Макиавелли Николо. Сочинения

И не тверда чрезмерность, хоть и яро
Кипит и покоряет города.
 
 

 
Всех безрассудных постигает кара,
Захочешь все — не будет ничего.
Печальна участь, например, Икара.
 

 

 
Среди правителей лишь у того
Бывает совершеннее путь и гладок,
Кто соблюдет закона торжество.
 

 

 
Без сор, и передряг, и неполадок
Там воцариться благодать сама,
Где суть необходимость и порядок.
 

 

 
Но, коли нету здравого ума,
Не будут долговечными державы,
Где перемен сплошная кутерьма.
 

 

 
А вот еще: правители не правы,
К примеру , и в такой стране, в какой
Законы хороши, да плохи нравы.
 

 

 
Воспомним об истории мирской.
Молились все империи сначала
За здравие, потом за упокой.
 

 

 
Так, поднялась одна и прахом пала:
Была великим Нином собрана,
Потом погибла от Сарданапала.
 

 

 
Так создается доблесть страна,
И, пиршество устроив на покое,
На пиршестве и рушиться она.
 

 

 
И, лишь урезанная вдвое, втрое,
Спасаясь от невольничьих оков,
Она проявит мужество былое.
 

 

 
Пришедшее — уйдет: закон таков.
И тут бессильны и борьба, и ковы.
Ведь сей закон — основа из основ.
 

 

 
Извечна смена доброго и злого.
Сперва добру наследовало зло,
Чтоб злу добро наследовало снова.
 

 

 
Вот говорят, что к краху привело
Иные города скотство людское.
Да, мненье убедительно зело.
 

 

 
Кричат, мол, славно государство, кое
Блюдет и строгий пост, и строгий нрав,
И граждане его — вот, мол, герои!
 

 

 
Однако же на деле будет прав
Ответствующий им, что, тем не мене,
Не набожность вершит судьбу держав.
 

 

 
Ведь, если жили в праздности и лени,
Так тем и навлекали массу бед,
Хоть падали во храме на колени.
 

 

 
Да, надобно молиться, спору нет.
Решительно правители не правы,
На веру наложившие запрет…
 

 

 
Коль в гражданах благочестивы нравы,
В стране порядок, а в порядке том
Живут благополучнейше державы.
 

 

 
Но, коль иной безумец и ведом
Мечтой, что жив лишь благочестьем этим,
И не латает рушащийся дом —
 

 

 
Найдет конец в нем и себе, и детям!
 

 

 
Пока, задумавшись о бренной славе,
Я в глубину истории залез,
Земное солнце закатилось въяве.
 

 

 
Да, въяве, по окружности небес,
Движенье завершая полукруга
И опускаясь за дремучий лес.
 

 

 
Издалека уверенно, упруго
Донесся шаг упитанных кобыл.
Подходит с подопечными подруга.
 

 

 
А я сижу подавлен и уныл,
Как будто мучусь и на самом деле.
А об отраде начисто забыл!
 

 

 
Забыл я о прекрасной неужели?
Нет, глянул — снова потерял покой.
К красавице все мысли улетели.
 

 

 
Она погладила меня одной —
Другою же рукой к себе прижала.
И я сидел близ девы, как ручной.
 

 

 
Смущение вернулось поначалу,
Потом веселие взяло меня,
Поддержанное влагой из бокала.
 

 

 
И мы вдвоем, смеясь и гомоня,
Чесали языки, как кум с кумою,
И ужинали, сидя у огня.
 

 

 
Но говорит хозяйка с прямотою,
Улыбчивых не опуская глаз.
«Идем со мной. Тебе секрет открою».
 

 

 
«Приходит, — продолжает, — ныне час.
И снова я твоей вожатой буду.
Узнаешь, что имеется у нас.
 

 

 
Я приведу тебя туда, откуда
Увидишь сотоварищей былых.
Явлю тебе пример добра и худа».
 

 

 
Вновь на меня оцепененья стих
Нашел, но повелительницы, право,
Был глас успокоителен и тих.
 

 

 
И вывела меня наружу пава.
Царила ночь. Не близилась заря.
И мы пошли и повернули вправо.
 

 

 
И вот, себя куража и бодря,
Я вижу двери, сделанные просто,
Как будто в келейках монастыря,
 

 

 
Не выше человеческого роста
В проходе по обеим сторонам.
Обшивка будто грубая короста.
 

 

 
Дверь первую открыли. Тотчас к нам
Животные. За новой дверью — тоже.
Подруга молвит: «Объясненье дам.
 

 

 
Волшебница число животных множит
И здесь их сводит, судя по тому,
Насколь при жизни нравом были схожи.
 

 

 
И вот сюда заходишь, как в тюрьму,
К могучим львам, открыв задвижку эту.
Но я замка, пожалуй, не сниму.
 

 

 
В иных узревши благородства мету,
Цирцея им обличье льва дала.
Но флорентийцев среди этих нету.
 

 

 
И правда, благородные дела
Давненько родину твою не грели.
Живет она без света и тепла.
 

 

 
А вот другая дверь: в медвежьем теле
За ней рычат и скалятся теперь
Насильниками бывшие доселе.
 

 

 
Еще пройдем немного. Верь не верь,
Но рядом волки в атмосфере спертой.
И это волчья, сиречь — третья дверь.
 

 

 
А вот быки и буйволы когортой.
Цирцеиной не минув кабалы,
Свирепые засели за четвертой.
 

 

 
За пятой те, кто на кормежку злы.
Обожрались они на вашем свете.
Былые лакомки теперь козлы.
 

 

 
Но полно. Бесконечны двери эти.
Не осмотреть зверинца до зари.
Зверьем забиты закуты и клети.
 

 

 
А вот на эти двери посмотри.
Ведут они к слонам, пантерам, ланям.
Животные безвыходно внутри.
 

 

 
Пора нам восвояси часом ранним.
Однако же задержимся вот тут.
На эту дверь двустворчатую глянем.
 

 

 
И ты, пожалуй, не сочти за труд,
Хотя, конечно, этот запах гадок,
Узнай, какие звери здесь живут.
 

 

 
Не стану задавать тебе загадок.
Поведаю в подробностях, каков
В загоне установленный порядок.
 

 

 
Так, хищники всех видов и родов
От крокодила до гиппопотама
Закрыты непременно на засов.
 

 

 
Но видишь двери перед нами прямо.
Тут позволяют выйти за порог.
Тут как бы ваша долговая яма.
 

 

 
И, стало быть, режим не очень строг.
И на площадке этой могут звери
Прогуливаться вольно, без морок.
 

 

 
Ты сможешь по одной такой вольере
Судить о многочисленных других.
По ней поймешь о прочих в полной мере.
 

 

 
И в этой же вольере, во-вторых,
Заключены не кто-нибудь, а те, кто
Был особливо знаменит и лих.
 

 

 
Теперь они бесчувственная секта.
Но приглядись: был знаменит любой.
Узришь во всяком важного субъекта».
 

 

 
И повела в сторонку за собой.
И мы открыли дверь очередную.
И замер я пред новою гурьбой.
 

 

 
Узрел колосса я и обрисую:
Не виделось ему концов-начал —
Огромному гранитному статую.
 

 

 
Как на слоне когда-то Ганнибал,
Глядел он горделиво, разудало,
Несокрушимость камня выражал.
 

 

 
И примостились, как и подобало,
У каменных несокрушимых ног
Тот, и другой, и третий прихлебала.
 

 

 
Кто честолюбец, тот не одинок,
«Ты видишь: родина его — Гаэта.
Как извещает лавровый венок, —
 

 

 
Сказала донна, — за тщеславье это
Цирцея удостоила вельми
Сего аббата, якобы поэта —
 

 

 
В зверинце возвышаться над зверьми.
А по такому горе-корифею,
Какое тут собранье, сам пойми.
 

 

 
Но надобно спешить. Не то Цирцею,
С тобою загулявшись тут вдвоем,
Я обмануть сегодня не сумею.
 

 

 
Идем же далее. Ступай в проем
И в новый переход за мною выйди.
В одну-другую клеть еще зайдем.
 

 

 
Надеюсь, на меня ты не в обиде».
 

 

 
Мадонна резким сдвинула ударом
Задвижку, распахнула дверь, и мы
Порог переступили. И недаром.
 

 

 
Тут кто-то был. Послышались из тьмы
Загадочные в закуте зловонном,
Но явственные звуки и шумы.
 

 

 
Не знаю, бросился навстречу кто нам.
Освободила донна от пелен
Светильник, прикрываемый хитоном.
 

 

 
О небеса! Как был я изумлен.
Увидел я в пределах как бы зала
Зверей не пять, не десять, но мильон.
 

 

 
«Ты удивился, — спутница сказала. —
Увидевши не группу, но орду.
Действительно, животных здесь немало.
 

 

 
Четвероногих, и других найду —
Тут обитает и змея, и птица.
Вон, погляди, порхает какаду».
 

 

 
И разглядел я — живность суетится
У наших ног. Кого тут только нет!
Поверьте описанью очевидца!
 

 

 
Я, каюсь, — не ученый-зверовед,
Но рассказать хочу о многих разом
Животных с особливостью примет.
 

 

 
Вот, помнится, в углу, за дикобразом,
Лежала кошка, не ловя мышей,
Наказанная за ленивый разум.
 

 

 
А вот дракон, стоглав и кривошей,
Летал, кружил, то далеко, то близко,
Не мог угомониться, хоть убей.
 

 

 
Спала поодаль хитренькая лиска,
И туг же лаял бестолковый пес
На юный месяц, как на василиска.
 

 

 
А рядом самого себя до слез
Кусавший лев, рыча от боли глухо,
Вину за глупые советы нес.
 

 

 
А вот картина — общая поруха:
Животные за прошлые грехи
Сидели кто без глаза, кто без уха.
 

 

 
Теперь все стали смирны и тихи.
Всех больше было, помнится, баранов,
И кроликов, и прочей чепухи.
 

 

 
И вдруг увидел я, подальше глянув,
Что меж непривлекательных тетерь,
Окраской изумительно каштанов,
 

 

 
И вдруг увидел я, подальше глянув,
Что меж непривлекательных тетерь,
Окраской изумительно каштанов,
 

 

 
Красив и соразмерен, как ни мерь,
С приятностью, прошу прощенья, морды,
Сидит невиданный, изящный зверь.
 

 

 
Глаза его, презрительны и горды,
Блистали, но без злобы и угроз,
Оглядывая сборища и орды.
 

 

 
У зверя ......................................
.......................................
......................................
 

 

 
Я увидал .........................
.....................................
.....................................
 

 

 
Себя услужливостью наказав,
Всю залу обходил, как раб триклиний,
И перед каждым шею гнул жираф.
 

 

 
Но чванился узорчатостью линий
И словно говорил: «На всех плюю!» —
Павлин, распахивая хвост павлиний.
 

 

 
И чудо-юдо, помнится, свою
Диковинную спину изогнуло,
Дав место ворону и воробью.
 

 

 
Зверь или не зверь стоял в углу сутуло.
Он показался мне, безрог, кургуз,
Ублюдком каракатицы и мула.
 

 

 
А вон — ишак. Он не терпел обуз.
Не подходи, мол, я тебе не кляча!
Он от безделья пухнул, как арбуз.
 

 

 
А тут, и там, назойливо маяча,
Вынюхивала вдоль и поперек
Ищейка, за пронырливость незряча.
 

 

 
И под ногами был так мал хорек,
Что бегая от края и до края,
От тумаков себя не уберег.
 

 

 
Во все углы влетая и влезая,
То лаяла, то делала апорт
Хозяина искавшая борзая…
 

 

 
Многообразие голов и морд
С годами подзабыв,поди попробуй
Теперь в подробностях писать рапорт!
 

 

 
Все ж вспоминаю: буйвол крутолобый
Набычивался, душу леденя,
И на меня таращился со злобой.
 

 

 
А вот сама боялась, как огня,
Очами увлажненными блистая
Олениха, отпрянув от меня.
 

 

 
И вперемешку копошилась стая,
Но в одиночестве сидел беляк,
Напоминавший спесью горностая.
 

 

 
Мартышка же, кривляка из кривляк,
Сидела, точно вовсе без извилин.
Всех передразнивая так и сяк.
 

 

 
Веселая синица, мрачный филин,
И зверь вон тот, и пташечка вон та…
Но нет, я перечислить всех бессилен.
 

 

 
Вдали он слон, вблизи же — мелкота.
И часто по ошибке за Катона
Я принимал облезлого кота!
 

 

 
И в наше время, как во время оно,
Такие недоразуменья сплошь:
Летит, как сокол, сядет, как ворона
 

 

 
Но как же я средь этих морд и рож
Без толмача по-волчьи, по-бараньи
Поговорю про истину и ложь?
 

 

 
Я снова был отчаянья на грани,
Но прошептали милые уста:
«Я обо всем подумала заране.
 

 

 
Мы в этом помещенье неспроста.
Ты погулял тут, подивился всяко.
Гляди-ка в направлении перста.
 

 

 
Вон, у корыта, экий раскоряка!»
И я узрел в посудине бурды
Огромного недвижимого хряка.
 

 

 
В сравненье с ним и жирные худы!
Не знаю, королем ли мясобоен
Назвать его, но весил он пуды.
 

 

 
И спутница рекла: «Будь смел, как воин,
Тогда вниманья этого «гуся»
Ты, несомненно, будешь удостоен.
 

 

 
Его послушай, впрочем, не прося,
Чтоб воротился он к привычкам старым.
И в этом суть, я полагаю, вся:
 

 

 
Его ведь не заманишь и нектаром
Стать человеком и уйти домой.
Но только время потеряешь даром».
 

 

 
И был обескуражен разум мой.
А донна без дальнейших разговоров
Меня ведет в потемки по прямой.
 

 

 
И вот к нам рыло поднимает боров.
 

 

 
Он поднимает нехотя хлебало
От тошнотворного корыта; близ,
Сказать по правде, сильно в нос шибало.
 

 

 
Скотину облепляли грязь и слизь.
И около корыта море жижи
И нечистоты вонью разнеслись.
 

 

 
Я подошел из вежливости ближе.
«Словам твоим, — промолвил я ему, —
Да внемлет небо. Так моим внемли же!
 

 

 
Смотрю я на тебя и не пойму,
Какое до зловонной лужи дело
Людскому благородному уму?
 

 

 
На невидаль взираю обалдело.
Но в эти земли, временно видать,
Того, чьей благодати нет предела,
 

 

 
Меня к тебе прислала благодать,
Чтоб мудрости у твоего корыта
Мне, неучу, немного преподать.
 

 

 
Но радуйся: и шкуру, и копыта
Ты можешь наконец оставить. Я
Возьму тебя обратно. Дверь открыта».
 

 

 
Но мне без отговорок и вранья
Стоявшая в блевотине и кале
Начистоту ответила свинья:
 

 

 
«Не знаю, ты пришел издалека ли,
Но я с тобой назад не побегу.
Напрасно вы засовы отмыкали.
 

 

 
Вот мой ответ. И больше — ни гу-гу.
К тому добавлю лишь, что вашей чаши
Испить не пожелаю и врагу.
 

 

 
А вы воображаете, что краше
Порядков ни во сне, ни наяву
Не может во вселенной быть, чем ваши!
 

 

 
Но ты меня послушай — и плеву
Подобных заблуждений, как радетель
Об истине, я с глаз твоих сорву.
 

 

 
Признаю, правы те — отцы ли, дети ль,
Коль осмотрительность им дорога
Как важная для жизни добродетель.
 

 

 
С ней отличаешь друга от врага,
Иначе обманули б, обобрали,
А то бы и наставили рога.
 

 

 
Что ж! Говорю, не будучи в запале,
Что с нашей осмотрительностью мы,
Животные, ушли намного дале.
 

 

 
К примеру, кто освободил из тьмы
И знаньем и люцерны, и цикуты
Образовал звериные умы?
 

 

 
И, ни бедой, ни хворью не согнуты,
Живем. И без боязни и возни
Меняем и стоянки, и закуты.
 

 

 
Да! В холоде разумнейше одни,
В тепле другие, ищем, где отрада.
Природа нам понятна и сродни.
 

 

 
Тогда как не от зноя не от хлада
Туда-сюда по свету мельтеша,
Вы рыщете, где надо и не надо.
 

 

 
И ваша надрывается душа,
Порвав необходимые оковы
Тепла и ласки ради барыша.
 

 

 
За золотом стремитесь далеко вы.
И к черту на куличики за ним,
Вы и туда отправиться готовы.
 

 

 
Мы лишь от непогод себя храним,
А вы и нег, и роскоши вкусили.
И погляди, как человек раним.
 

 

 
А не поговорить ли нам о силе?
Что скажем, коль начнем судить по ней?
Так что ж выносливее: люди или?..
 

 

 
Как дважды два понятно: не сильней
Вы ни гиппопотамов, ни тапиров.
И даже ни баранов, ни коней.
 

 

 
Да, ваш наряд узорчат и порфиров,
А что до благородства, вот уж ой!
Герои вы, другому яму вырыв.
 

 

 
Как римляне, и старший, и меньшой,
Благотворившие не славы ради,
Мы, звери, вас прекрасней и душой.
 

 

 
И гордый лев мечтает о награде
За подвиг свой, а зла не вспомянет —
На злоумышленника и не глядя.
 

 

 
Иные звери рвутся из тенет,
Не уступая никаким оковам,
И гибель выбирают, но не гнет!
 

 

 
Ведь непонятно только бестолковым,
Что для животных гнет невыносим.
До нас и в вольнолюбье далеко вам.
 

 

 
Скажу о воздержании засим.
Ведь наше поклоненье и Венере
Разумнее. И тут мы не форсим.
 

 

 
В любви умеренны и строги звери.
А посмотри-ка, люди каковы.
Не помнят ни о здравье, ни о мере.
 

 

 
Поев порою мяса иль травы,
Легки мы и подвижны в промежутке.
А что и сколько лопаете вы!
 

 

 
О до чего изощрены и жутки
Количеством и качеством харчи,
Которыми язвите вы желудки!
 

 

 
Нет, мало вам пекомого в печи —
Полезли в закрома и к океану.
Так кто умней, отсюда заключи.
 

 

 
А на счастливых и несчастных гляну —
Не знаю, что об этом скажешь ты,
Но я о вас заплачу и не спьяну.
 

 

 
Живя без сплетен и без маеты,
Мы от природы доблестны, как люди,
А вы неблагородны, как скоты.
 

 

 
Да тут и спорить не о чем. А буде
Ты истины еще не видишь сей,
Ее я поднесу тебе на блюде.
 

 

 
У всех без исключения зверей —
Чутье, слух, зренье и другие снасти.
Чем оснащен двуногий фарисей?
 

 

 
Ну, осязаньем. Но от глаз не засти
И очевидность, что добро, и то
У вас пособница порочной страсти.
 

 

 
А наше платье? Жадно нажито?
Нет, но закрыты мы от ветра или
От холода теплее раз во сто.
 

 

 
Ну, а у вас растительность на рыле,
А остальное вечно непутем.
Ни чешуя, ни мех вас не укрыли.
 

 

 
Родимся мы — спокойно и растем.
А ваша родилась и плачет кроха.
Не мило вам на свете и дитем.
 

 

 
И до последнего вопите вздоха
Вам, плачущим недаром и невдруг,
До гробовой доски живется плохо.
 

 

 
Природой, кроме пары жадных рук,
Вам дан язык — для вашего же блага.
Но, дуракам, вам и язык не друг.
 

 

 
Да, от природы ваше племя наго.
Но и фортуна не щедра к нему.
И для него не сделает и шага.
 

 

 
И я страстишек ваших не пойму,
В вас перемешанных единой кучей,
И вашему не поклонюсь уму.
 

 

 
Бессильный гад меж нами редкий случай,
А между вами чуть не все подряд.
Вы и слабее зверя и колючей.
 

 

 
Ответь: у тигров ли, у поросят,
У пеликанов, у слонов, у блох ли —
Кто был себе подобными распят?
 

 

 
Нет, пусть кажусь я апатичней рохли.
Ты о моем возврате не радей.
Давненько слезы у меня просохли.
 

 

 
Не верь, когда какой-то лицедей
Кричит, что жизнь ему отрада, дескать.
Отраднее, чем жить среди людей,
 

 

 
Со свиньями в хлеву помои трескать».
 

 
 

 

---

Приложение

Приложение

Макиавелли

 
   Ф. Де Санктис ^[4]
 

 
   Говорят, что в 1515 году, когда появился «Неистовый Орландо», Макиавелли находился в Риме. Он похвалил поэму, но не скрыл своего недовольства тем, что Ариосто в последней песне забыл упомянуть его имя в перечне итальянских поэтов.
 
   Эти два великих человека, олицетворявшие два разных аспекта одного века, жили в одно время, знали друг о друге, но, по-видимому, не понимали друг друга. Никколо Макиавелли внешне был типичным флорентийцем, очень напоминавшим Лоренцо деи Медичи. Он любил приятно провести время в веселой компании, сочинял стихи и шутил, блистая тем же тонким и едким остроумием, какое мы наблюдали у Боккаччо и у Саккетти, у Пульчи, у Лоренцо и у Берни. Он не был состоятельным человеком и при обычных обстоятельствах превратился бы в одного из многих литераторов, трудившихся за определенную мзду в Риме или во Флоренции.
 
   Но после падения Медичи и восстановления республики Макиавелли был назначен Секретарем и стал играть видную роль в государственных делах. Выполняя дипломатические поручения в Италии и за ее пределами, он приобрел немалый опыт — повидал людей и свет; он был предан республике всей душой, настолько, что после возвращения Медичи готов был принять любую муку.
 
   В этой кипучей деятельности и борьбе закалился его характер, возмужал дух.
 
   Оказавшись не у дел, в тиши Сан-Кашано, он предался размышлениям о древнем Риме и о судьбах Флоренции — вернее, всей Италии. Он ясно себе представлял, что Италия может сохранить свою независимость лишь при условии, если вся она или большая ее часть будет объединена под эгидой одного князя. И он надеялся, что династия Медичи, которая пользовалась властью в Риме и во Флоренции, возьмет на себя этот долг. Он надеялся также, что Медичи захотят прибегнуть к его услугам, избавят его от вынужденного безделья и вызволят из нужды. Но те использовали Макиавелли мало и плохо; он закончил дни свои печально, не оставив в наследство детям ничего, кроме имени. О нем было сказано: «Tanto nomini nullum par elogium» ^[5]
 
   Его перу принадлежат «Десятилетие» — сухая хроника о «трудах Италии за десять лет», написанная за пятнадцать дней, «Золотой осел», книга из восьми капитоло, — сатирическая картина упадка флорентийских нравов, книга «О случае» — несколько капитоло, «О фортуне», «О неблагодарности», «О честолюбии», карнавальные песни, стансы, серенады, сонеты, канцоны. На всех этих произведениях лежит печать эпохи: некоторые из них выдержаны в вольном, насмешливом тоне, другие — аллегоричны и нравоучительны, но все страдают сухостью. Стих его граничит с прозой, он маловыразителен; образов мало, а те, что есть, избиты.
 
   Однако, несмотря на всю их банальность и отсутствие изящества, в этих произведениях Макиавелли появляются признаки нового человека, наделенного небывалой глубиной мысли и наблюдательностью. Воображение отсутствует, зато ума — изобилье.
 
   Перед нами критик, а не поэт. Не человек, который самозабвенно сочиняет и фантазирует, подобно Лудовико Ариосто, а человек, пристально наблюдающий за собой, даже когда он страдает, и с философским спокойствием изрекающий суждения о своей судьбе и о судьбах мира. Его стихи походят на беседу:
 

 
Надеюсь я, не веруя в успех;
Я слезы лью — в них сердце утопает;
Смеюсь, но внутрь не проникает смех;
Пылаю весь — о том никто не знает;
Страшусь и звуков и видений всех;
Мне все вокруг мучений прибавляет.
Надеясь, плачу и, смеясь, горю,
Всего страшусь, на что ни посмотрю.
 

 
   Таковы же рассуждения об изменчивости земных благ в «Фортуне». Что осталось от стихотворений Макиавелли? Несколько удачных строк, как, например, следующая из «Десятилетия»:
 

 
Глас каплуна средь сотни петухов,
 

 
   и несколько изречений или глубоких мыслей, как в песне «О дьяволах» или «Об отшельниках».
 
   Шедевр Макиавелли — его капитоло «О случае», особенно концовка: она поражает и заставляет задуматься. Здесь в поэте уже чувствуется будущий автор «Князя» ^[6] и «Рассуждений».
 
   В прозе Макиавелли тоже ощущается забота о красоте стиля — в соответствии с представлениями того времени. Он рядится в римскую тогу и подражает Боккаччо — например, в своих проповедях собратьям, в описании чумы и в речах, которые он вкладывает в уста исторических персонажей.
 
   Однако «Князя», «Рассуждения», «Письма», «Описания», «Диалоги об ополчении» и «Историю» ^[7] Макиавелли пишет спонтанно, здесь все внимание его приковано к конкретным вещам; погоню за красивыми словами и фразами он как бы считает ниже своего достоинства. Именно тогда, когда он не думал о форме, он стал мастером формы. Сам о том не помышляя, он обрел итальянскую прозу.