Макаренко Антон Семенович. Книга для родителей

   - Что это такое! В такой библиотеке только пять экземпляров! Что это такое!?
   Вера Игнатьевна удивлялась: да ведь все это она и раньше знала. Под ее руководством работает восемь библиотекарей, и они все это знали и часто в вечерние часы говорили о книге, о читателе, о методе. Знает она работу и других библиотек, была на многих конференциях, читала критические и библиографические статьи и журналы. Все знала, везде учавствовала и все-таки не почувствовала вот такой большой гордости, как сегодня, такого торжества.
   И как будто на ее вопрос отвечал писатель:
   - Такие люди, как Вера Игнатьевна, страшно скромны, они никогда не думают о себе, они думают о своей работе, они слишком поглощены ее сегодняшним звучанием. Но мы с вами думаем о них, мы с горячей пронзительностью пожимаем им руки, и прекрасно сделала организация вашего завода, что премировала Веру Игнатьевну дорогим платьем. И мы ей говорим: нет, и о себе думайте, живите счастливо, одевайтесь красиво, вы заслужили это, потому что и революция наша для того сделана, чтобы настоящему труженику жилось хорошо.
   Этот исключительный день до конца был исключительным. После собрания в библиотеке был организован банкет для работников библиотеки и актива читателей. На столах было вино, бутерброды, пирожное. Молодые сотрудники усадили Веру Игнатьевну рядом с писателем, и до вечера они вспоминали свои победы, затруднения, сомнения, говорили о своих общих друзьях: читателях, книгах и писателях.
   А когда расходились, Андрей Климович осторожно вынул у Веры Игнатьевны из-под мышки перевязанный голубой ленточкой сверток и сказал:
   - Домой это вам не нужно нести. Мы здесь его в ящичек запрем, а завтра, благословясь, и в инпошив#26.
   Даже писатель расхохотался на эти слова. Вера Игнатьевна покорно отдала сверток.
   Придя домой, Вера Игнатьевна принялась за обычную работу. Павлуша снова отправился кататься на коньках, и после него остались такие же следы в передней. Тамара, видимо, с утра ходила непричесанная, на ее столе лежал все тот же чертеж, в нем за сутки не произошло никаких изменений, если не считать одного львиного хвоста, который сейчас был наведен тушью. С матерью Тамара не разговаривала: так всегда начиналась правильная осада после стремительного, но неудачного штурма.
   Раньше в представлении Веры Игнатьевны эта стратегия выражала не только обиду дочери, но и ее собственную вину, а сегодня почему-то никакой своей вины Вера Игнатьевна не чувствовала. И сегодня очень тяжело было видеть, как Тамара страдает, очень больно было смотреть на ее хорошенькое грустное личико, очень жаль было, что в этой молодой, милой жизни исковерканным оказывается сегодняшний день, но было уже ясно, что виновата в этом не Вера Игнатьевна. Мысль переходила к Ивану Петровичу. Очень возможно, что виноват именно он. Вчерашняя песенка герцога все-таки припоминалась. Иван Петрович должен был хоть немного заинтересоваться туфлями Тамары. И... триста рублей в месяц - мало. Сколько он получает жалованья? Раньше он получал, кажется, семьсот рублей, но это было очень давно...
   Думая об этих делах, Вера Игнатьевна все же находилась под впечатлением сегодняшнего своего торжества, и поэтому думалось как-то лучше и смелее. Она не могла уже забыть и волну любовного внимания людей и широкую картину большой ее работы, нарисованную писателем. И свой дом показался ей сейчас бедным и опустошенным.
   Но домашние дела никто не отстранил, они и сегодня протекали нормально, в них была та же привычная техника и привычные пути заботы и мысли, и привычные, десятилетиями воспитанные эмоции. И снова Вера Игнатьевна подавала ужин Павлуше и Тамаре. Тамара с такой печалью смотрела на котлету, ее вилка с такой трогательной слабостью подбирала крошки пищи на тарелке, ее нежные губы с таким бессилием брали с вилки эти крошки, что Вера Игнатьевна не могла быть спокойна. Начало саднить в груди, и вдруг вспомнился сверток, перевязанный ленточкой. Простой и жадный эгоизм стоял за этим свертком. В то время, когда эта красивая девушка не может даже надеть свое любимое платье, Вера Игнатьевна в тайне держит где-то свой дорогой крепдешин. А потом она сошьет платье и будет щеголять в нем, как какая-нибудь актриса, а кто поможет этой девушке? Уже в воображении Веры Игнатьевны возникла дверьк комиссионного магазина, вот она входит в магазин и предлагает... но... ей нечего предложить, сверток остался у Андрея Климовича. Быстро-быстро шмыгнуло в уме, что сверток можно взять, но так же быстро Андрей Климович улыбнулся кудрявым усом, и комиссионный магазин исчез. И в груди стало саднить еще больше, и до самого прихода Ивана Петровича Вере Игнатьевне было не по себе.
   Когда Иван Петрович приступил к ужину, Вера Игнатьевна, сидя на стуле у стены, сказала:
   - Сегодня у нас был диспут, а после диспута, представьте, меня премировали.
   Тамара широко открыла глаза и забыла о своих страданиях. Иван Петрович спросил:
   - Премировали? Интересно! Много дали?
   - Отрез на платье.
   Иван Петрович поставил по сторонам тарелки кулаки, вооруженные ножом и вилкой, и сказал, деловито и вкусно пережевывая мясо, постукивая черенком ножа по столу:
   - Старомодная премия!
   Тамара подошла к столу, полулегла на него, приблизила к матери живой, заинтересованный взгляд:
   - Ты уже получила?
   - Нет.. он там... там, в инпошиве.
   - Так она уже есть? Материя уже есть?
   Вера Игнатьевна кивнула головой и застенчиво посмотрела на дочь.
   - А какая материя?
   - Крепдешин.
   - Крепдешин. А какого цвета?
   - Я не видела... не знаю.
   Головка Тамары со всеми принадлежностями: хорошенькими глазками, розовыми губками, милым, остреньким, широким у основания носиком - удобно расположилась на ладошках. Тамара внимательно рассматривала мать, как будто соображала, что получится, если мать нарядить в крепдешин. Ее глаза подольше остановились на колене матери, спустились вниз, к туфлям, снова поднялись к плечам.
   - Будешь шить? - спросила Тамара, не приостанавливая исследования.
   Вера Игнатьевна еще больше застыдилась и сказала тихо, с трудом:
   - Да... думаю... моя юбка старенькая уж...
   Тамара скользнула по матери последним взглядом, выпрямилась, заложила руки назад, посмотрела на лампочку.
   - Интересно, какой цвет?
   Иван Петрович придвинул к себе тарелку с сырниками и сказал:
   - У нас давно не премируют вещами. Деньги во всех отношениях удобнее.
   Полным голосом новое платье заговорило только на другой день. В обеденный перерыв в библиотеку пришел Андрей Климович и сказал:
   - Ну, идем наряжаться.
   Веселая, черноглазая Маруся набросилась на него с высоты верхней ступеньки лестнички:
   - А вы чего пришли? Думаете, без вас не управимся?
   - А я нарочно пришел. Идем с Верой Игнатьевной в инпошив.
   Вера Игнатьевна выглянула из своей комнатки.
   Андрей Климович показал головой на дверь.
   - Да куда вы пойдете? Кто вас пустит? Это дамский инпошив. Без вас обойдемся.
   Маруся спрыгнула с лестнички.
   - Вам нельзя туда.
   - Маруся, вот я вам два слова по секрету скажу. Вот идем сюда.
   Они отошли к окну. Там Андрей Климович шептал, а Маруся смеялась и кричала:
   - Ну да! А как же? Конечно! Да какой же это секрет?! Знаем без вас, давно знаем! Будьте спокойны! Не-ет! Нет, все понимаем.
   Они возвратились от окна довольные друг другом, и Маруся сказала:
   - Давайте сюда эту самую премию.
   Андрей Климович отправился в самый дальний угол библиотеки. Его вторая сообщница, такая же веселая, только беленькая, Наташа, развевая полами халатика, бросилась за ним с криком:
   - Под десятью замками! Сами не откроете!
   Они возвратились оттуда с знаменитым свертком. Вера Игнатьевна за своим столом работала, обложившись счетами. Наташа внимательным, любовным движением отняла у нее перо и положила его на чернильницу, отодвинула в сторону счета и с милой девичьей торжественностью положила перед Верой Игнатьевной перевязанный ленточкой сверток. Двумя пальчиками она потянула кончики узелка, и через секунду голубая ленточка уже украшала ее плечи. И вот из конверта белой блестящей бумаги первым лучом сверкнул радостный, праздничный шелк.
   - Вишневый! - закричала Наташа и молитвенно сложила руки. - Какая прелесть!
   - Ну, что вы, вишневый! - смутилась Вера Игнатьевна. - Разве это можно?
   Но Наташины руки уже подхватили благодарные волны материи и набросили их на грудь и плечи Веры Игнатьевны. Она с судорожным протестом уцепилась за Наташины пальцы и покраснела до самых корней волос.
   Маруся пищала:
   - Какая красота! Как вам идет! Какая вы прелесть! У вас такой цвет лица! Как это замечательно выбрано: вишневый крепдешин!
   Девушки обступили Веру Игнатьевну и с искренним восторгом любовались и глубокой темно-красной волной шелка, и смущением Веры Игнатьевны, и своей дружеской радостью. Маруся тормошила за плечи Андрея Климовича:
   - Это вы выбирали? Сами?
   - Сам.
   - Один?
   - Один.
   - И выбрали вишневый?
   - Выбрал.
   - Врете! Не может быть! Жену с собой водили.
   - Зачем мне жена? Если я сам с малых лет, можно сказать, в этих шелках... можно сказать... купался... и вообще вырос.
   - В каких щелках? Где это вы так выросли?
   - А вот в этих самых креп... креп... кремдюшинах! Как же!
   Андрей Климович разгладил усы и серьезно приосанился.
   Маруся смотрела на него недоверчиво:
   - Вы такой были... аристократ?
   - А как же! Моя мать, бывало, как развесит одежду сушить... после стирки, прямо картина: шелка тебе кругом разные - вишневые, яблочные, абрикосовые!
   - А-а! - закричала Маруся. - Сушить! Разве шелковую материю стирают?
   - А разве не стирают?
   - Не стирают!
   - Ну в таком случае беру свои слова назад.
   Девушки пищали и смеялись, снова прикидывали материю на плечи Веры Игнатьевны, потом на свои плечи и даже на плечи Андрея Климовича. Он держал прежнюю линию:
   - Мне что? Я привычный!
   В заводском инпошиве продолжались такие же торжества. Вокруг вопроса о фасонах разыгралась такая борьба, что Андрей Климович повертел головой, махнул рукой и ушел и только на крыльце сказал:
   - Ну и народ же суматошный!
   Вера Игнатьевна настаивала на самом простом фасоне:
   - Это не годится для старухи.
   У Наташи от таких слов захватило дыхание, и она снова тащила Веру Игнатьевну к зеркалу:
   - Ну, пускай, пускай гладко! А все-таки здесь нужно немного выпустить.
   Седой бывалый мастер кивал головой и подтверждал:
   - Да, это будет лучше, это будет пышнее.
   Вера Игнатьевна чувствовала себя так, как будто ее привели сюда играть с малыми детьми. Даже в далекой своей молодости она не помнила такого ажиотажа с шитьем платья, тем более сейчас ей казались неуместными все эти страсти. Но девиц остановить было невозможно. Разогнавшись на фасонах, они перешли к прическе и предлагали самые радикальные реформы в этой области. Потом пошли темы чулок, туфель, комбине. Наконец, Вера Игнатьевна прогнала их в библиотеку, воспользовавшись окончанием обеденного перерыва.
   Наедине с мастером она твердо остановилась на простом фасоне, а мастер охотно подтвердил его наибольшую уместность. Сговорившись о сроке, она ушла на работу. По дороге с некоторым удивлением заметила в себе серьезную решимость сшить и носить красивое платье. Вместе с этим решительно возникал новой образ ее самой. Это была какая-то новая Вера Игнатьевна. В инпошиве в зеркале она увидела новую свою фигуру, украшенную вишневом, и новое лицо, им освещенное. Ее приятно поразило, что в этом новом не было ничего кричащего, ничего легкомысленно-кокетливого, ничего смешного. В темно-красных складках ее лицо действительно казалось более красивым, молодым и счастливым, но в то же время в нем было много достоинства и какой-то большой правды.
   Подходя к дверям бибилотеки, Вера Игнатьевна вспомнила речь писателя. Она глянула вниз на свои туфли. Не могло быть сомнений в том, что эта рвань может оскорблять не только ее, но и то дело, которому она служит.
   Вера Игнатьевна возвращалась домой в состоянии непривычного покоя. Как и раньше, стоя в трамвае, она с любовью представляла себе лица Павлуши и Тамары, так же, как и раньше, любовалась ими, но теперь о них больше хотелось думать, и думалось без тревожной, мелочной заботы, они выступали в ее воображении скорее как интересные люди, чем как опекаемые.
   Дома она застала тот же неубранный стол. Она бросила на него привычный взгляд, но привычное стремление немедленно приняться за уборку не возникало в ней так неоспоримо, как раньше. Она села в кресло у стола Тамары и почувствовала, как это приятно. Ей почти не приходилось отдыхать в этом кресле. Она откинула голову на спинку и погрузилась в пассивный легкий полусон, когда мысли не спят, но пробегают без дирижера свободной легкой толпой. Из спальни вышла Тамара.
   - Ты и сегодня не была в институте? - спросила Вера Игнатьевна.
   Тамара подвинулась к окну и сказала печально, глядя на улицу.
   - Нет.
   - Почему ты не ходишь в институт?
   - Мне в чем ходить в институт,
   - Тамарочка, но что же делать?
   - Ты знаешь, что надо делать.
   - Ты все о туфлях?
   - О туфлях.
   Тамара повернулась к матери и заговорила быстро и громко.
   - Ты хочешь, чтобы я ходила в розовых туфлях и в коричневом платье? Ты хочешь, чтобы я смешила людей. Да? Ты этого хочешь? Так и говори прямо.
   - Тамарочка, но ведь у тебя есть и другие платья. И есть черные туфельки. Они, конечно, старые, но целые. И неужели все ваши студенты так строго наблюдают цвета?
   - Черные? Черные туфли?
   Тамара бросилась к серому шкафчику и возвратилась оттуда с черной туфелькой в руках. Она возмущенно протянула ее к лицу матери:
   - В этом ходить? Это, по-твоему, обувь? А может, по-твоему, это не заплата? А здесь, по-твоему, не зашито?
   - Да ты посмотри, в каких я хожу! Тамарочка!
   Вера Игнатьевна произнесла это несмело, с самым дружеским оттенком доверия. Она хотела по возможности смягчить упрек. Но Тамара никакого упрека не заметила, она обратила внимание только на нелогичность сравнения:
   - Ну, что ты говоришь, мама? Что же, я должна одеваться так, как ты? Ты свое отжила, а я молодая, я хочу жить!
   - Я была молодая, я горяздо больше тебюя нуждалась. Я часто и спать ложилась голодная.
   - Ну! Пошла! Почем я знаю, что там у вас было и почему вы голодали? То было при царизме, какое мне дело! А теперь совсем другие! И родители теперь должны для детей жить, это все знают, только у нас почему-то не знают. А когда я буду старая, так я не буду жалеть для дочери!
   Тамара стояла, опершись на стол, говорила по-прежнему быстро, размахивала туфелькой, но не видала ни ее, ни матери. В ее глазах и в ее голосе начинали кипеть слезы. Она остановилась, чтобы передохнуть, и в это время Вера Игнатьевна успела сказать:
   - Неужели уж я такая старая, что все должна отдавать тебе, а сама ходить в этих опорках?
   - А я разве заставляю тебя ходить в опорках? Ходи, в чем хочешь, а меня не выставляй на посмешище! Небось, как себе, так шьешь новое платье! Шьешь. Себе так все можно, а мне так нельзя? Ты же шьешь себе шелковое платье?
   - Шью.
   - Вот видишь? Я так и знала! Сама ты можешь наряжаться. Перед кем тебе наряжаться? Перед кем? Перед отцом, да?
   - Тамара! У тебя же есть платье!
   - А ты не могла продать? Можно коричневое продать. А у тебя какого цвета эта... премия? Какого?
   - Вишневого.
   - Ну, вот видишь: вишневого! А я сколько просила вишневое! Я сколько просила, а ты все забыла, все забыла.
   Тамарочка уже не удерживала слез, ее лицо было мокрое.
   - Чего же ты хочешь?
   - Хочу! А что ты думаешь? Родила, а теперь ходи как попало? А сама ты наряжаешься, стыдно тебе молодиться на старости лет, стыдно!
   Все это Тамара проговорила уже в истерике. Она еще раз крикнула "стыдно!" и бросилась в спальню. Оттуда по всем комнатам разнеслись ее рыдания, приглушенные подушкой. Вера Игнатьевна замерла в кресле. На нее надвинулась черная туча тоски, может быть, ей действительно стало стыдно. В двери постучали. Пошатываясь среди черной тучи, прислушиваясь к рыданиям Тамары, она направилась к двери.
   Перед ней стоял Андрей Климович. Войдя в дверь, он повернул голову на звуки рыданий, но немедленно улыбнулся:
   - Я вот решил занести по дороге. Это талоны на бесплатный пошив.
   Вера Игнатьевна сказала машанально:
   - Заходите.
   Андрей Климович на этот раз не выразил желания разговаривать в кухне, охотно прошел в столовую. Вера Игнатьевна поспешила к спальне, чтобы закрыть дверь, но не успела. К двери подбежала Тамара, размахнулась чем-то большим темным и швырнула его к ногам матери. Легкие черные волны развернулись в воздухе и улеглись на полу. Тамара только одно мгновение наблюдала этот полет, потом метнулась в спальню, и к ногам Веры Игнатьевны полетело коричневое. Тамара крикнула:
   - Пожалуйста! Можешь носить! Наряжайся! Мне не нужно твоих нарядов.
   Тамара увидела Андрея Климовича, но ей уже было все равно. В гневе она хлопнулпа дверью и скрылась в спальне.
   Вера Игнатьевна стояла над распростертыми нарядами и молчала. Она даже не размышляла. Она не была оскорблена, ей не стыдно было гостя. Человеческий гнев всегда замораживал ее.
   Андрей Климович положил на стол какие-то бумажки, потом быстро наклонился, поднял оба платья и поместил их на боковине кресла. Сделал все это по-хозяйски и даже поправил завернувшийся рукав. Потом он стал против Веры Игнатьевны в позе наблюдателя, заложил руки за спину и сказал:
   - Вы что это? Испугались этого г...?
   Сказал громко, в явном расчете, что и в спальне услышат. В спальне действительно стало так тихо, как будто там лег покойник.
   Вера Игнатьевна вздрогнула от грубого слова, схватилась за спинку стула и вдруг... улыбнулась:
   - Андрей Климович? Что вы говорите?
   Андрей Климович стоял в той же позе, смотрел на Веру Игнатьевну строго, и губы его побледнели:
   - Это я только говорю, Вера Игнатьевна, а разговоров тут мало. Мы вас, это верно, уважаем, но и такого дела простить нельзя. Кого это вы здесь высиживаете? Кого? Врагов разводите, Вера Игнатьевна?
   - Каких врагов? Андрей Климович?!
   - Да кому такие люди нужны, вы сообразите! Вы думаете, только вам неприятности, семейное дело? Вот она пообедала, а посуда стоит, а она, дрянь такая, вместо того, чтобы после себя убрать, чем занимается? Барахлишко вам в лицо кидает? А вы его заработали своим честным трудом! К вам у нее такое чувство, а к Советской власти какое? А она же и комсомолка, наверное. Комсомолка?
   - Комсомолка! Ну, так что?
   Андрей Климович оглянулся. В дверях стояла Тамара, смотрела на Андрея Климовича презрительно и покачивала головой.
   - Комсомолка? А вот интересно, я посмотрел бы, как ты посуду помоешь, тряпичная твоя душа!
   Тамара на посуду не глянула. Она не могла оторвать от Андрея Климовича ненавидящего взгляда.
   - Ты обедала? - кивнул он на стол.
   - Это не ваше дело, - сказала Тамара гордо. - А какое вы имеете право ругаться?
   - Комсомолка! Ха! Я в восемнадцатом году комсомольцем был и таких барынь, как ты, видел.
   - Не ругайтесь, я вам говорю! Барынь! Может быть, я больше всего работаю.
   Тамара повернулась к гостю плечом. Какую-нибудь секунду они смотрели друг на друга сердитыми глазами. Но Андрей Климович вдруг обмяк, развел руками и сощурил ехидные глазки:
   - Добром тебя прошу, сделай для меня, старонго партизана, удовольствие: помой!
   В лице Тамары зародилась улыбка и сразу же приняла презрительное выражение. Она бросила мгновенный взгляд на притихшую мать, такой же взгляд на платья, лежавшие в кресле.
   - А? Давай вместе. Ты будешь мыть, а я примус налажу. Ты же все равно не сумеешь.
   Тамара быстро подошла к столу и начала собирать тарелки. Лицо у нее было каменное. Даже глаза прикрыла, чуть-чуть вздрагивали красивые, темные ресницы.
   Андрей Климович даже рот приоткрыл:
   - Вот молодец!
   - Не ваше дело, - хрипло прошептала Тамара.
   - неужели помоешь?
   Она сказала так же тихо, как будто про себя, проходя в спальню:
   - Халат надену.
   Она скрылась в спальне. Вера Игнатьевна смотрела на гостя во все глаза и не узнавала. Куда девался Андрей Климович, любитель книги, человек с кудрявыми усами и нежной улыбкой. Посреди комнаты стоял коренастый, грубовато-занозистый и властный человек, стоял фрезеровщик Сам-Стоянов. Он по-медвежьи и в то же время хитро оглядывался на спальню и крякал по-стариковски:
   - Ах ты, чертово зелье! Не ругайтесь! Вот я тебя возьму в работу!
   Он начал засучивать рукава. Тамара быстро вышла из спальни в спецовке, глуняла на Стоянова вызывающе:
   - Вы думаете, только вы умеете все делать? Тоже: рабочий класс! Воображаете! Вы сами не умеете мыть посуду, дома жена моет, а вы тоже барином.
   - Ну, не разговаривай, бери тарелки.
   Вера Игнатьевна опомнилась и бросилась к столу:
   - Зачем это? Товарищи!
   Стоянов взял ее за руку и усадил в кресло. Вера Игнатьевна почувствовала особое почтение к его открытым волосатым рукам.
   Тамара быстро и ловко собрала тарелки, миски, ножи, вилки и ложки. Стоянов серьезно наблюдал за нею. Она ушла в кухню, и он зашагал за нею, размахивая волосатыми руками и с такой экспрессией, как будто они собирались не посуду мыть, а горы ворочать.
   Вера Игнатьевна осталась в кресле. Ее пальцы ощутили на боковинке прохладную ткань шелка, но она уже не могла думать ни о каких нарядах. Перед ее глазами стоял Стоянов. Она завидовала ему. Это оттуда, из фрезерного цеха, приносят люди железную хватку и простую мудрость. Там идет настоящая работа, и там люди другие. Перед ней как будто открылся уголок большого занавеса, и она увидела за ним горячую область настоящей борьбы, по сравнению с которой ее библиотечная работа показалась ей маленькой и несерьезной.
   Вера Игнатьевна поднялась и не спешла побрела в кухню. Она остановилась в передней. В неширокую щель приоткрытой двери она увидела одного Стоянова. Он сидел на табурете, широко расставив ноги, разложив на коленях волосатые руки, и со сдержанной хитроватой улыбкой наблюдал. Сейчас его усы не кучерявятся над нежной улыбкой, а нависли торчком, и вид у них такой, как будто они и не усы вовсе, а придирчиво-острое оружие.
   Он говорил:
   - На тебя вот за работой и посмотреть приятно. Совсем другая девка. А платья швырять, на кого похожа? Ведьма, форменная ведьма! Думаешь, красиво!
   Тамара молчала. Слышно было, как постукивали тарелки в тазу.
   - Гоняешься за красотой, душа из тебя вон, а выходит у тебя некрасиво, просто плюнуть жалко. Для чего это тебе такие моды-фасоны разные? И черное! И коричневое! И желтое! Да ты ж и так красива, и так на чью-нибудь голову горе с тобой и готовится!
   - А может, и не горе! А может, кому-нибудь счастье!
   Тамара сказала это без злости, доверчиво-весело, очевидно, разговор со Стояновым не обижал ее.
   - Какое от тебя счастье может быть, сообрази, - сказал Стоянов и пожал плечом, - какое счастье? Коли ты жадная, злая, глупая!
   - Не ругайтесь, я вам говорю!
   - И такая ты неблагодарная, тварь, сказать стыдно! Мать у тебя... Мать твою весь завод почитает. Работа у нее трудная... На что уже я рабочий человек... Да как же ты моешь? А с обратной стороны кто будет мыть? Пепка?
   - Ах, - сказала Тамара.
   - Ахать вот ты умеешь, а матери не видишь. Тысячи книг, каждую знай, каждому расскажи, каждому по вкусу подбери и по надобности в то же время, разве не каторга? А домой пришла - прислуга! Кому прислуживать? Тебе? За что, скажи на милость, для чего? Чтобы та такой ведьмой выросла еще кому на голову? Да на твоем месте мать на руках носить нужно. Последнее отдать, туда-сюда мотнуться, принести, отнести, ты ж молодая, собаки б тебя ели. Вот приди ко мне, посмотри - не хуже тебя девки - с косами, и образованные тоже, одна историком будет, другая доктором.
   - А что ж, и приду.
   - И приди, и полезно. Душа у тебя хорошая, забаловали только. Разве мои могут допустить, чтобы мать у них за прислугу ходила? Мать у них во! Королева! А посуду все-таки не умеешь мыть. Что ж это... повозила, повозила, а жир весь остался.
   - Где остался?
   - А это что? Придавить нужно.
   Стоянов поднялся с табуретки, его стало не видно. Потом Тамара тихо сказала:
   - Спасибо.
   - Вот, правильно, - произнес Стоянов, - надо говорить "спасибо". Благодарность - вещь самая нужная.
   Вера Игнатьевна на цыпочках удалилась в столовую. Она взяла с кресла платья Тамары и спрятала их в шкаф. Потом смела крошки с обеденного стола и начала подметать комнату.
   Стало как-то неловко ощущать, что за спиной чужой человек воспитывает ее дочь. Возникла потребность в обьяснении, почему Тамара внимательно слушает его, не дерзит, не обижается, почему воспитание протекает так легко и удачно?
   Тамара принесла из кухни посуду и начала размещать ее на полках в буфете. Стоянов стал у дверей. Когда она закрыла дверцы шкафа, он протянул руку:
   - До свиданья, товарищ.
   Тамара хлопнула его по руке своей розовой ручкой:
   - Сейчас же просите прощения! За все слова просите прощения, сколько слов наговорили: барыня, ведьма, тварь, дрянь и еще хуже. Разве так можно общаться с девушкой. А еще рабочий класс! Просите прощения!
   Андрей Климович показал свою нежную улыбку:
   - Извините, товарищ. Это в последний раз. Больше такого не будет. Это я согласен: в рабочем классе должно быть вежливое обращение.
   Тамара улыбнулась, вдрух схватила Стоянова за шею и чмокнула в щеку. Потом бросилась к матери, проделала с нею такую же операцию и убежала в спальню.