впрыгнув в “жигуленка”, Руслан отправился к нему разбираться, однако без пользы. Абусалим Агдаев смеялся… Предложил копейки.
Тогда Руслан прямо дал ему знать: часть топлива и половина солярки от майора Жилина – она для чеченцев, для полевого командира Гакаева-старшего. За деньги. Там, у Гакаева, уже определена и готова оплата.
Абусалим смеялся.
Этот Абусалим был в свое время взят в плен. Но то, что вертолет с пленными перегружен, федералам стало понятно уже только в воздухе. И Абусалима сбросили на какой-то холмик. Отлично гляделся этот холмик с высоты… Просто выбросили. Тесно было в вертолете.
Абусалим упал, поломался. Он полз. Он перенес жуткие боли. И ведь дополз… И на ноги встал. Через полгода. Хотя и хромал… Но главной победой и приобретением Абусалима в те дни была вера – он заново уверовал в Аллаха. Как и многие вдруг спасшиеся. Год целый Абусалим поражал родню страстью и истовостью своих молитв!.. Он вернулся к свету. Он иногда рассказывал близким, что он готовится в рай.
С желанием попасть в рай к настоящим воинам и к грудастым гуриям конкурировало только желание, чтобы ему привели пленного. Русского пленного, который был бы ранен и от голода уже едва бы стоял на ногах… Ему привели… Но это оказалось ненадолго. Натешившись, Абусалим не знал, как теперь жить без земной цели. Рая еще надо было дождаться… Мертвый русский был, как решето. Сквозь него было видно землю. Кустики травы… А что дальше?
Руслан хотел дать отбой, он явно торопился:
– Сейчас же звоню майору Гусарцеву.
– Он здесь. Рядом сидит.
– А!
Я сказал:
– Подскочи ты хоть на минутку… Мы только что переехали Сунжу.
– Ладно.
Через пять минут “жигуленок” Руслана был уже виден. Стоял на обочине, ожидая.
Руслан знал подробности вчерашнего боя лишь в общих чертах. Хворостинин колонну провел… Как всегда!.. Но какая-то случайная пуля… Может быть, снайпер… Хворь ехал не в танке, а в джипе. Если бы он в БМДэшке, в своей танкетке!.. И все же Хворь не просто провел колонну, а еще и разгромил засаду. Говорят, изрешетил всю левую сторону ущелья… Как это ему удается!.. И вовсе не в джипе! Хворь поймал пулю, как раз когда пересаживался из танка в джип. Выпрыгнул из танка…
Ранение вряд ли легкое. Если прицельная пуля.
Известие нас оглушило. Слишком неожиданно!.. Все трое мы смолкли. Долго молчим. Просто курим. Притихшее трио, как говорит Коля Гусарцев… Ранить могут каждого, война! Но ведь у Хворя все ранения легкие – ведь он как заговоренный! Основной проводник колонн в сторону Шали-Ведено. Наш выручальщик и наш любимчик славы. Заодно любимчик медсестер, герой и немного хвастун!
Что дальше?.. Все трое думаем, не знак ли будущих потерь… Мелких… Крупных… Теперь открывай ворота!.. Моя жена как раз звонила, что зашла вчера в церковь и молилась. В городишке (что у большой реки) нашлась маленькая церковь. Но холодная… Жена мерзла, долго сидела там на стульчике.
– Ну-ну, мужики! – прикрикиваю я на них, на себя и на нашу длящуюся тишину… – Ну-ну!
Молчат.
– Есть же и другие неплохие проводники. Жизнь продолжается, – повторяю я им пожестче, по-деловому.
Я не хотел при них звонить насчет Хворя в госпиталь. Двоякое осторожное чувство. Мало ли что там!.. Не хотел дополнительной плохой информации… К тому же у меня дрожали руки. Я даже сунул руки в карманы… Дружба с Хворем была для меня даром небес. Даром – и задаром. Ни за что… Настоящая дружба! Хотя общались мы с ним мимоходом. Пять-шесть слов.
Когда-то я помог капитану Хворостинину по мелочи, кажется, с соляркой. Пустяк… Но этого хватило. Настоящая дружба всегда задаром. С тех пор сотню раз я пристраивал свою горючку в его разномастные колонны. Я и видел-то Хворя обычно на дороге… в основном на дороге… в эти пыльные, грязные, крикливые минуты. Когда в его колонну пристраивается мой бензовоз. Мои грузовики… Издалека его видел. В джипе… Или стоит на дороге, орет на БТРы… Никто ни фига не слышит. Рев машин. Крики… Диалог сказочный!.. Только рукой помашем друг другу – вот вся дружба. Издалека…
Щупловатый! Тонкокостный!.. Капитанишка!.. Ах, нет, он уже майор. Но как же долго его придерживали. Ревновали… Смелый и знаменитый должен быть нелюбим начальством. Логика войны… Ну, прямо Чапаев или Чкалов, – а зачем Чапаеву или Чкалову лишняя звездочка, если у него слава!.. Всегда в камуфляже. Голосок, конечно, у него мог быть погуще… Для большинства так и остался капитаном Хворостининым. Чеченцы его звали просто Хворь.
И не берут его прицельные пули, и облетают его осколки! Интуитивный проводник колонн!.. Сталкер!.. Гениальный хозяин чеченских ущелий!.. Сгусток героизма!.. Как только не писали о нем в армейских газетенках. Но для меня это ничто. Просто шумливая болтовня… Впрочем, приятный привкус нашей дружбы. И я эту издалекую дружбу ел, что называется, большой ложкой.
Хворь мне помогал, не зная (или делая вид, что не зная) про каждую десятую бочку– про мой бизнес. Он просто проводил очередную колонну, а с ней мои грузовики. Он снабжал армию горючкой. Вот и все. Зачем гениальному человеку знать подробности?.. Незачем… Зачем орлу с высоты видеть чужие (да и свои) какашки на ветках деревьев?.. Орел видит вровень. Орел видит горы. Отдаленные вершины на Северном Кавказе бывают красивы. Очень! Дух захватывает… Разумеется, всякий не прочь побыть орлом в этой жизни. И я тоже не прочь. Но, увы, сначала надо дожить жизнь майором Жилиным.
– Звони, Александр Сергеич… Звони, – говорит негромко Руслан.
И Гусарцев со вздохом:
– Звони, Саша.
Однако меня все еще тормозило. Парадокс: мне приятно, что мне больно. Вот ранили Хворостинина – и мне по-настоящему больно. Только так и чувствуешь, что там, в госпитале, – друг. Боль завораживает. Боль остра и сладка.
Ага! И Руслан переживает за раненого Хворя. (А не только за очевидный уже сейчас убыток наших денег.) За врага, в сущности, переживает – за удачливого вояку-врага… за федерала!
И когда я вынимаю мобильник, а Коля Гусарцев кричит с удивлением: “Са-аша!.. У тебя дрожат руки”, – Руслан вскипает благородством и признается:
– У меня бы, Коля, тоже дрожали.
Поколебавшись, с кого – с штабистов или с врачей – начать горький опрос, я вдруг звоню напрямик Хворостинину – и чудо! – слышу его голос. Голос без хрипов… Уже легче!
Спрашиваю его:
– Разве ты бываешь ранен?
– Саша!.. Сам удивляюсь.
– Такой живчик… Тебя же не берет пуля.
– Вот именно!
– Может, осколок?
– Да-а!.. Какая-то ошибка в природе. Сбой.
Мы с ним посмеиваемся. Мы еще и тезки. Ему особенно идет имя Александр!
– Как ты, Саша?.. Как твой склад, как твои бесценные бочки?
А я все не решаюсь и не спрашиваю, – что за ранение и как он дальше.
А Хворь про бочки…
– Что бочки!.. – сердито говорю я. – А вот люди!.. Ты вот давай поправляйся… Люди уже гроша не стоят!
И я коротенько рассказываю ему о пьяных солдатах-новобранцах, остановленных чичами на дороге. О голых солдатских задницах… Выставленных на обзор прямо с грузовика!.. Комедия. И о том, как среди этой дешевой комедии едва-едва не пристрелили. Меня… А заодно и Руслана.
– Нуу! – Хворь в голос смеется. – Едва-едва – это, Саша, не в счет!
Он может смеяться!.. Возможно, не всё так плохо… Но как раз теперь, когда я решаюсь спросить всерьез, голос Хворя сдает… Слабеет. Я даже подумал, что дело в телефоне. Что в звуковое поле влезли вертолеты… Или другая техническая муть.
Из пустоты объявляется незнакомый голос.
– Майор Жилин?.. Больной не может говорить долго. Раненый тем более… Я врач. Я перезвоню вам.
О нашей дружбе знали. Даже врачи. Я со своей особой, складской славой и Хворь со своей большой, звучной, громкой!.. Можно и так дружить. Оставаясь на равных… Он раз за разом меня выручал, а я?.. А я – ничего. Я ему – ноль. Настоящая дружба!
Врач перезвонил через две минуты и был предельно краток – раненому Хворостинину сегодня же назначат день операции. Что за операция?.. Посмотрим… Возможно, операций будет несколько.
Вот и весь разговор.
Врач важничает. Мы же должны его понимать… Его занятость… Он устал противостоять, он измучен толпами спрашивающих!
Гусарцев толкает Руслана, а Руслан меня – про ранение? Про пулю?
– Тяжелое ранение? – успеваю спросить я.
– Плохое, – отвечает врач очень-очень тихо.
Он, видно, уже отошел с мобильником в сторону. Может, к окну… Подальше от бодрячка-героя. Который завтра-послезавтра на столе под скальпелем забудет все свои подвиги. Лишь бы выжить.
Я уже с расстояния услышал, как бухают бочки друг о друга. Что за гнусные, тюремные звуки!.. Второй пакгауз. Автоподъемник сломался?
– Сломался… К обеду починим, – привычно говорит Крамаренко.
Он же предлагает:
– Т-рищ майор. Может, хоть Пака перебросим на погрузку?
Кореец Пак – наш писарь.
– Пак цыпленок.
– Вот и пусть хотя бы сидит с карандашом на погрузке.
Но я не согласился. Пусть сидит на своем с бумагами. Самое время проверок… А тихий Пак любых и разных нагрянувших к нам проверяльщиков делает довольными сверх! Это его какая-то особая красота бумаг и бумажек. Проверяльщики даже возбуждаются. Им хочется Пака съесть! Я по глазам видел… Чистое, без помарок, уверенное письмо корейца. Цифирка к цифирке, вязь.
Когда Пак первый раз положил передо мной и Крамаренкой опись пакгаузов… накладные… приход-расход… и прочее, Крамаренко стоял и смотрел, разинув рот. Возможно, я тоже… Боже мой!.. Как идеально у корейца устроен наш мир. То есть, в бумагах. То есть, отражение нашего мира. Империя порядка… Чудо!.. Опись напомнила мне старинные кружева, которые я видел однажды на рынке. Вынесенные случаем на продажу, уже пожелтевшие, они притягивали взгляд. Ажур… Они были не из нашего времени. Их так и не купили.
Нет-нет, пусть трудится. Пусть сидит сиднем. В своем восьмом пакгаузе… Пусть, как всегда, сам один и перед ним только стакан солдатского компота… Пак приносит свой компот с обеда. И пьет компот экономно, долго. Редкими глотками… На миг отрываясь от бумаг. Не зря мы его выдернули из грузчиков на чистенькую работенку. Пиши, кореец!
Я завернул за второй склад.
Там уже не слышен грохот бочек. Там у меня существует моя лунная полянка. Уединенное место… Стол вкопан прямо посреди распахнувшихся, расступившихся кустов… Скамейка для задницы и для уставших ног. Полянка почти в полный круг огорожена колким боярышником. Боярышник – сам по себе тоже ажур. Ажур природы. Тоже старинный и непродажный(непролазный).
Без помех. Без людей… Тоже пядь земли. Отсюда поздними вечерами (а то и ночью) я звоню жене. Здесь хорошо… Наши ласковые и притаенные разговоры. Иногда долгие.
Но был день.
Я позвонил и лишь кратко дал знать, чтобы она пока что не начинала покупать стройматериалы для хозблока. Надо выждать… Потому что (я дал это понять) с деньгами, скорее всего, будет задержка.
– Саша… Это надолго?
– На время.
Жена спросила, почему, и, как обычно в неожиданных или трудно прогнозируемых случаях, я ответил одним словом – бизнес!..
Перечень потерь, начиная с субботней атаки чичей.
По пути в воинскую часть за №– Залитые под завязку бензовозы… Плюс мой новенький грузовик с бочками солярки. Заменил Хворя капитан Зыбин. Неплохой вояка. Вел колонну правильно. В ущелье вошел правильно. Все правильно… Еле уцелел.
Бензовозы – оба – сгорели… Солярка из грузовика наполовину разграблена. Без малого даже смущения… Сбрасывали бочки прямо в овраг. Пусть катятся… В итоге всего-то $1500.
Вместо верных девяти-десяти тысяч нам досталась ерунда.
Грабеж по пути в в/ч за № –Бортовой “Урал” с бочками мазута. Нападение… Сопровождал наши бочки Руслан. Что и спасло от полного разгрома. Каждому из нас вместо четырех тысяч еле наскреблась половина. $2000.
У моего камуфляжа за долгое время сильно оттянулся левый карман. Разного рода тяжестью… Сейчас тяжести ни малейшей, пуст. Так что глядел мой карман, как пасть, голодная и жаждущая. Руслан бросил туда, в пасть, пачку денег. Легким движением кисти… Никакой тайны. Это просто доля. За привезенный мазут наш приработок… Потому что хоть что-то мы в в/ч за №… привезли… Надо сказать, что в пасть моего кармана вошла бы бо€льшая пачка. Гораздо бо€льшая… Карман бы проглотил, не поперхнувшись.
Увы, не в эти дни.
Чичи про Хворя и про неудачи, разумеется, тоже знают и атакуют теперь практически в каждом ущелье. Только-только увидишь на дороге впереди пять кустов. Под ними пять чеченцев.
По пути в в/ч за №- Днем!.. При ярком солнце!.. В “КамАЗе”, помимо заказанного федерального бензина, была часть наших бочек сверх разнарядки… Все спалили. Вчистую. По счастью, примчались вертушки, действующие “по вызову”, и спасли солдат. Сверху отлично видно. Помогло это самое солнце. Яркое было солнце в тот день. $0.
По пути в в/ч за № – Классическое нападение, когда уже проскочили Старые Атаги- как только колонна вползла в ущелье, сработал фугас. Подорвали головную машину. В самом узком месте ущелья… И уже не объехать, не двинуться дальше. Но и назад хода не было… Подбили замыкавший колонну танк. Колонна невелика и оказалась сразу парализована… И теперь чичи уничтожали боевые машины, одну за одной… С правого взгорья. И с левого… $0.
Из танков выскакивали оглушенные солдатики. Прямо под пули… Бежали, шатаясь. Зажимая руками уши. Из ушей тонкие струйки крови… Первыми попрыгали те лихие, кто оказался на броне БТРов… Эти хоть как-то отстреливались… И гибли… Все горело. Однако же в том жутком огне не пострадал бензовоз с дизельным топливом, не пострадал и грузовик с бочками солярки… Ни одна пуля не попала. Не чиркнула даже.
Потому что полевой командир, хваткий Абусалим Агдаев, организовавший засаду, внимательно следил за боем. Очень внимательно.
Руслан (он был с плановой колонной) узнал о разгроме только к вечеру. Хоть и не сразу, он выяснил, что ушел бензовоз и ушла захваченная горючка – к Абусалиму. Тотчас впрыгнув в “жигуленка”, Руслан отправился к нему разбираться, однако без пользы. Абусалим Агдаев смеялся… Предложил копейки.
Тогда Руслан прямо дал ему знать: часть топлива и половина солярки от майора Жилина – она для чеченцев, для полевого командира Гакаева-старшего. За деньги. Там, у Гакаева, уже определена и готова оплата.
Абусалим смеялся.
Этот Абусалим был в свое время взят в плен. Но то, что вертолет с пленными перегружен, федералам стало понятно уже только в воздухе. И Абусалима сбросили на какой-то холмик. Отлично гляделся этот холмик с высоты… Просто выбросили. Тесно было в вертолете.
Абусалим упал, поломался. Он полз. Он перенес жуткие боли. И ведь дополз… И на ноги встал. Через полгода. Хотя и хромал… Но главной победой и приобретением Абусалима в те дни была вера – он заново уверовал в Аллаха. Как и многие вдруг спасшиеся. Год целый Абусалим поражал родню страстью и истовостью своих молитв!.. Он вернулся к свету. Он иногда рассказывал близким, что он готовится в рай.
С желанием попасть в рай к настоящим воинам и к грудастым гуриям конкурировало только желание, чтобы ему привели пленного. Русского пленного, который был бы ранен и от голода уже едва бы стоял на ногах… Ему привели… Но это оказалось ненадолго. Натешившись, Абусалим не знал, как теперь жить без земной цели. Рая еще надо было дождаться… Мертвый русский был, как решето. Сквозь него было видно землю. Кустики травы… А что дальше?