Макиавелли Николо. Сочинения

 
   Поэтому история — это отнюдь не нагромождение случайных или предопределенных судьбой фактов, а неизбежное чередование взаимосвязанных причин и следствий, результат действия сил, приведенных в движение мнениями, страстями и интересами людей.
 
   Поле деятельности политики или искусства управления государством не мир этики, развивающийся по законам морали, а реальный мир, существующий в конкретных условиях места и времени. Управлять государством — значит понимать силы, движущие миром, и регулировать их. Государственный деятель — это человек, который умеет измерять эти силы, оперировать ими и подчинять своим целям.
 
   Следовательно, величие и упадок наций не случайность и не чудо, а неизбежное следствие причин, которые коренятся в особенностях сил, движущих нациями. Когда эти силы иссякают, нации гибнут.
 
   Люди, полагающиеся на одну только львиную силу, управлять не смогут. Нужна еще и «лиса», иными словами, осторожность, то есть ум, расчет, умение оперировать силами, которые движут государствами.
 
   Нации, так же как и отдельные личности, связаны между собой определенными отношениями, имеют права и обязанности. И подобно тому, как существует частное право, существует и право публичное, то есть право народов, или, говоря современным языком, международное право. Война тоже имеет свои законы.
 
   Нации умирают. Но человеческий дух не умирает никогда. Вечно молодой, он переходит от одной нации к другой и развиваясь по своим законам, движет вперед историю рода человеческого. Таким образом, существует не только история той или иной нации, но история мира, столь же неизбежная и логичная, и ход ее определяется органическими законами духа. История человеческого рода есть не что иное, как история духа или мысли. Отсюда и вытекает то, что впоследствии было названо философией истории.
 
   Но Макиавелли заложил лишь научную основу этой философии истории и прав народов, четко указав своим преемникам отправную точку. Область, в которой он замыкается и которой занимается, — это политика и история.
 
   Эти понятия не новы. Философские понятия, так же как принципы поэзии, вырабатываются веками. В них видны естественные результаты того великого движения, классического по форме и реалистического по содержанию, которое, в сущности, знаменовало освобождение человека от всего сверхъестественного, фантастического, познание человеком самого себя, владение собой.
 
   Идеи Макиавелли не показались его современникам ни новыми, ни слишком дерзкими, поскольку в них было сформулировано то, о чем все смутно догадывались.
 
   Влияние языческого мира чувствовалось и в средние века: древний Рим владел помыслами Данте. Но то был Рим Провидения и империи, Рим Цезаря. Макиавелли же воспевает Рим республиканский, Цезаря он строго осуждает. Данте называл славные деяния республики чудесами Провидения и считал республику как бы подготовкой к империи. Макиавелли же не усматривает в республике никаких чудес: для него чудеса заключены в добрых порядках; решающую роль он признает не за судьбой, а за добродетелью. Ему принадлежит следующий девиз, полный глубокого значения: «Добрые порядки рождают счастливую судьбу, а она удачу во всех начинаниях».
 
   Таким образом, классицизм служил лишь оболочкой, и каждая из этих двух разных эпох вкладывала в нее свое содержание. Под классицизмом Данте скрывается мистика и идеалы гибеллинов: скорлупа — классическая, а зерно — средневековое. Под классицизмом Макиавелли — современный дух, который ищет себя в нем и находит. Настолько же, насколько Макиавелли восхищается древним Римом, он осуждает свою эпоху, где «нет ничего, что бы хоть сколько-нибудь искупало царящие нищету, подлость и бесчестье; не почитаются ни религия, ни законы, ни их блюстители, все запятнано, и по заслугам». Макиавелли полагает, что, возродив порядки и обычаи древнего Рима, можно возродить его величие и перековать новую эпоху на римский лад. Во многих его высказываниях звучат отголоски древней мудрости. Римом навеяны его благородные порывы и известная возвышенность морали. И действительно, своей серьезностью он подчас напоминает облаченного в величественную тогу римлянина, но стоит присмотреться к нему поближе, прислушаться к его двусмысленному смешку, как перед нами предстанет буржуа эпохи Возрождения. Савонарола — наследие средневековья, пророк и апостол дантовского типа; Макиавелли же, несмотря на свое древнеримское облачение, настоящий буржуа нового времени, он сошел с пьедестала и, равный средь равных, запросто беседует с вами. В нем — иронический дух Возрождения, зримые черты нового времени.
 
   Здесь рушатся все устои средневековья — религиозные, нравственные, политические, интеллектуальные. Причем дело не ограничивается одним отрицанием: Макиавелли утверждает новые идеалы, это — Глагол. Рядом с отрицанием всякий раз выдвигается утверждение. Речь идет не о крушении мира, а об его обновлении. Теократии противопоставляется самостоятельность, независимость государства. Между империей и городом или между империей и поместьем — политическими единицами средних веков — возникает новое понятие: нация, которая, по мнению Макиавелли, отличается своими специфическими особенностями, определяемыми расой, языком, историей, границами. Наряду с республиками и княжествами появляется форма правления, представляющая собой нечто среднее, смешанное: она сочетает в себе преимущества тех и других, обеспечивает одновременно свободу и устойчивость, являясь в известном смысле предвестником конституционной монархии, описание которой Макиавелли впервые дает в своем проекте реформы политического строя Флоренции ^[10]. Это совершенно новая политическая структура. Следует обратить внимание среди прочего на то, как Макиавелли трактует вопрос о формировании крупных государств, и прежде всего Франции.
 
   Изменилась и религиозная основа. Макиавелли хочет, чтобы религия не имела ничего общего со светской властью, и, подобно Данте, борется против смешения власти светской и духовной. С какой глубокой иронией описывает он церковные княжества!
 
   Религия, снова водворенная в сферу ее духовных функций, по мнению Макиавелли, является средством достижения величия родины в не меньшей мере, чем воспитание и образование. По сути, это идея национальной церкви, подчиненной государству, приспособленной для целей и интересов нации.
 
   Иная и основа нравственная. Этическая цель средневековья — это святость души, а путь достижения этой цели — умерщвление плоти. Макиавелли, хотя и осуждает вольность нравов, господствовавшую в его эпоху, не менее сурово относится и к аскетическому воспитанию. Его идеал не Рахиль, а Лия, не созерцательная жизнь, а жизнь активная. А посему высшей добродетелью, с его точки зрения, надо считать активную жизнь, деятельность на благо родины. Его святые более походят на героев древнего Рима, чем на святых отцов из римского календаря. Стало быть, новый идеал высоконравственного человека — это не святой, а патриот.
 
   Обновляется и основа интеллектуальная. Пользуясь терминологией того времени, можно сказать, что Макиавелли не ратует за истинность веры, а оставляет ее в стороне, не занимается ею, если же о ней заходит речь, то слова его звучат почтительно, но двусмысленно. Исключив из своего мира все сверхъестественное и провиденциальное, Макиавелли исходит из неизменности и бессмертия человеческой мысли, человеческого духа, который вершит историю. Это уже целая революция, знаменитое coplo (я мыслю), с которого начинается современная наука. Человек освобождается от сверхъестественного и сверхчеловеческого и, так же как и государство, провозглашает свою самостоятельность, свою независимость, вступает во владение миром.
 
   Обновляется и метод. Макиавелли не признает априорных истин, абстрактных принципов, не признает ничьего авторитета как критерия истины. Для него теология, философия, этика — все едино: все они в сфере вымысла, вне реальности. Истина есть сущее, «правда настоящая», а поэтому искать ее можно лишь с помощью опыта, сопровождаемого наблюдением, путем разумного изучения фактов.
 
   Вся схоластическая терминология отпадает. Вместо пустых разглагольствований, основанных на абстрактных умозаключениях, которые держались на предположении о существовании универсальных понятий, возникает обычная прямая и естественная форма речи. Общие суждения, силлогизмы опрокинуты и под конец выступают как результат опыта, освещенного рассуждением. Вместо силлогизма перед нами «ряд», то есть строгое чередование фактов, являющихся одновременно причиной и следствием, как это видно на следующем примере.
 
   «Потеряв часть своих владений, город Флоренция был вынужден пойти войной на тех, кто захватил его земли, а поскольку захватчик был силен, то война требовала немалых и непроизводительных расходов, кои ложились на народ тяжким бременем и вызывали бесконечные трения. Поскольку военными действиями руководил магистрат из десяти граждан, то люди стали проникаться к нему неприязнью, как будто только он и был причиной войны и расходов, с нею связанных». Факты изложены здесь так, что они подкрепляют и объясняют друг друга, — это двойной ряд: один, сложный, характеризует истинные причины, видимые лишь для умного человека; другой, простейший, объясняет причины событий на основании внешних, поверхностных данных; однако именно эти внешние данные и толкают людей на опрометчивые действия, совершаемые со всей серьезностью и уверенностью, что придает глубоко иронический оттенок выводу.
 
   Факты описываются в той же последовательности, в какой они наблюдаются в природе и в истории, в описании их не чувствуется ничего нарочитого. Но это лишь внешнее впечатление. В действительности они взаимосвязаны, подчинены друг другу, согласованы размышлением так, что каждому из них отведено свое место, своя роль причины и следствия, своя функция в общей цепи событий: факт уже не только факт или акцидент, случайность, а довод и соображение. В повествовании скрыта аргументация.
 
   Так, в небольшой книжке автору удалось сконцентрировать всю историю средних веков, сделать из нее замечательное преддверие к задуманной им истории Флоренции. Свои рассуждения он тоже рассматривает как факты — факты интеллектуальной жизни, поэтому он довольствуется декларациями и не приводит доказательств. Это факты, взятые из истории, из всемирного опыта, — результат острых наблюдений, причем поданы они столь же просто, сколь энергично. Многие из этих «интеллектуальных фактов» вошли в поговорку. Например, «привести в соответствие с принципами», или иронические слова о «безоружных пророках», или «благополучие людей пресыщает, а несчастье сокрушает», или «людей следует или ласкать, или истреблять». Этих афоризмов или изречений у Макиавелли великое множество. Для писателей, пытавшихся ему подражать, то был неиссякаемый источник мудрости.
 
   Одним из примеров таких «интеллектуальных фактов», порожденных тонким и возвышенным умом Макиавелли, может служить знаменитый эпиграф, предпосланный его «Discorsi».
 
   Вместе со схоластической формой рушится и форма литературная, в основе которой лежал период. В дидактических произведениях период имел скрытую силлогическую форму, то есть предложение украшали и главная и средние идеи силлогизма, что именовалось «доказательством», если тема была интеллектуальной, и «описанием», если содержание сочинения составляли только факты. Макиавелли пишет простыми предложениями, избегая каких бы то ни было украшений. Он не «описывает» и не «доказывает», он повествует или возвещает, а поэтому ухищрения, необходимые для создания периода, ему неведомы. Он убивает не только литературную форму, но форму как таковую — и это в век господства формы, когда форма была единственным божеством, которому поклонялись. Именно благодаря тому, что Макиавелли обладал новым сознанием, содержание для него — все, а форма — ничто. Точнее, в его глазах форма сама представляет собой вещь в ее истинной конкретности, то есть в том виде, в каком она существует в сознании человека или в материальном мире. Ему не важно, будет ли вещь разумной, нравственной или прекрасной, ему важно одно: чтобы она существовала в действительности. Мир устроен определенным образом, и надо принимать его таким, как он есть; незачем задаваться вопросом, может ли и должен ли он быть другим. Основа жизни, а следовательно, и науки это Nosce te ipsum, то есть знание мира в его реальности. Фантазировать, доказывать, описывать, морализировать — удел людей, оторванных от жизни, погруженных в мир воображения. Поэтому Макиавелли очищает свою прозу от малейших элементов абстракции, этики, поэзии. Взирая на мир с сознанием своего превосходства, он провозглашает: «Nil admirari» ^[11]. Ничто его не удивляет и не выводит из себя, ибо он понимает; потому же он не доказывает и не описывает, он видит и все проверяет на ощупь. Макиавелли берется за тему сразу, избегает перифраз, описательных оборотов, отступлений, многословных доводов, цветистых фраз, образных средств выражения, периодов и украшений, видя в них препятствие на пути к видению. Он избирает кратчайший, а посему прямой путь: не отвлекается сам и не отвлекает читателя. Речь его — ряд точных и лаконичных предложений и фактов; все «средние идеи», все акцидентное, эпизодическое отброшено. Макиавелли напоминает претора, который non curat de minimis (не вдается в подробности), человека, занятого серьезными вещами, у которого нет ни времени, ни желания озираться вокруг. Эта его лаконичность, стремление резюмировать главное — отнюдь не прием, подчас наблюдающийся у Тацита и всегда у Даванцати, а результат естественной ясности видения, которая делает ненужным все те «средние идеи», без коих посредственному писателю никак не добраться до вывода, результат «полновесности» описываемого предмета, благодаря которой ему нет нужды заполнять пустоты с помощью прикрас, столь любезных сердцу тугодумов. Иной раз его простота граничит с небрежностью, а сдержанность с сухостью — такова оборотная сторона его достоинств. Но только надутые педанты могут придираться к его стилю и с менторским видом качать головой, обнаружив в божественной прозе Макиавелли латинизмы, несообразности и прочие погрешности.
 
   Проза XIV века лишена органичности, у нее нет костяка, схемы, внутренней логики: в ней много чувства и воображения, но мало интеллекта. В прозе XVI века есть видимость костяка, есть даже стремление его выпятить, выражением этого стремления явился период. Но эта органичность — лишь видимость: обилие союзов, членов предложения, вводных слов плохо скрывает внутреннюю пустоту и расшатанность. Пустотой страдает не интеллект, а совесть, сознание, зараженное безразличием и скепсисом. Вот почему все силы ума направлены на внешнее, на украшательство. Самые пустые вопросы трактуются с той же серьезностью, что и важные, ибо писателю безразлично, какова тема, серьезна она или пуста. Эта серьезность лишь кажущаяся, она сугубо формальна и посему риторична: душа остается глубоко безразличной.
 
   «Галатео» и «Придворный» — лучшие прозаические произведения той эпохи. В них изображалось изысканное общество, все внимание которого было сосредоточено на внешней стороне жизни; в этом обществе, где жили Каза и Кастильоне, превыше всего ставили благовоспитанность и изысканные манеры. Даже интеллект, при всей своей зрелости отличавшийся леностью, в сочинительском искусстве ставил превыше всего благовоспитанность и манеры, иными словами, оболочку. Эта боккаччиева или цицероновская оболочка вскоре вошла в традицию и приобрела чисто подражательный характер: разум оставался безучастным. Философы еще не отказались от старых схоластических форм, поэты подражали Петрарке, а прозаики культивировали некий смешанный жанр — одновременно поэтический и риторический, внешне подражая Боккаччо. Все они страдали одной болезнью: пассивностью или безразличием интеллекта, сердца, воображения, короче говоря — души. Писатель был, но не было человека. С тех пор на работу писателя стали смотреть как на ремесло, которое предполагало владение механикой, именуемой литературной формой, при полном безучастии души: то есть человек полностью отделяется от писателя. И вот среди этого засилья риторики и поэзии появилась проза Макиавелли, предвестник современной прозы.
 
   Здесь перед нами прежде всего человек, а не писатель, вернее, писатель лишь постольку, поскольку он человек. Создается впечатление, будто Макиавелли даже не знает о существовании того общепринятого писательского искусства, которое превратилось в моду и в условность. Подчас он пробует в нем свои силы, и тогда, когда он тоже хочет быть литератором, это ему блестяще удается. Но главное в нем — человек. То, что он пишет, является непосредственным плодом его размышлений; факты и впечатления, нередко сконцентрированные в одном слове, как бы вырываются из его души. Ибо Макиавелли — человек, который мыслит и чувствует, разрушает и созидает, наблюдает и размышляет, дух его всегда активен, всегда присутствует. Его интересует сам предмет, а не его окраска, тем не менее под пером его этот предмет получается таким, каким он запечатлелся в мозгу писателя, то есть окрашенным в свои естественные тона, пропитанным иронией, грустью, возмущением, достоинством. И прежде всего дан он сам, во всей своей пластической конкретности. Проза Макиавелли ясна и полновесна, как мрамор, но мрамор, кое-где тронутый прожилками. Так писал еще великий Данте. Говоря об изменениях, которые претерпели в средние века наименования предметов и людей, он заключает: «И вот Цезари и Помпеи превратились в Петров, Матвеев».
 
   Перед вами не более чем мрамор, предмет в оголенном виде, но сколько в этом мраморе прожилок! Мы чувствуем, как много связано у Макиавелли с этим образом, как велико его восхищение Цезарями и Помпеями и как глубоко его презрение к Петрам и Матвеям; его возмущение по поводу происшедших изменений. Мы видим, с какой тщательностью он отобрал типичные имена и поставил их, будто врагов, одно против другого, видим это заключительное, энергичное «превратились», в котором содержится намек на то, что изменились не только имена, но и души.
 
   Проза Макиавелли — сухая, точная, лаконичная, богатая мыслями и «вещная» — свидетельствует о зрелом уме, освободившемся от всех элементов мистики, этики, поэзии и превратившемся в высшего руководителя мира, в логику и силу вещей, в современный фатум. Именно таков подлинный смысл мира в понимании Макиавелли. Если оставить в стороне вопрос о происхождении мира, то он предстанет перед нами таким, как он есть: борьбой человеческих сил и природы, развивающихся по своим законам. То, что называют фатумом, есть не что иное, как логика, необходимый результат действия этих сил, аппетиты, инстинкты, страсти, убеждения, фантазии, интересы, движимые и направляемые высшей силой — человеческим духом, мыслью, интеллектом. Богом Данте была любовь, сила, объединяющая разум и действие; результатом была мудрость. Бог Макиавелли — интеллект, сообщающий разум силам мира и регулирующий их; результат — наука. «Надо любить», — говорит Данте. «Надо понимать», — говорит Макиавелли. Душа (центр) Дантова мира — это сердце; душа (центр) Макиавеллиева мира — мозг. Мир Данте — это, по существу, мир мистики и этики; в мире Макиавелли царит человек и логика. Понятие добродетели меняет свое содержание. Это уже не моральное чувство, а попросту сила или энергия, душевная твердость. Чезаре Борджиа был добродетельным, ибо обладал силой, достаточной для того, чтобы действовать согласно логике, то есть, поставив себе цель, он не гнушался никакими средствами для ее достижения. А если душа мира — это мозг, то неудивительно, что проза Макиавелли от начала до конца рассудочна.
 
   Теперь мы можем понять Макиавелли применительно к его конкретным работам. История Флоренции, поданная в повествовательной форме, — это логика событий. Дино Компаньи писал взволнованно, под свежим впечатлением от случившегося; все казалось ему новым, все ранило его моральное чувство. В его хронике царит этическое начало, так же как у Данте, у Муссато, у всех тречентистов. Но Макиавелли интересует больше всего объяснение фактов, то, что движет людьми, и он ведет свой рассказ спокойно и задумчиво, как философ, толкующий о природе мира. Действующие лица обрисованы им не в момент наивысшего накала чувств и не в разгар событий: его история не драматична. Автор не присутствует ни на сцене, ни за кулисами: он у себя в кабинете; события проходят чередой перед его мысленным взором, и он старается установить их причины. Его кажущаяся апатия есть не что иное, как поглощенность философа мыслью, стремлением объяснить явления; он сосредоточен на этой мыслительной деятельности, и его не отвлекают никакие волнения, никакие впечатления. Это апатия гениального человека, который с сочувствием взирает на людей, раздираемых страстями.
 
   В «Рассуждениях» более интенсивна интеллектуальная сторона. Интеллект отходит от фактов и затем вновь возвращается к ним, чтобы почерпнуть в них силу и вдохновение. Все вращается вокруг фактов. Изложение лаконично, как будто автор вспоминает то, что всем давно известно, и спешит скорее с этим разделаться. Окончив рассказ, он сразу переходит к сути. Интеллект, как бы почерпнув новые силы из этого источника, выходит на самостоятельную дорогу, полный оригинальных мыслей, одновременно озадаченный и удовлетворенный. Чувствуется, что автор получает удовольствие от этих умственных упражнений, от этой оригинальности, от того, что он говорит такие вещи, которые рядовым людям кажутся парадоксальными. Мысли эти подобны сомкнутой шеренге, куда не проникает ничего постороннего, что могло бы нарушить порядок.
 
   Процесс мышления даже у крупных мыслителей в моменты творчества протекает бурно, поток воображения и эмоций возвещает обычно о зарождении новой идеи. Разум Макиавелли не таков: он молод, свеж и спокоен, полон сознания своей силы и недоверчив ко всему, что вне его. Отступления, образы, эффектные приемы, сравнения, кружение на одном месте, неуверенность в изложении позиции — всему этому нет места в его дисциплинированных рядах идей, подвижных и плодотворных, рожденных необычайной силой анализа и связанных неумолимой логикой. Все здесь глубоко и в то же время настолько ясно и просто, что может показаться поверхностным.
 
   В основе «Рассуждений» лежит положение, согласно которому люди «не умеют быть ни совсем хорошими, ни вовсе дурными», а посему лишены логики, лишены добродетели. Им дано желать, но они не имеют воли. Воображение, страхи, надежды, напрасные мечты, предрассудки мешают им быть решительными. Потому-то они так «склонны колебаться», предпочитают «золотую середину» и «судят по внешности».
 
   Человеческому духу свойствен стимул, или ненасытный «аппетит», который беспрерывно побуждает его к действию и движет историческим прогрессом. Вот почему люди никогда не успокаиваются на достигнутом, переходят от одного честолюбивого желания к другому, сначала защищаются, потом нападают, и чем больше у человека есть, тем больше ему хочется. Таким образом, желаниям людей нет предела, но, как их осуществить, они не знают, проявляют замешательство и нерешительность.
 
   Все сказанное об отдельной личности применимо и к человеческому коллективу, к семье, классу. По сути дела, в человеческом обществе существует лишь два класса: класс имущих и неимущих, богатых и бедных. И история есть не что иное, как вечная борьба между теми, кто имеет, и теми, кто не имеет. Различные политические системы — это попытки достигнуть равновесия между классами. Политический строй свободен, если в основе лежит «равенство». Следовательно, там, где есть «господа» или привилегированные классы, там не может быть свободы.
 
   Ясно, что никакая политическая наука или политическое искусство невозможны, если они не опираются на знание предмета, с которым им предстоит иметь дело, то есть на знание человека как отдельной личности и человеческого коллектива — класса.
 
   Поэтому значительная часть «Рассуждений» представляет собой социальный портрет народных масс или плебса, оптиматов или господ, князей, французов, немцев, испанцев отдельных людей и народов.
 
   Эти портреты — результат тонких и оригинальных наблюдений — даны выпукло и убедительно, они воссоздают «характер», то есть выявляют те силы, которые побуждают отдельных людей, целые народы или классы действовать именно так, а не иначе. Его наблюдения плод опыта, накопленного непосредственно им самим, и в этом секрет их нетленности.
 
   Поскольку в основе человеческого характера лежит такая общая для всех людей черта, как то, что они не знают предела своим желаниям или «аппетитам», а достаточной способностью осуществить их не обладают, существует несоответствие между целью и средствами: отсюда потрясения и беспорядки, наблюдаемые в истории. Вот почему политическая наука или искусство управлять и руководить людьми опирается на точность цели и действенность средств. В этой согласованности таится секрет той интеллектуальной энергии, которая делает великими людей и нации. Логика правит миром.