Макаренко Антон Семенович. Книга для родителей

   Молодая широкая фигура женщины выпрямилась:
   - Мокреет.
   Минаев широко шагнул вперед. На крутом склоне дамбы полоса около метра в длину сочилась тонкими струйками, сбегающими вниз. Тимка смотрел на струйки из-под руки отца и ничего не видел в них страшного. Но отец, видно, взволновался:
   - Ай-ай-ай! Очень плохо. Да что ж вы мешками залепливаете! Ну, еще два мешка положите, а третий все равно сползет. На чем он будет держаться? Да где ваш народ?
   Женщины молчали.
   - Бычков где?
   - Бычков и вчера не был, - ответил Губенко.
   - Бычков хату строит Ракитянскому, - сказала одна из женщин.
   - Хату? За насыпью?
   - Да нет, в "Райке".
   - Тьфу, черт бы вас побрал, идиоты! - рассердился Минаев. - А Захарченко, а Волончук? А этот... Григорьев?
   - Волончук приходил, так мокрый совсем. Говорит, с горя выпил. А Захарченко вчера был, а сегодня в город чего-то пошел.
   - Так... Ну, хорошо, начинайте снизу...
   - Снимите меня отсюда, не могу я за них отвечать... - начал Губенко.
   - Чего тебе за них отвечать? Ты кончай эту дыру, а я побегу насчет помощи. Тимка, ступай домой, я попозже приду.
   Утром, когда пришла смена, никто уже не думал идти домой отдыхать. Тимка прибежал с Петей и не узнал дамбы. Над ней дебоширило ненастье, скрывая от глаз и Шелудиевку, и реку. Мелкий дождик то затихал, то набрасывался сверху холодными злыми порывами. С реки налетел сильный ветер и рассыпался мокрыми, липкими волнами. По реке ходили валы и пенились гребешками. Почти без передышки у края дамбы вслеспекивались языки воды, разливались по насыпи и сбегали вниз тонкой, пенисто-ажурной тканью. Люди скользили по откосам, падали, скатывались к подошве.
   Тимка, Петя, Володя и другие мальчики не успевали наполнять землей пустые мешки. Земля сделалась жидкой и непослушной. Она прилипала к ведру, к рукам и не хотела высыпаться в мешок. Голубев сказал, чтобы брали землю в сараях соседних дворов, но только что мальчики побежали туда, на неоседланной широкой лошади прискакал мокрый и грязный Минаев и приказал:
   - Голубев, бери всех комсомольцев и марш в центр. Там насилу держат!
   Молодежь бросилась к центру. Тимка в нерешительности оглянулся. Отец посмотрел на него невидящим взглядом и поскакал дальше. Тимка схватил свое ведро и побежал за комсомольцами. Впереди, разбрасывая ботинками жидкую грязь, бежал Петя. Минаев галопом обогнал их.
   Когда Тимка подбежал к центру, комсомольцы все были там. Женщины оторопело отступили. Между людьми топтался Григорьев и стонал. Перед носом Тимки Ленька Бычков с тяжелым мешком обрушился на странно булькающую пучину грязи у самой подошвы и закричал:
   - Мешки!!! Скорей мешки!!
   Тимка отпрянул в сторону перед волной людей с мешками и упал на первый горбик более сухой земли. Несколько человек упали рядом с ним, другие прыгнули к ним с пустыми мешками. Кто-то вырвал ведро из рук Тимки, и он заработал голыми руками. Справа от него очутился Петя, быстро мелькал совком и зашептал:
   - Сейчас... сейчас... конец будет сейчас...
   Тимка поднял голову. Далеко вверх расползался склон дамбы, по нему бегали, ползали, скатывались комсомольцы и с силой втискивали в земляное месиво тяжелые мешки с землей. К Тимке стремглав скатился Ленька с черным от грязи лицом и, задыхаясь, прохрипел:
   - Давайте хлопцы, давайте!
   - Ой!! - закричал кто-то впереди, на крик метнулись. Тимка с ужасом увидел, как на склоне задышала, приподымаясь, целая группа мешков. Вдруг между ними вырвался и подпрыгнул вверх черный блестящий купол и растаял в широком потоке. Несколько мешков тяжело полетели вниз, а на их месте кривой струей забило неожиданно чистая вода. Ленька прыгнул туда с мешком и вдруг провалился по пояс. Над головой раздался резкий голос отца:
   - Все наверх! Долой отсюда! Разбегайся по дамбе!
   Тимка только на миг оглянулся на отца. Он мелькнул в его глазах дрожащим пятном и исчез в общем вихре тревоги. По Тимкиным коленям ударила холодная волна воды, потом она ударила в грудь и повалила навзничь. Падая, Тимка ухватился за плечо Пети, но и Петя падал... Перед самым лицом Тимки возникла нога лошади, и чей-то голос сказал спокойно:
   - Хватай того!
   Кажется, это был голос отца. Тимка кувырком понесся вверх. Он опомнился только тогда, когда почувствовал на щеке странную мокрую щетку. Он открыл глаза и увидел страшно близко лицо Губенко. Тимка рукой отстранил от глаз его бороду и сказал:
   - Я... ничего... Я встану. А где Петя?
   - Подожди вставать, - сказал Губенко.
   Он тяжело взбирался на насыпь. На насыпи сидел на коне и держал на руках Петю.
   Тимка оглянулся: по дамбе бежали люди. Внизу уже везде была вода. В месте прорыва она шла горбатым ревущим потоком и остервенело била в стену ближайшего домика. Домик кренился под ее ударом, его крыша приподнялась одним краем и вдруг рухнула.
   - Конец, - сказал отец. - Мы с тобой, кажется, сыновьями поменялись.
   Губенко поставил Тимку на дамбу.
   - Разберемся.
   Лодка плыла по улице "Райка". В лодке сидели отец, Губенко, Петя. Тимка не узнавал своей улицы - только верхние части стен виднелись над водой и как шалаши стояли на них крыши. На одной крыше сидел Бычков и кричал лодке:
   - А-а! Катаетесь!? Вам кататься? А я? Дом отняли и сына отняли?
   Он ударил кулаком в грудь:
   - Сына отняли!
   - Выпил? - спокойно спросил Минаев.
   Бычков выкатил глаза:
   - Выпил. А что же ты думаешь? Уже и выпить нельзя. Ах, вы... утопийцы! Утопийцы! Сына отняли!
   Губенко рассмеялся:
   - Да кому такой отец нужен? Барахло! И правильно Ленька сделал. На что ему такой отец?
   - Не нужен, значит? Не нужен?
   Лодка была уже далеко, а Бычков все еще шумел.
   Тимка шепотом рассказывал Пете, что Ленька отказался от отца и живет теперь в общежитии фабзавучников. Расширяя глаза, Тимка сказал:
   - Говорит: я рабочий, а это не мой отец. Он, говорит, - шкурник. Ты понимаешь?
   Петя кивнул головой:
   - Он правильно сказал.
   И Тимка кивнул головой:
   - А как же, конечно, правильно: такая беда, а он хату строит, думает вот заработаю! Все себе хватает и хватает. Правда?
   Какой-нибудь двухлетний Жора смотрит с презрением на чашку молока, замахивается на нее ручонкой и отворачивается. Жора сыт, у него нет желания пить молоко. Этот будущий человек не испытывает никаких прорывов в области питания. Но, вероятно, есть другие области, где его потребности недостаточно удовлетворены. Может быть, у него есть потребность в симпатии к другим людям или, по крайней мере, к другим существам. А если у Жоры еще нет такой потребности, то, может быть, ее нужно создать?
   Мать смотрит на Жору любовным взглядом, но эти вопросы почему-то не интересуют мать. Он не интересует и любую наседку, любую мать в зоологическом царстве.
   Там, где жизнь направляется инстинктом, там у матери единственная цель - накормить детеныша. И зоологические матери выполняют эту задачу с благородной простотой: они запихивают в раскрытые пасти, клювы, рты те продукты, которые им удается добыть и притащить в гнездо, запихивают до тех пор, пока удовлетворенные птенцы не закроют ротовые отверстия. После этого зоологические матери могут и отдохнуть и заняться собственными, личными потребностями.
   Природа-мать весьма осмотрительно снабдила зоологических матерей очень мудрыми условиями. Во-первых, разные воробьихи и ласточки, чтобы накормить своих деток, должны совершить несколько десятков, а может быть, и несколько сотен рейсов в воздухе в течение одного рабочего дня. Пустяковая букашка. содержащая в своем теле какую-нибудь сотую долю калории, требует отдельного рейса, часто при этом неудачного. Во-вторых, зоологические матери не обладают членораздельной речью. Это достижение присуще только человеку. Выходит как будто, что человеческие матери поставлены в гораздо лучшие условия. Но эти выгодные условия сплошь и рядом становятся причиной гибельного воспитания человеческих детей...
   Над человеком шефствуют законы человеческого общества, а не только законы природы. Законы социальной жизни обладают гораздо большей точностью, гораздо большим удобством, большей логикой, чем законы природы. Но они предьявляют к человеку гораздо более суровые требования дисциплины, чем мать-природа, и за пренебрежение этой дисциплиной наказывают очень строго.
   Очень часто можно наблюдать: человеческая мать обнаруживает склонность подчиняться только законам природы, но в то же время не отказывается от благ человеческой культуры. Как можно назвать такое поведение? Только двурушничеством. И за это преступление матери против высокой человеческой сущности дети несут тяжелое возмездие: они вырастают неполноценными членами человеческого общества.
   Нашей матери не нужно тратить столько энергии, чтобы накормить своих детей. Человеческая техника изобрела рынки, магазины, большую организованную заготовку продуктов питания. И поэтому пагубно-излишней становится страсть как можно больше напихать пищи в ротовые отверстия детей. И тем более опасно как попало употреблять для этой цели такое сложное приспособление, как членораздельная речь.
   Жора смотрит с презрением на чашку молока. Жора сыт. Но мать говорит Жоре:
   - Кошка хочеь сьесть молоко. Кошка смотрит на молоко. Нет! Кошке не дадим! Жора скушает молоко! Пошла вон, кошка!
   Слова матери похожи на правду. Кошка действительно смотрит, кошка на самом деле не прочь позавтракать. Жора смотрит на кошку подозрительно. И природа-мать торжествует: Жора не может допустить, чтобы молоко ела кошка.
   С таких пустяков начинается эгоист.
   Я не аскет, но нужна диалектика чувств.
   Ф. Дзержинский
   Может быть, все вопросы воспитания можно свести к одной формуле: "воспитание жадности". Постоянное, неугомонное, тревожное, подозрительное стремление потребить способно выражаться в самых разнообразных формах, очень часто вовсе не отвратительных по внешнему виду. С самых первых месяцев жизни развивается это стремление. Если бы ничего, кроме этого стремления, не было, социальная жизнь, человечская культура были бы невозможны. Но рядом с этим стремлением развивается и растет знание жизни, и прежде всего знание о пределах жадности.
   В буржуазном обществе жадность регулируется конкурентностью. Там размах желаний одного человека ограничивается размахом желаний другого. Это похоже на колебание миллионов маятников, расположенных в беспорядке в тесном пространстве. Они ходят в разных направлениях и плоскостях, цепляются друг за друга, толкают, царапают и скрежещут. В этом мире выгодно, накопив себе инерцию металлической массы, размахнуться сильнее, сбить и уничтожить движение соседей. Но и в этом мире важно знать силу соседских сопротивлений, чтобы самому не расшибиться в неосторожном движении. Мораль буржуазного мира - это мораль жадности, приспособленной к жадности.
   В самом человеческом желании нет жадности. Если человек пришел из дымного города в сосновый лес и дышит в нем счастливой полной грудью, никто никогда не будет обвинять его в том, что он слишкоми жадно потребляет кислород. Жадность начинается там, где потребность одного человека сталкивается с потребностью другого, где радость или удовлетворение нужно отнять у соседа силой, хитростью или воровством.
   В нашу программу не входят ни отказ от желаний, ни голодное одиночество, ни нищенские реверансы перед жадностью соседей.
   Сы живем на вершине величайшего перевала истории, в наши дни начинается новый строй человеческих отношений, новая нравственность и новое право, основанием для которых является победившая идея человеческой солидарности. Маятники наших желаний получили возможность большого размаха. Перед каждым человеком теперь открывается широкая дорога для его стремлений, для его счастья и благополучия. Но он трагически попадает в невыносимое положение, если на этом свободном, просторном пути вздумает по старой привычке действовать локтями, ибо даже пионерам теперь хорошо известно, что локоть дан человеку для того, чтобы чувствовать соседа, а не для того, чтобы прокладывать себе дорогу. Агрессивное тыкание локтями в наше время есть действие не столько даже безнравственное, сколько глупое.
   В социалистическом обществе, на разумной идее солидарности, нравственный поступок есть в то же время и самый умный. Это очень существенное обстоятельство, которое должно быть хорошо известно каждому родителю и воспитателю.
   Представьте себе толпу голодных людей, затерявшихся в какой-нибудь пустыне. Представьте себе, что у этих людей нет организации, нет чувства солидарности. Эти люди каждый за свой страх, каждый в меру своих сил ищут пищу. И вот они нашли ее и бросились к ней в общей, свирепой свалке, уничтожая друг друга, уничтожая и пищу. И если в этой толпе найдется один, который не полезет в драку, который обречет себя на голодную смерть, но никого не схватит за горло, все остальные, конечно, обратят на него внимание. Они воззрятся на его умирание глазами, расширенными от удивления. Одни из этих зрителей назовут его подвижником, высоконравственным героем, другие назовут дуарком. Между этими двумя суждениями не будет никакого противоречия.
   Теперь представьте себе другой случай: в таком же положении очутился организованный отряд людей. Они обьединены сознательной уверенностью в полезной общности своих интересов, дисциплиной, доверием к своим вождям. Такой отряд к найденным запасам пищи направится строгим маршем и остановится перед запасами на расстоянии нескольких метров по суровому командному слову только одного человека. И если в этом отряде найдется один человек, у которого заглохнут чувство солидарности, который завопит, зарычит, оскалит зубы и бросится вперед, чтобы одному поглотить найденные запасы, его тихонько возьмут за шиворот и скажут:
   - Ты и негодяй, ты и дурак.
   Но кто же в этом отряде будет образцом нравственной высоты?
   Все остальные.
   В старом мире моральная высота была уделом редких подвижников, число которых измерялось единицами, а поэтому снисходительное отношение к нравственному совершенству давно сделалось нормой общественной морали. Собственно говоря, были две нормы. Одна парадная, для нравственной проповеди и для специалистов-подвижников, другая для обыкновенной жизни и для "умных" людей. По первой норме полагалось отдать бедному последнюю рубашку, раздать имение, подставлять правую и левую щеки. По второй норме этого ничего не полагалось, да и вообще ничего не полагалось святого. Здесь измерителем нравственности была не нравственная высота, а обыкновенный житейский грех. Так уже и считали: все люди грешат, и ничего с этим не поделаешь. Грешишь в меру - это и было нормой. Для приличия полагалось один раз в год подвести черту всем грехам за истекший период, кое-как попоститься, несколько часов послушать гнусавое пение дьячков, на минутку притаиться под замасленной епитрахилью батюшки... и списать "на убыток" все прегрешения. Обыденная нравственность не выходила за границу среднего греха, не настолько тяжелого, чтобы быть уголовщиной, не настолько и слабого, чтобы заслужить обвинение в простоте, которая, как известно, "хуже воровства".
   В социалистическом обществе нравственное требование предьявляется всем людям и всеми людьми должно выполняться. У нас нет парадных норм святости, и наши нравственные движения выражаются в поведении масс.
   Да, у нас есть Герои Советского Союза, но, посылая их на подвиг, наше правительство не устраивало им особого экзамена. Оно выбирало их из общей массы граждан. Завтра оно пошлет на подвиг миллионы людей и не будет сомневаться в том, что эти миллионы обнаружат такую же нравственную высоту. В уважении и любви к нашим героям меньше всего морального удивления. Мы любим их потому, что солидарны с ними - в их подвиге видим обязательный для нас практический образец и для нашего поведения.
   Наша нравственность вырастает из фактической солидарности трудящихся.
   Коммунистическая мораль только потому, что она построена на идее солидарности, не может быть моралью воздержания. Требуя от личности ликвидации жадности, уважения к интересам и жизни товарища, коммунистическая мораль требует солидарного поведения и во всех остальных случаях, и в особенности требует солидарности в борьбе. Расширяяст до философских обобщений, идея солидарности захватывает все области жизни: жизнь есть борьба за каждый завтрашний день, борьба с природой, с темнотой, с невежеством, с зоологическим атавизмом, с пережитками варварства; жизнь - это борьба за освоение неисчерпаемых сил земли и неба.
   Успехи этой борьбы будут прямо пропорциональны величине человеческой солидарности.
   Только двадцать лет прожили мы в этой новой нравственной атмосфере, а сколько уже мы пережили великих сдвигов в самочувствии людей.
   Мы еще не можем сказать, что мы уже окончательно усвоили диалектику коммунистической морали. В значительной мере в нашей педагогической деятельности мы руководствуемся интуицией, больше надеемся на наше чувство, чем на нашу точную мысль.
   Много еще живет в нас пережитков старого быта, старых отношений, старых привычных моральных положений. Сами того не замечая, мы в своей практической жизни повторяем многие ошибки и фальсификаты истории человечества. Многие из нас бессознательно преувеличивают значение так называемой любви, другие еще носятся с верой в так называемую свободу, не замечая сплошь и рядом, что вместо любви они воспитывают сентиментальность, а вместо свободы - своеволие.
   Из области общих солидарных интересов вытекает идея долга, но не вытекает прямо выполнение долга. И поэтому солидарность интересов еще не составляет нравственного явления. Последнее наступает только тогда, когда наступает солидарность поведения, В истории человечества всегда существует солидарность интересов трудящихся, но солидарная успешная борьба стала возможна только в конце нашего исторического опыта, завершенного энергией и мыслью великих вождей рабочего движения.
   Поведение есть очень сложный результат не одного сознания, но и знания силы, привычки, ухватки, приспособленности, смелости, здоровья и, самое главное, - социального опыта.
   С самых малых лет советская семья должна воспитывать этот опыт, должна организовать упражнение человека в самых разнообразных солидарных движениях, в преодолении препятствий, в очень трудном процессе коллективного роста. В особенности важно, чтобы ощущение солидарности у мальчика или у девочки не строилось только на узких семейных транспарантах, а выходило за границы семьи в широкую область советской и общечеловеческой жизни.
   Заканчивая первый том "Книги для родителей", я позволяю себе надеяться, что она принесет некоторую пользу. Я преимущественно рассчитываю, что читатель в этой книге найдет для себя полезные отправные позиции для собственного активного педагогического мышления. На большее я рассчитывать не могу. Каждая семья отличается своеобразием жизни и жизненных условий, каждая семья должна самостоятельно решать многие педагогические задачи, пользуясь для этого отнюдь не готовыми, взятыми со стороны рецептами, а исключительно системой общих принципов советской жизни и коммунистической морали.
   В первом томе я успел затронуть только узловые вопросы, связанные со структурой советской семьи как коллектива. В дальнейшем рассчитываю перейти к вопросам духовной и материальной культуры семьи и эстетического воспитания. Было бы желательно, чтобы второй том был написан не только на основании моего личного опыта, но и на опыте других людей. Поэтому я буду очень благодарен тем родителям, которые напишут мне о своих мыслях, затруднениях, находках. Такое общение между писателем и читателем будет лучшим выражением нашей солидарности.
   К о н е ц п е р в о г о т о м а
   ФРАГМЕНТЫ ОТДЕЛЬНЫХ ГЛАВ ПЕРВОГО ТОМА "КНИГИ ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ" И ВАРИАНТЫ
   ТЕКСТА
   1. Потребности в семье и воспитании
   Я за Алешу не боюсь. Дружная, разумная секмья к 18 годам приведет в порядок Алешины потребности, а тем временем советская жизнь укажет ему истинные трудовые пути к комфорту и достатку. Но от этого не меняется лицо конфликта в Алешиной семье, и это лицо то же, что и в семье Коли, - и здесь потребности выросли из опыта удовлетворения, а не из опыта борьбы.
   Однако как же быть?.. Как организовать опыт борьбы в советском семейном хозяйстве? Не существует ли непреодолимое противоречие между естественным достатком социалистической семьи и естественнысм правом детей. Правом, так сказать, на "нетрудовые доходы"?
   Семья - естественный человеческий коллектив. И поэтому многое в семье должно быть разумно и соответствовать лучшим человечским законам. Если семью очистить от пагубных наслоений вековой эксплуатации человека человеком, в ней останутся только естественные и простые отражения человеческой культуры, она может вместить в себя самые совершенные формы жизни.
   Великий закон коммунизма "от каждого по способности, каждому по потребностям" для многих еще представляется практически неуловимым, многие еще не способны себе представить такой высокой принцип распределения, предполагающий еще невиданные формы честности, доверия, чистоты человеческой нравственной личности.
   А между тем этот закон давно применяется в семье и применяется тем полнее, чем дальше семья отходит от формы отцовской деспотии и приближается к форме свободного человеческого коллектива. И советская семья следует этому закону необходимо и последовательно и не может не следовать без опасности перестать быть советской семьей.
   Благодаря этому счастливому обстоятельству наша семья становится настоящей школой коммунистической морали. Но именно поэтому чрезвычайную важность приобретает вопрос о норме потребности, иначе говоря, все тот же вопрос о семейном хозяйстве.
   И может быть, еще более важным вопросом становится следующий: семейный коммунизм поведения должен обязательно перерастать в коммунизм общественного поведения. В противном случае мы воспитаем самую жалкую тварь, какая только возможна на свете, - ограниченного патриота собственной квартирки, жадненькую и жалкую зверушку семейной норы.
   "Избалованные и изнеженные дети, любые прихоти которых удовлетворяются родителями, вырастают выродившимися и слабовольными эгоистами" (Ф. Дзержинский).
   Дорогие родители!
   Отдохните от такой непривычной философии и проделайте маленькую практическую работу. Рассмотрите хорошенько вашу собственную семью и скажите себе самим, только честно, к какому типу по состоянию потребностей относится ваша семья.
   А типы бывают такие.
   А. Семья не полностью удовлетворяет потребности своих членов, но дружно и деятельно стремится к улучшению своего положения, к повышению заработка, к упорядочению хозяйства, к сокращению непроизводительных расходов.
   Б. При таком же неполном удовлетворении члены семьи ни за что не борются, ноют, ссорятся, впали в панику, опустили руки.
   В. Потребности семьи удовлетворяются "как раз". Нет никаких прорывов, но и излишков не образуется. Семья, так сказать, "идеально благополучная".
   Г. Потребности семьи не только полностью удовлетворены, но и образуется некоторый остаток, принимающий форму сбережений, допустим, в обыкновенный сберегательной кассе вашего района.
   Д. Потребности семьи удовлетворены полностью, но и остатка никакого не получается. Почему? Потому что кроме нормальных потребностей у членов семьи завелись потребности, так сказать, сверхнормальные, явно излишние, для любого свежего глаза несимпатичные - стремление к кутежам, к роскоши, к пустому, но дорогому времяпрепровождению, к чванству, к пусканию пыли в глаза.
   Так вот: к какому из этих типов может быть отнесена ваша семья?
   В приведенном перечислении семейных типов я не упомянул еще один, в тайной надежде, что у нас таких семей нет, а если и есть, то члены их никаких книг не читают и никаких вопросов не решают. Это такая семья, в которой просто трудно разобрать, где кончаются потребности, и начинается так называемая судьба, где каждый живет по-своему, по-своему возится с потребностями собственными и соседскими, по-своему вырывает кусок у соседа и по-своему проклинает его за неуступчивость.
   Дорогие родители! Сознайтесь, что во время исполнения вами предложенной практической работы, вас очень подмывало покривить душой и указать не тот тип семьи, который на самом деле у вас наблюдается, а тот, который вам больше нравится, который вы хотели бы на деле завести у себя, который вас, так сказать, соблазняет. Иначе говоря, к которому вы вольно или невольно стремитесь.
   Вы, конечно, в глубокой тайне сохранить это ваше вожделенеие, и напрасно были бы наши попытки проникнуть в эту тайну. Но так как типов всего пять, то что нам мешает пересмотреть их с точки зрения их привлекательности. Если в этом просмотре я нечаянно задену тайные струны вашей души, простите, пожалуйста. Ведь все равно об этом никто не узнает: "я тайну свято сохраню", а вы тоже ни за что не признаетесь.
   Мы говорим с глазу на глаз. А в таких случаях легче говорить друг другу правду. Сильнее всего вас притягивает к себе тип "Д", хотя иногда вы и отворачиваетесь от него с отвращением. Но такова уже слабость человеческая, известная еще со времен святого Антония. А так как пороки всегда умнее добродетелей, что блестяще доказано товарищем Салтыковым, то и ваш ум приходит на помощь и подсказывает коварно: наговорить, конечно, можно разных словечек, от которых на десять верст несет осуждением. Сказал человек слово "кутежи", и всем страшно стало, а почему непременно кутежи, и кто теперь кутит, да и когда кутить? Но иметь на столе хорошую бутылку вина, в торжественных случаях бутылку "Абрау" совсем не плохо. И если раза два в шестидневку собрать веселых друзей, расположить их милым веночком вокруг накрытого стола, а на столе поставить лучшие эталоны Наркомпищепрома, выпить и закусить, конечно, не до положения риз, а только до "весел бесконечно", какой здесь грех? Или собраться в ресторане... Эх! Все-таки приятное это дело. Или почему "роскошь"? Что такое роскошь? Скажем, кабинет в 30000, роскошь или не роскошь? Но он же продается? Его можно купить. И вообще, кабинет отнюдь не роскошь. И издания Академии, выстроенные нарядными корешками от неба до земли, тоже не роскошь. И не тщеславие, потому что все равно никто не верит, что хозяин читает эти книги. Это просто изящно.