Первая часть этойоперациипрошласудивительной чёткостью. Джимми управлял "Полярной звездой" так, как если бы был ясный день и никакого прибоя, но после того, как Алан снова взобрался на борт на берегу Ская, Джимми глубоко вздохнул и сказал:
- Ну что ж, надеюсь, что мне придется проделывать такое не слишком часто.
Он снова вышел на середину пролива с мотором, затем стал медленно продвигаться против течения к молу на стороне большой земли. Я сказал несколько похвальных слов в его адрес и добавил, что, поскольку следующая часть программы будет хуже, я лучше возьму ответственность на себя. Я встал за штурвал, когда мы были примерно в двух кабельтовых к югу от этого мола. Рядом со мной по левому борту был один из наших работников, на правом борту был Джимми, и оба они имели гораздо лучший обзор, чем у меня через стекло рулевой рубки.
Теперь, когда я сам стал за штурвал, стало как бы темнее. Оба двигателя были на малом газу, мы шли против течения параллельно берегу на скорости около четырёх узлов. Минуту-другую спустя Джимми крикнул мне:
- Ради бога, прими левее, прибавь оборотов у правого двигателя, ты ведь не знаешь, насколько нас относит течением вправо.
Послушался бы я его тогда, и всё было бы в порядке, но в это время голос с другой стороны сказал:
- Вы идёте верно, так и держите, мы сейчас в чистой воде.
Я пошёл прежним курсом. Кажется, я помню, как страшно завопил Джимми, прежде чем мы ударились. Я не мог слушать сразу двоих, и послушался не того. Может быть, он был уставшим, так как денёк у нас был долгим и трудным, и всё же было достаточно темно, так что определить расстояние до берега было очень трудно.
Итак, во второй раз за четыре года я почувствовал болезненный толчок киля о камень, это была чуть ли не физическая боль, меня чуть ли не стошнило от стыда, когда я понял, что совершил грубейшую ошибку со всеми далеко идущими последствиями. Мы шли медленно, а сила прибоя была весьма большой, и мне подумалось, что удастся снять корабль с камня, если дать полный назад обоими двигателями, но я не учёл того, что чем быстрее было течение, тем больше камень не давал ходу. Я помню множество подробностей. Помню, когда понял, что он не стронется с места, я попробовал найти пачку сигарет, которая свалилась с полки у штурвала мне под ноги, и что прошли долгие секунды, прежде чем я сумел достать сигарету и закурить. Помню, как Джимми спрыгнул в рулевую рубку через боковой люк и сказал:
- Ты не виноват, Гейвин, - давай я налью тебе виски, и положись во всём на нас.
Он прекрасно понимал моё состояние, а я ничего не мог ему ответить. Вот так же, ещё когда я был ребёнком, я никак не мог отреагировать должным образом на какую-нибудь ситуацию. И вот я отвернулся от него, посмотрел в окно по левому борту на темнеющие на холодном светлом фоне холмы Ская и глухо сказал:
- Не хочу. Спусти, пожалуйста, шлюпку, и отправляйтесь за помощью. Я виноват, что не послушался тебя.
Так как жена нашего помощника была уже в пути на своей машине, помощи нам пришлось ждать не очень долго. Тем временем я оставался на борту один и пробовал оценить обстановку. Корабль застрял носом до середины корпуса, нос задрался вверх, но всё же киль был свободен. Вода в него не попадала, и я посчитал, что его можно будет снять буксиром за корму. Я приготовил кормовой канат, линь и стал ждать.
Прошло, вероятно, минут двадцать, ну от силы полчаса, пока прибыла помощь, но мне это время показалось значительно дольше. Буксир прошёл перед носом "Полярной звезды", моторы его ужасно шумели, и я еле расслышал, как шкипер крикнул мне:
- Бросай мне буксирный линь!
Носовой канат был не готов, так как тянуть его за нос, значило лишь ещё крепче посадить его на тот камень, куда он уже сел. Мегафона у меня не было. Я орал, вопил и показывал, что собираюсь подать ему кормовой канат. Над рёвом моторов яедва расслышал голос капитана:
- Я не слышу вас из-за двигателей. Отлив сейчас очень сильный, и нам некогда здесь торчать. Бросайте нам носовой канат, и поживее!
Кто-то из нашей команды уже вернулся на борт "Полярной звезды" к этому времени.
В полном отчаянье я призвал их в свидетели того, что считаю такое предложение катастрофическим, и если кто-то и подаст носовой канат, то это буду не я.
Я полностью отстранился от дела, пошёл вниз и сел в кормовой рубке, уставившись вниз на бледные потоки морского течения, начиная ненавидеть море ещё сильнее, чем я раньше боялся его.
Носовой буксирный канат протащил "Полярную звезду" несколько футов вперёд на камни. При этом раздался такой жуткий скрежет со стороны киля, что я понял, если до сих пор корабль был ещё не повреждён, то теперь-то уж точно. После этого уже больше ничего нельзя было сделать, и лишь несколько часов спустя наступил прилив и снял его с мели. И нельзя сказать, что виноват был спасатель, у него просто не было времени как следует оценить обстановку.
Когда вода ушла с отливом, корабль стал крениться на бок, но так как днище у него почти плоское, он так и не достиг критического угла. Было очень холодно, а застёжки моей штормовки все сломались у ворота. Постепенно горы стали принимать свои подлинные очертания на фоне бледно-зелёного неба. При максимальном отливе позади нас показалась длинная гряда блестевших водорослями камней, камней, над которыми мы прошли буквально в нескольких сантиметрах. Весь последний кабельтов нашего пути мы прошли метров на тридцать ближе к берегу, чем следовало.
Я прождал на борту весь долгий холодный серый рассвет до тех пор, пока прилив, наконец, не поднял корабль, и его затем отбуксировали на север на судоремонтный завод в Кайл-оф- Лохалше.
11 БОРЬБА
Чем был бы мир, воды лишенный И запустенья? Пусть они будут, О, пусть они будут, запустенье и вода, Да здравствует вода и запустенье!
Однажды в начале августа, всего лишь неделю или две после катастрофы "Полярной звезды", к нам заглянул участковый по вопросу о проверке лицензий на право владения оружием. Любое посещение Камусфеарны из внешнего мира независимо от официального положения визитёра становится событием, так какпришельцу пришлось протопать изрядное расстояние под гору из Друимфиаклаха, и было бы негостеприимно не предложить ему угощения, прежде чем он отправится назад по крутому и обрывистому косогору обратно к дороге. Итак, покончив с делом, мы выпили, посидели и поговорили некоторое время. Где-то примерно через полчаса я почувствовал боль в животе, но она была не очень сильной, и я подумал, что пройдёт сама. Но к тому времени, как участковый ушёл, боль всё нарастала и стала такой, какой я ещё никогда не испытывал. Во время войны у меня была дуоденальная язва, но она никогда не обострялась, и я никогда не испытывал такой боли. Я был в доме один и стал искать со всё возрастающим отчаянием какого-либо лекарства, но ничего не нашёл. Оказалось, что это единственный медикамент, которого у меня не было среди довольно объёмистых аптечек, с которыми я путешествовал по Северной Африке. Я был преисполнен решимости перебороть всё это, так как в ближайшем будущем мне нужно было проходить медицинскую комиссию для страхования жизни, и если бы я теперь вызвал врача, все мои планы рухнули бы. С таким же успехом могла бы сопротивляться мышь тигру.
Через час все надежды на то, что я смогу пережить такую бурю сам по себе, улетучились. Боль у меня была настолько острой, что я еле дотащился до телефона.
У нас был новый участковый врач, и я с ним ещё не виделся. Когда я, согнувшись от боли, набрал номер, то подумал, что у нас будет прелюбопытное знакомство. Мне ответил дружелюбный, бодрый и компетентный голос, и я с трудом проговорил заранее отрепетированное.
- Доктор Данлоп! Мы с вами незнакомы, но я пациент вашего участка. Меня зовут Гейвин Максвелл, я живу в Камусфеарне, на берегу рядом с Друимфиаклахом.
- Да, - ответил он. - Я знаю, где вы живёте, чем могу быть полезен?
Я помню, как долго мне потребовалось, чтобы ответить. Помню кучу бумаг на столе передо мной, все они расплывались, так как я дальнозоркий, а в последние полчаса куда-то задевал очки. Помню, что в окне я видел на фоне голубого небаодинокого ворона, кружащего высоко над полем, и его гортанный крик ритмично сливался с прыжком вбок. Боль была настолько сильной, что я почти не мог говорить.
Вновь послышался голос врача, но на этот раз совсем неофициально, как будто бы мы были старыми друзьями:
Не торопитесь, но всё-таки скажите, что с вами.
Я ответил:
- Точно не знаю, но, кажется, у меня прободная дуоденальная язва. Я ничего не ел вот уж восемнадцать часов, так что перитонита, возможно нет, - но я не очень-то ясно мыслю сейчас.
- Я приеду к вам как можно скорей. Ложитесь и не двигайтесь, пока я не приду.
Он говорил, как будто бы у него не было других пациентов, никаких других обязанностей, никаких собственных забот. Как будто бы ему не предстояло путешествие в пять миль на машине и затем пешком под гору не идти.
По прибытии он дал мне морфию и сказал, что вернётся через четыре часа. Так произошло моё первое знакомство с доктором Тони Данлопом, ещё молодым человеком, женатым и с маленькими детьми, который до этого побывал в суровых условиях стран Западной Африки и, наконец, выбрал, как и Гейвин Браун, удалённый сельский участок, где его исключительные личные качества и понимание каждого из своих пациентов полностью раскрыло его широкие возможности. Это человек обширных и разнообразных интересов, глубоко образованный, и уже тогда япожалел, что наша первая встреча не произошла при более благоприятных обстоятельствах.
Он вернулся в семь часов вечера, и к тому времени я почти уж не мог разговаривать. Боль стала настолько острой, что я уж почти не отдавал себе отчёта в том, что говорю. Максимум, что я мог выдать, было:
- Доктор, мне хотелось бы знать, возможен ли летальный исход, ибо если это так, то мне сначала надо кое-что сделать: подписать документы и прочее.
Он ответил:
- Нет, не думаю, по крайней мере надеюсь, что это не так, и полагаю, что я прав.
Нам нужно быстро доставить вас в больницу. Сейчас я вам дам ещё морфию, но это будет последний раз, иначе врачи в Инвернессе не смогут поставить правильного диагноза, так как симптомы будут смазаны болеутоляющими средствами. Ваши работники вернулись домой и сейчас они сооружают носилки. Вас поднимут в гору в вашем "Лэндровере" на этих носилках, а в деревне перенесут в мою машину, где сиденья откидываются и можно лежать. У нас впереди восемьдесят миль пути, я позвонил, чтобы скорая помощь встретила нас на полдороге, или где получится.
Если повезёт, вы будете в больнице к полуночи.
И вот меня вынесли на самодельных носилках и повезли вверх по ухабистой дороге в Друимфиаклах. Никогда не забуду этого пути по заброшенной и пустой в то время дороге. В деревне меня перегрузили со всевозможными предосторожностями из "Лэндровера" в машину доктора. Это было долгое путешествие в ночи, то ли от боли, то ли от морфия, а может и от того и другого вместе я стал очень говорлив, помню, я очень много болтал. Помню также, что доктор ехал очень быстро ивесьма умело. Мы встретились со скорой помощью в нескольких милях к западу от Инвермористона. Я попросил ещё дозу морфия на последний отрезок пути, но мне мягко, но решительно отказали. В больницу в Инвернесс я прибыл в час ночи.
Где-то полтора суток спустя хирург, человек с очень хорошей репутацией среди медиков и преисполненный личного обаяния, показал мне рентгеновские снимки.
- Вот это, сказал он, - резкое обострение язвенной болезни, возможно, весьма застарелой. Я хочу вам дать ясно понять, какой у вас выбор. Первое, что я вам и рекомендую, - это остаться здесь, и я вам сделаю операцию, частичную гастректомию, подробности изложу позднее. Второе- остаться здесь на лечение сроком около двух месяцев, без операции. Но, как вы мне говорили, у вас очень много дел до самого ноября, то есть, конечно, и третий возможный вариант. Вы теперь можете, полностью сознавая всюопасностьположения,отдохнув день-другой здесь, отправиться домой и вернуться сюда на операцию в ноябре. Если вы выберите последний путь, то мне бы хотелось выслушать ваши заверения в том, что вы действительно вернётесь в ноябре.
Мне это показалось единственно возможным вариантом, и я так и ответил, хоть мне и очень не понравилась мысль об ещё одной внутриполостной операции.
Каких-нибудь несколько часов после этого разговора, пока я ещё был в больнице, мне позвонили из Лондона. Собиралось заседание совета компании, образованной для устройства моих дел, заседание, на котором мне нужно было присутствовать.
Звонивший, сопредседатель, туманно сообщил мне кое-что. Выяснилось, что из-за ошибок в бухгалтерии финансовое положение компании далеко не такое, как мы себе это представляли. Доходы покрывали расходы, но не намного, и на этом заседании было показано, что содержание дома в Камусфеарне и выдр обходится в 7000 фунтов стерлингов в год. Новый директор, бизнесмен в отставке, рекомендовал немедленно продать все ценные бумаги компании, включая оба маяка, и даже из-за нечёткого понимания, что есть чьё, некоторые из моих собственных.
Такая политика показалась мне не очень изящной. Отказываться от битвы ещё до того, как нанесён удар, так как выяснилось, что силы противника почти равны нашим. Например, ни один из маяков, на которые мы потратили так много денег, не был заложен, и нам удалось сдать их под воскресные мероприятия группам отдыхающих за 65 фунтов стерлингов в неделю каждый. (Эта сумма может показаться чрезмерной, но она сводилась к менее чем по 10 фунтов на человека, при этом они пользовались лодками, моторами и частным островом). Именно эти соображения прежде всего вертелись у меня в голове, хотя, несомненно, подсознательно я понимал, что потеря маяков будет означать конец лелеемого мной гагачьего проекта, а в то время мне казалось, что ничто уж в моей жизни не сможет заменить его.
Итак, я ответил, что не согласен, что на следующий же день возвращаюсь в Камусфеарну, временно возьму на себя обязанности исполнительного директора и попробую восстановить финансовую стабильность. Снова мышь и тигр.
Когда я вернулся и сообщил местному врачу о своём решении, он ответил:
- Что ж, это, конечно, новый способ лечения дуоденальной язвы, но у меня самого была язва, и выяснилось, что они лучше всего заживают при диете из острых жарких и большого количества спиртного, что вряд ли можно считать стандартным лечением.
Желаю вам успеха.
В Камусфеарну я вернулся 4 августа в воинственном настроении. Бороться мне нужно было двояко: умственно и физически. Я был преисполнен решимости как решить финансовые вопросы, так и тем временем закончить в срок книгу "Владыки Атласа", а также восстановить своё физическое здоровье и активность до такой степени, какая у меня была до аварии с "Лэндровером". Это была грандиозная программа, в которой временные сроки явно не стыковались.
Первым делом как исполнительный директор я попробовал было сдать маяки под залог. Все, с кем я разговаривал по этому поводу, заверяли меня, что это довольно просто, но оказалось не так. Несколько раз переговоры вродебыужезавершались успешно, и вдруг всё рушилось. И посредников было так много, что мне даже не удалось установить, какое же звено в цепи лопнуло. Суть дела состояла в том, что дома, как бы прочно и прекрасно они ни были построены, находились на островах, и это, несмотря на их привлекательность в качестве домов отдыха, было главным препятствием для любого желающего взять их под залог. Тем временем я выяснил, что, хотя на заседании Совета положение оказалось довольно плачевным, худшее ещё было впереди, так как список кредиторов был ещё далеко не исчерпан. Прибывали всё новые и новые счета, о которых директора и понятия не имели, но даже при такой их лавине, доходы на бумаге всё-таки превышали расходы.
Я полностью закрыл небольшую контору в Лондоне, которая, как это ни странно, давала нам долгов на 3000 фунтов в год. Этот совершенно непропорциональный расход был преобразован путём сдачи помещения в найм за несколько фунтов в неделю в небольшой, но всё-таки источник дохода. Проделав это, я, в стремлении выиграть время, сделал одну величайшую глупость. Я отдал всё оставшееся от матери наследство в уплату наиболее настойчивым кредиторам компании. Фактически я был одним из мелкихдержателей акций в компании, и это был мой первый капитал, появившийся у меня со времени закрытия Рыболовецкого хозяйства на акул острова Соэй восемнадцать лет тому назад. С тех пор я всё время перебивался с хлеба на квас, вначале подрабатывая художником-портретистом, а затем писателем, и я не мог никуда ничего вкладывать, так как твердого дохода у меня не было. Теперь же, когда компания зарегистрирована на моё имя, а не имела какое-нибудь приличное, но неприметное, анонимное название, не связанное со мной, я и посчитал, что у меня нет выбора, кроме как воспользоваться своими собственными деньгами для выплаты долга. Мне говорили, что такие действия свидетельствуют об отсутствии элементарных деловых качеств, но я лишь могу повторить, что считал тогда, да и сейчас полагаю, что у меня не было другого выхода. В результате, однако, я лишь стал бедным лично, трудности у компании остались, а кредиторы так и не оценили моего чувства моральной ответственности. Для большинства из них только деньги имели значение, а откуда они берутся - неважно. Я точно знаю, что многие из них считали, что мои личные ресурсы почти неисчерпаемы, и если я не платил немедленно кредиторам компании, то это воспринималось как моя личная скаредность. Вот так я истратил свой последний капитал, какой у меня когда-либо бывал, и винить тут, кроме себя самого, некого.
Я в действительности оказался в положении друга, который забыл о счете торговца, во время своего отсутствия в доме, и оставил там лишь молодую женщину-француженку со своей семилетней дочерью. Перед ними предстали три свирепого вида личности, которые, если верить письменному свидетельству их руководителя, говорили на никому неизвестном языке. Из его двух зловещих подручных, которые брюзжали и бормотали вслед за ним, один был плотным горбуном с черной нашлёпкой на левом глазу, а другой был тощ как былинка и косолап.
Француженка смотрела на эту рычащую волкоподобную троицу со значительной тревогой, так как после совершения какого-то кабалистического словесного ритуала у дверей они начали шнырять по дому, испуская время от времени в унисон громкие вопли. Сам шериф позже описал этот случай в своём неподражаемом стиле, который он озаглавил "Табель о наложении ареста на имущество". Читая его следует помнить о скромных познаниях в английском языке бедной француженки.
Я, длань закона, действуя по выписке из постановления, содержащегося в судебном журнале шерифа, где имеется "Ордер о наложении ареста на имущество", датированного... дня, ...месяца, зарегистрированного ...года одна тысяча девятьсотшестьдесят... вместе с исполнительным листом и уведомлением, срок которого должным образом истёк ... дня, ...месяца, одна тысяча девятьсот шестьдесят.... года, ВОШЁЛ, с понятыми и оценщиками, поименованными и означенными ( к сожалению этот том дела не иллюстрирован) в помещение, занимаемое или находящееся во владении Х, на сём самом месте, трижды провозгласив: "Слушайте!", затем публично огласил вышепоименованное извлечение об описи подлежащего аресту имущества, потребовал уплатить причитающуюся сумму, с учётом процентов и издержек, при этом не было сделано ни уплаты, ни предложения об оной, -именем Её Величества и властью шерифа указанного округа, налагаю арест на имущество, принадлежности и вещи, перечисленные ниже и принадлежащие вышеуказанному Х,(к сожалению, онналожил арест в том числе и на вещи, не принадлежавшие Х, что привело его к бесконечным хлопотам). К описи оного я привлёк к делу А и В (его верных приспешников) в качестве понятых, которые согласившись на это и принеся присягу de fideli administratione, приведённую мной, конкретно осмотрели имущество, принадлежности и вещи, поименованные ниже, и оба единогласно оценили их соответствующей суммой, как-то:
(Здесь следует перечень, включающий некоторые ценные антикварные предметы мебели, оценённые в 1 фунт стерлингов).
Затем я сделал три предложения вернуть вышеупомянутое имущество, принадлежности и вещи, описанные надлежащим образом вышеозначенному Х или любому другому лицу от его имени, кто согласился бы оплатить долги и издержки, или же сумму, в которую оценены это имущество, принадлежности и вещи. Но так как никто не откликнулся на данное предложение (бедная Жизель к этому времени заперлась в ванной) и никто не захотел признать имущество, принадлежности и вещи своими, я, в силу вышеупомянутых распоряжений, отметил, постановил, и провозгласил дело об описи считать завершенным, и арест имущества исполненным по всем статьям закона, всё это имущество, принадлежности и вещи отныне переходят в собственность истца, но я постановляю, чтобы всё это имущество оставалось в распоряжении вышеозначенного Х там, где оно описано, до тех пор, пока не будет получено решение шерифа о его распродаже. И настоящим уведомляю вышеозначенного Х и всех остальных, к кому это может иметь отношение, что любое лицо или лица, которые посягнут на него или попытаются вынести это имущество, принадлежности и вещи вопреки закону, будут подлежать задержанию, пока не вернут взятое или же уплатят двойную стоимость имущества, оценённого согласно описи. Всё это я совершил в присутствии оценщиков и понятых, находившихся в это время в данном помещении.
И пробормотав, без сомнения, свои средневековые заклинания и испустив грубые взрывы судебного смеха, эта возмутительная компания зашаркала прочь по дорожке, наводя на мысль о грозных конфискациях и незаконных отчуждениях имущества в былые дни.
Судебный исполнитель: "А помните, как я делал опись шкур белого медведя у герцогини Кроматри? Ха-ха!"
Первый понятой: "Да, ей-богу, это было хорошенькое дельце. Вам не пришлось тогда долго описывать."
Судебный исполнитель: "Да, не пришлось..., в то самое утро, после завтрака".
Первый понятой: "Вот выношу судебное постановление! Да, вы сильны в этом деле! И взяв к тому же так мало из существенного!"
Второй понятой: "А как вы чихнули три раза, когда произносили: "Слушайте!", и пришлось начинать всё сначала? Они почти слились в один, ей-богу!"
Судебный исполнитель: "Ну, это не ваше дело. А касательно того прискорбного случая, когда вы сбились с ритма? Слово "шиллингов" прозвучало в полной тишине, когда мы уже закончили говорить. И мне пришлось воспользоваться тростью жильца в качестве дирижёрской палочки."
Второй понятой: "А я именем закона включил эту трость в опись. Ей-богу, полагаю, что, воспользовавшись ею, вы совершили противозаконное действие!"
Судебный исполнитель: Если это и было так, то это было лучшее из всех противозаконных действий! Ха-ха! Но вам не следовало включать её в опись, по крайней мере, именем закона.Вы лучше всего делаете опись тогда, когда у вас есть аппетит, ну, как во время еды. Я уже двадцать лет занимаюсь этим делом и знаю, что доставляет больше всего удовлетворения, как, например, посреди белого ковра у герцогини Кроматри".
Второй понятой морщится и произносит какую-то грозную фразу, которую можно истолковать как "de fideli administratione officii".
Первый понятой: "А мне нравится делать описи!"
Судебный исполнитель: "Но ведь не здесь же, на улице. Вот тут в четверти мили дальше по дороге есть один дом, у них там, кажется, есть персидские ковры."
Их голоса стали затихать. Жизель с девочкой, дрожа, выходит из ванной.
Девочка: "Ушли!"
Француженка (по-французски): "Да, ушли, но ты только посмотри, что они тут натворили! Понять не могу, из-за чеговсё это? И что значит это слово:
"Слушайте!" ? Может, они сошли с ума? А наш хозяин, что он скажет, когда вернётся? Думаю, он мне задаст!
Удаляющийся хор исполнителей, поющих в темноте на мотив "Deutschland Uber Alles":
"Опись, опись, ей же богу, Пусть наши голоса звучат как один Касательно "СЛУШАЙТЕ" и истца, Мы присуждаем, провозглашаем, постановляем!"
В это же время у меня шла напряжённая борьба с адвокатами, которые завели на меня дело по обвинению в клевете на Аллиату. Их иск показался мне чрезмерно завышенным, я несколько раз запрашивал, но подробного изложения пунктов счета так и не получил. И вначале я не ведал, как мне следовало действовать: то ли отдать счёт в юридическое общество (которое могло бы определить его разумность или наоборот), то ли в суд, который бы "таксировал" его (опротестовал и, возможно, снизил бы сумму). Эта битва тянулась более полутора лет и закончилась только тогда, когда я нанял своих адвокатов, которые оспорили их действия. Мы "таксировали" счёт в суде, и это привело к тому, что его снизили почти на треть.
- Ну что ж, надеюсь, что мне придется проделывать такое не слишком часто.
Он снова вышел на середину пролива с мотором, затем стал медленно продвигаться против течения к молу на стороне большой земли. Я сказал несколько похвальных слов в его адрес и добавил, что, поскольку следующая часть программы будет хуже, я лучше возьму ответственность на себя. Я встал за штурвал, когда мы были примерно в двух кабельтовых к югу от этого мола. Рядом со мной по левому борту был один из наших работников, на правом борту был Джимми, и оба они имели гораздо лучший обзор, чем у меня через стекло рулевой рубки.
Теперь, когда я сам стал за штурвал, стало как бы темнее. Оба двигателя были на малом газу, мы шли против течения параллельно берегу на скорости около четырёх узлов. Минуту-другую спустя Джимми крикнул мне:
- Ради бога, прими левее, прибавь оборотов у правого двигателя, ты ведь не знаешь, насколько нас относит течением вправо.
Послушался бы я его тогда, и всё было бы в порядке, но в это время голос с другой стороны сказал:
- Вы идёте верно, так и держите, мы сейчас в чистой воде.
Я пошёл прежним курсом. Кажется, я помню, как страшно завопил Джимми, прежде чем мы ударились. Я не мог слушать сразу двоих, и послушался не того. Может быть, он был уставшим, так как денёк у нас был долгим и трудным, и всё же было достаточно темно, так что определить расстояние до берега было очень трудно.
Итак, во второй раз за четыре года я почувствовал болезненный толчок киля о камень, это была чуть ли не физическая боль, меня чуть ли не стошнило от стыда, когда я понял, что совершил грубейшую ошибку со всеми далеко идущими последствиями. Мы шли медленно, а сила прибоя была весьма большой, и мне подумалось, что удастся снять корабль с камня, если дать полный назад обоими двигателями, но я не учёл того, что чем быстрее было течение, тем больше камень не давал ходу. Я помню множество подробностей. Помню, когда понял, что он не стронется с места, я попробовал найти пачку сигарет, которая свалилась с полки у штурвала мне под ноги, и что прошли долгие секунды, прежде чем я сумел достать сигарету и закурить. Помню, как Джимми спрыгнул в рулевую рубку через боковой люк и сказал:
- Ты не виноват, Гейвин, - давай я налью тебе виски, и положись во всём на нас.
Он прекрасно понимал моё состояние, а я ничего не мог ему ответить. Вот так же, ещё когда я был ребёнком, я никак не мог отреагировать должным образом на какую-нибудь ситуацию. И вот я отвернулся от него, посмотрел в окно по левому борту на темнеющие на холодном светлом фоне холмы Ская и глухо сказал:
- Не хочу. Спусти, пожалуйста, шлюпку, и отправляйтесь за помощью. Я виноват, что не послушался тебя.
Так как жена нашего помощника была уже в пути на своей машине, помощи нам пришлось ждать не очень долго. Тем временем я оставался на борту один и пробовал оценить обстановку. Корабль застрял носом до середины корпуса, нос задрался вверх, но всё же киль был свободен. Вода в него не попадала, и я посчитал, что его можно будет снять буксиром за корму. Я приготовил кормовой канат, линь и стал ждать.
Прошло, вероятно, минут двадцать, ну от силы полчаса, пока прибыла помощь, но мне это время показалось значительно дольше. Буксир прошёл перед носом "Полярной звезды", моторы его ужасно шумели, и я еле расслышал, как шкипер крикнул мне:
- Бросай мне буксирный линь!
Носовой канат был не готов, так как тянуть его за нос, значило лишь ещё крепче посадить его на тот камень, куда он уже сел. Мегафона у меня не было. Я орал, вопил и показывал, что собираюсь подать ему кормовой канат. Над рёвом моторов яедва расслышал голос капитана:
- Я не слышу вас из-за двигателей. Отлив сейчас очень сильный, и нам некогда здесь торчать. Бросайте нам носовой канат, и поживее!
Кто-то из нашей команды уже вернулся на борт "Полярной звезды" к этому времени.
В полном отчаянье я призвал их в свидетели того, что считаю такое предложение катастрофическим, и если кто-то и подаст носовой канат, то это буду не я.
Я полностью отстранился от дела, пошёл вниз и сел в кормовой рубке, уставившись вниз на бледные потоки морского течения, начиная ненавидеть море ещё сильнее, чем я раньше боялся его.
Носовой буксирный канат протащил "Полярную звезду" несколько футов вперёд на камни. При этом раздался такой жуткий скрежет со стороны киля, что я понял, если до сих пор корабль был ещё не повреждён, то теперь-то уж точно. После этого уже больше ничего нельзя было сделать, и лишь несколько часов спустя наступил прилив и снял его с мели. И нельзя сказать, что виноват был спасатель, у него просто не было времени как следует оценить обстановку.
Когда вода ушла с отливом, корабль стал крениться на бок, но так как днище у него почти плоское, он так и не достиг критического угла. Было очень холодно, а застёжки моей штормовки все сломались у ворота. Постепенно горы стали принимать свои подлинные очертания на фоне бледно-зелёного неба. При максимальном отливе позади нас показалась длинная гряда блестевших водорослями камней, камней, над которыми мы прошли буквально в нескольких сантиметрах. Весь последний кабельтов нашего пути мы прошли метров на тридцать ближе к берегу, чем следовало.
Я прождал на борту весь долгий холодный серый рассвет до тех пор, пока прилив, наконец, не поднял корабль, и его затем отбуксировали на север на судоремонтный завод в Кайл-оф- Лохалше.
11 БОРЬБА
Чем был бы мир, воды лишенный И запустенья? Пусть они будут, О, пусть они будут, запустенье и вода, Да здравствует вода и запустенье!
Однажды в начале августа, всего лишь неделю или две после катастрофы "Полярной звезды", к нам заглянул участковый по вопросу о проверке лицензий на право владения оружием. Любое посещение Камусфеарны из внешнего мира независимо от официального положения визитёра становится событием, так какпришельцу пришлось протопать изрядное расстояние под гору из Друимфиаклаха, и было бы негостеприимно не предложить ему угощения, прежде чем он отправится назад по крутому и обрывистому косогору обратно к дороге. Итак, покончив с делом, мы выпили, посидели и поговорили некоторое время. Где-то примерно через полчаса я почувствовал боль в животе, но она была не очень сильной, и я подумал, что пройдёт сама. Но к тому времени, как участковый ушёл, боль всё нарастала и стала такой, какой я ещё никогда не испытывал. Во время войны у меня была дуоденальная язва, но она никогда не обострялась, и я никогда не испытывал такой боли. Я был в доме один и стал искать со всё возрастающим отчаянием какого-либо лекарства, но ничего не нашёл. Оказалось, что это единственный медикамент, которого у меня не было среди довольно объёмистых аптечек, с которыми я путешествовал по Северной Африке. Я был преисполнен решимости перебороть всё это, так как в ближайшем будущем мне нужно было проходить медицинскую комиссию для страхования жизни, и если бы я теперь вызвал врача, все мои планы рухнули бы. С таким же успехом могла бы сопротивляться мышь тигру.
Через час все надежды на то, что я смогу пережить такую бурю сам по себе, улетучились. Боль у меня была настолько острой, что я еле дотащился до телефона.
У нас был новый участковый врач, и я с ним ещё не виделся. Когда я, согнувшись от боли, набрал номер, то подумал, что у нас будет прелюбопытное знакомство. Мне ответил дружелюбный, бодрый и компетентный голос, и я с трудом проговорил заранее отрепетированное.
- Доктор Данлоп! Мы с вами незнакомы, но я пациент вашего участка. Меня зовут Гейвин Максвелл, я живу в Камусфеарне, на берегу рядом с Друимфиаклахом.
- Да, - ответил он. - Я знаю, где вы живёте, чем могу быть полезен?
Я помню, как долго мне потребовалось, чтобы ответить. Помню кучу бумаг на столе передо мной, все они расплывались, так как я дальнозоркий, а в последние полчаса куда-то задевал очки. Помню, что в окне я видел на фоне голубого небаодинокого ворона, кружащего высоко над полем, и его гортанный крик ритмично сливался с прыжком вбок. Боль была настолько сильной, что я почти не мог говорить.
Вновь послышался голос врача, но на этот раз совсем неофициально, как будто бы мы были старыми друзьями:
Не торопитесь, но всё-таки скажите, что с вами.
Я ответил:
- Точно не знаю, но, кажется, у меня прободная дуоденальная язва. Я ничего не ел вот уж восемнадцать часов, так что перитонита, возможно нет, - но я не очень-то ясно мыслю сейчас.
- Я приеду к вам как можно скорей. Ложитесь и не двигайтесь, пока я не приду.
Он говорил, как будто бы у него не было других пациентов, никаких других обязанностей, никаких собственных забот. Как будто бы ему не предстояло путешествие в пять миль на машине и затем пешком под гору не идти.
По прибытии он дал мне морфию и сказал, что вернётся через четыре часа. Так произошло моё первое знакомство с доктором Тони Данлопом, ещё молодым человеком, женатым и с маленькими детьми, который до этого побывал в суровых условиях стран Западной Африки и, наконец, выбрал, как и Гейвин Браун, удалённый сельский участок, где его исключительные личные качества и понимание каждого из своих пациентов полностью раскрыло его широкие возможности. Это человек обширных и разнообразных интересов, глубоко образованный, и уже тогда япожалел, что наша первая встреча не произошла при более благоприятных обстоятельствах.
Он вернулся в семь часов вечера, и к тому времени я почти уж не мог разговаривать. Боль стала настолько острой, что я уж почти не отдавал себе отчёта в том, что говорю. Максимум, что я мог выдать, было:
- Доктор, мне хотелось бы знать, возможен ли летальный исход, ибо если это так, то мне сначала надо кое-что сделать: подписать документы и прочее.
Он ответил:
- Нет, не думаю, по крайней мере надеюсь, что это не так, и полагаю, что я прав.
Нам нужно быстро доставить вас в больницу. Сейчас я вам дам ещё морфию, но это будет последний раз, иначе врачи в Инвернессе не смогут поставить правильного диагноза, так как симптомы будут смазаны болеутоляющими средствами. Ваши работники вернулись домой и сейчас они сооружают носилки. Вас поднимут в гору в вашем "Лэндровере" на этих носилках, а в деревне перенесут в мою машину, где сиденья откидываются и можно лежать. У нас впереди восемьдесят миль пути, я позвонил, чтобы скорая помощь встретила нас на полдороге, или где получится.
Если повезёт, вы будете в больнице к полуночи.
И вот меня вынесли на самодельных носилках и повезли вверх по ухабистой дороге в Друимфиаклах. Никогда не забуду этого пути по заброшенной и пустой в то время дороге. В деревне меня перегрузили со всевозможными предосторожностями из "Лэндровера" в машину доктора. Это было долгое путешествие в ночи, то ли от боли, то ли от морфия, а может и от того и другого вместе я стал очень говорлив, помню, я очень много болтал. Помню также, что доктор ехал очень быстро ивесьма умело. Мы встретились со скорой помощью в нескольких милях к западу от Инвермористона. Я попросил ещё дозу морфия на последний отрезок пути, но мне мягко, но решительно отказали. В больницу в Инвернесс я прибыл в час ночи.
Где-то полтора суток спустя хирург, человек с очень хорошей репутацией среди медиков и преисполненный личного обаяния, показал мне рентгеновские снимки.
- Вот это, сказал он, - резкое обострение язвенной болезни, возможно, весьма застарелой. Я хочу вам дать ясно понять, какой у вас выбор. Первое, что я вам и рекомендую, - это остаться здесь, и я вам сделаю операцию, частичную гастректомию, подробности изложу позднее. Второе- остаться здесь на лечение сроком около двух месяцев, без операции. Но, как вы мне говорили, у вас очень много дел до самого ноября, то есть, конечно, и третий возможный вариант. Вы теперь можете, полностью сознавая всюопасностьположения,отдохнув день-другой здесь, отправиться домой и вернуться сюда на операцию в ноябре. Если вы выберите последний путь, то мне бы хотелось выслушать ваши заверения в том, что вы действительно вернётесь в ноябре.
Мне это показалось единственно возможным вариантом, и я так и ответил, хоть мне и очень не понравилась мысль об ещё одной внутриполостной операции.
Каких-нибудь несколько часов после этого разговора, пока я ещё был в больнице, мне позвонили из Лондона. Собиралось заседание совета компании, образованной для устройства моих дел, заседание, на котором мне нужно было присутствовать.
Звонивший, сопредседатель, туманно сообщил мне кое-что. Выяснилось, что из-за ошибок в бухгалтерии финансовое положение компании далеко не такое, как мы себе это представляли. Доходы покрывали расходы, но не намного, и на этом заседании было показано, что содержание дома в Камусфеарне и выдр обходится в 7000 фунтов стерлингов в год. Новый директор, бизнесмен в отставке, рекомендовал немедленно продать все ценные бумаги компании, включая оба маяка, и даже из-за нечёткого понимания, что есть чьё, некоторые из моих собственных.
Такая политика показалась мне не очень изящной. Отказываться от битвы ещё до того, как нанесён удар, так как выяснилось, что силы противника почти равны нашим. Например, ни один из маяков, на которые мы потратили так много денег, не был заложен, и нам удалось сдать их под воскресные мероприятия группам отдыхающих за 65 фунтов стерлингов в неделю каждый. (Эта сумма может показаться чрезмерной, но она сводилась к менее чем по 10 фунтов на человека, при этом они пользовались лодками, моторами и частным островом). Именно эти соображения прежде всего вертелись у меня в голове, хотя, несомненно, подсознательно я понимал, что потеря маяков будет означать конец лелеемого мной гагачьего проекта, а в то время мне казалось, что ничто уж в моей жизни не сможет заменить его.
Итак, я ответил, что не согласен, что на следующий же день возвращаюсь в Камусфеарну, временно возьму на себя обязанности исполнительного директора и попробую восстановить финансовую стабильность. Снова мышь и тигр.
Когда я вернулся и сообщил местному врачу о своём решении, он ответил:
- Что ж, это, конечно, новый способ лечения дуоденальной язвы, но у меня самого была язва, и выяснилось, что они лучше всего заживают при диете из острых жарких и большого количества спиртного, что вряд ли можно считать стандартным лечением.
Желаю вам успеха.
В Камусфеарну я вернулся 4 августа в воинственном настроении. Бороться мне нужно было двояко: умственно и физически. Я был преисполнен решимости как решить финансовые вопросы, так и тем временем закончить в срок книгу "Владыки Атласа", а также восстановить своё физическое здоровье и активность до такой степени, какая у меня была до аварии с "Лэндровером". Это была грандиозная программа, в которой временные сроки явно не стыковались.
Первым делом как исполнительный директор я попробовал было сдать маяки под залог. Все, с кем я разговаривал по этому поводу, заверяли меня, что это довольно просто, но оказалось не так. Несколько раз переговоры вродебыужезавершались успешно, и вдруг всё рушилось. И посредников было так много, что мне даже не удалось установить, какое же звено в цепи лопнуло. Суть дела состояла в том, что дома, как бы прочно и прекрасно они ни были построены, находились на островах, и это, несмотря на их привлекательность в качестве домов отдыха, было главным препятствием для любого желающего взять их под залог. Тем временем я выяснил, что, хотя на заседании Совета положение оказалось довольно плачевным, худшее ещё было впереди, так как список кредиторов был ещё далеко не исчерпан. Прибывали всё новые и новые счета, о которых директора и понятия не имели, но даже при такой их лавине, доходы на бумаге всё-таки превышали расходы.
Я полностью закрыл небольшую контору в Лондоне, которая, как это ни странно, давала нам долгов на 3000 фунтов в год. Этот совершенно непропорциональный расход был преобразован путём сдачи помещения в найм за несколько фунтов в неделю в небольшой, но всё-таки источник дохода. Проделав это, я, в стремлении выиграть время, сделал одну величайшую глупость. Я отдал всё оставшееся от матери наследство в уплату наиболее настойчивым кредиторам компании. Фактически я был одним из мелкихдержателей акций в компании, и это был мой первый капитал, появившийся у меня со времени закрытия Рыболовецкого хозяйства на акул острова Соэй восемнадцать лет тому назад. С тех пор я всё время перебивался с хлеба на квас, вначале подрабатывая художником-портретистом, а затем писателем, и я не мог никуда ничего вкладывать, так как твердого дохода у меня не было. Теперь же, когда компания зарегистрирована на моё имя, а не имела какое-нибудь приличное, но неприметное, анонимное название, не связанное со мной, я и посчитал, что у меня нет выбора, кроме как воспользоваться своими собственными деньгами для выплаты долга. Мне говорили, что такие действия свидетельствуют об отсутствии элементарных деловых качеств, но я лишь могу повторить, что считал тогда, да и сейчас полагаю, что у меня не было другого выхода. В результате, однако, я лишь стал бедным лично, трудности у компании остались, а кредиторы так и не оценили моего чувства моральной ответственности. Для большинства из них только деньги имели значение, а откуда они берутся - неважно. Я точно знаю, что многие из них считали, что мои личные ресурсы почти неисчерпаемы, и если я не платил немедленно кредиторам компании, то это воспринималось как моя личная скаредность. Вот так я истратил свой последний капитал, какой у меня когда-либо бывал, и винить тут, кроме себя самого, некого.
Я в действительности оказался в положении друга, который забыл о счете торговца, во время своего отсутствия в доме, и оставил там лишь молодую женщину-француженку со своей семилетней дочерью. Перед ними предстали три свирепого вида личности, которые, если верить письменному свидетельству их руководителя, говорили на никому неизвестном языке. Из его двух зловещих подручных, которые брюзжали и бормотали вслед за ним, один был плотным горбуном с черной нашлёпкой на левом глазу, а другой был тощ как былинка и косолап.
Француженка смотрела на эту рычащую волкоподобную троицу со значительной тревогой, так как после совершения какого-то кабалистического словесного ритуала у дверей они начали шнырять по дому, испуская время от времени в унисон громкие вопли. Сам шериф позже описал этот случай в своём неподражаемом стиле, который он озаглавил "Табель о наложении ареста на имущество". Читая его следует помнить о скромных познаниях в английском языке бедной француженки.
Я, длань закона, действуя по выписке из постановления, содержащегося в судебном журнале шерифа, где имеется "Ордер о наложении ареста на имущество", датированного... дня, ...месяца, зарегистрированного ...года одна тысяча девятьсотшестьдесят... вместе с исполнительным листом и уведомлением, срок которого должным образом истёк ... дня, ...месяца, одна тысяча девятьсот шестьдесят.... года, ВОШЁЛ, с понятыми и оценщиками, поименованными и означенными ( к сожалению этот том дела не иллюстрирован) в помещение, занимаемое или находящееся во владении Х, на сём самом месте, трижды провозгласив: "Слушайте!", затем публично огласил вышепоименованное извлечение об описи подлежащего аресту имущества, потребовал уплатить причитающуюся сумму, с учётом процентов и издержек, при этом не было сделано ни уплаты, ни предложения об оной, -именем Её Величества и властью шерифа указанного округа, налагаю арест на имущество, принадлежности и вещи, перечисленные ниже и принадлежащие вышеуказанному Х,(к сожалению, онналожил арест в том числе и на вещи, не принадлежавшие Х, что привело его к бесконечным хлопотам). К описи оного я привлёк к делу А и В (его верных приспешников) в качестве понятых, которые согласившись на это и принеся присягу de fideli administratione, приведённую мной, конкретно осмотрели имущество, принадлежности и вещи, поименованные ниже, и оба единогласно оценили их соответствующей суммой, как-то:
(Здесь следует перечень, включающий некоторые ценные антикварные предметы мебели, оценённые в 1 фунт стерлингов).
Затем я сделал три предложения вернуть вышеупомянутое имущество, принадлежности и вещи, описанные надлежащим образом вышеозначенному Х или любому другому лицу от его имени, кто согласился бы оплатить долги и издержки, или же сумму, в которую оценены это имущество, принадлежности и вещи. Но так как никто не откликнулся на данное предложение (бедная Жизель к этому времени заперлась в ванной) и никто не захотел признать имущество, принадлежности и вещи своими, я, в силу вышеупомянутых распоряжений, отметил, постановил, и провозгласил дело об описи считать завершенным, и арест имущества исполненным по всем статьям закона, всё это имущество, принадлежности и вещи отныне переходят в собственность истца, но я постановляю, чтобы всё это имущество оставалось в распоряжении вышеозначенного Х там, где оно описано, до тех пор, пока не будет получено решение шерифа о его распродаже. И настоящим уведомляю вышеозначенного Х и всех остальных, к кому это может иметь отношение, что любое лицо или лица, которые посягнут на него или попытаются вынести это имущество, принадлежности и вещи вопреки закону, будут подлежать задержанию, пока не вернут взятое или же уплатят двойную стоимость имущества, оценённого согласно описи. Всё это я совершил в присутствии оценщиков и понятых, находившихся в это время в данном помещении.
И пробормотав, без сомнения, свои средневековые заклинания и испустив грубые взрывы судебного смеха, эта возмутительная компания зашаркала прочь по дорожке, наводя на мысль о грозных конфискациях и незаконных отчуждениях имущества в былые дни.
Судебный исполнитель: "А помните, как я делал опись шкур белого медведя у герцогини Кроматри? Ха-ха!"
Первый понятой: "Да, ей-богу, это было хорошенькое дельце. Вам не пришлось тогда долго описывать."
Судебный исполнитель: "Да, не пришлось..., в то самое утро, после завтрака".
Первый понятой: "Вот выношу судебное постановление! Да, вы сильны в этом деле! И взяв к тому же так мало из существенного!"
Второй понятой: "А как вы чихнули три раза, когда произносили: "Слушайте!", и пришлось начинать всё сначала? Они почти слились в один, ей-богу!"
Судебный исполнитель: "Ну, это не ваше дело. А касательно того прискорбного случая, когда вы сбились с ритма? Слово "шиллингов" прозвучало в полной тишине, когда мы уже закончили говорить. И мне пришлось воспользоваться тростью жильца в качестве дирижёрской палочки."
Второй понятой: "А я именем закона включил эту трость в опись. Ей-богу, полагаю, что, воспользовавшись ею, вы совершили противозаконное действие!"
Судебный исполнитель: Если это и было так, то это было лучшее из всех противозаконных действий! Ха-ха! Но вам не следовало включать её в опись, по крайней мере, именем закона.Вы лучше всего делаете опись тогда, когда у вас есть аппетит, ну, как во время еды. Я уже двадцать лет занимаюсь этим делом и знаю, что доставляет больше всего удовлетворения, как, например, посреди белого ковра у герцогини Кроматри".
Второй понятой морщится и произносит какую-то грозную фразу, которую можно истолковать как "de fideli administratione officii".
Первый понятой: "А мне нравится делать описи!"
Судебный исполнитель: "Но ведь не здесь же, на улице. Вот тут в четверти мили дальше по дороге есть один дом, у них там, кажется, есть персидские ковры."
Их голоса стали затихать. Жизель с девочкой, дрожа, выходит из ванной.
Девочка: "Ушли!"
Француженка (по-французски): "Да, ушли, но ты только посмотри, что они тут натворили! Понять не могу, из-за чеговсё это? И что значит это слово:
"Слушайте!" ? Может, они сошли с ума? А наш хозяин, что он скажет, когда вернётся? Думаю, он мне задаст!
Удаляющийся хор исполнителей, поющих в темноте на мотив "Deutschland Uber Alles":
"Опись, опись, ей же богу, Пусть наши голоса звучат как один Касательно "СЛУШАЙТЕ" и истца, Мы присуждаем, провозглашаем, постановляем!"
В это же время у меня шла напряжённая борьба с адвокатами, которые завели на меня дело по обвинению в клевете на Аллиату. Их иск показался мне чрезмерно завышенным, я несколько раз запрашивал, но подробного изложения пунктов счета так и не получил. И вначале я не ведал, как мне следовало действовать: то ли отдать счёт в юридическое общество (которое могло бы определить его разумность или наоборот), то ли в суд, который бы "таксировал" его (опротестовал и, возможно, снизил бы сумму). Эта битва тянулась более полутора лет и закончилась только тогда, когда я нанял своих адвокатов, которые оспорили их действия. Мы "таксировали" счёт в суде, и это привело к тому, что его снизили почти на треть.