Страница:
Взгляды Лютера на реальное присутствие
Лютер был рукоположен в сан священника в 1507 г. и отслужил свою первую мессу в Эрфурте второго мая того же года. 5 декабря 1538 г. в застольном беседе Лютер говорил об этом событии, что основные его воспоминания, связанные с этим великим событием, касаются его чувства значимости и волнения по поводу того, чтобы случайно ничего не упустить. Однако в его сочинениях мы не находим каких-либо намеков на несогласие с традиционным католическим пониманием мессы до 1519 г.
Мы уже отмечали его «богословское открытие» 1515 г., когда он обнаружил новое значение «праведности Божией» (см. стр. 116 — 117). Хотя первоначально это событие, похоже, не затрагивало его отношения к таинствам, представляется, что намек на один аспект его поздней критики средневекового богословия таинств все же в нем присутствует. С этим открытием в значительной степени связано новое враждебное отношение к использованию аристотелианских идей в богословии. В своем «Диспуте против схоластического богословия», написанном в 1517 г., Лютер ясно указывает на свое полное отрицание аристотелианства в богословии. [2]Важность этого антиаристотелианства заключается в его связи со средневековой доктриной пресуществления. Эта доктрина была определена Четвертым Латеранским собором (1215 г.) и покоилась на аристотелианском основании, точнее, на аристотелевском различии между «свойством» и «акциденцией». Свойством чего-либо является его существенная природа, в то время как акциденцией является его внешний вид (например, цвет, форма, запах и т.д.). Теория пресуществления утверждает, что акциденции хлеба и вина (их внешний вид, вкус, запах и т.д. остаются неизменными в момент освящения, в то время как их свойства изменяются) из свойств хлеба и вина превращаясь в Тело и Кровь Христовы. Лютер отрицал эту «псевдо-философию» как абсурдную и призывал отказаться от использования таких аристотелианских идей. По его мнению, идеям Аристотеля не было места в христианском богословии. Тем не менее, важно осознать, что Лютер не критиковал мысль, о том, что хлеб и вино превращаются в Тело и Кровь Христа: «это заблуждение не имеет значения, если Тело и Кровь Христа не отделять от Слова». Лютер отрицал не идею «реального присутствия», а один конкретный способ объяснения этого присутствия. Бог не просто стоит за таинствами: Он присутствует в них.
Взгляд Лютера на то, что хлеб и вино действительно превращались в Тело и Кровь Христа, не был результатом лишь богословского консерватизма. Действительно, Лютер подчеркивал, что если бы он мог доказать, что такой взгляд не соответствует Библии, он бы первый отверг его. Ему казалось, что это было очевидным значением таких евангельских текстов, как Мф. 26. 26: «… сие есть Тело Мое». Стих был ему совершенно понятен и, казалось, не допускал другого истолкования. Лютеру казалось, что весь принцип ясности Писания (который он в тот момент считал фундаментальным для своей программы реформ) был поставлен на карту при толковании этого стиха. [3]Андреас Карлстадт, его бывший коллега по Виттенбергу, который впоследствии, в 1520-х гг., стал его оппонентом, думал иначе: ему казалось, что, говоря эти слова, Христос указывал на себя. Лютер без труда отверг такое взгляд как абсурдный. Гораздо труднее было ему иметь дело с утверждением Цвингли, что слово «есть» является лишь риторическим приемом (известным как аллеосис), имеющим значение «означать» или «представлять», который не следует воспринимать дословно.
Как и все остальные магистерские реформаторы, Лютер придерживался традиционной практики крещения младенцев. Может показаться, что его доктрина оправдания одной верой противоречит этой практике. В конце концов, если под верой понимать сознательный отклик на обещания Божий, то о младенцах нельзя сказать, что они имеют веру. Следует указать, однако, что доктрина Лютера об оправдании верой не означает, что человек оправдывается благодаря ей: напротив, как мы видели ранее (стр. 100-101), она означает, что Бог милостиво дает веру в дар. Парадоксальным образом крещение младенцев полностью соответствует доктрине оправдания верой, поскольку оно подчеркивает, что веру нельзя приобрести — ее можно лишь милостиво получить в дар. Для Лютера таинства не просто усиливают в верующих веру — они способны изначально породить эту веру. Таинство является связующим звеном Слова Божьего, которое способно вызывать веру. Так, Лютер не сталкивался с трудностями в связи с крещением младенцев. Крещение не предполагает веру: напротив, оно порождает ее. «Ребенок становится верующим, если при Крещении Христос заговорит с ним устами крестящего, поскольку это Его Слово, Его заповеди, а Его Слово не может быть бесплодным».
В отличие от этого Цвингли считал, что таинства демонстрируют существование веры. В связи с этим у него возник ряд сложностей, причем немаловажную роль в этом сыграло то обстоятельство, что он не мог воспользоваться доводами Лютера для оправдания практики крещения младенцев. Для Цвингли таинства лишь подтверждали Слово Божие, которое следовало проповедовать отдельно. Как мы увидим, он вынужден был оправдывать эту практику на совершенно других основаниях.
Взгляды Лютера на «реальное присутствие» рассматривались его реформационными коллегами в Цюрихе, Базеле и Страсбурге как приближающиеся к неверию. Им казалось, что Лютер в этом вопросе был непоследователен, делая неоправданные уступки своим католическим оппонентам. Вскоре мы вернемся к взглядам Лютера. Сейчас же обратимся ко взглядам Цвингли. Это даст нам представление о поразительном расхождении совершенно непримиримых теорий о таинствах, существовавших в евангелических кругах в 1520-е гг.
Мы уже отмечали его «богословское открытие» 1515 г., когда он обнаружил новое значение «праведности Божией» (см. стр. 116 — 117). Хотя первоначально это событие, похоже, не затрагивало его отношения к таинствам, представляется, что намек на один аспект его поздней критики средневекового богословия таинств все же в нем присутствует. С этим открытием в значительной степени связано новое враждебное отношение к использованию аристотелианских идей в богословии. В своем «Диспуте против схоластического богословия», написанном в 1517 г., Лютер ясно указывает на свое полное отрицание аристотелианства в богословии. [2]Важность этого антиаристотелианства заключается в его связи со средневековой доктриной пресуществления. Эта доктрина была определена Четвертым Латеранским собором (1215 г.) и покоилась на аристотелианском основании, точнее, на аристотелевском различии между «свойством» и «акциденцией». Свойством чего-либо является его существенная природа, в то время как акциденцией является его внешний вид (например, цвет, форма, запах и т.д.). Теория пресуществления утверждает, что акциденции хлеба и вина (их внешний вид, вкус, запах и т.д. остаются неизменными в момент освящения, в то время как их свойства изменяются) из свойств хлеба и вина превращаясь в Тело и Кровь Христовы. Лютер отрицал эту «псевдо-философию» как абсурдную и призывал отказаться от использования таких аристотелианских идей. По его мнению, идеям Аристотеля не было места в христианском богословии. Тем не менее, важно осознать, что Лютер не критиковал мысль, о том, что хлеб и вино превращаются в Тело и Кровь Христа: «это заблуждение не имеет значения, если Тело и Кровь Христа не отделять от Слова». Лютер отрицал не идею «реального присутствия», а один конкретный способ объяснения этого присутствия. Бог не просто стоит за таинствами: Он присутствует в них.
Взгляд Лютера на то, что хлеб и вино действительно превращались в Тело и Кровь Христа, не был результатом лишь богословского консерватизма. Действительно, Лютер подчеркивал, что если бы он мог доказать, что такой взгляд не соответствует Библии, он бы первый отверг его. Ему казалось, что это было очевидным значением таких евангельских текстов, как Мф. 26. 26: «… сие есть Тело Мое». Стих был ему совершенно понятен и, казалось, не допускал другого истолкования. Лютеру казалось, что весь принцип ясности Писания (который он в тот момент считал фундаментальным для своей программы реформ) был поставлен на карту при толковании этого стиха. [3]Андреас Карлстадт, его бывший коллега по Виттенбергу, который впоследствии, в 1520-х гг., стал его оппонентом, думал иначе: ему казалось, что, говоря эти слова, Христос указывал на себя. Лютер без труда отверг такое взгляд как абсурдный. Гораздо труднее было ему иметь дело с утверждением Цвингли, что слово «есть» является лишь риторическим приемом (известным как аллеосис), имеющим значение «означать» или «представлять», который не следует воспринимать дословно.
Как и все остальные магистерские реформаторы, Лютер придерживался традиционной практики крещения младенцев. Может показаться, что его доктрина оправдания одной верой противоречит этой практике. В конце концов, если под верой понимать сознательный отклик на обещания Божий, то о младенцах нельзя сказать, что они имеют веру. Следует указать, однако, что доктрина Лютера об оправдании верой не означает, что человек оправдывается благодаря ей: напротив, как мы видели ранее (стр. 100-101), она означает, что Бог милостиво дает веру в дар. Парадоксальным образом крещение младенцев полностью соответствует доктрине оправдания верой, поскольку оно подчеркивает, что веру нельзя приобрести — ее можно лишь милостиво получить в дар. Для Лютера таинства не просто усиливают в верующих веру — они способны изначально породить эту веру. Таинство является связующим звеном Слова Божьего, которое способно вызывать веру. Так, Лютер не сталкивался с трудностями в связи с крещением младенцев. Крещение не предполагает веру: напротив, оно порождает ее. «Ребенок становится верующим, если при Крещении Христос заговорит с ним устами крестящего, поскольку это Его Слово, Его заповеди, а Его Слово не может быть бесплодным».
В отличие от этого Цвингли считал, что таинства демонстрируют существование веры. В связи с этим у него возник ряд сложностей, причем немаловажную роль в этом сыграло то обстоятельство, что он не мог воспользоваться доводами Лютера для оправдания практики крещения младенцев. Для Цвингли таинства лишь подтверждали Слово Божие, которое следовало проповедовать отдельно. Как мы увидим, он вынужден был оправдывать эту практику на совершенно других основаниях.
Взгляды Лютера на «реальное присутствие» рассматривались его реформационными коллегами в Цюрихе, Базеле и Страсбурге как приближающиеся к неверию. Им казалось, что Лютер в этом вопросе был непоследователен, делая неоправданные уступки своим католическим оппонентам. Вскоре мы вернемся к взглядам Лютера. Сейчас же обратимся ко взглядам Цвингли. Это даст нам представление о поразительном расхождении совершенно непримиримых теорий о таинствах, существовавших в евангелических кругах в 1520-е гг.
Цвингли о таинствах
Как и у Лютера, у Цвингли имелись серьезные опасения относительно самого слова «таинство». Он отмечает, что основным значением данного термина является «клятва» и первоначально рассматривает таинства крещения и Евхаристии (остальные пять таинств католической системы отвергаются) как знаки верности Божией Своему народу. Так, в 1523 г. он писал, что слово «таинство» можно использовать по отношению ко всему, что «Бог учредил, повелел или освятил Своим Словом, которое является таким твердым и надежным, как если бы Он подкрепил его клятвой». До сих пор имелась определенная степень схожести во взглядах Лютера и Цвингли на функции таинств (хотя, как мы укажем ниже, вопрос о реальном присутствии Христа в Евхаристии коренным образом их разделяет).
Это ограниченное согласие, однако, исчезло к 1525 г. Цвингли продолжал придерживаться идеи «таинства» как клятвы или залога, однако, поскольку он ранее понимал его как Божественную клятву верности нам, сейчас он утверждал, что оно относится к нашей клятве послушания и верности друг другу. Следует помнить, что Цвингли был капелланом армии Швейцарской Конфедерации (и присутствовал во время сокрушительного поражения при Маринано в сентябре 1515 г.) Основываясь на военном использовании клятв, Цвингли утверждает, что «таинство» является, по существу, объявлением о верности отдельному лицу или сообществу. Точно так, как солдат клянется в верности своей армии (в лице генерала), христианин клянется в верности своим братьям по вере. Цвингли использует немецкий термин «Pflichtazeichen» («демонстрация верности») для обозначения сущности таинства. Таким образом, таинство является средством, «при помощи которого человек доказывает Церкви, что он собирается быть или уже является воином Христовым, и которое объявляет о его вере всей Церкви, а не ему одному». При крещении верующий клянется в верности церковной общине; при Евхаристии он прилюдно демонстрирует свою верность.
Таким образом, Цвингли развивает теорию, согласно которой таинства подчинены проповеди Слова Божьего. [4]Именно эта проповедь порождает веру: таинства лишь являются поводом для публичной демонстрации этой веры. Проповедь Слова Божьего имеет центральное значение, а таинства, как печати на письме, лишь подтверждают ее содержание.
Разрабатывая значение Евхаристии, Цвингли продолжает использовать военные аналогии, взятые из его опыта швейцарского армейского капеллана:
«Если человек пришивает на свою одежду белый крест, он объявляет о желании быть конфедератом. Если он совершает паломничество в Нехенфельс и воздает Богу хвалу и благодарение за победу, ниспосланную нашим праотцам, он свидетельствует, что действительно является конфедератом. Точно так же человек, получающий отметку Крещения, является тем, кто решил услышать, что Бог говорит ему, научиться Божественным наставлениям и прожить жизнь в соответствии с ними. А человек, который в воспоминании или трапезе приносит благодарность Богу в присутствии конгрегации, свидетельствует о том, что он от всего сердца радуется смерти Христа и благодарит Его за это. [9]
Цвингли говорит о победе швейцарцев над австрийцами в 1388 г. при Нехенфельсе в кантоне Гларус. Эта победа обычно считается началом Швейцарской (или Гельветской) Конфедерации и отмечалась паломничествами к месту битвы в первый четверг апреля. Цвингли указывает на два момента. Во-первых, швейцарские солдаты носили белый крест (являющийся в настоящее время составной частью швейцарского национального флага) как Pfichtszeichen, публично демонстрируя свою приверженность конфедерации. Аналогичным образом христианин публично демонстрирует свою приверженность Церкви сначала при крещении, а затем при Евхаристии. Крещение является «видимым вступлением во Христа». Во-вторых, историческое событие, породившее Конфедерацию, отмечается как знак приверженности этой Конфедерации. Аналогичным образом, христианин отмечает историческое событие, породившее христианскую Церковь (смерть Иисуса Христа) как знак своей преданности этой Церкви. Таким образом, Евхаристия является воспоминанием об историческом событии, приведшем к возникновению христианской Церкви, и публичной демонстрацией преданности верующего этой Церкви и ее членам.
Такое понимание природы Евхаристии подтверждалось Цвингли ссылкой на Мф. 26. 26: «… сие есть Тело Мое». Эти слова были произнесены Христом во время Тайной Вечери накануне Его смерти и указывали на то, как Он хотел, чтобы Его вспоминали в Его Церкви. Христос как бы сказал: «Я вверяю вам символ Моего непротивления и свидетельства, чтобы пробуждать в вас воспоминание обо Мне и Моей доброте к вам. Когда вы будете видеть этот хлеб и эту чашу, поднимаемую во время памятной трапезы, вы вспомните обо Мне, Принесенном за вас в жертву, как если бы вы видели Меня перед собой, как сейчас, сидящего за трапезой вместе с вами». Для Цвингли смерть Христа имеет такое же значение для Церкви, как битва при Нехенфельсе для Швейцарской Конфедерации. Это событие является центральным для самосознания и самопознания христианской Церкви. Точно так, как воспоминание о битве при Нехенфельсе не подразумевает повторения битвы, Евхаристия не предусматривает ни повторения жертвы Христа, ни Его присутствия при воспоминании. Евхаристия является «воспоминанием о страданиях Христа, а не жертвой». По причинам, на которых мы остановимся ниже, Цвингли настаивал на том, что слова «… сие есть Тело Мое» не следует принимать дословно, что, таким образом, исключало мысль о «реальном присутствии Христа» при Евхаристии. Как человек, отправляющийся в долгое путешествие, оставляет своей жене на память перстень, чтобы та помнила его до возвращения, так Христос оставляет Своей Церкви знак, чтобы она помнила Его до дня его второго славного пришествия.
Это ограниченное согласие, однако, исчезло к 1525 г. Цвингли продолжал придерживаться идеи «таинства» как клятвы или залога, однако, поскольку он ранее понимал его как Божественную клятву верности нам, сейчас он утверждал, что оно относится к нашей клятве послушания и верности друг другу. Следует помнить, что Цвингли был капелланом армии Швейцарской Конфедерации (и присутствовал во время сокрушительного поражения при Маринано в сентябре 1515 г.) Основываясь на военном использовании клятв, Цвингли утверждает, что «таинство» является, по существу, объявлением о верности отдельному лицу или сообществу. Точно так, как солдат клянется в верности своей армии (в лице генерала), христианин клянется в верности своим братьям по вере. Цвингли использует немецкий термин «Pflichtazeichen» («демонстрация верности») для обозначения сущности таинства. Таким образом, таинство является средством, «при помощи которого человек доказывает Церкви, что он собирается быть или уже является воином Христовым, и которое объявляет о его вере всей Церкви, а не ему одному». При крещении верующий клянется в верности церковной общине; при Евхаристии он прилюдно демонстрирует свою верность.
Таким образом, Цвингли развивает теорию, согласно которой таинства подчинены проповеди Слова Божьего. [4]Именно эта проповедь порождает веру: таинства лишь являются поводом для публичной демонстрации этой веры. Проповедь Слова Божьего имеет центральное значение, а таинства, как печати на письме, лишь подтверждают ее содержание.
Разрабатывая значение Евхаристии, Цвингли продолжает использовать военные аналогии, взятые из его опыта швейцарского армейского капеллана:
«Если человек пришивает на свою одежду белый крест, он объявляет о желании быть конфедератом. Если он совершает паломничество в Нехенфельс и воздает Богу хвалу и благодарение за победу, ниспосланную нашим праотцам, он свидетельствует, что действительно является конфедератом. Точно так же человек, получающий отметку Крещения, является тем, кто решил услышать, что Бог говорит ему, научиться Божественным наставлениям и прожить жизнь в соответствии с ними. А человек, который в воспоминании или трапезе приносит благодарность Богу в присутствии конгрегации, свидетельствует о том, что он от всего сердца радуется смерти Христа и благодарит Его за это. [9]
Цвингли говорит о победе швейцарцев над австрийцами в 1388 г. при Нехенфельсе в кантоне Гларус. Эта победа обычно считается началом Швейцарской (или Гельветской) Конфедерации и отмечалась паломничествами к месту битвы в первый четверг апреля. Цвингли указывает на два момента. Во-первых, швейцарские солдаты носили белый крест (являющийся в настоящее время составной частью швейцарского национального флага) как Pfichtszeichen, публично демонстрируя свою приверженность конфедерации. Аналогичным образом христианин публично демонстрирует свою приверженность Церкви сначала при крещении, а затем при Евхаристии. Крещение является «видимым вступлением во Христа». Во-вторых, историческое событие, породившее Конфедерацию, отмечается как знак приверженности этой Конфедерации. Аналогичным образом, христианин отмечает историческое событие, породившее христианскую Церковь (смерть Иисуса Христа) как знак своей преданности этой Церкви. Таким образом, Евхаристия является воспоминанием об историческом событии, приведшем к возникновению христианской Церкви, и публичной демонстрацией преданности верующего этой Церкви и ее членам.
Такое понимание природы Евхаристии подтверждалось Цвингли ссылкой на Мф. 26. 26: «… сие есть Тело Мое». Эти слова были произнесены Христом во время Тайной Вечери накануне Его смерти и указывали на то, как Он хотел, чтобы Его вспоминали в Его Церкви. Христос как бы сказал: «Я вверяю вам символ Моего непротивления и свидетельства, чтобы пробуждать в вас воспоминание обо Мне и Моей доброте к вам. Когда вы будете видеть этот хлеб и эту чашу, поднимаемую во время памятной трапезы, вы вспомните обо Мне, Принесенном за вас в жертву, как если бы вы видели Меня перед собой, как сейчас, сидящего за трапезой вместе с вами». Для Цвингли смерть Христа имеет такое же значение для Церкви, как битва при Нехенфельсе для Швейцарской Конфедерации. Это событие является центральным для самосознания и самопознания христианской Церкви. Точно так, как воспоминание о битве при Нехенфельсе не подразумевает повторения битвы, Евхаристия не предусматривает ни повторения жертвы Христа, ни Его присутствия при воспоминании. Евхаристия является «воспоминанием о страданиях Христа, а не жертвой». По причинам, на которых мы остановимся ниже, Цвингли настаивал на том, что слова «… сие есть Тело Мое» не следует принимать дословно, что, таким образом, исключало мысль о «реальном присутствии Христа» при Евхаристии. Как человек, отправляющийся в долгое путешествие, оставляет своей жене на память перстень, чтобы та помнила его до возвращения, так Христос оставляет Своей Церкви знак, чтобы она помнила Его до дня его второго славного пришествия.
Цвингли о реальном присутствии
Происхождение взглядов Лютера на реальное присутствие Христа можно проследить на примере его отношения к, на первый взгляд, незначительным событиям, происшедшим в 1509 г. В ноябре этого года в небольшой голландской библиотеке состоялось обновление кадров, что вызвало необходимость инвентаризации фондов. Эта работа была поручена Корнелию Хоену, который обнаружил, что библиотека содержит значительное собрание сочинений известного гуманиста Весселя Ганфорта (ок. 1420-1489). Одно из них было озаглавлено «О таинстве Евхаристии». Хотя Ганфорт, по существу, не отрицал доктрину пресуществления, он разработал идею о духовном союзе Христа и верующего. Хоен, явно увлеченный этой идеей, переработал ее в радикальную критику доктрины пресуществления, которую он оформил в виду письма. Представляется, что около 1521 г. это письмо достигло Лютера (хотя доказательства не являются абсолютно убедительными). К 1523 г. письмо достигло Цюриха, где оно было прочтено Цвингли.
В этом письме Хоен предлагал слово «est» в словах Христа «hoc est Corpus Meum» — «… сие есть Тело Мое» не переводить дословно как «есть» или «идентично с», а передавать словом significat, т. е. «обозначает». Например, когда Христос говорит: «Я семь хлеб жизни» (Ин. 6: 48), то совершенно ясно, что Он не отождествляет Себя с конкретной буханкой хлеба или хлебом вообще. Слово «семь» здесь следует понимать в метафорическом или небуквальном смысле. Ветхозаветные пророки могли действительно предсказывать, что Христос «станет плотью («incarnatus»)», однако это должно было произойти один и только один раз. «У пророков и апостолов нигде не сказано, что Христос, так сказать, будет превращаться в хлеб каждый день, благодаря действиям любого священника, совершающего мессу».
Хоен разработал целый ряд идей, которые впоследствии заняли свое место в евхаристическом учении Цвингли. Здесь можно указать на две из них. Первая представляет собой идею о Евхаристии как обручальном кольце, которое жених одевает невесте для подтверждения своей любви к ней. Мысль о том, что она является залогом Божьего обетования, проходит через все сочинения Цвингли по данному вопросу.
«Господь наш Иисус Христос, Который много раз обещал простить грехи Своего народа и укрепить их души посредством Последней Трапезы, добавил к этому обещанию залог, который должен служить напоминанием, если со стороны людей возникнут какие-либо сомнения. Во многом это схоже с женихом, который, желая уверить невесту в своей любви (если она в этом сомневается), дает ей кольцо, объявляя: «Возьми это, я отдаю себя тебе». Она же, принимая это кольцо, верит, что он принадлежит ей, отвращает свое сердце от всех других возлюбленных и, желая угодить своему мужу, прилепляется к нему одному».
Цвингли употребляет образ кольца как залога любви неоднократно, и представляется вполне вероятным, что именно Хоен вложил этот мощный образ в его сознание». Вторая идея, выдвинутая Хоеном, заключалась в воспоминании о Христе в Его отсутствии. Обращая внимание на то, что за словами Христа «… сие есть Тело Мое» непосредственно следует «… сие творите в Мое воспоминание» (Лк. 22. 19), Хоен утверждает, что вторая фраза ясно указывает на воспоминание о «человеке, который отсутствует (по крайней мере, физически)».
В то время как Лютер совершенно не проявлял энтузиазма по отношению к этим идеям, реакция Цвингли была гораздо позитивнее. К ноябрю — декабрю того же года он стал всячески проповедовать идею Хоена. Летом 1525 г. в дискуссию включился известный своей ученостью Еколампадиус из Базеля. В изданной им книге он утверждал, что писатели патриотического периода ничего не знали ни о пресуществлении, ни о взглядах Лютера на реальное присутствие, но были склонны придерживаться взгляда, который все больше ассоциировался с идеями Цвингли.
Цвингли утверждал, что в Писании употреблено множество речевых оборотов. Так, слово «есть» в одном месте может означать «абсолютно идентично с», в другом — «представляет» или «обозначает». Например, в своем трактате «О Трапезе Господней» (1526 г.), он писал:
«По всей Библии мы находим обороты речи, которые по-гречески называются тропами, т. е. чем-то метафорическим, которое следует понимать в другом смысле. Например, в пятнадцатой главе Евангелия от Иоанна Христос говорит: «Я есмь истинная виноградная лоза». Это означает, что Христос похож на виноградную лозу по отношению к нам, которые поддерживаются и растут в Нем как ветви растут на лозе… Аналогичным образом в первой главе того же Евангелия мы читает: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира». Первая часть этого предложения является тропом, потому что Христос не является агнцем в буквальном смысле этого слова».
После несколько утомительного исследования текста за текстом Цвингли приходит к выводу о том, что «в Писании имеются бесчисленные примеры, когда слово «есть» следует понимать как «обозначает». Поэтому следует решить вопрос о том, «следует ли слова Христа, «… сие есть Тело Мое» (Мф. 26. 26) также понимать метафорические, как троп. Стало достаточно очевидным, что в этом контексте слово «есть» нельзя понимать дословно. Следовательно, его нужно трактовать метафорически. В словах «… сие есть Тело Мое» слово «сие» означает хлеб, а слово «Тело» означает Тело, которое принесено в жертву за нас. Поэтому слово «есть» нельзя понимать дословно, поскольку хлеб не является телом».
Этот вопрос был разработан в 1527 г. Еколам Падиусом, который утверждал, что, «имея дело со знамениями, таинствами, картинами, притчами и интерпретациями, следует понимать слова фигурально, а не дословно». Лютер бурно отреагировал на такие предложения в своем трактате «Что эти слова Христа — «… сие есть Тело Мое«будут твердо стоять против фанатиков», написанном в 1527 г.
Цвингли здесь интересуют взаимоотношения между знаком и предметом, который он означает. Он использует это разграничение для утверждения, что хлеб не может быть Телом Христовым.
«Таинство выражается знаком посредством священного предмета. Когда я говорю «таинство Тела Господнего», я имею в виду тот хлеб, который символизирует Тело Христа, который умер ради нас… Однако реальным Телом Христа является Тело, которое восседает одесную Бога, таинством этого Тела является хлеб, а таинством Его Крови является вино, которое мы принимаем с благодарением. Знак и то, что он означает, не могут быть одним и тем же. Поэтому таинство Тела Христова не может быть самим этим Телом».
Еще один аргумент, использованный Цвингли против взглядов Лютера о реальном присутствии, касается местонахождения Христа. Для Лютера Христос присутствует в Евхаристии. Все, кто получают во время службы хлеб и вино, получают Христа. Цвингли, однако, указывает, что как Писание, так и Символ Веры утверждают, что Христос «воссел одесную Отца». Цвингли не имеет ни малейшего представления о том, где это может быть, и не тратит времени на умосозерцания по этому поводу. Для него важно другое: где бы не находился Христос, Он не присутствует на Евхаристии. Он не может находиться в двух местах одновременно. Лютер утверждает, что фраза «одесную Бога» является на самом деле метафорическим выражением, которое не следует понимать буквально. На самом деле она означает «сфера влияния Бога» или «правление Бога». Выражение «Христос восел одесную Отца» не означает, что Христос находится в определенном месте в стратосфере, но лишь то, что Христос присутствует везде, где правит Бог. И вновь центральным в дискуссии о реальном присутствии стал вопрос о том, какие места Писания следует понимать метафорически, а какие — дословно.
То же самое можно сказать и о представлении о «питании Христом», образе с интересной историей применения в Христианской Церкви, традиционно связанном с доктриной пресуществления. Поскольку хлеб является Телом Христовым, можно сказать, что, принимая хлеб, верующие питаются Христом. Цвингли настаивал на том, что этот библейский образ следовало понимать образно, как надежду на Бога через Христа. Это совершенно ясно написано в его «Изложении веры» (1531 г.), трактате, посвященном французскому королю Франциску I:
«Духовно принимать Тело Христово означает надеяться всем сердцем и душой на милость и благость Божию через Христа, т. е. иметь уверенность в том, что Бог пошлет нам прощение грехов и радость вечного спасения ради Своего Сына, Который пожертвовал Собой себя ради нас… Поэтому когда вы приходите на трапезу Господню, чтобы духовно питаться Христом, вы благодарите Господа за великую Его милость, за искупление, которым вы избавлены от вечного отчаяния, и за залог, который уверяет вас в вечном спасении».
Так чем же отличается хлеб причастия от любого другого хлеба? Если это не Тело Христово, так что же это? В ответ на этот вопрос Цвингли приводит следующее сравнение. Возьмите кольцо королевы, предлагает он, и рассмотрите его в двух различных аспектах. В первом аспекте, кольцо лишь присутствует. Оно может лежать на столе и не вызывать никаких ассоциаций. Теперь представьте, что это кольцо приобрело новое значение. Оно одето на палец королевы королем. Теперь оно вызывает ассоциации, основанные на его связи с королем — например, его властью, силой или величием. Теперь его цена значительно выше, чем цена золота, из которого оно сделано. Эти ассоциации возникают из изменения контекста, само же кольцо остается совершенно неизменным.
Особенно впечатляюще использует Цвингли эту аналогию в своей работе «Изложение веры».
«Кольцо, которым король обручился с королевой, ценится ею не просто как золотое украшение. Оно сделано из золота, однако является бесценным как символ ее царственного супруга. Поэтому она считает его самым важным из своих колец. Если бы ей когданибудь пришлось определить ценность своих украшений, она бы сказала: «Это — король моих колец, т. е. кольцо, которым мой царственный супруг обручился со мной. Оно является знаком неразрывного союза и верности».
Таким образом, кольцо приобретает дополнительную, особенную ценность; она является не присущей ему, а приобретенной.
Цвингли утверждает, что так же обстоит дело и с хлебом причастия. Хлеб и кольцо остаются неизменными сами по себе, однако их значение и роль, связанные с ними ассоциации существенно изменяются. Значение может изменяться, не привнося с собой каких-либо изменений в природу самого предмета. Цвингли утверждает, что тот же процесс происходит и с хлебом и вином. В обычном каждодневном понимании они являются обычным хлебом и обычным вином, не вызывающими какие-либо ассоциации. Однако, когда они переносятся в другой контекст, они приобретают важные новые ассоциации. Когда они помещаются в центре молящейся общины и о время рассказа о последней ночи в жизни Иисуса Христа, они становятся действенным напоминанием об основополагающих аспектах христианской веры. Это значение придает им контекст; сами по себе они остаются неизменными.
В этом письме Хоен предлагал слово «est» в словах Христа «hoc est Corpus Meum» — «… сие есть Тело Мое» не переводить дословно как «есть» или «идентично с», а передавать словом significat, т. е. «обозначает». Например, когда Христос говорит: «Я семь хлеб жизни» (Ин. 6: 48), то совершенно ясно, что Он не отождествляет Себя с конкретной буханкой хлеба или хлебом вообще. Слово «семь» здесь следует понимать в метафорическом или небуквальном смысле. Ветхозаветные пророки могли действительно предсказывать, что Христос «станет плотью («incarnatus»)», однако это должно было произойти один и только один раз. «У пророков и апостолов нигде не сказано, что Христос, так сказать, будет превращаться в хлеб каждый день, благодаря действиям любого священника, совершающего мессу».
Хоен разработал целый ряд идей, которые впоследствии заняли свое место в евхаристическом учении Цвингли. Здесь можно указать на две из них. Первая представляет собой идею о Евхаристии как обручальном кольце, которое жених одевает невесте для подтверждения своей любви к ней. Мысль о том, что она является залогом Божьего обетования, проходит через все сочинения Цвингли по данному вопросу.
«Господь наш Иисус Христос, Который много раз обещал простить грехи Своего народа и укрепить их души посредством Последней Трапезы, добавил к этому обещанию залог, который должен служить напоминанием, если со стороны людей возникнут какие-либо сомнения. Во многом это схоже с женихом, который, желая уверить невесту в своей любви (если она в этом сомневается), дает ей кольцо, объявляя: «Возьми это, я отдаю себя тебе». Она же, принимая это кольцо, верит, что он принадлежит ей, отвращает свое сердце от всех других возлюбленных и, желая угодить своему мужу, прилепляется к нему одному».
Цвингли употребляет образ кольца как залога любви неоднократно, и представляется вполне вероятным, что именно Хоен вложил этот мощный образ в его сознание». Вторая идея, выдвинутая Хоеном, заключалась в воспоминании о Христе в Его отсутствии. Обращая внимание на то, что за словами Христа «… сие есть Тело Мое» непосредственно следует «… сие творите в Мое воспоминание» (Лк. 22. 19), Хоен утверждает, что вторая фраза ясно указывает на воспоминание о «человеке, который отсутствует (по крайней мере, физически)».
В то время как Лютер совершенно не проявлял энтузиазма по отношению к этим идеям, реакция Цвингли была гораздо позитивнее. К ноябрю — декабрю того же года он стал всячески проповедовать идею Хоена. Летом 1525 г. в дискуссию включился известный своей ученостью Еколампадиус из Базеля. В изданной им книге он утверждал, что писатели патриотического периода ничего не знали ни о пресуществлении, ни о взглядах Лютера на реальное присутствие, но были склонны придерживаться взгляда, который все больше ассоциировался с идеями Цвингли.
Цвингли утверждал, что в Писании употреблено множество речевых оборотов. Так, слово «есть» в одном месте может означать «абсолютно идентично с», в другом — «представляет» или «обозначает». Например, в своем трактате «О Трапезе Господней» (1526 г.), он писал:
«По всей Библии мы находим обороты речи, которые по-гречески называются тропами, т. е. чем-то метафорическим, которое следует понимать в другом смысле. Например, в пятнадцатой главе Евангелия от Иоанна Христос говорит: «Я есмь истинная виноградная лоза». Это означает, что Христос похож на виноградную лозу по отношению к нам, которые поддерживаются и растут в Нем как ветви растут на лозе… Аналогичным образом в первой главе того же Евангелия мы читает: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира». Первая часть этого предложения является тропом, потому что Христос не является агнцем в буквальном смысле этого слова».
После несколько утомительного исследования текста за текстом Цвингли приходит к выводу о том, что «в Писании имеются бесчисленные примеры, когда слово «есть» следует понимать как «обозначает». Поэтому следует решить вопрос о том, «следует ли слова Христа, «… сие есть Тело Мое» (Мф. 26. 26) также понимать метафорические, как троп. Стало достаточно очевидным, что в этом контексте слово «есть» нельзя понимать дословно. Следовательно, его нужно трактовать метафорически. В словах «… сие есть Тело Мое» слово «сие» означает хлеб, а слово «Тело» означает Тело, которое принесено в жертву за нас. Поэтому слово «есть» нельзя понимать дословно, поскольку хлеб не является телом».
Этот вопрос был разработан в 1527 г. Еколам Падиусом, который утверждал, что, «имея дело со знамениями, таинствами, картинами, притчами и интерпретациями, следует понимать слова фигурально, а не дословно». Лютер бурно отреагировал на такие предложения в своем трактате «Что эти слова Христа — «… сие есть Тело Мое«будут твердо стоять против фанатиков», написанном в 1527 г.
Цвингли здесь интересуют взаимоотношения между знаком и предметом, который он означает. Он использует это разграничение для утверждения, что хлеб не может быть Телом Христовым.
«Таинство выражается знаком посредством священного предмета. Когда я говорю «таинство Тела Господнего», я имею в виду тот хлеб, который символизирует Тело Христа, который умер ради нас… Однако реальным Телом Христа является Тело, которое восседает одесную Бога, таинством этого Тела является хлеб, а таинством Его Крови является вино, которое мы принимаем с благодарением. Знак и то, что он означает, не могут быть одним и тем же. Поэтому таинство Тела Христова не может быть самим этим Телом».
Еще один аргумент, использованный Цвингли против взглядов Лютера о реальном присутствии, касается местонахождения Христа. Для Лютера Христос присутствует в Евхаристии. Все, кто получают во время службы хлеб и вино, получают Христа. Цвингли, однако, указывает, что как Писание, так и Символ Веры утверждают, что Христос «воссел одесную Отца». Цвингли не имеет ни малейшего представления о том, где это может быть, и не тратит времени на умосозерцания по этому поводу. Для него важно другое: где бы не находился Христос, Он не присутствует на Евхаристии. Он не может находиться в двух местах одновременно. Лютер утверждает, что фраза «одесную Бога» является на самом деле метафорическим выражением, которое не следует понимать буквально. На самом деле она означает «сфера влияния Бога» или «правление Бога». Выражение «Христос восел одесную Отца» не означает, что Христос находится в определенном месте в стратосфере, но лишь то, что Христос присутствует везде, где правит Бог. И вновь центральным в дискуссии о реальном присутствии стал вопрос о том, какие места Писания следует понимать метафорически, а какие — дословно.
То же самое можно сказать и о представлении о «питании Христом», образе с интересной историей применения в Христианской Церкви, традиционно связанном с доктриной пресуществления. Поскольку хлеб является Телом Христовым, можно сказать, что, принимая хлеб, верующие питаются Христом. Цвингли настаивал на том, что этот библейский образ следовало понимать образно, как надежду на Бога через Христа. Это совершенно ясно написано в его «Изложении веры» (1531 г.), трактате, посвященном французскому королю Франциску I:
«Духовно принимать Тело Христово означает надеяться всем сердцем и душой на милость и благость Божию через Христа, т. е. иметь уверенность в том, что Бог пошлет нам прощение грехов и радость вечного спасения ради Своего Сына, Который пожертвовал Собой себя ради нас… Поэтому когда вы приходите на трапезу Господню, чтобы духовно питаться Христом, вы благодарите Господа за великую Его милость, за искупление, которым вы избавлены от вечного отчаяния, и за залог, который уверяет вас в вечном спасении».
Так чем же отличается хлеб причастия от любого другого хлеба? Если это не Тело Христово, так что же это? В ответ на этот вопрос Цвингли приводит следующее сравнение. Возьмите кольцо королевы, предлагает он, и рассмотрите его в двух различных аспектах. В первом аспекте, кольцо лишь присутствует. Оно может лежать на столе и не вызывать никаких ассоциаций. Теперь представьте, что это кольцо приобрело новое значение. Оно одето на палец королевы королем. Теперь оно вызывает ассоциации, основанные на его связи с королем — например, его властью, силой или величием. Теперь его цена значительно выше, чем цена золота, из которого оно сделано. Эти ассоциации возникают из изменения контекста, само же кольцо остается совершенно неизменным.
Особенно впечатляюще использует Цвингли эту аналогию в своей работе «Изложение веры».
«Кольцо, которым король обручился с королевой, ценится ею не просто как золотое украшение. Оно сделано из золота, однако является бесценным как символ ее царственного супруга. Поэтому она считает его самым важным из своих колец. Если бы ей когданибудь пришлось определить ценность своих украшений, она бы сказала: «Это — король моих колец, т. е. кольцо, которым мой царственный супруг обручился со мной. Оно является знаком неразрывного союза и верности».
Таким образом, кольцо приобретает дополнительную, особенную ценность; она является не присущей ему, а приобретенной.
Цвингли утверждает, что так же обстоит дело и с хлебом причастия. Хлеб и кольцо остаются неизменными сами по себе, однако их значение и роль, связанные с ними ассоциации существенно изменяются. Значение может изменяться, не привнося с собой каких-либо изменений в природу самого предмета. Цвингли утверждает, что тот же процесс происходит и с хлебом и вином. В обычном каждодневном понимании они являются обычным хлебом и обычным вином, не вызывающими какие-либо ассоциации. Однако, когда они переносятся в другой контекст, они приобретают важные новые ассоциации. Когда они помещаются в центре молящейся общины и о время рассказа о последней ночи в жизни Иисуса Христа, они становятся действенным напоминанием об основополагающих аспектах христианской веры. Это значение придает им контекст; сами по себе они остаются неизменными.
Цвингли о крещении младенцев
Цвингли был вынужден столкнуться с очевидной трудностью в связи с вопросом о крещении младенцев. Как, спрашивалось, мог он оправдать практику крещения младенцев, если те не могли публично продемонстрировать свою веру? Традиционный ответ на этот вопрос основывался на доктрине о первородном грехе. Крещение очищало от вины первородного греха. Этот довод восходит к началу пятого века, к сочинениям Блаженного Августина. Все же у Цвингли возникли сомнения. Вслед за Эразмом у него возникли трудности с определением понятия о первородной грехе и Он склонялся к той точке зрения, что у младенцев не было врожденного греха, который требовал отпущения. В результате оказывалось, что крещение младенцев бессмысленно, если не привести другое теоретическое оправдания подобной практики.
У Цвингли возникали сомнения по поводу продолжения этой практики в конце 1510 начале 1520 годов. Однако к 1524 г. он разработал теорию крещения, которая полностью исключала эту трудность. [5]Цвингли указывал, что в Ветхом Завете сказано, что новорожденных мужского пола в знак принадлежности к народу Израиля обрезали через несколько дней после рождения. Обрезание было обрядом, установленным Ветхим Заветом для демонстрации того, что обрезанный ребенок принадлежал к сообществу завета. Обрезание было знаком принадлежности к тому обществу, в котором рождался ребенок.
В христианском богословии имелась давняя традиция: рассматривать крещение как христианский эквивалент обрезания. Развивая мысль об этом, Цвингли указывал, что крещение является более мягким обрядом, чем обрезание (в нем не было боли и не проливалась кровь), и охватывало как новорожденных мальчиков, так и девочек. Это был знак принадлежности к сообществу — в данном случае, к христианской Церкви. То, что ребенок не осознавал происходящего, не имело значения: он был членом христианского сообщества и крещение было публичной демонстрацией этого членства. Контраст с мнением Лютера очевиден.
Цвингли далее развивает этот довод. Мы уже указывали выше (стр. 15-20), что в период позднего средневековья города были органическими сообществами, и этот фактор оказался существенным для многих городов при рассмотрении вопроса о принятии Реформации. Этого же взгляда придерживался и Цвингли, для которого «государство» и «Церковь» являлись, по существу, одним и тем же: «христианский город является ни чем иным, как христианской Церковью». Таким образом, таинства обозначали не только верность Церкви, но и верность городскому сообществу Цюриха. Отказать своему ребенку в крещении поэтому означало проявить неверность по отношению к городскому сообществу Цюриха. Магистрату предписывалось высылать из Цюриха всех, кто не позволял крестить своих детей.
У Цвингли возникали сомнения по поводу продолжения этой практики в конце 1510 начале 1520 годов. Однако к 1524 г. он разработал теорию крещения, которая полностью исключала эту трудность. [5]Цвингли указывал, что в Ветхом Завете сказано, что новорожденных мужского пола в знак принадлежности к народу Израиля обрезали через несколько дней после рождения. Обрезание было обрядом, установленным Ветхим Заветом для демонстрации того, что обрезанный ребенок принадлежал к сообществу завета. Обрезание было знаком принадлежности к тому обществу, в котором рождался ребенок.
В христианском богословии имелась давняя традиция: рассматривать крещение как христианский эквивалент обрезания. Развивая мысль об этом, Цвингли указывал, что крещение является более мягким обрядом, чем обрезание (в нем не было боли и не проливалась кровь), и охватывало как новорожденных мальчиков, так и девочек. Это был знак принадлежности к сообществу — в данном случае, к христианской Церкви. То, что ребенок не осознавал происходящего, не имело значения: он был членом христианского сообщества и крещение было публичной демонстрацией этого членства. Контраст с мнением Лютера очевиден.
Цвингли далее развивает этот довод. Мы уже указывали выше (стр. 15-20), что в период позднего средневековья города были органическими сообществами, и этот фактор оказался существенным для многих городов при рассмотрении вопроса о принятии Реформации. Этого же взгляда придерживался и Цвингли, для которого «государство» и «Церковь» являлись, по существу, одним и тем же: «христианский город является ни чем иным, как христианской Церковью». Таким образом, таинства обозначали не только верность Церкви, но и верность городскому сообществу Цюриха. Отказать своему ребенку в крещении поэтому означало проявить неверность по отношению к городскому сообществу Цюриха. Магистрату предписывалось высылать из Цюриха всех, кто не позволял крестить своих детей.